Текст книги "Исторические очерки России"

Отсутствие общего политического и стратегического плана действий в Туркестане, сверх медленности и бессистемности самого завоевания и огромности потребовавшихся через то расходов, привело еще и к другим вредным последствиям. Именно, медленность движения вперед, к естественным пределам России у Гиндукуша, дала время Англии близко познакомиться с положением России в Туркестане и вмешаться в ход наших среднеазиатских дел. Что первоначально Англия не считала себя вправе касаться этих дел, доказательством служит то, что в 1869 году она решилась послать в Россию лишь мелкого чиновника ост-индской службы, Форсита – да и то под видом частного путешественника, – чтобы изложить несколько замечаний об опасностях русского движения для британских интересов в Индии. Она боялась, что мы не станем слушать официальных представлений ее посла. И если бы у нас был ясно начертанный план деятельности в Туркестане и твердая решимость исполнить его с наименьшими пожертвованиями и с соблюдением достоинства России, то, конечно, мы не замедлили бы дать понять не только Форситу, но и рекомендовавшему его английскому послу Бюханану, что они мешаются не в свои дела, Но этого не случилось, а, напротив, Форсит был превосходно принят директором Азиатского департамента Стремоуховым и военным министром Милютиным, которые, в силу особого высочайшего повеления, были совместными руководителями среднеазиатской политики России[4]4
  Сам министр иностранных дел, князь Горчаков, до такой степени был мало знаком с Азиею, что, напутствуя Кауфмана в Хиву, просил его «не ходить туда (из Ташкента) через Кашгар!» А когда по улыбке Кауфмана заметил, что сказал глупость, то наивно прибавил: «Я, может быть, сказал какой-нибудь вздор; вы извините. Я азиатскими делами не занимаюсь; на это у меня есть Стремоухов. Я смотрю только за тем, чтобы нам из-за Средней Азии не поссориться с Англиею».


[Закрыть]. Такое неожиданное внимание, оказанное там, где англичане ожидали резкого отпора, разумеется, показало им, что можно открыть целую дипломатическую кампанию противу России для заторможения ее среднеазиатского движения, и кампания была открыта. Напрасно при этом русский посланник в Лондоне, немец Бруннов, хлопотал, чтобы не допустить признания с нашей стороны Бадакшана и Вахана частию вассального Англии Афганистана: он за это получил отставку, а заботы его о среднеазиатских интересах России возложены на графа Шувалова, который до такой степени не стоял на высоте своего призвания, что в переговорах с лордом Гранвилем обнаружил незнание, что Окс и Амударья – одно и то же. Разумеется, что такому дипломату из жандармов ничего не стоило уступить афганцам, т. е. Англии, не только Бадакшан и Вахан, но и Маймене, о котором в то время (1873 г.) даже русская официальная печать говорила, что оно независимо, и о котором сами англичане, как бы в насмешку над нами, поспешили в 1875 году сообщить, что оно наконец покорено эмиром афганским. Признав же эти землицы подвластными Афганистану, мы этим самым лишали себя в будущем возможности без больших жертв замкнуть с юга Туркестан линиею собственных военно-земледельческих постов, а англичанам дали средство постоянно вмешиваться в наши среднеазиатские дела. Кроме того, в результате дипломатической кампании оказалась теперешняя совершенно нелепая граница Русского Туркестана с юга, которая осуждает нас на непрерывное содержание в этом крае огромного числа войск и, след., на постоянные дефициты в четыре миллиона рублей.

Co стороны Сибири в теперешнем Русском Туркестане в 1855 году только что было основано укрепление Верное, теперешний город[5]5
  Собственно укрепление основано в 1854 году, но станицы поселены в 1855.


[Закрыть], но уже в 1859 году из него ходили отряды в коканские пределы, на Чу. Затем в 1860 году взят был Пишпек, а в следующие годы мало-помалу отряды наши проникли до Куртки и Аулье-Ата и наконец сошлись с оренбургскими войсками около Туркестана и Чемкента. Трудов и лишений для войск и тут было много; начальники же и здесь нередко отличались поведением бессовестным, направленным лишь к увеличению перед правительством своих заслуг и к полному пренебрежению интересов народа русского, оплачивавшего их подвиги. Циммерман, например, прославился тем, что в 1860 году нарочно производил перед Пишпеком осадные инженерные работы, чтобы показать, что это была важная крепость. Получив за взятие его ленту, он еще добивался Георгия, а между тем взятая им, но и немедленно оставленная крепостца была вновь отстроена и занята коканцами, так что в следующем году ее пришлось покорять вторично. Донесение о первом взятии было написано так великолепно, что военный министр Сухозанет телеграфировал о нем государю за границу, точно об измаильском штурме; а между тем крепостца была так ничтожна, что в 1859 году ее запрещено было брать отряду в 550 человек только потому, что генерал-губернатор Гасфорд берег этот трофей для себя, в надежде получить потом титул графа Заилийского. Ключей у крепостцы не было, а ворота ее подпирались изнутри жердью, так что Циммерману пришлось отправить в Петербург, в удостоверение взятия, ключ от комендантской конюшни… К счастию для России, в преданиях сибирских властей, руководивших завоеванием нынешней Семиреченской области, сохранялась идея колонизации вновь приобретенных земель, и потому даже за Чу скоро возникли русские поселения, а с ними и прочный покой, которого не достает областям Сырдарьинской, Ферганской, отделам Самаркандскому Амударьинскому, завоеванным по оренбургской системе, без водворения колоний. Этим нормальным ходом завоевания объясняется также скорое отыскание естественной границы для Семиречья на юге, к стороне Восточного Туркестана, где мы остались в речной системе Нарына, не увлекаясь переходом в Кашгар.

Co стороны Джунгарии 1855 год застал русскую границу в следующем виде. Начиная от верховьев Каркары в Небесных горах она шла вниз по этой речке и потом по Чарыну до Или, пересекала эту реку и тянулась потом по вершинам хребта Джунгарского Алатау до меридиана Чугучака, вдоль по которому пересекала Тарбагатай и достигала западного конца озера Зайсана. Лучше этого государственного рубежа трудно было желать, ибо на значительном протяжении он обозначен естественными урочищами, иногда очень трудно переходимыми, что служило облегчением при охране наших пределов от вторжения кочевых хищников. Озеро Зайсан почти все лежало в китайских пределах, а граница к северу от него шла по Иртышу до устья Нарыма, а потом по этой речке и по вершинам Алтая. Так как соседями нашими у этих рубежей были китайцы, то не было ни надобности, ни прямой возможности переходить эту границу, вдоль которой уже устанавливалась значительная торговля, достигавшая, напр., в Чугучаке до 1 200 000 р. в год. Но в 1860 году был заключен в Пекине трактат, по которому вся эта граница подлежала переделке или по крайней мере пересмотру и точному обозначению на местах. Этим обстоятельством воспользовались местные власти в Омске, чтобы потребовать от китайцев уступки всех земель по обеим сторонам Зайсана. Для чего это делалось – трудно понять, разве для получения пограничными комиссарами пожизненных пенсий за присоединение новых земель, потому что самые эти земли были – степи, а население их – кочевники. Тогда в бюрократических сферах наших не еще додумались до той простой истины, что владение степями есть тягость для государства, и, вероятно, присоединители околозайсанского края, да и их покровители в Омске и в самом Петербурге, полагали, что 600–700 кв. миль, населенных киргизами, есть важное приобретение для России. Уступка их китайцами была сделана, причем, однако же, по букве Пекинского трактата восточный конец Зайсана, т. е. единственная местность на что-нибудь годная по обширным рыбным ловлям, осталась за Китаем. В 1864 году вновь присоединенные земли были правильно разграничены, но лишь между Шабин-Дабагом и Хабар-Асу; далее же к югу разграничения не продолжалось, по случаю начавшихся в Джунгарии смут. И прежняя граница наша в восточной части Семиречья уважалась нами до 1871 года, когда неприязнь возникшего в Кульдже мусульманского государства понудила нас завоевать этот округ и оставить его за собою на неопределенное время, объявив, впрочем, китайцам, что землю эту мы признаем частию их империи и потому возвратим ее им, как только они восстановят свою власть в других окрестных местностях. Возвращение это, однако, до сих пор (1878) не состоялось, да и все дело о Кульдже велось так, что бесчестило Россию. Именно, уже в 1871 году Стремоухов приглашал пекинское правительство выслать уполномоченных для приема от нас Кульджинского округа, и в то же время из Петербурга был послан в Кульджу генерал Богуславский, который на площади уверял кульджинцев, что «они никогда снова не подпадут под власть ненавистного им Китая». Посланник наш в Пекине, генерал Влангали, был поставлен этим поведением собственного правительства в такое нелепое положение, что прятался от переговоров с китайскими министрами в городе Чифу и наконец вышел в отставку[6]6
  Эта отставка Влангали и была, впрочем, целью всех махинаций Стремоухова, который видел в почтенном генерале скорого преемника себе по званию директора Азиатского департамента и потому старался его «утопить».


[Закрыть]. В 1876 году туркестанский генерал-губернатор, Кауфман, громко говорил, что «возвращение Кульджи китайцам есть вопрос чести для России», и, однако, с того времени прошло два новых года, а дело не подвинулося вперед. Под влиянием первого страха от завоевания семиреченскому губернатору Колпаковскому удалось собрать от кульджинцев несколько адресов, упрашивавших о невозвращении их под власть Китая и заявлявших о желании их стать русскими подданными: ответа по этим адресам дано не было, но они хранятся как будто на случай, чтобы показать пекинским властям, что их домогательства не согласны с желанием самого населения Кульджи, большею частию магометанского. Словом, все дело ведено и ведется доселе недобросовестно, и разве только теперь, когда китайцы овладели не только Урумци и Манасом, но Аксу и Кашгаром, будет поставлено на более прямую и честную дорогу. И как у нас с Китаем есть важный территориальный вопрос в другой местности, на Амуре, то было бы лучше всего удовлетворить все китайские домогательства в Джунгарии, лишь бы добиться исправления границ в Усурийском крае.

‹…›

Обозревая теперь в общем виде наши среднеазиатские приобретения с 1855 года, мы видим, что они очень обширны, простираясь приблизительно до 19 000 кв. миль. Но один взгляд на карту показывает, что цена этих приобретений невелика, потому что среди их едва ли найдется 400 кв. миль годных для оседлой культуры, да и те большею частию заняты магометанским населением, которое едва ли когда будет искренно предано России. Соответственно этому можно бы признать, что эти приобретения вовсе не выгодны для России, даже более – убыточны для нее, так как одно Туркестанское генерал-губернаторство дает ежегодно 4½ миллиона рублей дефицита. Но у новых окраин есть будущность, и в ней оправдание их теперешней убыточности. Именно, когда они будут доведены до своих естественных пределов, Альбурса и Гиндукуша, тогда мы станем в довольно угрожающее положение относительно нашего главного врага на земном шаре – Англии, и это искупит до некоторой степени теперешние убытки от завоевания Средней Азии. Опасаясь за потерю Индии, англичане станут гораздо сговорчивее, чем теперь, по всем вопросам европейской политики. Кроме того, покорив весь Туркестан, мы в состоянии будем вывести из него часть содержимых там войск и через это сократим теперешние издержки на эту страну. Но когда все это случится – предвидеть нельзя, потому что плана завоевания, подобного тому, какой был составлен для покорения Кавказа, нет, а – судя по совершавшимся доселе событиям, и по упорству, с каким Англия вмешивается в каждый наш шаг на почве Турана, – его и не будет составлено. Будущие русские поколения, стало быть, вправе будут подвергнуть тяжелому упреку наше за его неумелость вести важное историческое дело. К стороне Китая, в Джунгарии, мы сделали приобретения объемом до 1600 кв. миль, но зачем – неизвестно. Захваты эти, не приносящие нам существенной пользы, способны только раздражать китайцев, которых дружба, однако же, очень важна для нас, а потому чем скорее захваченные земли – по большей части степи – будут возвращены, тем будет лучше для нас, особенно если при этом мы успеем добиться решения в нашу пользу территориального же вопроса в Южно-Усурийском крае.

Переходя от Западной Сибири к Восточной, мы можем прежде всего сказать, что на обширном протяжении границ последней с Монголиею не произошло никаких перемен противу тех условий, которыми были определены государственные рубежи России и Китая в 1728 году. Те же столбы означают границу от Шабин-Дабага до Аргуни, какие были поставлены в 1728 г. Колычевым, Глазуновым и другими спутниками графа Рагузинского. И хотя в 1857 году золотопромышленник Пермыкин предлагал присоединить к Иркутской губернии бассейн Косогола, как не принадлежащий будто бы китайцам, но этого не случилось, и Аргунь от Абагайту до Стрелки осталась государственным рубежом в Даурии, как было условлено еще в 1689 году Головиным в Нерчинске. Но на Амуре нам удалось достигнуть отмены Нерчинского трактата и присоединить не только весь левый его берег, но и обширную страну по правому, между Усури и Японским морем. Это приобретение было последствием воли императора Николая, еще в генваре 1854 года, по представлению генерал-губернатора Восточной Сибири Муравьева, решившего занять Амурский край, который, несмотря на свои природные богатства, оставлен был в небрежении китайцами и заселен ими всего в одном месте, да и то очень слабо. В 1854-55 годах заселены были низовья реки, вовсе не подвергавшиеся наблюдению китайцев, а в 1857 году и верховья ее, от Стрелки до Хингана. Затем 16 мая следующего 1858 года заключен был Муравьевым Айгунский договор, по которому Китай формально признал левый берег Амура нашим владением, а через два года, в Пекине, Игнатьев добился утверждения за нами и Усурийского края. Это приобретение, величиною в 11 000 кв. миль, есть важнейшее из всех, сделанных русским народом не только во второй половине XIX века, но и вообще в этом столетии, и если еще нашим современникам может казаться, что Кавказ, Польша и Финляндия важнее, то потомки, конечно, скажут противное. Ни Финляндия, ни Польша, ни Закавказье никогда не станут чисто русскими землями, между тем как для Амура достаточно было бы 25–50 лет, чтобы составить одну из самых цветущих, вполне русских провинций, когда бы он был поставлен в условия столь же благоприятные для заселения, как, напр., Калифорния или Австралия. И если этого доселе не случилось, несмотря на то, что с первого появления нашего на амурских водах прошло уже 24 года, то о причинах такой неудачи мы упомянем ниже. Здесь же заметим, что во всяком случае до настоящей минуты (1878) у нас еще никто не оспаривал ни сполна, ни даже частию, тех 11 000 кв. миль, которые мы приобрели в 1854-60 годах.

Присоединение Амура так резко отличается от всех других завоеваний, совершенных Россиею в XIX веке, что заслуживает особой характеристики, как пример того, что может сделать одна сила ума и воли, без больших материальных пожертвований. Во-первых, завоевание это было бескровным. Ни один выстрел не раздался за все время действия наших войск в новом краю; напротив, занятие шло при непрерывных мирных сношениях с китайцами и туземцами. Даже число войск было чрезвычайно ограничено, никогда не превосходя трех батальонов, так что теперь для охраны новых владений мы употребляем вдвое более солдат, чем их было при завоевании. Это служит лучшим доказательством государственного ума Муравьева, умевшего понять слабость Китая и искусно воспользоваться ею. Во-вторых, завоевание это ничего не стоило России деньгами до самого заключения Айгунского договора. Амурский капитал, на который падали расходы по экспедициям, весь составлен был из экономии по управлению Восточной Сибирью, в чем опять нельзя не видеть важной заслуги Муравьева. В-третьих, идея о занятии Амура привела к освобождению более 70 000 человек из горнозаводского рабства, потому что, под предлогом усиления состава Забайкальского казачьего войска на случай войны с китайцами, Муравьев еще в 1851 году успел выпросить у императора Николая увольнение из горного ведомства всех крестьян, приписанных к кабинетским заводам Нерчинского округа. Из этих людей вышли потом первые поселенцы Амурского края. В-четвертых, занятие Амура совершилось во время войны России с сильною коалициею европейских держав и было ведено так искусно, что плававший в Тихом океане англо-французский флот нисколько не повредил совершавшемуся делу заселения далекого от России края и даже получил отпор, когда попробовал сделать высадку в заливе Декастри. Воспомним при этом, что у главного деятеля во всех этих событиях, Муравьева, были сильные враги в Петербурге, вроде графа Нессельроде, противившегося самой идее присоединения Амура, или графа Путятина, громко уверявшего, что Амур – болото. Эти внутренние враги были для Муравьева опаснее внешних, и потому не раз говорилось, что Амурский край завоеван не на Амуре, а в Петербурге. Заметим, что у императора Александра II достопамятный генерал-губернатор Восточной Сибири не пользовался тем личным расположением, как у его отца, и, наградив Муравьева лично титулом графа Амурского за Айгунский трактат, он сильно оскорбил его, не дав должных наград его подчиненным, которых этот энергический, честный и дальновидный человек мог удерживать на службе в диком краю только ценою внимания к их трудам и лично сам называл не подчиненными, а сотрудниками.

Впрочем, и в ходе занятия Амура были темные стороны, не воровство вроде кавказского, не наглое шарлатанство и эксплуатация казны и туземцев, вроде туркестанских, а военный произвол, бесконтрольность полицейской власти и тяжелые натуральные повинности, наложенные на первых поселенцев и ставшие каким-то эндемическим злом Амурского края. О них обстоятельнее мы скажем в другом месте; здесь же упомянем об одном эпизоде, составляющем трагическую сторону завоевания Амура и показывающем, что, пока лица власть имеющие стоят вне контроля гласности, они способны совершать злодеяния из самого усердия к делу, нисколько не опасаясь какой бы то ни было ответственности. В 1856 году, за отсутствием из Восточной Сибири Муравьева, который тогда был на коронации в Москве, ходом Амурской экспедиции управлял Корсаков, который предписал возвращавшимся с низовьев Амура частям войск делать по 40 верст в день противу течения реки и еще рубить на ночлегах дрова для пароходов, и соответственно этому распределил продовольствие на постах вдоль реки. Между тем всякому военному известно, что трехмесячный поход возможен лишь под условием делать в сутки не более 25 верст и еще иметь по крайней мере пять дневок в месяц. Люди при этом должны на ночлегах пользоваться безусловным отдыхом и быть хорошо продовольствуемы. Корсаков всем этим пренебрег, чтобы отличиться скоростью и дешевизною похода. Результатом вышло, что из 600 человек возвращавшихся солдат 270 умерли от изнурения и голода, который между Кумарою и Кутомандою дошел до того, что солдаты ели ранцовые ремни, подошвы, и даже был случай, что съели одного юнкера, которому выпал жребий быть съеденным! И Корсаков не только не был судим за это, но еще произведен за отличие в генералы, а упрек – впрочем, лишь нравственный, так как официального сделать не смели – пал на подчиненного ему подполковника Облеухова, самоотверженно делившего все лишения солдат и съевшего на походе собственную собаку.

Впрочем, этот случай, как ни печален он, не имел существенного влияния на ход завоевания Амурского края. Гораздо вреднее были последствия от назначения в 1859 году подполковника Будогосского на разведочные работы в Южно-Усурийском крае, долженствовавшие послужить основанием проекта государственной границы между устьями Усури и Кореей. Этот ограниченный, злой и низкий человек не только засек до смерти одного солдата в Хабаровке (разумеется, безнаказанно), но хотел уморить голодом одного своего сослуживца, Генерального штаба капитана Ельца, который был спасен от голодной смерти лишь случайно встреченным в гавани Ольги английским судном. С другими сотрудниками по исследованию Усурийского края, напр. с Гамовым, обращался он также грубо, и в результате получилось весьма поверхностное исследование местности в бассейнах Ханкая и Суйфуна, по которой должна была установиться граница с Китаем. А от этого пришлось в следующем 1860 году провести эту границу очень невыгодно для нас, так что теперь драгоценнейшие русские владения на северо-западе от залива Петра Великого представляют лишь узкую полосу, которую очень легко отнять у нас нападением с моря и из Маньчжурии. Вот этот-то промах исправить очень желательно при переговорах с Китаем о возвращении Кульджи, и кажется, что это не должно быть очень трудно, потому что местность в какие-нибудь 120 кв. миль по верховьям Суйфуна и к северу от Ханкая почти не населена китайцами и, след., не особенно для них дорога.

Мы не можем здесь входить в большие подробности о ходе занятия Амурского края и о деятелях, самоотверженно трудившихся на этой отдаленной окраине России. Но если уж упомянуты Корсаков и Будогосский, вредившие великому делу, то нельзя пройти молчанием достойного деятеля, Невельского. Он был первым по времени исследователем устья Амура и основателем Николаевска. Ему же мы обязаны открытием выхода из Амура в Японское море, где прежде вместо пролива предполагался перешеек, а также учреждением первых постов на Сахалине. Человек от природы пылкий, он не мог долго оставаться в крае, когда тот стал наводняться бюрократиею; но на нем и его спутниках, водворившихся еще в 1849 году на берегу Охотского моря, в Петровском зимовье, с удовольствием остановится позднейший исследователь судеб Амурского края. Заметим, что первый шаг к занятию низовьев Амура он сделал самовольно, и ему предстояло бы надеть матросскую куртку, если бы император Николай, вопреки мнению своих советников, не нашел его поступка патриотическим.

Упомянув о Сахалине, мы назвали другое немаловажное приобретение России, сделанное после 1855 года. Остров этот, величиною в 1200 кв. миль, лежит против устья Амура и запирает вход в него. По завладении Амурским краем мы по необходимости должны были присоединить и его. И к этому не было бы серьезных препятствий, так как население острова, каких-нибудь 5–6000 бедных звероловов, не могло само по себе оказать сопротивления утверждению русских постов и селений. Но тут стояла на дороге дипломатическая история этой земли. Именно, еще в 1813 году мы заявили японцам, что сделанная незадолго пред тем попытка наших морских офицеров, Хвостова и Давыдова, объявить Сахалин русским владением была своевольною и потому не имеющею никакого значения, так что новое появление наше там было бы противно данному слову. Несмотря на это заявление, в 1851-3 годах там основаны были наши посты, и только Восточная война с Англиею и Франциею заставила их снять. В генваре же 1855 года, т. е. в самом конце царствования Николая, наш посланник в Японии, адмирал Путятин, заключая первый договор с этим государством, ввел в него условие, что «Сахалин остается еще не разграниченным между Россиею и Япониею», чем как бы признаны были права на него обеих этих держав, хотя и Япония имела этих прав немногим разве больше России. Условие это, поставившее остров в странное положение совместного владения, было еще развито и подтверждено в 1867 году конвенциею, заключенною Стремоуховым с японским посольством, приезжавшим в Петербург, и тогда Сахалин сделался чем-то невиданным во всемирной истории, землею, которая принадлежала двум государствам, но которой туземные жители оставались независимыми. Это нелепое положение не мешало, конечно, существованию наших постов в Аниве, в Дуэ, у Кусуная и пр., но не мешало также и японцам иметь рыбацкие селения по всему прибрежью южной части острова, до 48° широты. Необходимо было выйти из этого положения, и вот в 1875 году удалось нам наконец заключить договор с Япониею, которым Сахалин признан исключительною собственностью России, а японцам взамен того уступлены Курильские острова да еще предоставлено право ловить у сахалинских берегов рыбу. Территориальное приобретение сделано окончательно; но насколько выгодно последнее условие, – покажет будущее.

Уступка Курильских островов, вполне добровольная, служит хорошим примером сознательного отношения современной России к территориальным вопросам. В самом деле, не владея большим флотом в Тихом океане, она могла бы лишиться Курильского архипелага и без вознаграждения, при первой войне с большою морскою державою; а теперь в замену его приобретен остров, очень важный по своему положению и естественным богатствам. Но этот пример рассудительного отношения к свойствам русской государственной области не одинок за наше время. Напротив, еще в 1867 году нами сделана гораздо важнейшая уступка в другой местности, прилежащей также к Тихому океану, – в Северо-Западной Америке. Бывшие наши владения там собственно не были достоянием государства, а принадлежали частной торговой компании; но как защита их в случае войны падала на государство и по необходимости должна была обходиться дорого, то явилась мысль уступить их Соединенным Штатам, тем более что во время Восточной войны они уже состояли под покровительством этой великой республики. Мысль эта, разумеется, понравилась американцам, которые держатся известной теории Монроэ, и сделка состоялась, при чем за 23 000 кв. миль, составляющих нынешнюю территорию Аляску и Алеутский архипелаг, мы получили 10 000 000 рублей. Только и здесь действия нашей дипломатии не отличались предусмотрительностью. Имея дело с таким алчным народом, как янки, мы согласились передать им землю прежде получения за нее денег и потом имели немало хлопот о выручке их, так что давали даже взятки вожакам партий в Конгрессе, напр. 15 000 долларов сенатору Бутлеру.

Таковы главные факты из истории территориальных перемен, совершившихся в России с 1855 года. Рассматривая их в общих чертах, мы находим, что:

1. Нами приобретено более 34 400 кв. миль и уступлено 23 300 кв. миль, так что в общем итоге Россия увеличилась на 11 100 кв. миль. Большая часть этих приобретений и уступок сделана сознательно и по доброй воле, другие невольно или с малым сознанием их значения, но все вообще в направлении к югу от прежних русских границ, что значительно улучшает физико-географические условия существования народа русского.

2. Из приобретенных 34 400 кв. миль, однако же, более половины степей, не годных для оседлой жизни и присоединенных отчасти вследствие исторической необходимости дойти до прочных окраин их, отчасти в видах позднейшего воздействия на главного политического соперника нашего – Англию. Из остальных приобретений весьма важен Амурский край и особенно южная его часть, к стороне Кореи, где сверх больших естественных богатств страны имеются еще превосходные гавани для флота на Тихом океане.

3. Приобретение анклавов на Кавказе и теперешних границ к стороне Восточного Туркестана, Монголии и большей части Маньчжурии не оставляет желать ничего более в этих направлениях; но в Западном Туркестане необходимо еще движение вперед. Оно даже неизбежно, несмотря на то, что мы имели слабость связать себя в этом вопросе сношениями с Англией. Такое же движение вперед желательно в Южно-Усурийском крае для исправления промаха 1859 г. Напротив, к стороне Джунгарии было бы полезно сделать уступки Китаю, по силе того закона, что в степях чем больше их будет отдано соседу, заинтересованному держать номадов в порядке, тем выгоднее для нас, лишь бы подобные уступки не разрывали связи между различными частями нашей собственной, годной для культуры, земли.

4. Некоторые из приобретений делались по хорошо вперед обдуманному и рассчитанному плану; в большей же части случаев правительство действовало бессистемно, «по обстоятельствам», причем к подобным обстоятельствам нужно причислить личные наклонности и вкусы тех, кто стоял у дел, иногда даже имея смутные о них понятия: – явление неизбежное в неограниченных монархиях, где политические дела совершаются тайно, без всякого предварительного гласного их обсуждения.

5. Между деятелями событий, обусловивших наиболее выгодные перемены в очертании наших границ, особой благодарности потомства заслуживают граф Муравьев-Амурский, граф Евдокимов, князь Барятинский и Черняев – все четверо удаленные от дел правительством, которое по самому существу своему не может терпеть людей самостоятельных. Напротив, история произнесет строгий суд над такими современными любимцами счастия, как гр. Путятин, гр. Шувалов, Кауфман, Стремоухов и др., которые были недостойны руководить событиями столь большой важности, как окончательное определение пределов государственной области России.