Текст книги "Воля судьбы (сборник)"

XXXII. Генерал-губернатор

После вышеописанного эпизода Фатьма успокоилась не скоро. Лысков вдруг начал выказывать признаки нетерпения и сказал, что ему нужно срочно ехать куда-то, но она просила его остаться, и он не поехал.

Вновь у него на лице появились сосредоточенность и задумчивость. Раза два он выходил из комнаты и возвращался несколько успокоенный.

Наконец Фатьма, уставшая с дороги, пожелала идти спать, хотя так и не дала ответа на предложенный ей Лысковым вопрос об аресте человека, причинившего ей зло, и, простившись, ушла в соседнюю, приготовленную для нее комнату.

У Чагина тоже глаза смыкались, но Лысков продолжал ходить, сосредоточенно куря одну трубку за другой.

Когда Чагин пробовал заговорить, он говорил ему «тсс…», махал рукой и прислушивался к тому, что делалось в комнате Фатьмы.

– Ну, кажется, заснула, – проговорил наконец Лысков, – теперь едем.

– Как едем? Куда едем? – удивился Чагин.

– К генерал-губернатору.

– К генерал-губернатору?

– Да.

Лысков взял свой плащ и шляпу. Чагин должен был сделать то же самое.

Уходя, Лысков велел Захарычу остаться в их комнате на случай, если Фатьма спросит, где они.

Было совсем темно, когда они вышли на улицу.

– Послушай, но ведь поздно уже, – заметил Чагин.

– Ну, так что же?

– Да ловко ли в такую пору к губернатору? Ты знаешь его? Кто здесь генерал-губернатор?

– Граф Броун.

– Ты незнаком с ним?

– Нет.

– Ну, вот видишь! Как же мы так?

– Очень просто. Вот увидишь.

– Раньше нужно бы было…

– Да ведь ты сам видел, раньше она не пускала… Значит, нужно было выбирать: ее ли тревожить или генерала Броуна. Ну, а ее спокойствие мне дороже. Вот и все!.. – и, остановив ехавшего навстречу им извозчика, Лысков сел и велел ехать к генерал-губернатору.

В передней генерал-губернатора очень удивились, когда Чагин с Лысковым появились там в такой поздний час. Сначала прямо заявили, что граф не принимает и что если нужно, то можно завтра утром. Но Лысков остался непреклонен. Он требовал немедленного доклада.

Вызвали дворецкого. Тот тоже упорствовал, заявляя, что граф кончает ужинать и после ужина пойдет спать.

– Ну, милейший, мне тут разговаривать больше некогда! – заявил Лысков. – Если ты не пойдешь сейчас же и не доложишь графу, что его спрашивают двое офицеров из Петербурга по важному делу, то я сам войду без доклада. Понял?

Это убедило наконец дворецкого, и он, проведя незваных гостей в приемную, пошел докладывать о них.

Броун заставил себя ждать. Чагин успел во всех подробностях разглядеть обитый полотном и раскрашенный потолок приемной, на котором были изображены волны и пловец в какой-то скорлупообразной лодке с надписью «Кормило мое держу твердо», пока наконец за дверью послышались шаги и в комнате появился Броун. Он вошел морщась, как человек, видимо, только что хорошо поужинавший, которому помешали насладиться спокойствием после еды. Он не подал руки и сухо поклонился, глянув так, как будто сказал этим взглядом: «Я отлично знаю, что вы гвардейские офицеры из Петербурга, но это ничуть не мешает вам обходиться со мною с должным генерал-губернатору почтением».

Лысков с Чагиным почтительно поклонились ему. Броун прищурился.

– Вы, государи мои, по делу? Говорите, что по важному делу? Посмотрим! – произнес он.

Лысков, нисколько не смутившийся приемом, смело и ясно ответил, что дело, по которому они беспокоят графа, действительно первостепенной важности.

– Дело идет об аресте одного очень вредного человека, – сказал Лысков. – Этот человек поляк, бежавший в Турцию, отступившийся там от христианства и затем продавший девушку, дочь своего бывшего господина…

Чагин, воображавший, что они явились по делу бумаг Демпоновского, и увидевший теперь свою ошибку, потому что Лысков хлопотал совсем о другом, потупился и нахмурился. Если бы он знал, что Лысков отправляется чуть ли не ночью к Броуну только за тем, чтобы требовать ареста пресловутого Тимбека, то отказался бы ехать с ним.

«Вот как можно голову потерять! – подумал он про своего друга. – Забыл все и только и думал об одном».

– И вы имеете на это солидные доказательства? – спросил Броун.

– Имею.

– А этот человек русский подданный?

– Не знаю, какой он подданный…

– Но, во всяком случае, вы могли бы, государь мой, и завтра явиться, – произнес Броун.

– Завтра рано утром он уезжает.

Броун задумался, а затем наконец проговорил:

– Я подумаю, разберу это дело, но тут нужно быть очень осторожным… Ведь если он не русский подданный…

– Я просил бы, ваше сиятельство, – перебил Лысков, смягчая свою настойчивость тем, что титулует Броуна, – немедленно сделать распоряжение об аресте этого человека.

– Ого, – воскликнул Броун, подняв брови, – вы слишком поспешны, молодой человек!.. Так нельзя.

– Если вашему сиятельству, – спокойно продолжал Лысков, – мало указанных мною причин для ареста, то вот еще одно подтверждение! – и он, вынув из кармана камзола сложенную вчетверо бумагу, подал ее Броуну.

Тот развернул ее, просмотрел и вдруг сделался очень серьезен.

– Да, это другое, дело, – шепотом уже сказал он. – Вы уполномочены перехватить польские бумаги, и если этот человек везет их, то я обязан содействовать вам… Вы говорите, арестовать нужно сейчас же?

– Да, сейчас же, – спокойно ответил Лысков.

– Прошу подождать! – сказал генерал-губернатор и вышел из комнаты.

XXXIII. Объяснение главы тридцатой

Как только Броун вышел, Чагин, весь красный, с налившимися кровью глазами, большими шагами приблизился к Лыскову и схватил его за руку.

– Этого я не ожидал от тебя, – заговорил он, волнуясь и глотая слова, – как? Ты для своих целей, для того чтобы успокоить ту, которую любишь, решился воспользоваться данным тебе полномочием? Ты мог, ты должен был арестовать Демпоновского, а вместо него забираешь другого, который нужнее тебе по личному делу?.. Этого я не ожидал, извини меня, но я не ожидал…

Лысков, снова прежний невозмутимый Лысков, улыбаясь, смотрел на друга.

– Не кричи так! – сказал он.

– Нет, буду кричать, и мало того, заявлю, скажу, что надо арестовать Демпоновского, а не того, которого ты желаешь схватить… Тебе хорошо, а мне-то каково? Ведь, упустив Демпоновского, я лишаюсь сам весьма многого… Ты подумал ли хоть об этом, а?..

– Да замолчишь ли ты? – проговорил Лысков, сложив руки. – Я тебя взял потому, что думал, что ты хоть на этот раз сдержишь условие – слушаться… Два раза чуть не испортил всего, так помни, на этот раз испортишь, поправить нельзя будет.

– Два раза испортил! Ты поймал меня на этом, как будто сам не можешь делать промахов… А тут, брат, очевидно… Нет, как хочешь, я не могу согласиться.

– Да не соглашайся, только не мешай!

– И помешаю… Так нельзя…

– Пойми ты, бумаги больше не у Демпоновского.

– Как «не у Демпоновского»?

– А так. Они у того человека, в котором Фатьма узнала Тимбека.

– Ты не шутишь?

– Нисколько.

– Постой!.. Откуда же ты знаешь это?

– Откуда? Оттуда, что я слежу за ним с самого приезда в Ригу. Ты видел сегодня у меня купца и не узнал его?

– Ну?

– Ну, этот купец – Бондаренко, переодетый.

– Неужели?

– Ага, вот теперь «неужели»? Да, Бондаренко. Я одел его купцом и поместил в той гостинице, где остановился Демпоновский, рядом с номером, который тот занимает. Сегодня Бондаренко пришел и сообщил мне при тебе, что бумаги переданы, а ты ничего не понял.

Все случилось так, как говорил Лысков. Бумаги действительно оказались у самозванца Тимбека, арестованного по причине его прошлых деяний.

Лысков с Чагиным привезли их в Петербург и получили за исполненное поручение должную награду.

Но главная награда состояла для них в том счастье, которое они нашли, женившись каждый по давно сделанному ими выбору.