Текст книги "Капитал (сборник)"

12. Межсезонье

Уволили меня быстро. Как и не работал.

Оставалось восхищаться ерусалимцами, насколько они ловко обработали генерала. Одновременно с моим увольнением он издал приказ по упразднению ерусалимского ЛПМ, а по мне объявил карантин. Пообещал карать всякого, кто хотя бы заговорит со мной.

Забавно было видеть своих братьёв-оперов, с которыми я прошёл огонь и водку, когда они подмигивали мне: отойди, а то подумают, что мы вместе. Настоящие бойцы, люди с повреждённой психикой, а испугались генеральского гнева. Жёстко по ним прошлись.

Всё же ещё раз я ездил в Новый Ерусалимск. Забрать дела.

Подходил к вокзалу и шептал: «Лишь бы не встретиться! Лишь бы не встретиться!» Ждал, что вот сейчас она выйдет из-за угла, и «улыбка без сомненья вдруг коснётся наших глаз…» Знал, что не совладаю с лицом, оно улыбнётся без моего согласия. Заюлю, начну мычать, крутить головой. Не смогу рассердиться.

В кабинет юркнул, как мышь. Дверь прикрыл за собой мягко, чтобы лязг не долетел до товарной конторы. Папки забросал в дорожную сумку. Готово, можно уходить.

На глаза попался стол, усыпанный шляпками гвоздей… На нём лежали аккуратные стопки бланков. Ксюхиных рук дело. Внезапно для себя самого я шепнул: «Люблю!»

– Вань, ты здесь? – спросила Ксюха.

Я присел и схватился за сердце. Оно у меня повредилось во время бегства. Я даже стал меньше пить кофе.

Ксюха стояла за дверью, тихонько постукивала и звала:

– Мне послышалось или нет? Есть кто внутри? Вань, ты? Отзовись!

Я не дышал.

– Вань, нуты что, а? Приезжай, ищи меня. Возвращайся, – говорила она, будто на кладбище. – Я сегодня ещё приду к тебе. Пока.

При увольнении мне выдали выходное пособие, и его хватило на две недели вина и кефира.

Странные они получились, эти две недели. Обильное питьё, спонтанный сон и головоломка про лопоухие уши. Я ходил по своей малосемейке между столом с водкой и окном с ночью, чесал небритый подбородок и соображал, как так: отдать десять лучших молодых лет уголовному кодексу, чужим бедам и чужим жёнам, а под конец, в последние три месяца, влюбиться в свою собственную смерть! Стреляйте, говорит, его. Ну и Ксюша. Ну и…

Люблю.

Никого до неё не любил. Три проводницы были у меня. У четырёх был я. Потом дежурная по вокзалу Светлана, высокая, модельная красавица. Маниакально боялась морщин и не смеялась.

Буфетчица Аня. Коренастая и очень сильная. Буфетчица Марина. Выше ростом и сильнее. У обеих усы.

Надежда из привокзального ларька. Всем хороша, не придраться. Однако блядь.

Ольга из психушки. Уже говорил про неё.

Днём и ночью звонили в дверь. И стучали, и пинали. Я надевал наушники и включал бесовствующих «Butterfly Temple». От такой музыки через десять минут начинала болеть голова, зато стук и звон до меня не долетали.

Ксюха ли барабанила в дверь, я не знаю. Возможно она. Приехала в город, подошла к первому вокзальному менту, похлопала глазами, и тот без запинки сказал, как пройти. Дел-то.

Каждый день, каждый час я прощал её совершенно. Потрясал себя всепрощающей рукой, и, со стоном простив, снова ненавидел.

Открыть дверь и посмотреть, не она ли это, я не мог. Тогда под окошком товарной конторы во мне лопнула та струнка, на которой подыгрывают себе поэты, когда сочиняют стихи о вечном счастье.

Я бы, конечно, впустил её. Сходу рассказал бы о том, что всё знаю о ней, а затем безо всяких театральных пауз сказал бы, что прощаю. Более того, я бы сказал Ксюхе спасибо за то, что она помогла мне снять погоны. А потом…

Сердце моё прохудилось. Оно уже не будет гонять кровь и страсть с прежним напором. Я старик.

О других людях Ерусалимска я не думал. Завод и вооружённые лунатики стали казаться сценой из фильма, который не понравился и незачем его вспоминать. Насчёт вентиляторов я принудил себя к мысли, что психовал сам. Остальные загадки растворились в вине. Стало наплевать.

Две пьяные недели тянулись, как год, а закончились вдруг. Настала пора бриться и идти работать. Куда? – эрегировал однажды утром вопрос. Я умею собирать компромат, проводить скрытое наблюдение, вести оперативную документацию, выуживать показания, колоть жуликов. Достойный багаж, чтобы привязать к нему груз и утопить в Лете.

Плюс надо как-то приспособить свой детский каприз помогать тем, кто в беде. Думай, думай, Ваня, новый человек. Думай, кому ты нужен, капризный.

Пожарка! Воистину пожарка! Отпился чаем, побрился, глянул в зеркало и увидел себя юного, жаркого, кто горы свернёт, только дай.

Разговор в пожарной службе состоялся коротким. Спросили, где работал раньше. Я ответил. «Годишься! Приходи завтра, начнём оформление».

Пришёл завтра. Улыбаются, в глаза не глядят. Всего доброго, Иван Сергеевич.

Они связались с управлением, чтобы в двух словах получить характеристику. Трус, паникёр и ещё раз трус.

Что я и говорил. «Калина красная», Шукшин. Безнаказанно не пожить.

Я вздохнул, усмехнулся и решил поменять шило на мыло. Устроиться в наркоконтроль. «Годишься!» И чуть погодя: слив конфиденциальной информации, двурушник.

Чувствуя безысходность, подался в инкассацию. Долги, игромания, тяга к быстрой наживе.

… охранником в гипермаркет… Клептомания.

… сторожем в школу… За руку не пойман, но замечался. Да, да, есть в нём это, нездоровое.

… грузчиком на рынок… Получилось.

Работа пришлась мне по душе. Главное, что её было настолько много, что мой благородный каприз стыдливо помалкивал и боялся меня отвлекать. После работы – пожалуйста! Он имел право нудить, что я пал, что мой социальный статус ниже некуда, что отныне я зря живу и не реализую себя, не принесу никому пользы… и далее такая же муть.

Каприз нудил, а я торопился мыться и беспокоился, чтобы не уснуть в налитой ванной.

«Здравствуйте, Иван… Это вы?» – непрестанно слышал я, продвигаясь с тележками сквозь толпы покупателей. Меня узнавали едва ли не каждую минуту, начиная с бывших «терпил» и заканчивая судьями. Я и не думал раньше о своей значимости в городе, раньше она мне не резала глаз и ухо.

Одно дело шагать по улицам в начищенных ботинках и держать в руке портфель, полный судеб, а другое – тяжело ступать грязными говнодавами, толкая перед собой полтонны груза. Во втором случае всякое приветствие подчёркнуто жирным карандашом и насыщено знаками вопроса. Хочешь не хочешь, отмечай свою популярность, счастливчик.

Бедные люди. Они терялись, как будто я был голый или они застигли меня на унитазе. Суетились, соображая, подо что приспособить правую руку, лишь бы не жать мою потную пятерню. Чаще всего хватали телефон и бездумно жали кнопки. Извини, Вань, надо срочно позвонить. Другие торопились закурить и торопились, пока не проходили мимо. Андрюха Громов, адвокат, в спешке сунул руку в карман, где не было ни телефона, ни сигарет, но был носовой платок. Я испугался за Андрюху, настолько свирепо он стал сморкаться сухим носом. Побагровел, выкатил глаза, и в результате платок окрасился кровью. Покидал меня приятель, отчаянно запрокинув голову.

Местный депутат Скороходов переложил из левой руки в правую – газету. Его как-то ограбили в поезде, выбили ему десять зубов, и я всего за три часа… Впрочем, чего теперь хвастаться.

Бедные, глупые люди, они не догадывались, что я только начинаю жить и мне хорошо. Я даже не стирался, чтобы скорее отречься от себя прежнего, когда ещё числился статистической единицей МВД. Мне открылось, что проще осознавать себя человеком в грязной спецодежде, нежели в отглаженной форме.

Кто меня и понимал, так это шалуны, получавшие в своё время с моей тяжёлой руки тюремные сроки. Они не здоровались, но за спиной говорили золотые слова:

– Смотри, он… Точно он. На человека стал похож.

В конце второй рабочей недели внезапно настала снежная зима, и кто-то из шалунов отважился стрелять.

Уходил я вечером с рынка. Брёл между безлюдных лотков и стонал от холода. Ещё утром ноги вязли в грязи, и тут на тебе, завернуло. Зима. До дома, до горячей ванны идти полчаса холодной вечности.

Выстрел хлопнул над самым ухом. Я ощутил удар по шее, и ошарашенный повалился на пустой прилавок.

По тому, как дёрнулась моя голова, они, наверное, подумали, что попали в цель, и убежали.

По моим животу и спине щекотливо текли тонкие струйки. В померкшем сознании мешались холодный ветер и потные пары из-под воротника, эхом отдавались матерщина испуганных ворон и барабанный бой сердца. Я жил.

Попробовал сглотнуть, покашлять, сказал, как на концерте: «Раз, два, раз, два», – и выяснил, что гортань цела. Повертел головой – получилось, хотя от наступившей боли заложило уши, и перед глазами пролетела тень.

До дома шёл, склонив голову набок. Боль тянула, висла на шее, как вольный борец, не позволяла прибавить шагу. Я боялся встретить пьяных драчунов. Не подраться мне, не убежать, кривошеему.

Дома оглядел себя в зеркале. Два отверстия зияли спереди и сзади шеи. Кровь из них струилась неохотно, лениво. Пуля пробила затылок в миллиметре от позвоночника и вышла рядом с трахеей, любезно не тронув артерию. Смерть дружески потрепала меня по загривку и отпустила до будущих встреч.

Отверстия были величиной с кнопку телевизионного пульта, их могла сделать лишь мелкокалиберная пуля. Вряд ли стреляли из самоделки, потому что последний дурак не стал бы целиться из неё в голову. Пальнули бы сначала в туловище.

Скорее всего, был пистолет Марголина, идеальное оружие для уличного убийства. Меткое.

Особого лечения не требовалось. Я только обработал вокруг ран водкой и забинтовался. Худшее, что меня ждало в будущем, это ломота перед непогодой.

Спокойной ночи, заново рождённый Ваня. Завтра не на работу. Опять не на работу. Спи, изгой.

День-другой трезвого, кромешного безделья, и мозги начало коротить. Телевизора у меня не имелось и в помине. Интернета тоже. Включал музыку, но она играла мимо. Когда ничего не делаешь, музыка всё равно, что вода без жажды.

Повадился по-стариковски стоять у окна. Бродил глазами по двору среди серых тополей и радовался, если гуляли дети. Вот кто вечно при делах и без забот.

Трезвые мысли скандалили в моей голове чуть не до драки. Истеричные узники из подвалов памяти, не звал я их, но слушать больше было некого.

«Иди, воруй, – истерила худая, бледная мысль. – Ты знаешь, как можно, чтобы не поймали. Иди!»

«Пусть ищет себе подобных, – добавляла масла в огонь другая нервозная мысль. – Сейчас много бывших, которым некуда деваться. Пусть ворует в паре с кем-нибудь, или втроём».

«Он не сможет, – шипела третья. – Его стыд заест. Он стыдливый, как монашка. Пусть учится на рабочую специальность. На сварщика, например. На электрика. Мало ли».

«Куда он пойдёт учиться? – галдели мысли хором. – В ПТУ? Вместе со школьниками?»

«Ему сейчас надо на что-то жить, – пищала из-за спин остальных стеснительная мысль. – Ему бы на биржу встать и бесплатно отучиться на водительские права. Потом, глядишь, в таксисты подастся. И пособие будет, на сигареты и кефир».

«Тихо вы! – орал я про себя. – За окном опять эти жаркие трутся».

Два человека каждый день мыкались по морозному двору. Пили пиво. Ночью их сменяли двое других, тоже с пивом. На мои окна они старались не смотреть.

И тех и тех привозила-увозила жёлтая облезлая «копейка».

Неужели прокурор дал ход делу? То, что пивоманы родом из Ерусалимска, я не сомневался. Очень они напоминали Ксюху, которая не мёрзнет в холод. Одна порода.

Менты или бандиты – мне было неважно, кто следит. Главное, что вернулся Ерусалимск. В любом случае ждать беды.

На пятый день после ранения собрался я в Центр занятости. Заклеил шею бактерицидными пластырями и сунул в карман кастет. Его мне сделали на зоне верные мои агенты. Вещь. В кулаке как влитой. По кольцам идёт богохульная гравировка «Спаси и сохрани».

Семь остановок в автобусе, пятнадцать минут пешком. Потом три часа колобродил по городу за справками. Всё это время чуял, что меня «ведут». Чутьё у опера – то же самое, что хорошее зрение у ювелира. В древние времена опера работали колдунами, видели сквозь стены и слышали сквозь горизонт.

Пригляделся, и, правда. Шёл ли я ногами, ехал ли автобусом, всюду следовала внимательная «копейка» или попадались зимние любители пива. Стоит такой пьянчужка с мокрым, как у собаки, носом, грудь и подбородок у него в шелухе от семечек, держит в красных руках жестяную банку и хочет быть незаметным.

Весь день я грел в кармане кастет, ждал момента, чтобы проучить хотя бы одного из них. Случай выпал около ларька. Я покупал сигареты, а рядом остановилась облезлая «копейка». Вышел высокий, остроносый водитель в старинном свитере «Boss», встал позади меня и шепнул:

– Мне тоже сигарет надо. Ты подожди меня, не убегай. Поговорим.

В машине оставались ещё двое. Приоткрытые двери выдавали их готовность выскочить на помощь «боссу». Я отоварился, встал в трёх шагах от ларька, и остроносый, казалось, забыл обо мне. Минут пять он шутил с продавщицей, обещал бывать у неё, купил ей шоколадку. Я ждал его, как виноватый в чём-то. Как младший брат старшего.

Кастет в кармане вспотел. Участь моя заключалась в том, чтобы начать бить первым, а они специально медлили. Заранее ставили мне в вину ещё не начатое сопротивление.

Остроносый отвернулся от окошка и стал закуривать. Уронил зажигалку в снег. Поднял, но она намокла.

Стоит, подлец, чиркает, косится. Видит, что у меня рука в кармане. Ну же, педаль ты, ерусалимская! Я всё равно не смогу больше двух раз ударить. У меня шея.

На барабанные перепонки давил «heavy metal» собственного сердца. Я глох. Земля под ногами тряслась.

– Не нервничай, – процедил остроносый, не выпуская изо рта сигарету. – Сейчас поедем. В дороге наговоримся.

Сердце поперхнулось, закашляло, и что я успел сделать перед обмороком, это запрыгнуть в первый остановившийся автобус. Помню, что снег вокруг вдруг почернел, перестал вдыхаться воздух, день погас, настала ночь.

Очнулся через две остановки.

– Смотри, какой страшный, – сказала маме лопоухая девочка. – Зилёооный!

Лопоухая… После обморока кровь ополоснула голову, и пришло озарение. Брать сучку несчастную Ксюху в охапку и увозить из Ерусалимска! Далеко увозить. Просить прощения за то, что долго не прощал. Нет ей там жизни. Сегодня с ними, завтра – порвут её. Если уже… Бля, да на той же станции, те же Наталья Робертовна и Татьяна Леонидовна, наверное, зажрали её!

Завтра же ехать. Сегодня поздно, и сердце вышло из строя.

Старикашка.

Возвращаться домой я боялся. Ездил из конца в конец города на автобусах, кружил ногами по закоулкам, и на автомате вышел к Центру занятости.

Необходимость иметь с ним дела отпала, но за пазухой у меня мялись собранные справки. Решил отнести, избавиться от них. Заодно погреться.

Моя вина, что не посмотрел на часы. Не знал, что рабочий день закончился. Потому нашёл одну-единственную работницу, сдобную червовую даму.

– Столбов? – в лоб спросила она. – Я вас жду, не ухожу.

Я опешил. Какую холестериновую бляшку прорвало в чиновничьем сердце?

– Есть проблема, – сказала дама, смущённо трогая себя за причёску. – Вы ведь хотели учиться на водительские права? Дело в том, что получился переизбыток желающих, и наше РОСТО отказалось от пятнадцати человек…

– Не беспокойтесь, я перехотел.

– Дослушайте, пожалуйста, – женщина обаятельно улыбнулась и почесала пальцем в ухе. – Мы договорились с другой автошколой, в другом городе. Завтра уже начнётся учёба…

– Я отказываюсь.

– Да? – женщина сочно шмыгнула носом. – А у нас один человек заболел, и вы могли бы его заменить.

Она всерьёз беспокоилась. Раздувалась, как дирижабль, и хватала себя руками за живот, чтобы не взлететь.

– Соглашайтесь, прошу. Мне надо, чтобы вы завтра поехали. Где я ещё успею найти человека? Учёба уже оплачена… Ну!

– Нет.

– Ездить на специальном автобусе. Утром в шесть утра туда, после учёбы – обратно.

– Нет-нет, простите.

– Очень жаль, – из женщины вышел нервозный пар, и она уменьшилась почти вдвое. – А то подумайте. Меньше часа езды. Новый Ерусалимск.

– Согласен.

Часть вторая. Старый Ерусалимск

1. Еду

С чего и начал свой рассказ. Сижу в пляшущем автобусе, еду снова в Ерусалимск. Рыжий утирает после смеха слёзы. Водитель зловеще молчит.

Учёба меня, конечно, не интересовала, когда я давал согласие червовой даме. Стимулом был бесплатный транспорт. Не получится найти Ксюху сегодня, поеду завтра.

За окном сквозь пепельное утро показался город, среди домов которого продолжали спать ночные тени.

Узнал я водителя, когда он выставлял свой ястребиный профиль и лаял на рыжего правдолюбца. Как не узнать. Вчерашний остроносый.

Я не испугался. Нас пятнадцать неудачников. Ерусалимцы не станут при стольких иногородцах открыто расправляться со мной. Выкручусь.

Мимо потянулись железнодорожные составы, показался вокзал. Сюда-то мне и надо, только… РОСТО находится в центре города. Мы мчались параллельно станции в сторону завода.

– Слышь, мне кажется, нас везут не в РОСТО, – сказал я рыжему.

Он пристально смотрел в окно и не слышал меня. Лицо его сделалось серым, как утро, губы тряслись. В руках он держал пистолет Марголина.

«Неужели?» – подумал я, и шея вопросительно отозвалась болью.

По салону автобуса пронёсся перезвон оружейных затворов. У одних безработных появились в руках пистолеты Макарова, у других ТТ, а трое достали из-под сидений автоматы Калашникова. У меня в кармане стыл кастет. Если больше нечем, им можно открывать пиво.

– Чай, не дурак, сообразишь пригнуть голову, когда нарвёмся на засаду? – повернулся ко мне рыжий. – Не ссы.

В это время окно, рядом с которым я сидел, усеяла паутина трещин. Что-то звучно стукнулось о потолок, а затем в проход между сидениями упала ляпушка тусклого металла. Свинцовый сердечник пули.

– Откуда? Откуда? – оживились парни.

– Из-под снегочиста! Пиздец, мудаки. Со ста метров из какой-то пукалки.

Все заржали и заржал водитель.

– А я говорил Абрамычу, что незачем целый взвод посылать, – протявкал он. – Доносила же разведка, что они на ночь мутят нападение. Сегодня отсыпаются, бляди.

– Массовка, Дим, – возразил водителю рыжий. – Клиент-то у нас мнительный.

– Да ну перестань! – огрызнулся остроносый. – Давно бы взяли этого обоссыху в охапку и привезли. Маскарад ещё устраивать, деньгами сорить. Сколько вчера заплатили биржевой бабе-то?

– Не получилось бы с биржей, повезли б силком. Чего болтать! Впереди отворились заводские ворота.

– Вот ты и дома! – подмигнул мне рыжий. – Кстати, куда я тебе попал? В шею, что ли?

Я едва не выбил зубы о поручень, настолько резко затормозил автобус, въехав за ворота.

– Димон, ты достал лихачить! – загалдели парни.

– Когда-нибудь точно поубиваешь нас.

– Выпендрёжник.

Рыжий убрал пистолет за пазуху и протянул мне руку:

– Будем знакомы. Я Сашка. Вылазь, не съедим.

– Чёрт вас знает, – буркнул я, пожимая маленькую руку.

Автобус стоял посреди вертолётной площадки. Об этом я догадался, потому что на вычищенном от снега асфальте желтела круглая маркировка с большой буквой «Н» в центре. Видел раньше такие в кино.

– Эй, на КПП! – крикнул рыжий Сашка в сторону двухэтажного здания, примыкавшего к воротам. – Где Абрамыч?

Из дверей вышел седой мужичок в военной форме. Он сначала минуту зевал, разрывая воздух львиным рёвом, а потом ответил:

– Наверное, где-нибудь.

– Так свяжись, доложи, что мы вернулись. Фиг ли он нас не встречает! – выругался Сашка. – Мы под пулями рисковали. Этого, наконец-то, привезли… А Ксюха где?

Я вздрогнул.

– Наверное, тоже где-нибудь, – предположил мужичок.

– Надо же, какая змея, хуже Абрамыча, – покачал головой Сашка. – Мы под пулями…

– Приехали! – раздался писклявый голос Ксюхи.

Я остекленел. Ударь меня кто-либо в этот момент – и я покрылся бы трещинами, как пробитое пулей окно.

Неузнаваемая Ксюха бежала со стороны мрачного железного ангара. На ней была чёрная униформа и грозные армейские ботинки. На бедре висела пистолетная кобура.

– Приветище! – взвизгнула она, подбежав ко мне, косая от радости.

– Доброе утро, – гулко, будто в трёхлитровую банку, пробубнил я.

– Ты их стесняешься, что ли? – показала Ксюха рукой на парней. – Они все дураки, не стесняйся.

– Сама-то… – процедил Сашка.

– Что? – Ксюха презрительно сморщилась. – У меня теперь есть Ваня. Будете обижать меня, он вам головы оторвёт. Да, Вань?

Я опустил глаза и скрипнул зубами.

– Кстати, бойцы, – Ксюха притопнула ногой, – вы сегодня завтракали?

– Когда бы нам? Мы полпятого уехал и, – проворчал Сашка.

– Шагом марш в столовую! – скомандовала она. – Автобус, Дим, можешь потом в ангар загнать. Иди, ешь. Все молодцы!

– Натыкать бы тебя носом, – бросил мне Дима.

Через минуту площадка опустела.

– Давай, рассказывай теперь ты, – грозно уставилась на меня Ксюха. – Почему сбежал тогда? Почему спрятался? Тебе жэдэшники наболтали про меня? Я ничего не понимаю.

– Ксюш, это не тебе, а мне непонятно, – возразил я, разглядывая золотую бляху на её портупее. – Кто ты? Кто они? Что вы творите?

– Фу, долго рассказывать! – Ксюха неожиданно обежала меня и запрыгнула ко мне на спину. – Но, лошадка! Вон туда! – и показала рукой, куда ехать.

Я бесцеремонно стряхнул её с себя, рявкнув:

– Хватит надо мной издеваться, мерзавка!

– Оёёй! – передразнила Ксюха и двинула меня коленкой под зад. – Ладно, пойдём в столовую, там поговорим. Ах, да! – она хлопнула себя ладонью по лбу. – Забыла спросить. Мобильник есть с собой?

– Нету, – процедил я, красный от стыда.

– Вот и прекрасно, а то у нас телефоны запрещены. Используем только при выездах.

По пути к столовой она пыталась подлизаться ко мне, развеселить. Ставила подножки, била локтем и присматривалась, смеюсь ли. Из-за неё у меня не получалось сосредоточиться, чтобы запомнить дорогу. Я сжимал зубы и глядел под ноги, отмечая, что снег был вычищен с армейским тщанием.

– Курить-то хоть у вас здесь можно? – спросил я.

– Только в отведённых местах, – Ксюха толкнула меня плечом. – Абрамыч заклюёт, если увидит.

– Абрамыч какой-то… Хорошие-то люди у вас вообще есть?

Ксюха задумалась, перестала дурачиться и смущённо ответила:

– Я хорошая.

Столовая имела минимум армейских благ: хлорированный простор, ряды столов, окно раздачи и окно мойки. Ксюха взяла меня за руку и отвела в дальний угол, подальше от компании недавних безработных, которые расположились рядом с раздачей.

– Раздевайся, мёрзлик. Ишь, навьючился, – бурчала Ксюха, стаскивая с меня пуховик. – Кидай всё на лавочку, у нас нет раздевалки. Тебе чего принести? Кефир?

– Кофе. Но не такой крепкий, как раньше.

– Кури, – она поставила передо мной солонку, предварительно высыпав соль на пол. – Абрамыч облезет.

Один, и закурив, я рассматривал то, что сначала не увидел. Одна из стен была покрыта старой советской живописью, изображавшей молотобойца, который выбивал кувалдой фонтаны искр из пустой наковальни. Лицо его было адски красным, глаза – разбойничьи, а челюсть своими размерами превосходила наковальню. Над головой молотобойца сиял алыми буквами забавный лозунг: «Каред хо ашляй – не размышляй!» Стена местами имела сколы и темные подпалины – свидетельство погрома двадцатилетней давности.

– Хватит картинки смотреть. Помоги, – Ксюха несла гружённый тарелками поднос.

– На каком это языке написано? – спросил я, помогая. – На цыганском?

– Хе! На ангельском, – хмыкнула она. – Идиотский язык. Триста букв, из них возможно выговорить пятьдесят. Остальные произносятся дыханием, паузами, стоном… Не спрашивай ерунду! Давай есть.

– Шутишь?

– Почему? Я этот язык с десяти лет учу. После первых уроков блевала и кровью харкала. У людей гортань под него не приспособлена.

Себе Ксюха поставила жареную картошку, стейк, винегрет, креветки, сочни, чай. Мне – кофе. Всё в солдатской пластмассовой посуде, и креветки тоже.

– Многовато для завтрака, – заметил я.

– Завтрак был два часа назад, – оправдалась она, нападая на картошку.

В другом конце столовой хохотали над поездкой и над слепой пулей, которая, вообще-то, могла пробить мне висок.

– И что означает «каред хо…», как там дальше? – я постарался добавить в голос ехидства. – Продолжай врать. У тебя интересно получается.

– Почему врать? – Ксюха хватала шипящий стейк пальцами, обжигалась и яростно дула. – Этот язык на другие языки не переводится… ффуу, ффуу!.. На нём говорят о вещах, которые не для человеческого ума… ффуу!.. В лозунге достаточно усвоить слова «не размышляй». Долби по наковальне, и будешь молодец… ффуу!.. Спросил бы лучше меня о том, как ты, мол, Ксюш, без меня, не страдала ли.

– Ты зачем меня дуришь? Откуда ты набралась всякой чепухи? У меня ум за разум заходит.

– Ну ладно, негодник, – гнула Ксюха своё. – Не хочешь знать, как я мучилась, тогда я опять спрошу: почему убежал и бросил меня? – она вцепилась зубами в мясо и зафырчала.

– Потому что слышал, как ты докладывала обо мне по телефону. Довольна?

– Глюпый! Глюпый! Гоячо! – она, наконец, откусила от стейка и теперь перекатывала во рту раскалённый кусок. – Я зе сюдя, в Стаый Еюсялийск докьядыала.

– Старый Ерусалимск – это завод?

– Ага.

– Значит, будь добра, объясни, чем Старый лучше Нового?

– Ысем!

– Чем же?

– Тям щейти, а у няс айгелы.

– Черти? Ангелы?

Я провёл рукавом по лбу. Догадался, что попал в сердце огромной секты, и Ксюха одна из жертв.

– Ксюш, если хочешь знать, я ехал сегодня, чтобы найти и забрать тебя из Ерусалимска. Собирайся, а? По пути расскажешь мне о чертях и об ангелах. Считай, что я делаю тебе предложение. Согласна быть моей женой?

– Ня, – она вынула из нарукавного кармана устройство, похожее на офтальмологические очки.

Я взял, повертел. Да, очки. Но громоздкие, как бинокль. Их оправа и заушники были металлические, и в каждом окуляре содержалось по нескольку круглых линз. Справа, рядом с душкой, торчал симпатичный рычажок.

– Наж… нажми, – с трудом выговорила Ксюха, проглотив мясо непрожёванным.

Я надавил на рычажок, и линзы веером выскочили из окуляров. По пять штук с каждой стороны.

– Поставь на третье поколение.

– Мм?

– Заправь, говорю, третьи по счёту линзы, а остальные пусть торчат.

– Понимаю, что какая-то шутка, но раз просишь… – вздохнул я.

– Защёлкнул? Надави до щелчка. Так. Надевай, но смотри, не разбей. Они одни.

– И ты будешь смеяться, да?

– Не буду, честно.

– Эх…

На лице Ксюхи росла короткая серая шерсть… Из-под носа свисали усы в виде тонких крысиных хвостов. Подбородок отсутствовал, и на его месте беспокойно двигался синий язык, усеянный тысячью мелких зубов.

Я спиной вперёд выпрыгнул из-за стола и врезался в стену. Очки слетели с меня и едва не разбились об пол, но я машинально поймал их.

– Аккуратно! – взвизгнула Ксюха.

Она сидела обычная. Красивая и с торчащими ушами.

– Вы что там, подрались? – крикнул рыжий Сашка.

– Нет, он в очки посмотрел, – откликнулась Ксюха.

В столовой грянул хохот.

– Ты себя голодную показала?

– Что я, зверюга? Я картошки сначала съела, а то бы он поседел. И не смейтесь. Ты, Дим, тоже смеёшься? Забыл, как от меня под столами прятался?

Ксюха подошла ко мне, улыбнулась, протянула руку.

– Вернись, сядь, – сказала нежно. – Не бойся.

Я жался мокрой спиной к стене и высматривал короткий путь к выходу.

– Не бежать ли надумал? Прямо, как маленький, – она тронула меня за локоть. – Пойдём, я покажу тебе совсем другое.

Мы снова сели.

– Электроники в них нет, одна механика, – пробормотал я, поворачивая очки в трясущихся руках. – Три-дэ никак не может быть спрятано. Что за фокус?

– Не мешай мне пока, – попросила Ксюха, принимаясь черпать из тарелок ложкой.

– Мой Буян так ест, – робко заметил я.

У неё не убиралось, падало изо рта на стол, и она, чтобы помочь себе, по-революционному била себя кулаком в грудь.

Остались креветки. Ксюха устало посмотрела на них, поводила над ними пальцами и, сказав:

– Вот ещё чистить, – стала забрасывать их в рот и жевать вместе с панцирями и щупальцами.

Хруст стоял отвратительный.

– Тьфу, гадость! – сплёвывала она на пол. – Готовься смотреть ещё раз. И сиди на попе ровно.

Озноб лизнул меня вдоль спины холодным, скользким языком. Не выпуская из пальцев заушники, я снова водрузил очки на нос.

В столовой наступила черным-чёрная ночь, и в воздухе повисли созвездия. Ксюха исчезла.

Я поднял руку, чтобы потрогать Большую Медведицу, которая висела в метре от меня, и в это время кто-то маленький и живой пролетел перед моим лицом.

Шустрый воробей с человеческими ушами вместо крыльев – тот, которого я видел во сне после первой встречи с Ксюхой, – гонялся за звездами, как за мошкарой. Из-за него созвездия рассыпались, и звёзды, каждая сама за себя, трусливо петляли, спасаясь от прожорливого клюва.

– Ксюха, признайся, что в моей чашке были галлюциногены, – произнёс я в темноту.

Воробей испугался моего голоса, замер на одном месте, подобно колибри, а затем вдруг спикировал вниз и с громким стуком разбился о стол.

Я прищурился, чтобы разглядеть жалкое тельце и увидел свой железный танк из далёкого, немого детства. Взял его. На ощупь он оказался мягким, тёплым и не по размерам большим. Снял очки – держу Ксюхину руку.

– Ну? – улыбнулась Ксюха. – Что видел?

– Звёзды, воробья с ушами и танк, – ответил я, сожмурив глаза, обожжённые светом.

Ксюха захохотала.

– Ой, до чего испорченный! Ты должен был увидеть ангела! – она глубоко вздохнула и благодаря этому избавилась от смеха. – Говорится же: каждый видит в меру своей испорченности. Так и ты. Ничего лучше детских картинок не померещилось. Ой, негоден ты пока. Но не переживай, я тебя исправлю.