Текст книги "В метре друг от друга"

Но, конечно, мне следовало бы предвидеть что-то в этом духе. По мог написать книгу о верности и преданности, но это не остановило бы его на пути к другому великому роману. До Майкла у него был Тим, а через неделю, возможно, будет Дэвид. И, сказать по правде, я даже ему немного завидую.

Я никогда еще не влюблялась. Тайлер Пол, разумеется, не в счет. Но даже и будь у меня такой шанс, встречаться – это риск, который я не могу себе позволить. Мне нужно сосредоточиться на главном. Жить. Получить трансплантат. Облегчить жизнь родителям. Такая цель – полновесная работа. И ничего сексуального в ней нет.

– Получается, что нет. – По говорит это так, словно ничего особенного не случилось. – Да к черту его, верно?

– По крайней мере у тебя был опыт. – Я пожимаю плечами и разделываю яичницу. Вспоминаю самодовольную ухмылку Уилла в ответ на мое заявление, что у меня уже был секс. Придурок.

По смеется, давится молочным коктейлем и начинает задыхаться. Мониторы, следящие за его жизненными показателями на другой стороне ноутбука, оживают и тревожно пикают, а он пытается вздохнуть.

Господи. Нет-нет-нет. Я вскакиваю.

– По!

Отталкиваю компьютер и выбегаю в коридор ровно в тот момент, когда на сестринском посту звучит тревожный сигнал. Страх разливается по телу, наполняя каждую клеточку.

– Палата 310! – кричит невидимый голос. – Резкое падение уровня кислорода в крови!

По не может дышать. Не может дышать.

– Он задыхается! По задыхается! – кричу я и бегу по коридору следом за Джули, на ходу подтягивая маску. Слезы застилают глаза.

Джули врывается в палату первая и бросается к пикающему монитору. Я не смотрю – боюсь. Боюсь увидеть, как ему плохо, как он мучается. Боюсь, что По…

Чудесно.

Он сидит себе на стуле, словно ничего не случилось.

Волна облегчения проходит по мне, оставляя холодный пот. По переводит взгляд с Джули на меня и с виноватым выражением поднимает пальцевой датчик.

– Прошу прощения! Отсоединился. Я забыл закрепить его после душа.

Медленно выдыхаю. Оказывается, я задержала дыхание и все это время даже не дышала. А это не так-то легко, когда легкие у тебя едва работают.

Джули прислоняется к стене. Судя по виду, ей ничуть не лучше, чем мне.

– По… Черт… Когда так падает кислород… – Она трясет головой. – Верни датчик на место.

– Послушай, Джули. – По поворачивается к ней. – Эта штука мне больше не нужна. Разреши ее снять, а?

– Даже не думай. Твоя легочная функция ни к черту. Мы должны присматривать за тобой, так что тебе придется его носить. – Джули переводит дух и достает пластырь, чтобы закрепить сенсор. – Давай… пожалуйста.

По шумно вздыхает, но прикрепляет датчик к пульсовому оксиметру, который носит на запястье.

Дыхание наконец восстановилось, и я киваю:

– Верно, По. Ты уж его носи.

Он закрепляет сенсор на среднем пальце, поднимает руку, смотрит на меня и улыбается.

Я закатываю глаза, выглядываю в коридор и отыскиваю дверь комнаты 315. Несмотря на весь шум и гам, она плотно закрыта, но внизу виднеется полоска света. Неужели даже голову не высунул посмотреть, что случилось, у всех ли все в порядке?

На этаже практически перекличка, все двери приоткрыты, люди выглядывают, проверяют, не случилось ли чего.

Мнусь в нерешительности на месте, приглаживаю волосы и поворачиваюсь к По. Он поднимает брови:

– Ты ради кого это прихорашиваешься?

– Не смешно. – Я бросаю на него и Джули сердитый взгляд и указываю на поднос с завтраком: – У тебя яичница остыла, и трюфели пропадают.

С этими словами я поворачиваюсь и спешу к себе по коридору. Чем дальше от палаты 315, тем лучше.

Глава 4
Уилл

Тру сонные глаза, кликаю по еще одному видео, а на подносе, рядом с кроватью, стынет недоеденная яичница с беконом.

Не спал всю ночь, просматривал одно за другим ее видео. Можно сказать, прошел марафон Стеллы Грант, хотя о кистозном фиброзе там так себе рассказано.

Пробегаю глазами сайдбар и перехожу на следующее видео.

Это прошлогоднее. Освещение слабое, практически никакое, если не считать яркого пятна камеры. Похоже на какое-то собрание по сбору средств, проходящее в полутемном баре. Над сценой болтается здоровенный баннер: СПАСИ ПЛАНЕТУ – ПОДДЕРЖИ ДЕНЬ ЗЕМЛИ.

Камера нацелена на мужчину с акустической гитарой, сидящего на деревянной табуретке. Рядом девочка с каштановыми кудряшками. Он играет, она поет. Оба уже знакомы мне по предыдущим видео – отец Стеллы и ее сестра, Эбби.

Камера переходит на Стеллу – на лице широкая улыбка, зубы белые и ровные, как я и думал. Макияж тоже присутствует, и выглядит она – кто бы мог подумать – совершенно по-другому. Впрочем, дело даже и не в макияже. На видео она счастливее. Спокойнее. Не похожа на ту, которую я видел здесь своими глазами. И когда она вот так вот улыбается, то даже канюля в носу совсем ее не портит.

– Папа, Эбби! Вы тут всех затмили! Если даже мне суждено умереть, не дожив до двадцати одного года, то по крайней мере в баре я побывала. – Она поворачивается, и камера показывает женщину с такими же длинными каштановыми волосами, сидящую рядом с ней в ярко-красной кабинке. – Скажи привет, мам!

Женщина улыбается и машет в камеру рукой.

Мимо столика проходит официантка, и Стелла останавливает ее:

– Будьте добры, бурбон, пожалуйста. Чистый.

– Нет-нет, она не будет! – слышится шокированный женский голос.

Я фыркаю от смеха:

– Молодец, Стелла. Зачетная попытка.

Включается яркий свет. Звучавшая на заднем плане песня кончается, и Стелла бурно аплодирует, а потом направляет камеру на улыбающуюся ей со сцены сестру.

– Так вот оно что, – говорит Эбби и указывает на Стеллу. – Оказывается, моя сестренка сегодня тоже здесь. Мало того, что она борется за свою жизнь, так теперь еще и планету спасает! Давай, Стелла, покажи им!

В моих динамиках растерянный и смущенный голос:

– Вы что, ребята, заранее это спланировали?

Перед камерой ее мать. На губах улыбка.

– Давай, детка. Я сниму!

«Картинка» расплывается, дрожит, и телефон переходит из рук в руки.

Она вешает на плечо свой портативный концентратор кислорода, публика приветствует ее восторженными криками, а сестра Эбби помогает подняться на сцену и выйти на свет. Стелла нервно поправляет канюлю и, получив от отца микрофон, поворачивается к собравшимся:

– Я первый раз буду делать это на публике. Так что не смейтесь.

Разумеется, все смеются, включая и саму Стеллу. Только ее смех немного напряженный. Она настороженно смотрит на сестру, и Эбби говорит что-то неразборчивое. Микрофон улавливает только «очень и еще чуть-чуть».

И что бы это могло означать?

Как ни удивительно, лицо Стеллы разглаживается, словно по мановению волшебной палочки, нервозность улетучивается. Ее отец начинает наигрывать на гитаре, и я мурлычу под нос, еще не поняв, что именно они поют. Публика подхватывает, люди раскачиваются в такт, головы движутся влево-вправо, ноги отбивают ритм.

– Я слышал тайный звуков строй…

Вау, они еще и петь умеют.

Голос у Стеллы хрипловатый и мягкий, ровный, как и надо, а у ее сестры – чистый и сильный. Камера приближается к Стелле, черты ее лица оживают в свете лампы, и я кликаю по клавише «пауза». Беззаботная, улыбающаяся, счастливая, она стоит на сцене рядом с отцом и сестрой. Интересно, что же так взволновало ее вчера.

Запустив пальцы в волосы, любуюсь ее длинными прядями, тенью, падающей от ключицы, улыбающимися теплыми глазами. Адреналин румянит ей щеки.

Врать не буду. Она красива.

На самом деле красива.

Отвожу взгляд и… Секундочку. Не может быть.

Подсвечиваю курсором количество просмотров.

– Сто тысяч? Это что, шутка?

Да кто она такая, эта девчонка?

Не прошло и часа, как меня разбудили пронзительные звуки из коридора, а потом, после полудня, сорвалась и вторая моя попытка уснуть – в палату вломились мама и доктор Хамид. Скучая, подавляю зевок и смотрю в окно на пустой двор. Ледяной ветер и прогноз погоды, обещающий снег, гонят прохожих с улицы под крышу.

Снег. По крайней мере, что-то, чего стоит ждать.

Прижимаюсь лбом к прохладному стеклу – поскорее бы этот мир укрыло белым одеялом. Снег я не трогал с тех пор, как мама в первый раз отправила меня в первоклассную, самую передовую больницу, где мне предстояло стать подопытной морской свинкой и испытать на себе новейшее экспериментальное средство для борьбы с B. cepacia. Заведение находилось в Швеции, и лекарство доводили там до совершенства полдесятка лет.

Судя по тому, что через две недели меня отправили домой ни с чем, до совершенства им было еще далеко.

О пребывании там в памяти почти ничего не осталось. Поездки в больницы всегда ассоциируются с белым. Белые больничные простыни, белые стены, белые халаты – все смешивается воедино. Но я помню горы снега, который шел и шел, пока я там находился. Такого же белого, но менее стерильного. Настоящего. Я мечтал о том, как поеду кататься на лыжах в Альпы, – и к черту эту легочную функцию. Но пока приходилось довольствоваться прикосновением к тому снегу, который лежал на крыше арендованного мамой «Мерседеса».

– Уилл. – Ее строгий голос врезается в мои грезы о свежей мягкой белизне. – Ты слушаешь?

Она что, издевается?

Я поворачиваю голову, смотрю на нее и доктора Хамид и качаю головой, как та игрушка, хотя и в самом деле не слышал за все время ни слова. Они обсуждают результаты моих первых, после начала пробного курса, тестов. Прошла неделя или около того, но, как обычно, ничего не изменилось.

– Нужно набраться терпения, – говорит доктор Хамид. – Первая фаза клинических испытаний на людях началась всего лишь восемнадцать месяцев назад.

Я смотрю на мать – она внимает доктору, энергично кивает, и ее короткие светлые волосы прыгают вверх и вниз. Интересно, за какие ниточки ей пришлось подергать и сколько денег выбросить, чтобы устроить меня сюда.

– Мы наблюдаем за ним, но Уилл должен помочь нам. Должен свести к минимуму посторонние влияния. – Доктор смотрит на меня, и ее худощавое, тонкое лицо серьезно. – Уилл, риск перекрестной инфекции еще выше сейчас…

Я не даю ей закончить:

– Не кашлять на других больных. Понял.

Она хмурится, и ее черные брови ползут вниз.

– Держаться на удалении так, чтобы исключить возможность прикосновения. Ради их и твоей безопасности.

Поднимаю руку жестом клятвенного обещания и произношу слова, которые можно, наверно, считать девизом всех больных кистозным фиброзом:

– Всегда полтора метра.

Доктор Хамид кивает:

– Ты понял.

– У меня B. cepacia, так что этот разговор бессмысленен. – И в ближайшее время положение не изменится.

– Ничего невозможного нет! – уверенно говорит она.

И моя мама тут же подхватывает:

– Я верю. И ты тоже должен верить.

Я широко улыбаюсь, показываю аж два больших пальца, а потом поворачиваю их вниз и стираю улыбку. Какая чушь.

Доктор Хамид прокашливается и смотрит на мою маму:

– Ладно. Я вас оставлю.

– Спасибо, доктор. – Мама пожимает ей руку с таким энтузиазмом, словно только что подписала контракт со своим самым несговорчивым клиентом.

Доктор Хамид улыбается мне одними губами и выходит. Мама поворачивается, впивается в меня колючим взглядом и рубящим голосом говорит:

– Мне стоило огромных усилий добиться включения тебя в эту программу.

Если под «усилиями» понимать выдачу чека, которого хватило бы для отправки в колледж небольшого поселка, то она действительно сильно постаралась, чтобы я смог стать живой чашкой Петри.

– И чего ты хочешь? Благодарности за то, что засунула меня в еще одну больницу, где я только время попусту теряю. – Я встаю и подхожу к ней ближе. – Через две недели мне исполнится восемнадцать. По закону – совершеннолетний. И тогда ты уже не сможешь мною командовать.

В первое мгновение она теряется, но потом берет себя в руки, смотрит на меня в упор, хватает со стула у двери тренч «Прада» из последней коллекции, надевает и, оглянувшись, бросает:

– Увидимся в твой день рождения.

Я выглядываю в коридор, провожаю ее взглядом и вижу, как она, цокая каблуками, подходит к сестринскому посту. За столом Барб перекладывает какие-то бумажки.

– Барб, правильно? С вашего позволения, я оставлю вам номер своего сотового. – Мама открывает сумочку, достает бумажник. – Если цевафломалин не поможет, Уилл… с ним будет трудно.

Не дождавшись ответа, она вынимает визитную карточку.

– Он пережил так много разочарований и теперь уже не ждет ничего хорошего. Если возникнут проблемы, позвоните мне? – Мама бросает на стойку карточку и кладет сверху сотенную, как будто это не больница, а какой-то модный ресторан, а я – столик для особого гостя. Вот так. Великолепно.

Барб непонимающе смотрит на деньги, вскидывает брови и поднимает голову.

– У вас такое не принято, да? Извините. Мы прошли через столько…

Она умолкает под строгим взглядом медсестры, которая сметает со стойки визитку и деньги и твердо, тоном не терпящим возражений, говорит:

– Не волнуйтесь. Ваш сын в хороших руках. – Она всовывает сотенную маме в руку, кладет в карман визитку и, чуть повернув голову, смотрит в мою сторону.

Я отступаю в палату, закрываю за собой дверь и трогаю воротник футболки. Иду к окну. Возвращаюсь и сажусь на кровать. Снова иду к окну. Стены берут меня в кольцо и начинают сдвигаться, давить. Я поднимаю жалюзи.

Не могу больше. Мне нужно выйти. Нужен воздух без запаха антисептика.

Открываю встроенный шкаф, снимаю с вешалки толстовку, надеваю и выглядываю в коридор – проверить, чист ли горизонт.

На сестринском посту ни Барб, ни мамы, но за столом говорит по телефону Джули. Дальше выход и за ним единственная в здании лестница, которая ведет на крышу.

Тихонько закрываю дверь в палату, пробираюсь по коридору и, пригнувшись, пытаюсь незаметно проскользнуть мимо поста. При росте в метр восемьдесят я делаю это с изяществом слона, крадущегося с завязанными глазами. Джули поднимает голову, смотрит на меня, и я прижимаюсь спиной к стене, делая вид, что сливаюсь с ней.

Не спуская с меня глаз, она отводит в сторону трубку.

– И куда это ты направляешься?

Показываю пальцами, что собираюсь прогуляться.

Джули качает головой. Знает, что мои передвижения ограничены третьим этажом; на прошлой неделе я уснул возле вендорного автомата в корпусе 2, из-за чего меня объявили в общебольничный розыск. Складываю руки в умоляющем жесте и с надеждой, что изливающееся из моей души отчаяние растопит ее решимость.

Поначалу ничего. Лицо каменное, взгляд неуступчивый. Потом она закатывает глаза, бросает мне маску и машет рукой – путь свободен.

Слава богу. Больше всего на свете мне нужно выбраться сейчас из этого стерильного ада.

Подмигиваю Джули. Вот она, по крайней мере, человек.

Я выхожу из нашего кистозно-фиброзного крыла, толкаю тяжелую дверь и торопливо поднимаюсь по бетонным ступенькам, хотя легкие уже горят после одного этажа. Кашляя, цепляясь за перила, миную четвертый, потом пятый этаж и наконец на шестом останавливаюсь перед большой красной дверью со сделанной через трафарет надписью: АВАРИЙНЫЙ ВЫХОД. СИГНАЛИЗАЦИЯ СРАБАТЫВАЕТ ПРИ ОТКРЫВАНИИ ДВЕРИ. Я достаю из заднего кармана бумажник, а из бумажника сложенный плотно доллар, который держу именно для таких вот ситуаций. Привстаю и подсовываю доллар под переключатель сигнализации, так что система теперь не сработает, потом приоткрываю дверь и выскальзываю на крышу.

Я кладу бумажник между косяком и дверью, чтобы она не закрылась за мной. Урок, выученный на собственной шкуре. У мамы случился бы сердечный приступ, если бы она увидела, что я подпираю дверь бумажником «Луи Виттон», купленным мне несколько месяцев назад. Дурацкий, если подумать, подарок тому, кому некуда ходить, кроме больничного кафетерия. По крайней мере в качестве подпорки сгодился.

Я встаю, делаю глубокий вдох и тут же кашляю от обжегшего легкие холодного зимнего воздуха. И все равно, как же хорошо под открытым небом. Не то что в западне, за унылыми стенами.

Я потягиваюсь, смотрю на бледно-серое небо. Обещанные ветром снежинки, медленно кружась, падают на волосы и щеки. Подхожу к краю крыши, сажусь на ледяной камень и свешиваю ноги. Выдыхаю. Чувство такое, словно это первый выдох с тех пор, как я попал сюда две недели назад.

Сверху все выглядит чудесно.

В какую бы больницу меня ни заносило, я всегда и везде ищу возможность выбраться на крышу.

В Бразилии мне довелось увидеть парады: танцующие внизу люди напоминали вырвавшихся на свободу пестрых, разноцветных муравьев. Я видел спящую Францию, сияющую вдалеке Эйфелеву башню, окна, гаснущие в квартирах на третьем этаже, лениво восходившую луну. Я видел пляжи в Калифорнии, бескрайний океан и людей, плещущихся в сказочно прекрасных волнах с первым утренним светом.

Все такое разное. Каждое место уникально. Одинаковы только больницы, из которых я вижу мир.

Этот город живет не гуляньем, но тихим, домашним уютом. Наверно, я должен был бы чувствовать себя комфортнее, но выходит наоборот. Может быть, потому, что впервые за восемь месяцев до дома можно доехать на машине. Дом. Там Хоуп и Джейсон. Там, сопя и пыхтя, мои одноклассники ползут к экзаменам, к тем университетам «Лиги плюща», которые выбрали для них родители. Там моя спальня, моя долбаная жизнь, пустая и необжитая.

Я вижу фары машин, проносящихся по дороге рядом с больницей, мигающие вдалеке праздничные огоньки, смеющихся детей на льду замерзшего пруда по соседству с небольшим парком.

Во всем этом есть какая-то простота. Некая свобода, отзывающаяся зудом в кончиках пальцев.

Помню, как мы с Джейсоном катались на замерзшем пруду, через улицу от его дома, как холод пробирал до костей. Мы играли там часами, соревновались, кто проедет дальше, не упав, кидались друг в друга снежками, делали снежных ангелов.

Ни минуты на скуку, и так до тех пор, пока не появлялась мама и не затаскивала меня домой.

В больничном дворе мелькает свет. Я смотрю вниз и в палате на третьем этаже вижу девушку с наушниками за ноутбуком. Вглядываясь в экран, она что-то печатает.

Минутку.

Я присматриваюсь. Стелла.

Холодный ветер треплет волосы, и я, не сводя с нее глаз, натягиваю капюшон.

Чем она так занята в субботний вечер?

На тех видео Стелла совсем другая. Что изменилось? Неужели дело в этом? В больнице? Таблетки, процедуры, белые стены… Они давят на тебя и душат медленно, день за днем.

Я встаю, балансируя на краю крыши, и смотрю вниз, на двор, лежащий семью этажами ниже, на мгновение представляя невесомость, абсолютное забвение падения. Вижу, как Стелла поднимает голову, смотрит в окно, и наши взгляды встречаются в тот самый миг, когда порыв ветра вышибает из меня дух. Пытаюсь вдохнуть, но мои дерьмовые легкие втягивают лишь крохи кислорода. Воздух застревает в горле, и меня сотрясает приступ кашля.

Грудная клетка вопит от боли, кашель выбивает из легких остатки воздуха, глаза начинают слезиться.

Справиться с кашлем в конце концов удается, но…

Голова идет кругом, в глазах темнеет.

Меня шатает. Я пытаюсь сфокусировать взгляд на красной двери аварийного выхода, на крыше, хоть на чем-нибудь. Смотрю на руки, приказываю тьме рассеяться и понимаю, что пропасть за краем крыши все еще рядом, что до нее лишь дюйм.

Глава 5
Стелла

Дверь хлопает, и я, застегивая на ходу куртку, несусь по ступенькам на крышу. Сердце колотится, стучит в ушах, и я едва слышу за спиной собственные шаги.

Безумец.

Перед глазами он – стоит на краю крыши и, кажется, вот-вот сорвется, улетит навстречу смерти, а на лице, в каждой черточке, – страх. Ничего похожего на ту самодовольную ухмылку.

Хрипя и задыхаясь, миную пятый этаж и останавливаюсь на секунду перевести дыхание. Хватаюсь потными руками за холодные металлические перила. Смотрю вверх. Кружится голова, и горло жжет огонь. Я не успела даже прихватить портативный кислородный концентратор. Всего два этажа. Еще два этажа. Заставляю себя идти, командую ногам: левая, правая, левая, правая…

Вот наконец и дверь на крышу. Чуть приоткрыта. И ярко-красная, готовая сработать кнопка тревоги.

Я замираю в нерешительности. Смотрю на дверь, смотрю на кнопку и снова на дверь. Почему не сработала сигнализация? Что-то сломалось?

Вот оно что. Помешала сложенная банкнота. Это из-за нее не завыла сирена, оповещая всю больницу о том, что какой-то чокнутый с кистозным фиброзом и суицидальными наклонностями выбрался на крышу.

Я качаю головой. Сумасшедший, но не дурак. Дверь держит бумажник, и я протискиваюсь в щель, предварительно убедившись, что банкнота осталась на месте. Останавливаюсь и впервые, преодолев сорок восемь ступенек, вдыхаю по-настоящему.

Я оглядываю крышу, и от сердца отлегает. Он все-таки отошел от края на безопасное расстояние и не свалился во двор. Поворачивается и с удивлением смотрит на меня. Холодный ветер покусывает лицо и шею; я затягиваю потуже красный шарф и, убедившись, что бумажник на месте, решительно направляюсь к безумцу.

– Жить надоело? – кричу я, останавливаясь на безопасной, два с лишним метра, дистанции. Не знаю, как ему, но мне уж точно умирать не хочется.

Щеки и нос у него покраснели от холода, на волнистых каштановых волосах и капюшоне бордовой толстовки лежит тонкий слой снега. Может, не такой уж и придурок?

Я бы, наверно, даже убедила себя в этом, но тут он снова открывает рот.

Пожимает плечами, кивает туда, где только что стоял на краю крыши:

– У меня легкие, как тост. Так что, пока есть возможность, полюбуюсь видами.

Как поэтично.

И почему только я ожидала чего-то другого?

Вдалеке мигает огнями ночной город. На каждом дереве, на каждой ветке сияют праздничные огни, такие яркие, каких я и не видела еще. С наступлением темноты парк ожил, засверкал. Кое-где протянутые между деревьями гирлянды образуют волшебные дорожки, под которыми можно прогуляться, взирая восхищенно вверх.

За все время здесь я ни разу не была на крыше. Чувствую, что начинаю замерзать, и запахиваю поплотнее куртку, обхватываю себя руками, чтобы не дрожать, и поворачиваюсь к нему:

– Какой бы ни был вид, но зачем так рисковать? Это же седьмой этаж. – В самом деле, что такое нашло на него, что он, с больными легкими, отправился в зимнюю ночь на крышу?

Его голубые глаза вспыхивают, и мой желудок словно подпрыгивает.

– Ты когда-нибудь видела Париж с крыши? Или Рим? Ты хотя бы здесь раньше бывала? По сравнению с этим весь курс лечения просто дерьмо.

– Лечение – дерьмо? – Я делаю два осторожных шага. Теперь между нами полтора метра. Ближе нельзя. – Мы и живы только благодаря этому дерьму.

Он фыркает и закатывает глаза:

– Из-за него мы здесь, а не там, где настоящая жизнь.

Начинаю закипать:

– Ты хотя бы понимаешь, как тебе повезло? Какой шанс ты получил, попав в группу испытуемых? Но нет, считаешь, что так и должно быть. Ты просто избалованный засранец.

– Подожди-ка. Ты как узнала, что я в группе испытуемых? Расспрашивала обо мне?

Я не отвечаю и гну свое:

– Если тебе на все наплевать – уходи. Уступи свое место другому. Кому-то, кто хочет жить.

Между нами падает снег. Падает и исчезает в пыли у нас под ногами. Мы молча смотрим друг на друга, потом он пожимает плечами и отступает на шаг. Ближе к краю.

– Ты права. В том смысле, что я все равно умираю.

Смотрю на него и не могу понять. Это ведь не так, да? Он не умирает.

Еще шаг. И еще. Свежий, только что выпавший снег хрустит под ногами. Он смотрит на меня как будто с вызовом – мол, давай, скажи что-нибудь, останови. Позови.

Еще ближе к краю. Еще…

Я резко втягиваю воздух, и холод скребет легкие, словно колючками. Он уже стоит на одной ноге, занеся другую над пропастью. Горло сжимается. Так нельзя…

– Уилл! Нет! Остановись! – кричу я и делаю шаг к нему. Сердце колотится в ушах.

Он останавливается. Еще одно движение, один шаг и…

Мы смотрим друг на друга в тишине, и я вижу любопытство в его глазах. Какой-то странный интерес. А потом он вдруг начинает смеяться, нет, хохотать. Громко, исступленно, как сумасшедший.

– Боже мой. Это выражение у тебя на лице – оно бесподобно. «Уилл! – передразнивая меня, кричит он. – Нет! Остановись!»

– Ты что, издеваешься надо мной? Зачем так делать? Упасть и разбиться насмерть – это не шутка! – Меня трясет. Сжимаю кулаки так, что ногти впиваются в ладони. Отворачиваюсь, пытаюсь унять дрожь.

– Да перестань, Стелла! – кричит он мне в спину. – Я же просто дурачусь.

Я толкаю дверь и переступаю через бумажник. Не хочу оставаться рядом с ним. И вообще, какое мне до него дело? Чего меня только понесло сюда, с третьего этажа на седьмой? Проверить, все ли с ним в порядке? Я сбегаю по первым ступенькам и вдруг понимаю, что забыла натянуть маску.

Забыла взять ее, когда уходила из комнаты.

Я замедляю шаг, а потом и вовсе останавливаюсь. А что, если?..

Возвращаюсь к двери. Осторожно вытаскиваю из-под сигнализации сложенный доллар, прячу его в карман и торопливо спускаюсь на третий этаж.

Прислонившись к кирпичной стене, я перевожу дух, снимаю куртку, стягиваю шарф и иду к себе в комнату, как будто только что побывала в отделении неонатальной терапии. Где-то вдалеке срабатывает сигнализация – это Уилл открывает дверь, чтобы вернуться, – и ее визг летит по лестничному колодцу и эхом разносится по этажу.

Губы сами растягиваются в улыбке.

Джули бросает на стол синюю папку с историей болезни и, качая удрученно головой, бормочет:

– Ну зачем понесло на крышу, Уилл?

Приятно сознавать, что с ума он сводит не только меня одну.

Я смотрю в окно – в тусклом свете фонарей падает снег, и в коридоре после всей суматохи – Уилл целый час выслушивал упреки и замечания – наконец-то стихло. На часах всего лишь восемь вечера, а значит, у меня куча времени, чтобы поработать над пунктом 14 «Подготовить приложение для бета-тестирования» и пунктом 15 «Закончить таблицу дозировки для диабетиков» из списка запланированных на сегодня дел.

Прежде чем взяться за дело, быстренько просматриваю страничку в Фейсбуке и вижу появившееся уведомление о запланированном на пятничный вечер турнире по пляжному волейболу в Кабо. Кликаю по странице и убеждаюсь, что они воспользовались моим описанием, составленным еще в те времена, когда я занималась организацией поездки. Даже не знаю, радоваться мне или огорчаться. Прокручиваю список участников и натыкаюсь на фотографии Камилы, Мии и Мейсона (теперь уже без Брук), за которыми следуют еще с полдюжины ребят из нашей школы, которые тоже решили поучаствовать в турнире.

Начинает звонить айпад – входящий от Ка-милы. Как будто догадались, что я думаю о них. Улыбаюсь, хватаю телефон и… жмурюсь от бьющего в лицо яркого солнца и сияющего белого песка.

– Так и быть, я официально завидую! – говорю я, когда на экране появляется загорелое лицо Камилы.

Из-за ее плеча выныривает Миа с задорно подпрыгивающими пружинистыми кудряшками. На ней тот самый купальник в горошек, выбрать который я помогла ей перед отъездом, но, конечно, ей сейчас не до любезностей.

– Красавчики у тебя там есть? И не смей говорить…

– Только По, – тянем мы одновременно.

Камила пожимает плечами и поправляет очки.

– По – зачетный. Он – красавчик!

Миа фыркает и тычет подругу локтем в бок:

– Вот уж ты ему тысячу раз неинтересна.

Камила шутливо шлепает ее по руке и вдруг замирает, всматриваясь с прищуром в меня:

– Боже мой. Неужели? Стелла, у тебя там красавчик завелся?

Я закатываю глаза.

– Никакой он не красавчик.

– Он! – Обе визжат от восторга, и я чувствую, что вот сейчас на меня обрушится водопад вопросов.

– Мне пора! Поговорим завтра! – Не обращая внимания на протесты, я заканчиваю разговор. Эпизод на крыше еще слишком свеж, чтобы говорить о нем сейчас. Передо мной снова страница с пляжной вечеринкой. Курсор подрагивает над вариантом «Не пойти», но я не могу себя заставить кликнуть, поэтому просто закрываю эту страницу и открываю «Вижуэл студио» и проект, над которым работаю. Начинаю разбираться со строчками кодов и чувствую, как расслабляются мышцы. Нахожу ошибку в строке 27, где вместо с я поставила х в значении переменной и отсутствие знака равенства в строке 182. Не считая этого, приложение наконец-то готово к бета-тестированию. Даже не верится. Решаю отметить такое событие стаканчиком пудинга.

Пытаюсь закончить таблицу дозировки для диабетиков, входящую в состав другой, крупноформатной таблицы наиболее распространенных хронических заболеваний и учитывающую возраст, вес и способы лечения. Но вскоре ловлю себя на том, что взгляд просто скользит по пустым колонкам, пальцы отстукивают что-то на краешке ноутбука, а мысли гуляют далеко-далеко.

Сосредоточься.

Вычеркиваю из списка запланированных дел пункт 14 и пытаюсь обрести состояние покоя и спокойствия, приходящее обыкновенно вместе с окончанием той или иной работы, но сегодня ничего не получается. Карандаш парит над пунктом 15, а я перевожу взгляд с пустых колонок на фразу «Закончить таблицу дозировки для диабетиков».

Не закончила.

Бросаю ноутбук на кровать. Я не нахожу себе места, что-то тревожит и беспокоит. Поднимаюсь, подхожу к окну, поднимаю жалюзи.

Смотрю на крышу, на то место, где недавно стоял Уилл. Знаю, когда я поднялась туда, он вел себя как обычно, но мне и в голову не могло прийти, что он так раскашляется и испугается.

Мистер Смерть-Придет-К-Нам-Всем не хотел умирать.

Иду к медицинской тележке – может быть, успокоиться поможет переход к следующему пункту: «Вечерний прием лекарств». Постукиваю пальцем по металлическому корпусу тележки, смотрю на море пузырьков, перевожу взгляд на крышу и опять на пузырьки.

А принимает ли он вообще лекарства?

Барб, наверно, может заставить его делать это, но отследить каждую дозу она не в состоянии. Может, повесить на него «Аффловест», но не будет же она стоять рядом с ним все полчаса.

Весьма вероятно, что Уилл просто-напросто не выполняет все предписания.

Я выпиваю лекарства и навожу порядок на тележке, двигая пузырьки с места на место, но их названия путаются и смешиваются. Не могу успокоиться, зато чувствую, как нарастают недовольство, раздражение и злость.

Пытаюсь повернуть крышечку на пузырьке с муколитиком, кручу, жму изо всех сил.

Я не хочу, чтобы он умер.

Мысль эта взбирается на вершину холмика разочарования и решительно водружает там победный флаг. Это так неожиданно, что я и сама не понимаю, в чем дело. Просто вижу, как Уилл идет к краю крыши. И пусть даже он худший из…

Я не хочу, чтобы он умер.

Резко поворачиваю крышечку, и она летит на пол, а таблетки рассыпаются по медицинской тележке. Ставлю пузырек на место, но при этом так хлопаю рукой, что таблетки снова подпрыгивают.

– Да пошло оно!