Текст книги "Мышеловка для полковника"

– Ты мне, конечно, не скажешь, как тебя зовут, – положив манто на пуф, Джин присела перед собакой на корточки, – но мне это обязательно скажет твой хозяин. А меня зовут Джин. Ты запомнишь?

Она гладила пальцами лоб собаки, глядя в темно-коричневые с красноватым отблеском глаза животного, а память уносила ее назад, в детство.

– Бабушка, бабушка! Айстофель прыгнул в воду! Бабушка, он утонет! На помощь!

Прижав ладошки к вискам, пятилетней девочкой она бегала вокруг мраморного фонтана, окруженного старинными оливковыми деревьями в саду прованского замка. А точно такая же черно-серая овчарка с большой красивой мордой и умными коричневыми глазами с восторгом плескалась в воде в знойный августовский день.

– Бабушка, иди скорей!

– Не волнуйся, Джин, Айстофель прекрасно умеет плавать. Ничего с ним не случится.

Маренн вышла на террасу. Облокотившись на парапет, с улыбкой наблюдала за Джин. Теплый прованский ветер старался растрепать ее темные волосы, закрученные в узел на затылке.

– Он сейчас поплавает и выберется сам. Ему жарко. Представь, если бы тебе в такую жару пришлось бы все время ходить в шубе.

– Ой, бабушка, он вылезает…

Собака подплыла к краю и резво выпрыгнула из фонтана.

– Отойди подальше, Джин, – попросила Маренн. – Он сейчас начнет отряхиваться и забрызгает твое новое платье. А мама опять будет упрекать нас с тобой за неаккуратность. Поднимайтесь ко мне. Я приготовила тебе сок и мороженое.

– А Айстофель? Он будет есть? – обрадовавшись, Джин вприпрыжку побежала к лестнице.

– Мороженое – конечно, – улыбнулась Маренн, расставляя чашечки с мороженым на круглом столике под зонтом на террасе. – А так он не будет есть ничего существенного, пока не спадет жара.

Она пододвинула стул для Джин.

– Садись. Ешь понемногу, чтобы не простудить горло, и не забудь поделиться с Айстофелем.

– Ну конечно, бабушка!

Темно-коричневые глаза овчарки, совсем другой собаки, внимательно смотрели на нее, спустя почти сорок лет. Странно, Борис не сказал ей, что в квартире собака, но то, что это оказалась немецкая овчарка, – такое не может быть случайностью!

На площадке стукнули двери лифта. Послышались шаги. Собака вскинула голову – он. Провернулся ключ в замочной скважине. Джин выпрямилась. Борис вошел, чуть наклонившись. Высокий, в распахнутой коричневой дубленке, с непокрытой, все так же коротко остриженной головой. Бросил ключи на полку рядом с зеркалом. Собака радостно подбежала к нему.

– Рейси, привет! – Борис ласково потрепал пса по загривку. – Черт, я совсем забыл. Он ничего тебе не сделал? Я забыл сказать, что в квартире собака.

– Нет, мы почти познакомились, – ответила она. – Я сказала, как меня зовут. А вот теперь знаю, как зовут его. Все мое детство прошло именно с такой собакой.

Она улыбнулась, поправляя волосы.

– Его звали Вольф-Айстофель. Это был уже третий или четвертый Вольф-Айстофель, которого завел мой дядя Клаус. Он называл всех своих собак одинаково, в честь легендарной в нашей семье собаки, которая пережила с бабушкой осаду Берлина в сорок пятом году. И все они обязательно были немецкими овчарками. Дядя Клаус очень любил их. А Вольф-Айстофель был самой горячей, просто сумасшедшей мечтой его детства, которая осуществилась только после войны, когда он стал жить с бабушкой и тетей Джил. Сейчас дядя Клаус живет в Берлине, и у него конечно же есть Вольф-Айстофель.

Джин наклонилась и ласково погладила собаку по спине.

– Пятый. Или даже шестой. Я уже сбилась со счета.

– Это твоя машина перед домом, с дипломатическими номерами? – Борис снял дубленку, повесил в шкаф. – Может быть, ты представишься и мне. Не только моей собаке. Ведь ты не Зоя, как я понимаю. На машине американский флажок. Миссис Джин Фостер-Роджерс, кажется, так? И ты приехала в Москву с новым американским послом Макфолом?

– Просто Джин Роджерс, – ответила она, неотрывно глядя ему в лицо. – Мы развелись с Майклом еще до того, как мне пришлось перейти границу, и я оказалась в Сирии. Откуда ты узнал? Впрочем, глупый вопрос, я понимаю.

– Я просмотрел список американской делегации, просто по долгу службы, и вдруг обнаружил, что одно лицо мне очень знакомо. Проходи.

Он жестом пригласил ее в комнату, щелкнув выключателем, зажег свет.

– Располагайся. Хочешь что-нибудь выпить? У меня есть неплохое французское вино.

– Не откажусь, – Джин опустилась на мягкий диван, обтянутый белой кожей.

Собака улеглась напротив, рядом с круглым стеклянным столом.

– Сам я предпочитаю виски.

Борис подошел к бару, достал бокалы.

– Значит, полковник Джин Роджерс? – откупоривая бутылку, он иронично взглянул на Джин. – Кадровая разведчица? И здесь ты, конечно, под дипломатическим прикрытием.

– Да, конечно. Иначе я бы не приехала. Но только полковник я по медицинской части и приехала заниматься делами благотворительного фонда своей матери, а также для участия в конгрессе.

– В конгрессе по пластической хирургии?

Он налил темно-бордовое вино в бокал, поднес ей, потом плеснул себе виски из уже открытой бутылки.

– У нас сейчас все помешались на этих подтяжках морщин и силиконе, – усмехнулся он, усаживаясь в кресло напротив. – Неужели ты тоже занимаешься этим?

– Нет, – Джин покачала головой. – У меня проблемы посерьезней. Это радиологический конгресс. Два дня там будет посвящено ядерной медицине. Меня очень интересует этот опыт.

– Ах, так. Понятно, – лицо его стало серьезным. – Правда, не думал, что ты захочешь со мной увидеться. Я так понимаю, мисс Джин Роджерс, полковник медицинского корпуса США, я обязан тебе жизнью? Ты намеренно позвала меня к той женщине в приграничной деревне, чтобы я уехал с базы?

– Да, – она не стала отрицать. – Я знала, что должно произойти, и другого способа у меня не было. Как не было никакой возможности остаться. Я знала, что после обстрела подозрение сразу же падет на меня. К тому же я не сомневалась, что в информации, которую ты получишь обо мне из Москвы, будет четко отмечено, что гражданка Зоя Красовская никогда там не проживала и медицинский институт не заканчивала. Этого было бы достаточно, чтобы Шаукат, быстро сменив милость на гнев, бросил меня в тюрьму, и американскому послу еще пришлось бы потрудиться, чтобы достать меня оттуда.

– Да, в информации, присланной из Москвы, именно так и значилось: никакая Зоя Красовская в Москве на улице Гиляровского никогда не проживала, – подтвердил Борис. – И никаких учебных заведений с медицинским профилем не заканчивала. С такой фамилией упоминались несколько семей, одна из них, еврейского происхождения, в середине семидесятых уехала в Израиль.

– Что ж, твоя служба, как всегда, на высоте, – Джин отпила вино. – Действительно, я взяла фамилию Алекса Красовского, он имеет отношение как раз к тому самому семейству эмигрантов, правда, родился уже в Израиле. Сейчас он служит в израильском спецназе, а тогда возглавлял полицейский участок на Голанах.

– У вас были романтические отношения? – Борис спросил подчеркнуто равнодушно. – С чего вдруг ты взяла его фамилию?

– Были. Когда я вернулась, он хотел уехать со мной в Америку, чтобы поговорить с моим отцом и просить моей руки. Хотя я, конечно, взрослая девочка, – она усмехнулась, – и все могу решать сама, но он так хотел. Я не возражала.

– Не получилось?

– Не получилось, – Джин вздохнула. – Его бывшая жена разбилась на машине на горном серпантине насмерть. Остались двое сыновей. Алекс взял их к себе, они сейчас живут с его родителями. Но уехать из Израиля он пока не может, а я не могу все время находиться в Тель-Авиве. Так что роман пока возможен на расстоянии, а расстояние, как известно, не способствует долгому существованию горячих чувств. К тому же там есть женщина, которая постоянно рядом и готова помочь во всем, пока на дружеских началах, конечно. Маша Залман, его медик с полицейского участка. Я не исключаю, что она вовсе не бескорыстная помощница. Но унижаться до ревности и ссор не хочу. У меня для этого просто нет времени. Ведь я не свободный человек, у меня служба, работа в благотворительных организациях, очень много обязанностей. А ты все так же один?

Она оглядела комнату, и ее взгляд остановился на собаке.

– Впрочем, быть с Рейси – это уже значит не быть одному. Уж кто-кто, а я это хорошо знаю. Собака, конечно, никогда не заменит близкого человека в прямом смысле. Но это совершенно особенный друг, с ним совершенно особенные отношения, даже более чистые и высокие, чем случаются между людьми.

– Да, Рейси заменяет мне семью, – Борис согласился, криво усмехнувшись. – Рейси и отец. Больше у меня никого нет. Рейси напоминает мне Майю.

Он жестом подозвал собаку, она подбежала и положила морду ему на колени.

– Грациозная, молчаливая. Майя была очень молчаливая. В отличие от многих других женщин, у которых рот никогда не закрывается. Я приехал в ту деревню, к Абии, кажется, так звали хозяйку дома, – он поднял голову, взглянув на Джин, она кивнула. – И обнаружил, что меня никто не ждет, а Абия совершенно не в курсе того, что я должен приехать. Она была удивлена и испугана, увидев меня. Правда, долго разбираться у меня не было времени. Буквально через пять минут, как я вышел из машины и поговорил с Абией, мне позвонили и сказали, что на базу совершен налет. Я не сразу сообразил, что это связано с тобой. Сначала думал, что ты где-то задержалась. Но потом обнаружилось, что ты исчезла. Бросила водителя такси на горной дороге и убежала, а с тобой эта девушка, из заведения Мустафы.

– Снежана, – подсказала Джин. – Она сейчас живет в Чикаго. Работает медицинской сестрой в клинике моей мамы, поступила учиться в университет. Захотела быть врачом, когда увидела, как я оказываю помощь Милисе. И это желание у нее не прошло, как ни странно.

– Милису я сразу же забрал у Бушры, как только выяснилось, что ты, вероятно, причастна к бомбардировке и на самом деле вовсе не Зоя Красовская. Кстати, я не стал доводить эту информацию до сведения Шауката, убедил их, что вы обе, ты и Снежана, просто сбежали обратно на Голаны, убедившись, что жизнь в Сирии труднее, чем была у вас прежде с вашими мужьями. Иначе водителю, который вез вас, пришлось бы туго, боюсь, что его расстреляли бы. Да и той женщине, Абии, досталось бы. А уж о раненых повстанцах, которые оставались в резиденции аль-Асадов, и говорить нечего. Махер и его группировка сумели бы настоять на том, чтобы их всех уничтожили. И Бушра ничего не смогла бы для них сделать. Ведь тогда ей пришлось бы признать, что она укрывала у себя и оказывала содействие… израильской шпионке. Бушре и самой пришлось бы бежать из страны после таких открытий.

– Что стало с этими людьми, с ранеными повстанцами? – напряженно спросила Джин. – Я сообщила о них в наше посольство в Дамаске, их должен был забрать Красный Крест. Мама послала в Дамаск наших эмиссаров.

– Они их забрали, – ответил Борис. – Но до того мне пришлось эвакуировать их вместе с Милисой и всех поручить заботам Геннадия Петровича Хомского, это тот врач, которого отец привез с собой из Москвы. Он организовал в резиденции отца полевой госпиталь и ухаживал за ранеными, пока не появились посланцы твоей мамы. Отец сначала был категорически против, но когда увидел, в каком состоянии эти люди, смирился. А Милису я привез в Москву. Она лечилась в Склифосовского, здесь, недалеко, на Большой Сухаревской площади. А сейчас проходит реабилитацию в специализированном центре. Геннадий Петрович все время опекает ее. Как только это станет возможно, он сделает ей пластику в своей клинике, сначала хотя бы на лице, чтобы она не так отчаивалась. Он согласился сделать это бесплатно.

– Да, я подозревала, что самое главное испытание у этой девушки еще впереди, когда она окончательно придет в себя и посмотрит в зеркало, – вздохнула Джин. – Как она отнеслась к тебе? Испугалась?

– Она долгое время меня не видела вообще. С ней занимался Хомский и та сиделка, которую оставила ты. Я стал появляться позже. Да, сначала она панически боялась. Но потом я попросил у нее прощения, не думаю, что она простила меня на самом деле, – он сокрушенно покачал головой. – Но шарахаться перестала. Поняла, что больше ей ничто не угрожает. Кстати, Хомский, когда осмотрел ее, сказал, что врач, лечивший ее с самого начала, достал ее с того света, и это врач от бога. Он так сказал о тебе. А он понимает в этом. Был военным хирургом в Афганистане, руководил госпиталем в Чечне, доктор наук, очень известный специалист.

– Всегда, когда меня хвалят, это приятно, – Джин допила вино и поставила бокал на стол. – Но я отвечаю только одно: мне стыдно быть плохим врачом. С такой бабушкой и мамой.

– А кто была твоя бабушка?

– Главный хирург войск СС, – Джин улыбнулась, увидев, как приподнялись от удивления брови Бориса.

– Не слабо, – он присвистнул. – А мама?

– Она прошла всю вьетнамскую войну. Бабушка была легендой, за всю войну у нее никто не умер. Ни один раненый, представляешь? У мамы случалось, – Джин вздохнула. – Она очень это переживала. Ты жил с Майей здесь?

Она встала, подошла к окну, отодвинула штору.

– Нет. Ту квартиру я продал, не смог там жить, – он подошел и встал сзади. – Я говорил тебе. Здесь все новое. Здесь только Рейси. Иногда заезжает отец. Но чаще я езжу к нему.

– Я бы хотела увидеться с Милисой, – сказала Джин, глядя вниз, на пустынный двор. – Это возможно?

– Возможно. Я уверен, она обрадуется, когда ты придешь.

– Она спрашивала обо мне?

– Спрашивала. Я ей сказал, что ты уехала в Израиль. Она тебе очень доверяла, хотя никогда не сказала ни слова об этом.

Он помолчал с минуту и спросил:

– Твоя мать – русская княгиня? Эмигрантка? Я бы хотел познакомиться с ней.

– Не думаю, что это возможно, – Джин пожала плечами. – У нее очень болезненное отношение к КГБ. Сколько бы времени ни прошло, она не может забыть. И простить не может в душе. Хотя вслух говорит, что прощает. Понимает, что теперь другие люди. И все другое.

– Она пострадала от преследований?

– Еще как пострадала. Ее отца реабилитировали, но утешения в этом мало. Знакомство с действующим офицером КГБ было бы ей малоприятно. Впрочем, – она повернулась, – мне бы тоже не хотелось видеться с твоим отцом. Даже случайно. Мне много известно о нем.

– Зачем же ты все-таки нашла меня? – глядя ей в лицо, он провел пальцами по ее плечу, собрав гармошкой черный шелк блузы. – Из любопытства?

– Я искала случая попасть в Москву, – ответила она совершенно искренне.

– Чтобы посмотреть на улицу Гиляровского, где якобы жила, – усмехнулся он.

– Нет, чтобы увидеться с тобой и узнать о Милисе, – призналась она. – Я часто вспоминала наши разговоры в Сирии. Но, кажется, выбрала неудачный момент.

Она слегка повернула голову, отбрасывая волосы назад, отступила на шаг.

– Даже сама не ожидала, что здесь все так поменялось.

– Что именно? – он сел в кресло, закурил сигарету. – Ты об этой истерии на ТВ?

– Да, теперь здесь все сильно не любят Америку.

Она опустилась на диван напротив. Он наклонился, налил ей еще вина. Себе плеснул виски.

– Предвыборная трескотня, не больше того. Верят те, у кого нет мозгов, – сказал он на удивление равнодушно. – Как и в советское время, верить телевизору – это обрекать себя на отупение. Но разве в Америке не так? Когда ставки высоки?

– Не совсем так, – ответила она мягко. – В Америке всегда есть альтернатива. Всему. А здесь нет.

– Мне не хотелось бы с тобой обсуждать политику, – он поморщился.

– Мне тоже. Но общий климат мне не нравится. Мне не нравится, когда людей в одной стране делят на своих и врагов.

– Как ты понимаешь, это зависит не от меня, и не от тебя тоже, – он пожал плечами.

– Мне почти все равно, – она тоже пожала плечами в ответ. – Я не знаю эту страну. И через несколько дней спокойно вернусь в Америку. Но мне жалко маму. Сколько бы ни прошло лет с тех пор, как она отсюда уехала, она чувствует связь со всем, что здесь происходит. И ей тревожно. Советский ренессанс ее не радует.

– Кого он радует?

– Разве тебя – нет? – она удивилась. – Восстановление мощного влияния армии, спецслужб? Проникновение их во все сферы жизни общества, полный контроль? Почти как в Третьем рейхе. Тоталитарный диктат, делай, что хочешь – все безнаказанно.

– Меня не радует.

Он положил сигарету в пепельницу, встал, обошел диван, опустил руки ей на плечи.

– Я же говорил тебе, Леонид Логинов не родной мне отец, родной совсем другой, и, видимо, гены у меня другие. Всякое вранье мне противно, даже если оно во благо, как его понимают те, кто врут. Я интересовался своими предками. Не по линии Логиновых, по материной линии и по настоящему отцу. Ну, по нему там все крепостные, но все-таки крестьяне, не лакеи. А у матери сплошь учителя и врачи. То есть люди с образованием. Но чтобы князья, – он покачал головой. – Я как прочел «урожденная княгиня Голицына», то подумал – ну, куда уж нам до госпожи Фостер-Роджерс, – он разворошил ее волосы на затылке, – из нашей-то тверской да владимирской норы. Как-никак, Гедеминовичи, Романовым ровни.

– Все-таки в России произошли кое-какие изменения, – Джин повернулась. – Во время войны эта фамилия вообще никому ничего не говорила, большинство про нее и не слышали. И комсорг при штабе Шумилова, где служила моя мама, всерьез настаивал на том, чтобы она вступила в комсомол. Комсомолка Голицына, его в этом ничего не смущало. Абсолютно.

– Как долго ты пробудешь в Москве? – спросил он, наматывая на палец ее волнистые каштановые волосы.

– Пять дней.

– Я позвоню Хомскому, чтобы он устроил тебе встречу с Милисой.

– Спасибо, Борис.

– Джин…

Он наклонился к ней, заглядывая в лицо.

– Все-таки сложно называть тебя вот так, вслух, этим именем, – добавил смущенно. – Но то, что ты сказала тогда, перед бомбардировкой, по телефону, это была игра?

– О том, что люблю? – Джин отстранилась и опустила голову. – Разве теперь, когда ты знаешь, кто я на самом деле, это имеет значение? Ведь Зоя Красовская, которой можно предложить переехать в Москву, и полковник Джин Роджерс из американского посольства – это не совсем одно и то же, не находишь?

– Как раз это не имеет значения для меня, – ответил он решительно. – Тем более что и Джин Роджерс – русская наполовину. А в остальном, какова ты, я видел собственными глазами, и мое впечатление не изменилось. Ты не играла там, в Сирии, ты была сама собой. И для Зои Красовской это было слишком много.

– Заметил? – она покачала головой.

– Трудно было не заметить. Однако для Джин Роджерс в самый раз. Так правда или играла?

Взяв за плечи, он снова притянул ее к себе.

– Тогда – правда наполовину, – ответила она. – Теперь даже больше, чем тогда.

Она подняла взгляд. Он наклонился вперед, она увидела его лицо совсем рядом, серые глаза, казалось, остановились, потухли на мгновение, и словно засветились изнутри. Чуть повернувшись, она обняла его за шею, наклонила голову еще ниже. Когда его губы коснулись ее губ, она поддалась с готовностью, мягко, как будто с самого начала только и ждала этого, без малейшего сопротивления или неуверенности. Коготки собаки процокали по паркету за диваном. Рейси улегся под столом, невозмутимо глядя на происходящее.

За окном стемнело. Сквозь прозрачную ткань занавеси было видно, как крупные снежинки медленно падали, кружась и поблескивая в голубоватых отсветах рекламных огней. Джин прислонилась щекой к плечу Бориса. Не открывая глаз, он обнял ее, прижимая к себе.

– Что дальше? – спросил негромко, чуть хрипловато. – На этом все? Каждый по свою сторону баррикады?

– Если она существует, эта баррикада, то да, – Джин пожала плечами. – Правда, я не уверена. А так завтра утром я поеду на конгресс, а потом надеюсь навестить Милису.

– Я позвоню Хомскому.

Отстранив ее, он встал с постели, начал одеваться. Джин лежала, закинув руки за голову.

– Мне надо вывести Рейси, я недолго. Ты можешь распоряжаться на кухне. Анна Кирилловна, жена отца, только вчера загрузила мне холодильник, я сам толком не знаю, что там. Кофе стоит на столе. Ну, кофеварку найдешь, я надеюсь, – он улыбнулся.

Уже направляясь к двери, он спросил:

– Ты остановилась в гостинице?

– Нет, – Джин качнула головой, отбрасывая упавшие на лоб волосы, – пока я нигде не остановилась. Меня пригласила Донна, супруга Макфола, чтобы я остановилась у них. Скорее всего, я так и сделаю. Но это не значит, что я должна отчитываться за каждый шаг.

– Понятно. Рейси, идем!

Борис вышел в коридор, в приоткрытую дверь было слышно, как звякнули ключи, собака побежала за ним. Зазвонил мобильник. Выходя на площадку, Борис говорил кому-то в трубку:

– Эти цены действительны до первого марта. Да, недалеко от Несебра, море близко. Там разные предложения. Я скажу, чтобы тебе сбросили оферту…

Дверь закрылась. Джин осталась одна. Наступила тишина. Поднявшись с постели, Джин завернулась в мягкий полосатый плед и подошла к окну. На улице мелькали огоньки рекламы, проезжали машины. Вот уже почти сутки она в Москве, но все еще ровным счетом ничего не чувствует к этому городу. Как не чувствовала и в Петербурге, когда впервые приехала туда почти десять лет назад вместе с матерью. Почему так? Ведь ее предки прожили в Петербурге не год, не два, – несколько столетий, а в Москве еще дольше. Для ее матери каждый дом, каждый поворот наполнены смыслом, воспоминаниями, а для нее ничего не значат. И та самая генетическая память, о которой столько говорено, тоже, как ни странно, молчит. Быть может, для нее как раз все только начинается. Вот здесь, в квартире Бориса в Малом Сухаревском переулке, бывшем еще вчера не более чем строчкой в визитной карточке, начинается ее Москва, ее Россия, непохожая на ту, какую помнили ее мать и тетка.

Джин вошла в ванную, включила свет. Рядом с большим круглым зеркалом на блестящем крючке висел белый махровый халат. Сбросив плед, она надела его. Халат был великоват, но это ее не смущало. Закатав рукава и затянув потуже пояс, Джин пошла на кухню, ступая босыми ногами по ковролину. Включила кофеварку, тостер. Открыла холодильник, осматривая содержимое.

В прихожей щелкнул замок, входная дверь открылась. Пробежав по коридору, Рейси ткнулся мордой в блестящую миску в углу кухни, наполненную сухим кормом, аппетитно захрустел, поглядывая на Джин.

– Там в зеленом контейнере салат с трюфелями, – громко сказал Борис из прихожей. – Анна Кирилловна его очень вкусно делает. Мне нравится. И достань Рейси его ветчинную колбасу, он же ни за что не пропустит.

Входя на кухню, Борис потрепал собаку по загривку.

– Тарелки, чашки здесь.

Он открыл шкаф.

– Тебе идет мой халат, – иронично заметил, оглядывая Джин.

– Главное, мне в нем удобно.

Наливая кофе в чашки, она спросила:

– Ты правда хотел жениться на Зое Красовской? Или только соблазнял?

– Правда хотел, – он подошел к ней сзади, ласково провел пальцами по волосам. – На русской женщине, волей случая оказавшейся в Сирии, к тому же талантливом враче, – почему нет? Ты мне очень понравилась, сразу. Я говорил правду, влюбился с первого взгляда.

– Наверное, жаль, что я не Зоя Красовская, – она подала ему чашки. – Поставь на стол.

– Мне не жаль, – неожиданно ответил он. – Я даже рад.

– Почему? – она удивилась и села напротив него. – Ты не был бы одинок, у тебя был бы близкий человек, который наконец-то заменил бы Майю. К тому же во всем от тебя зависящий, что, я так понимаю, тоже немаловажно.

Борис наклонился к ней, глядя в глаза.

– От Зои Красовской в тебе было только имя. А имя – что? Это ничего. Только обертка, не более. Все же нутро – твое. И именно оно мне близко. Эта твоя решительность, энергия, готовность бороться до конца за совершенно незнакомого, еще вчера чужого человека. Эта способность сочувствовать искренне, не остаться равнодушной, забыть о себе. Это все не наши черты, они теперь у нас редкость. Западный индивидуализм у нас понимается примитивно, как, впрочем, и все западное – как самый махровый эгоизм, хотя это далеко не одно и то же. Люди стали черствые, сосредоточены на себе. Такой большой зверинец мелких особей, озабоченных только собой. Те, кто по наследству мог получить такие черты, как у тебя, составляли некогда прослойку лучших людей России, но они либо покинули ее после революции, либо были уничтожены здесь, как твой дед. А мой настоящий папаша, мастер с завода ЗИЛ, у него какие были интересы в жизни? Только нажраться в стельку и колотить мать, когда она его упрекала. Таких было большинство. И теперь они большинство, по мозгам, по душе, по совести. Получить деньги любым путем, и желательно поменьше работать. Никаких идеалов или высоких стремлений, даже освоить профессию так, чтобы быть в ней специалистом, и то неохота, лишь бы как. Лишь бы колбаса была, ветчинная.

Он отрезал собаке кусочек колбасы.

– Рейси, пойди сюда, на, кушай, молодец!

Борис снова взглянул на Джин.

– Так что ты была откровением для меня. Я еще подумал, неужели раньше в Советском Союзе встречались такие девушки, и почему к ним так несправедлива судьба? А оказалось, они встречались не в Советском Союзе, а в Бостоне.

– В Чикаго, – поправила его Джин. – А скорее, в Париже. Ведь я выросла во Франции, с бабушкой.

– Это не сильно меняет дело, – он отпил кофе, достал сигарету, закурил. – Хотя, с другой стороны, полковник медицинской службы США вряд ли примет мое предложение. К тому же с такой мамой, которая на дух не переносит КГБ. В этом смысле с Зоей Красовской куда как легче.

– Твой отец на дух не переносит Америку и Израиль, – напомнила Джин, – и это он – главный архитектор нынешней так называемой многовекторной внешней политики России, ориентированной в основном на то, чтобы поддерживать Китай, строитель прошлого вместо будущего. Так что в этом смысле мы равны. Наши родители воплощают собой это прошлое, в котором не могло быть примирения. Странно другое – что оно не планируется и в будущем.

– Отец имеет право на свои взгляды, – ответил Борис, – я их не разделяю. Точнее, разделяю не полностью. Впрочем, я никогда не думал, что все это может помешать моему личному счастью.

Он покачал головой.

– Влюбиться в американского полковника – такой поворот трудно предсказать. Как будто своих не хватает. Я люблю тебя, без шуток. Это правда.

Он взял ее руку, поднес к лицу, целуя пальцы.

– Я верю, – мягко ответила она. – Это лишь говорит о том, что мир меняется, но где-то это упорно не желают замечать.

– И чтобы быть вместе, кому-то надо уйти со службы.

– Мне уходить необязательно, – Джин пожала плечами. – Да, я больше не буду выполнять задания для ЦРУ, но меня это совсем не огорчает. Даже радует. В медицинском корпусе я останусь. И благотворительная деятельность в Международном Красном Кресте от меня тоже никуда не денется.

– Да, у нас так легко не отвертишься, – Борис стряхнул пепел в пепельницу. – Мне отставка гарантирована. Но меня это не пугает. Наслужился. Я даже хочу уйти в бизнес. Гораздо хуже с отцом. Ты права, он этого никогда не примет. И все узнает по своим каналам, даже если я ему не скажу. Он видит мое будущее по-другому. Не далее, как позавчера Анна Кирилловна познакомила меня со своей молодой сотрудницей, которая, как они считают, мне подходит. Но мне подходит Зоя.

Он снова притянул ее за руку к себе.

– Впрочем, Зоя, Джин – какая разница? Им этого знать совсем не обязательно.

– О, я вовремя успела, – улыбнулась Джин. – А то бы тебя женили.

– Исключено, – он поцеловал ее в губы. – Это уже не первая попытка. И кандидатка не первая. Я терпеть не могу всех этих искусственных знакомств. Но Анна Кирилловна так представляет себе и убеждает отца. Он ей поддается, ведь она доктор.

Борис иронично улыбнулся.

– Кстати, она мне говорила, и не один раз: «Боря, жена-доктор – это очень выгодно, во всех отношениях».

– Но не из медицинского корпуса армии США, – уточнила Джин. – Хотя там доктора получше.

– Не из медицинского корпуса армии США, – согласился он. – У Анны Кирилловны будет обморок от одного этого названия.

Борис перевернул ее руку, поцеловал глубокий шрам на ладони.

– Что это? Я заметил еще в Сирии. Порез? Ты промолчала тогда. Для пореза, по-моему, слишком.

– Да, для пореза слишком, – она высвободила руку, с нежностью провела пальцем по его щеке и подбородку, – в наблюдательности тебе не откажешь. Это ожог от радиации. Заживало долго, слава богу, зажило.

– От радиации? В Японии? Ты была в Японии? – спросил он с тревогой. – На Фукусиме?

– Нет, раньше. И не в Японии. В другом месте.

– В Иране? – догадался он. – Ты выполняла там задание.

Она покачала головой.

– Я не могу говорить об этом. Надеюсь, ты понимаешь.

– Еще бы!

– Иногда бывает так, что остаешься последним, кто может продлить жизнь хотя бы на несколько мгновений, взяв часть болезни на себя, и не можешь поступить иначе. Я не смогла поступить иначе, хотя понимала, что меня ждет. Получи я этот ожог на Фукусиме, я бы не успела к тебе на свидание в Сирию, – пошутила она, чтобы смягчить горечь своих слов.

– Я знаю, что такие вещи не проходят бесследно.

– Не проходят, – Джин уставилась в чашку с кофе. – И для меня не прошли, конечно. Я регулярно обследуюсь.

– И что?

– Пока что тромбоциты в норме, – ответила она с легкой улыбкой, – количество лейкоцитов в крови слегка повышено, но допустимо. Так что, можно сказать, все спокойно. Но радиация – такая штука, она может подействовать и через десяток лет. Легко. Как только количество тромбоцитов начнет сокращаться, а лейкоциты резко увеличатся, будет ясно, что процесс пошел.

– Это неизбежно?

– Все зависит от организма. От природы на самом деле, врожденной природы, сможет справиться на латентном уровне или нет. Очень надеюсь, что мама и папа меня не подведут.

– У Голицыных древняя, сильная кровь? Ведь по-нашему, по-русски, ты Голицына?

– Да, Голицына. Это по-ихнему, по-американски «Голицин», – она рассмеялась, – а по-русски Голицына.

Она загадочно понизила голос:

– У меня даже имя русское имеется.

– Вот как? – он вскинул бровь и снова прижал ее пальцы к губам. – И какое?

– Маша. Мама назвала меня в честь бабушки, та была родом из семейства Габсбургов и ее официально именовали эрцгерцогиней Марией-Элизабет, а на французский манер – Маренн. Так и записали: Мэри-Джин Роджерс. На втором имени настоял папа, так звали его маму, и он очень этого хотел. Но, поскольку я воспитывалась у бабушки, чтобы меня с ней не путать, чаще стали звать Джин, так и осталось.

Она, помедлив, добавила:

– А еще мама мне говорила, что в детстве ее героиней была княгиня Мария Волконская, дочь генерала Раевского, и поэтому она всегда хотела, если у нее когда-нибудь будет дочка, назвать ее Машей. Так, собственно, и сложилось.

– У нас здесь, конечно, не самый сложный участок, мэм.