Текст книги "Все это время"

Диско-шар вспыхивает, крошечные зеркала отражают свет фар приближающейся машины.

Потом – удар.

Мое тело швыряет вперед, ремень безопасности врезается мне в грудь, совершенно лишив меня способности дышать.

Мой разум четко фиксирует всё происходящее, хотя всё случается в один миг.

Машина кружится.

Сигналит какой-то грузовик.

Нам в глаза бьет свет фар, прямо на нас несется грузовик, твердая стена металла.

Время словно замедляется, я смотрю на Кимберли – на ее щеках россыпь крохотных веснушек… нет, это пятнышки света, отразившегося от диско-шара; в ее глазах ужас. Она открывает рот, чтобы закричать, но я слышу лишь скрип и грохот корежащегося металла.

Потом темнота.

Глава 2

Дышать больно.

Вокруг меня яркий свет, всё расплывается, голоса и лица – просто сгустки цвета и звука. Хочется закрыть глаза, поспать, но я нахожусь в состоянии постоянного движения.

– Серьезная травма головы.

– Вдавленный перелом черепа.

Белая плитка на потолке. Писк аппаратов. Руки в перчатках касаются моей кожи.

– Кайл? Кайл. Посмотрите на меня.

Я концентрируюсь на этом голосе и вижу, что он исходит от какой-то женщины. Ее рыжие волосы собраны в растрепанный, кое-как завязанный конский хвост, отдельные пряди падают на виски. Ярко-синие глаза.

– Хорошо. Это хорошо. Я доктор Бенефилд, нейрохирург, – произносят ее губы. Я сосредоточиваю всё внимание на движении ее рта, пытаюсь понять, о чем она говорит. – Я о вас позабочусь, договорились?

Вокруг ее головы полыхает огненный нимб… нет, просто у нее рыжие волосы. Я смотрю на них, и тут рядом раздается другой голос.

– Перелом бедра и множественные разрывы…

– Он много говорит, да? – женщина подмигивает мне, как старому знакомому.

Ее синие глаза пристально изучают мой лоб, она спрашивает, какую музыку я люблю. Я начинаю рассказывать про гениального Чайлдиш Гамбино [3]3
  Американский актер и музыкант, настоящее имя Дональд Гловер.


[Закрыть], и на меня наваливается страшная усталость, каждое следующее слово дается мне с колоссальным трудом.

Я пытаюсь абстрагироваться от окружающего хаоса, слушать только голос доктора. Почему-то ее невозмутимость успокаивает меня. Пронзительные голоса, писк аппаратов, оглушительный шорох одежды, которую с меня снимают, – всё меркнет. Остается только кольцо сияющего света вокруг ее головы и ее улыбка.

Я тоже начинаю улыбаться, но потом вижу…

О Господи.

В ее очках я вижу свое отражение.

Вокруг моего носа кровь. У меня дырка в черепе, кусок кожи и плоти на лбу откинут в сторону, как открытый конверт, обнажив белую кость. Треснутую белую кость. Мой череп проломлен.

Я начинаю паниковать, все звуки разом изливаются на меня, точно волна чистого страха.

– Это?… Это… мой?…

– С вами всё в порядке, – с улыбкой заверяет меня доктор.

У меня в голове не укладывается, как я могу быть в порядке, если у меня изо лба торчит кость, но лицо врача остается спокойным. Почему ее не пугает это зрелище? Она протягивает руку к моему лицу, и я не сразу осознаю, что она касается моего лба, моей челюсти, моих скул.

– Я не… Я ничего не чувствую. Это нормально?

На долю секунды ее улыбка меркнет, но потом я думаю, что мне просто показалось, потому что врач, всё так же уверенно улыбаясь, продолжает работу.

Я изо всех сил стараюсь не паниковать, как вдруг двойные двери позади доктора Бенефилд открываются, и в палату вкатывают еще одну каталку.

Совершенно обессиленный, я хочу закрыть глаза, но потом вижу это. С каталки свешивается прядь окровавленных светлых волос.

Нет.

Нет, нет, нет. Воспоминания обрушиваются на меня потоком. Проливной дождь. Наша с Кимберли ссора. Ремень безопасности, врезавшийся мне в грудь.

– Кимберли, – пытаюсь закричать я, но голос звучит еле слышно, веки наливаются тяжестью. Даже дышать тяжело.

– Смотри на меня, Кайл. – Это голос доктора. – В третью операционную, быстро! – обращается она к другим голосам в комнате.

Я изо всех сил борюсь с сонливостью, стараюсь не выпустить из поля зрения Кимберли, но меня вдруг куда-то перемещают, надо мной вспыхивает слепящий свет, один за другим загораются огни, всё быстрее и быстрее. Вспышка. Вспышка. Вспышка, вспышка, вспышка…

Хочется закричать: «Нет! Верните меня обратно!», но у меня нет сил оформить эту мысль в слова, а всё вокруг начинает вращаться.

Я вижу, как мимо проходит какой-то врач с ребенком на руках.

Вспышка.

Пожилая женщина катит кислородный баллон.

Вспышка.

Какая-то девушка читает книгу. Она поднимает глаза, но мы уже поворачиваем за угол.

Вспышка.

Я еще успеваю заметить идущую впереди доктора Бенефилд, полы ее белого халата развеваются, теряют очертания и превращаются в белое сияние, заполняющее весь коридор, так что в итоге не остается ничего – только ослепительный белый свет.

Глава 3

– Кайл.

На меня наплывают образы.

Расколотый диско-шар.

Пелена дождя.

Золотистые волосы Ким, спутанные и запятнанные кровью.

Потом боль. Она охватывает мой череп и распространяется по всему телу. Я впиваюсь пальцами в простыни, и постепенно волна боли немного отступает, так что мне удается вычленить из окружающего гула один голос, зовущий меня по имени.

– Кайл?

Мама.

С трудом открываю глаза и фокусируюсь на ее лице. Вижу ее нос, рот, но образ размытый. Искаженный, как слишком сильно увеличенная фотография.

– Мама, – каркаю я.

В горле сухо, словно вместо плоти у меня там наждачная бумага.

Мама берет мою руку и сжимает.

Чувствую усталость. Как же я устал.

В поле моего зрения появляется доктор. Она светит мне в глаза какой-то штуковиной, спрашивает, что я чувствую и чего не чувствую, затем просит следить за ее пальцем.

«Я не… Я ничего не чувствую. Так и должно быть?»

Тут-то я и начинаю паниковать. Окровавленные, спутанные волосы. Каталка. Кимберли.

– Что случилось… Ким… она?…

Врач ничего не говорит, только смотрит на какой-то предмет, который держит в руках. Планшет для бумаги. Щелкает шариковая ручка. Пометка в карте.

– Кайл, вы меня помните? Я доктор Бенефилд. У вас серьезная черепно-мозго…

Ее голос тонет в каком-то трубном звуке, таком громком, что я зажмуриваюсь, отчаянно надеясь, что этот вой прекратится.

Пытаюсь вновь открыть глаза, но чувствую одну только боль. Обжигающая боль пытается поглотить меня, и я сдаюсь.

Когда я снова просыпаюсь, то понятия не имею, как долго проспал, хотя чувствую себя немного лучше. Белая плитка на потолке, зеленовато-голубые стены больничной палаты, в углу чернеет плоский экран телевизора.

Голова болит, и я вспоминаю слова доктора Бенефилд. Поднимаю руку, касаюсь повязки, закрывающей мой лоб, и от этого движения натягивается тонкая трубка, соединяющая мое запястье с капельницей. Скосив глаза, я вижу рядом с кроватью несколько аппаратов, а потом – человека, сидящего в изножье кровати.

– Сэм, – выдыхаю я.

Друг вскидывает голову и смотрит на меня. Глаза у него красные и опухшие, щеки мокрые.

Меня пронизывает ужас.

За всю свою жизнь я видел Сэма плачущим дважды. Первый раз, когда нам было по десять лет – и он сломал руку, упав с велосипеда; второй раз три года назад, когда умер любимец их семьи, золотистый ретривер Отто. Однако на этот раз мне кажется, что всё гораздо страшнее.

– Сэм?

Я не могу задать вопрос, а Сэм молчит, только смотрит своими покрасневшими глазами в окно, и по его щекам скатываются слезы.

– Сэм, – наконец говорю я. Изо всех сил пытаюсь сесть, но тело слишком слабое, и в конце концов дрожащие руки не выдерживают моего веса, я падаю на кровать. – Сэм?

Он упорно не отвечает.

У меня перед глазами танцует улыбающееся лицо Ким, и я начинаю задыхаться, страх и чувство вины сдавливают мне легкие, а в голову рикошетом ударяет новый приступ боли.

Неужели она…

Перебираю в памяти последние воспоминания, начиная с Беркли, нашей ссоры и заканчивая широко открытыми глазами Кимберли и светом фар в темноте. Когда я вспоминаю столкновение с грузовиком, то чувствую, как весь мир разбивается вдребезги, боль у меня в голове всё нарастает и усиливается, пока всё тело не взрывается миллионом частиц, частиц, которые уже никогда не соберутся в прежнее единое целое.

Глава 4

Мама ведет машину, а я прижимаюсь забинтованной головой к стеклу и смотрю, как в дождевых каплях отражается свет красных сигнальных огней едущего впереди автомобиля. Прошло уже две недели, но я до сих пор не могу поверить в случившееся.

Еще недавно мне казалось, что я не переживу расставания с Кимберли, если она меня бросит, но это… Уже ничего не исправишь. Нельзя достать из кармана браслет с подвесками и скрепить наше примирение этим подарком.

Кимберли ушла навсегда. Похоронена на местном кладбище пять дней назад, а я был настолько убит горем, что не смог посетить похороны.

Когда мы приезжаем домой, я стою под дождем, прижимая к груди картонную коробку, привезенную из больницы. Внутри лежат мои ботинки, рваные лохмотья, в которые превратился костюм, и браслет с подвесками, спрятанный где-то в куче тряпья, его пустые звенья уже никогда не будут заполнены.

Дождь вдруг прекращается. Я поднимаю голову и вижу над собой открытый зонтик. Мама касается моей забинтованной головы – повязка потяжелела, промокнув под дождем – но я мягко отвожу ее руку. Не желаю ни утешения, ни заботы – всё равно мне уже ничто не поможет.

– Мне просто хочется, чтобы тебе стало лучше, – шепчет мама, ее губы почти не двигаются.

«Лучше».

Можно подумать, есть способ снова сделать меня прежним, довольным жизнью парнем. Мама озабоченно смотрит на меня, вглядывается в мое лицо, потом забирает у меня коробку и сует себе под мышку.

Мне нужно побыть одному.

Опираясь на костыли, ковыляю к дому, взбираюсь на крыльцо; в голове туман, я стараюсь не переносить вес своего тела на больную ногу – врачи собрали сломанное бедро по кусочкам и закрепили металлическим штырем. Мама помогает мне преодолеть порог, и я по-черепашьи медленно ползу в подвал, отчаянно желая, чтобы лекарство, которым меня накачали в больнице, поскорее подействовало и помогло мне провалиться в беспамятство.

Костыли стукают по полу громко и мерно, словно удары сердца.

– Я подумала, может, ты останешься здесь, – окликает меня мама. – Я передвинула для тебя диван, так что тебе не придется подниматься и спускаться по лестнице…

– Хочу быть в своей комнате, – решительно заявляю я.

Открываю дверь в подвал – я живу там с тех пор, как перешел во второй класс старшей школы – и начинаю с грохотом преодолевать одну ступеньку за другой.

У меня за спиной раздаются торопливые шаги, мама крепко сжимает мое предплечье, но в следующую секунду моя нога уже касается нижней ступеньки.

– Подожди, золотце… – начинает было мама, но уже поздно.

Я включаю свет и сразу вижу крошечные дыры в тех местах, где прежде была Кимберли. С полки пропали книги, ее любимое одеяло больше не лежит на диване, даже фотографии со стены исчезли.

– Где…

Хромая, вваливаюсь в свою спальню, дрожащей рукой трогаю торчащий из стены гвоздь, на котором еще недавно висела фотография Кимберли.

– Ее родители приезжали за вещами, которые она здесь оставила. Я не ожидала их прихода…

– Они всё забрали, – говорю я, чувствуя себя так, будто меня того и гляди вырвет.

Я пропустил похороны, а теперь еще и это?

Верчу головой, осматриваюсь, надеясь, что родители Кимберли что-то пропустили, но исчезло даже розовое зарядное устройство, которое она всегда оставляла здесь, – его выдернули из стены, словно человека отсоединили от аппарата жизнеобеспечения.

Во мне вскипает злость, клокочет всё яростнее, а потом разом испаряется, из меня как будто выкачали весь воздух. Это не родители Ким всё у меня забрали.

Это я всё отнял у Кимберли.

Именно я сидел за рулем. Я заставил Ким чувствовать себя виноватой и скрывать от меня свои настоящие желания, а теперь они уже никогда не осуществятся.

– Прости, золотце, – говорит мама, протягивая ко мне руку.

Я отшатываюсь. Выдавливаю хрипло:

– Можно мне побыть одному, мам?

Она уже открывает рот, чтобы что-то сказать, колеблется и в конце концов уходит. Поднимается по лестнице, звук ее шагов постепенно стихает, дверь за ней закрывается с тихим щелчком.

Ковыляю через всю комнату, подхожу к полке, где стоят золотые кубки и висят блестящие медали, но главное – там стоит фотография в рамке, единственная, которую родители Ким не забрали. На этом снимке я вместе с Кимберли, нас сфотографировали перед тем самым матчем: Ким вскидывает в воздух помпоны чирлидера, у нее на щеке нарисован мой номер, я обнимаю ее за талию.

Через двадцать минут моей спортивной карьере придет конец. Еще через две недели я официально стану просто Кайлом Лафферти, парнем, пишущим обзоры матчей для школьной стенгазеты, про игрока, который меня заменил.

Спустя несколько минут после того, как был сделан этот снимок, все мои мечты пойдут прахом. И всё же сейчас я готов еще сто раз сломать плечо и снова пережить крушение всех надежд – если бы это вернуло мне Кимберли.

БИП, БИП, БИП.

Я подпрыгиваю, и один костыль громко стучит об пол. Нахмурившись, оборачиваюсь на звук и вижу на прикроватной тумбочке будильник: он громко звонит.

Хромаю к столику и вижу, как красные цифры начинают мигать в такт сигналу.

Нажимаю кнопку, и на меня обрушиваются воспоминания. Мама уехала из города, а Ким просыпается рядом со мной и сонно морщится.

– Неужели кто-то еще пользуется обычным будильником? – ворчит она, натягивает простыню на золотистую макушку и прижимается ко мне. Я выключаю будильник и мгновенно забываю, что должен вместе с Сэмом идти на утреннюю пробежку – ведь Ким в моих объятиях.

Я случайно нажал не на ту кнопку, и спустя пятнадцать минут будильник зазвонил снова, громко и настойчиво. Кимберли опять проснулась, подскочила, схватила злосчастный будильник и швырнула через всю комнату. Помню, как мы хохотали и как утреннее солнце медленно поднималось за окном, золотя лицо и волосы Ким.

За всю свою жизнь я не видел ничего прекраснее. Даже сейчас я почти вижу ее…

БИП, БИП, БИП.

Наклоняюсь и выдираю вилку из розетки. Звук резко обрывается, и лицо Кимберли исчезает, как сон, рассеивающийся после пробуждения. Грудь сдавливает, я пытаюсь снять с себя толстовку и запутываюсь в ней. Тяну, дергаю, и вот наконец ткань поддается, с моих губ срывается вздох облегчения: я стаскиваю толстовку и швыряю на спинку стула, стоящего перед письменным столом.

Осматриваю комнату, оглядываю все места, которые раньше заполняла Ким, и понимаю, что не готов к такому. До сих пор я отчаянно стремился поскорее попасть домой, снова и снова сожалел, что пропустил похороны, старался найти в себе силы покинуть больницу, в которой умерла моя девушка.

Я ни разу не подумал о том, как буду жить дальше.

Неделю спустя я открываю входную дверь, в свете утра деревянные ступеньки крыльца кажутся очень яркими и четко очерченными. С тех пор как я вернулся домой, ничего не изменилось. Дорожка, ведущая от крыльца к улице, всё такая же прямая, по обеим сторонам от нее по-прежнему растут посаженные мамой цветы, подъездная дорожка до сих пор вся в трещинах, а белый забор из штакетника отчаянно нуждается в покраске.

Всё как раньше, только я изменился.

Поудобнее пристраиваю под мышками костыли и, хромая, ковыляю по улице, дабы, по совету доктора, совершить пешую прогулку длиной в квартал. Врач сказала, движение поможет мне упорядочить мысли, поможет вернуться обратно в мир. Поможет мозгу исцелиться. К сожалению, в этом мире мне больше нет места.

Оглянуться не успеваю, как прохожу один квартал, потом второй, а затем и третий.

Вскоре я оказываюсь в городе; улицы на удивление пустынны, несмотря на теплый и солнечный летний день. Я обессилен. Сую руку в карман и понимаю, что забыл дома мобильный, но, пожалуй, это к лучшему. Всё равно на экране отобразится множество неотвеченных звонков от Сэма и извещения о полученных от него голосовых сообщениях, в которых он умоляет меня с ним поговорить, сказать, всё ли со мной хорошо.

Вообще-то мне очень плохо, так что сказать мне Сэму нечего.

Рассматриваю витрины магазинов на Мейн-стрит. Полосатые футболки, расставленные на стойках книги и букеты цветов. Каждый раз, когда я, вытягивая шею, заглядываю внутрь, я чувствую, будто что-то ищу. Вот только мне никогда не найти желаемое на пыльной полке или в темном уголке. Не представляю, зачем я вообще сюда притащился.

Утираю пот со лба, поднимаю глаза и вижу, что стою перед кафе «Мороженое у Эда»: старомодная вывеска, белая, в красной рамке, со скрипом покачивается на металлических петлях, колеблемая легким летним ветерком. Медленно, тяжело опускаюсь на один из стоящих перед кафе черных металлических стульев; даже такая короткая прогулка совершенно лишила меня сил, а один костыль, кажется, натер мне мозоль под мышкой.

Тоскливо смотрю на стеклянную дверь кафешки: по ту сторону витает охлажденный кондиционером воздух, кажется, что дверь очень близко, но для моего покалеченного тела она слишком далеко. Не думаю, что смогу сделать еще хоть шаг, даже если попытаюсь.

Газетный заголовок: «БЫВШИЙ ЛУЧШИЙ ИГРОК ФУТБОЛЬНОЙ КОМАНДЫ, А НЫНЕ ВЫШЕДШАЯ В ТИРАЖ РАЗВАЛИНА, С ТРУДОМ МОЖЕТ ПРОЙТИ ПЕШКОМ ОДНУ МИЛЮ».

Кожа у меня под мышкой болезненно горит и ноет из-за набухающей мозоли.

Просто отлично. Можно подумать, мало мне сломанной ноги.

Несколько минут я сижу на черном металлическом стуле и распекаю себя на все лады, потом наконец нахожу в себе силы встать и дойти до двери. Колокольчик над дверью противно звякает, а мне в лицо ударяет волна холодного воздуха – определенно я приложил колоссальные усилия и пришел сюда не зря.

Заказываю два шарика шоколадного мороженого в рожке и по привычке сажусь возле окна. Мороженое тает у меня во рту, пока я смотрю на пустое место напротив. Сэм, Ким и я обычно везде ходили вместе, но в кафе «У Эда» мы с Кимберли неизменно сидели вдвоем. В теплые осенние дни после тренировки или в середине учебного дня я выдумывал предлог, приходил в город и преподносил Кимберли мятное мороженое с шоколадной крошкой. Она всегда изумленно ахала и, прежде чем начать есть, фотографировала лакомство и выкладывала фото в «Инстаграм».

Теперь я понимаю, что прошло уже очень много времени с тех пор, как мы с Ким были здесь в последний раз. Интересно, что я увижу, открыв ее «Инстаграм»? Когда она в последний раз размещала там фотографию мятного мороженого?

Не помню, чтобы мы приходили сюда после того, как я повредил плечо. Ни разу. И у меня нет ни единого приемлемого объяснения такому своему поведению.

Я таращусь на пустой стул напротив, чувствуя боль и вину, вспоминаю слова Кимберли, сказанные тем злополучным вечером, и морщусь.

Поднимаю глаза, и у меня прерывается дыхание, когда я вижу девушку, работающую за прилавком. Она наклоняется над огромным холодильником, специальной лопаточкой зачерпывает сливочное мороженое, ее светлые волосы собраны в растрепанный пучок. Мои виски пронзает боль, как будто к мозгу приложили кусок льда.

Кимберли.

Затаив дыхание, я жду, когда девушка выпрямится, надеюсь увидеть высокие скулы, ослепительную улыбку, один вид которой неизменно убеждал меня в том, что жизнь прекрасна; вот, сейчас она возведет к потолку голубые глаза и спросит, на что это я уставился.

Она поднимает голову, улыбается посетителю и… это не Кимберли. Разумеется, это не Ким. У этой девушки карие глаза и очки в роговой оправе.

Я поспешно встаю со стула, пристраиваю костыли под мышками. Девушка смотрит, как я со всей возможной в моем положении скоростью тороплюсь к двери.

– Хорошего дня! – напутствует она меня, улыбаясь по-доброму и дружелюбно.

Заставляю себя улыбнуться в ответ, но уголки моего рта ноют от усилий. Даже простейшее человеческое общение дается мне тяжелее, чем наматывание кругов на футбольных тренировках. Уход из моей жизни Ким – это ежедневная, ни на секунду не прекращающаяся боль в сердце. От меня как будто откалывают по кусочку, так что в итоге я рассыплюсь в прах и исчезну.

Нужно отвлечься.

Выхожу из кафе и снова пускаюсь в нескончаемое путешествие по улицам.

Вернуться домой сейчас никак не возможно. Не могу находиться в комнате, где еще недавно висели на стенах фотографии Кимберли, не могу сидеть на диване, на котором мы с Ким устраивались в пятницу вечером и смотрели ужастики до самого рассвета. Не могу пройти мимо шкафа, в котором до сих пор лежат две пачки ее любимых чипсов «Лейс» со вкусом барбекю.

Золотистые двери стоящего на углу кинотеатра распахиваются, и внутрь входит пожилой мужчина. Объемные черные буквы, размещенные на козырьке над входом, призывно манят, приглашают зайти.

Я ковыляю к билетной кассе и покупаю билет на ближайший сеанс, даже не потрудившись узнать, что именно будут показывать. Какая разница.

В зале сидят человек десять или около того – решили поискать здесь спасения от полуденной летней жары, каждый зритель устроился на большом расстоянии от соседей, но я никого не узнаю. Взгляд мой падает на юную парочку: парень с девушкой, хихикая, устраиваются в самом дальнем ряду, держатся за руки. Выбираю место так, чтобы оказаться как можно дальше от них.

Уже через минуту гаснет свет, и я равнодушно гляжу на экран, наблюдаю, как персонажи отыгрывают одну сцену за другой, но совершенно не слежу за перипетиями сюжета. Разум упорно цепляется за боль в ноге, саднящую мозоль под мышкой, тот факт, что Кимберли не сидит рядом со мной, не высказывает мне шепотом на ухо свои догадки касательно концовки фильма. Она почти всегда предугадывала, какой будет развязка, и лишала меня половины удовольствия от просмотра.

Какой-то парень, сидящий в центре моего ряда, издает утробный смешок, выдергивая меня из мрачной задумчивости; я осознаю, что безуспешно пытаюсь выпрямить ногу, а мое пребывание здесь – просто пустая трата времени.

Всё на свете – одна большая трата времени.

Схватив костыли, я переношу на них вес своего тела, поднимаюсь со скрипучего красного кресла и ухожу, по дороге выбросив почти полный стакан попкорна в мусорку.

Когда я наконец возвращаюсь домой, всё мое тело горит огнем, а футболка насквозь промокла от пота.

Стою на крыльце, моя рука сжимает дверную ручку, а грудь судорожно поднимается и опускается. Захожу внутрь.

Останавливаюсь в прихожей, заглядываю в гостиную: мама вскакивает с дивана, уголки ее губ опущены, между бровями залегла глубокая складка.

– Я так за тебя волновалась…

– Со мной всё прекрасно, – перебиваю я.

Вместо того чтобы прозвучать спокойно и уверенно, мой голос дрожит и хрипит. Это почти плач.

Деревянный пол скрипит: мама подходит ко мне и отдает мой мобильный. На экране отображается серия пропущенных звонков и непрочитанных сообщений.

– Ты ушел, не взяв свой телефон. Я не могла тебе позвонить, узнать, не случилось ли чего.

Выхватываю телефон у нее из рук, прохожу мимо, направляясь к двери в подвал, но затем взгляд мой упирается в висящую на стене фотографию. Снимок был сделан летом, вскоре после смерти папы, на фото мы с мамой: она обнимает меня, а я беззубо улыбаюсь в камеру. Вот только на этот раз я вижу, что скрывается за ее улыбкой. Теперь это чувство мне знакомо. Потеря.

Поворачиваюсь и обнимаю маму, вдыхаю знакомый аромат ее духов.

Когда ее руки меня обнимают – те самые руки, которыми она прижимала меня к груди тем летом – я отчаянно моргаю, чтобы не разрыдаться.

Поспешно высвобождаюсь и тороплюсь к себе в комнату; дыхание вырывается из груди прерывистыми всхлипами, перед глазами стоят картинки-воспоминания о кафе-мороженом, кинотеатре, о потоках дождя, хлеставших по лобовому стеклу за секунды до аварии – всё это перемешивается, комната начинает вращаться вокруг меня. Я забираюсь в постель, сжимаюсь в позу зародыша и с головой накрываюсь одеялом. Всё осталось прежним, за исключением одного, самого важного.

Мир может жить дальше, если хочет.