Текст книги "Девушка и скрипка. Жизнь на расстроенных струнах"

Мы пробыли в Италии почти целый месяц, но побывали не только в Болонье. Мы путешествовали по городам, давали концерты, всячески рекламировали конкурс и работали изо всех сил, готовясь к финалу. У нас не было ни единой свободной минуты. Приходилось играть для прямого эфира, и такой роскоши, как разогрев перед игрой, нам не предоставляли. Я научилась разогреваться мысленно. А также оставаться сосредоточенной и настроенной на выступление. Так что в ответственный момент я играла на должном уровне. Как и все остальные участники, я приехала со своими родителями, а точнее, с мамой. Несмотря на то что мы были конкурентами, за эти несколько недель мы крепко сдружились. Наверное потому, что играли на разных инструментах. Особенно близко я сошлась с Виктором – обаятельным перкуссионистом и явным фаворитом судей. Этот общительный, милый и открытый мальчик обладал отличным чувством юмора. Я была сдержаннее, но мне было легко с ним. Нам нравилось делиться друг с другом событиями минувшего дня.

Однажды вечером, после очередного долгого дня и выступления на ТВ-шоу, мы с ним пошли гулять в парк – бегали и кидались друг в друга охапками листьев. Мы были детьми, жизнь казалась нам такой полной и такой удивительной. Виктор нашел сосновую шишку – маленькую и еще не открывшуюся – и вложил мне в ладонь. Я взглянула на нее и почувствовала, как по коже побежали мурашки. Той ночью я спала, сжимая эту шишку в руке, а когда проснулась на следующее утро, она уже выглядела иначе. Более открытой. Как и я сама.

♪#3 Сама того не ожидая, я попала в пятерку финалистов. Хотя выиграть конкурс не было ни единого шанса. Все знали, что победит Виктор. Наступил день решающего соревнования. Кульминация того, ради чего мы столько трудились в последние недели. Я впервые ощутила самый настоящий ужас – и не только потому, что талант Виктора был настолько очевиден, а еще и из-за того, какой репертуар выбрал для меня Феликс. Это были соната Брамса, рапсодия Бартока и Каприз № 16 Паганини. Капризы Паганини – дьявольски трудные. Говорят, что сама его внешность – крупные черты лица, одежда неизменного черного цвета и угловатые плечи – делала его похожим на демона. Но не это собирало толпы на его концертах, а невероятная манера игры. Она явно была не от мира сего. Когда он прибыл в Вену весной 1898 года, город впал в состояние, близкое к истерии. «Невероятно! Потрясающе! Феноменально! Сияющая комета на музыкальном небосклоне, одна из тех, что появляются, быть может, раз в тысячу лет. И нам посчастливилось увидеть ее своими глазами!» Так писала вечерняя дрезденская газета. Паганини был на слуху у всего города так же, как и у всей Европы. И его стиль тоже – его ботинки, перчатки, шляпы, все это продавалось в магазинах под названием «а-ля Паганини». Шуберт решил послушать его Второй концерт в Вене, а потом купил билеты и на Четвертый, и позже написал своему другу, Эдуарду фон Бауэрнфельду: «Говорю вам, таких, как он, мы больше не увидим».

Каприз № 16, который мне предстояло сыграть, вполне отвечал своей репутации. Это произведение связывает вас по рукам и ногам, и словно проверяет, сможете ли вы его разгадать. На поверхности каприза плещется стайка диких арпеджио – они выныривают и снова ныряют с поразительной скоростью. Этот отрывок – бурная стихия, и в ней выживают сильнейшие. Можно с размаху рассечь волны, но можно и попытаться их усмирить. И подходы для этого нужны совершенно разные. Я позвонила Феликсу в Лондон и высказала все свои опасения. Он сделал то, что сделал бы на его месте любой хороший учитель: ласково успокоил меня, укрепил мою решимость и велел мне немедля вернуться в строй. И вот я решилась. Да. Это будут именно они: Брамс, Барток и Паганини. Я начала играть, и по какой-то причине все сложилось как надо – моя мелодия скользила гладко, словно утенок в неподвижном пруду. Я просто двигала пальцами и не совершала ошибок. Путь был свободен. Он простирался передо мной. Мне было нечего терять, я плыла совершенно спокойно и понимала, что могу сыграть все. Я забыла о том, какими утомительными были последние несколько недель. Закончив, я взглянула на судей. Они смотрели прямо на меня. А затем один из них улыбнулся.

После мы ждали результатов. На сцену вышла высокая красивая итальянка. Я ничего не поняла из того, что она нам говорила. Но затем она произнесла имя «Виктор». Публика закричала и захлопала. И тогда я поняла – Виктор победил. Я почувствовала смесь разочарования за собственный проигрыш и в то же время радость за победу друга. Он это заслужил. Я все еще сжимала в руках скрипку – просто на всякий случай. Победитель должен выступить на бис. Но мне уже можно было расслабиться. Я позволила себе снова превратиться из скрипачки в обычную одиннадцатилетнюю девочку. Я улыбалась, когда Виктору вручали приз, и хлопала ему так же горячо, как и все остальные. Но затем итальянка вдруг снова заговорила и назвала еще одно имя – Мария. И снова публика захлопала, провожая к сцене пианистку Марию, где приз вручили уже ей. Смущенная, я огляделась, совершенно не понимая, что происходит. А потом внезапно услышала свое имя. Итальянка улыбнулась и поманила меня к себе. Я встала и поднялась на сцену, чувствуя себя очень странно.

– Сыграй Паганини, – попросила она меня.

– Что? Я? Паганини? Сейчас?

Она рассмеялась и обняла меня.

– Да, милая. Паганини.

А потом они объявили победителей в обратном порядке, и я поняла, что победила. Я играла Паганини в жутком смятении, едва осознавая, что делаю. Боюсь, результат сильно пострадал от этого. Приз в пятнадцать тысяч мы решили отложить до того момента, когда я действительно достигну взрослого уровня и захочу купить взрослую, стоящую скрипку.

Но не только это подстегивало меня в желании выиграть тот конкурс. На кону была честь Перселла. Феликс закалял и развивал во мне музыканта, но именно школа раздвинула передо мной музыкальные горизонты: хор, теория, история музыки. Я играла все, что могла, – Мендельсона, Прокофьева и бог весть еще кого. Хотя были два концерта, к которым я не притрагивалась, – Бетховена и Брамса. Я откладывала их так же, как некоторые актеры откладывают роль Гамлета. Я была не готова к такой величине. Не настолько хорошо владела скрипкой, чтобы отдать должное этим мастерам. Хотя, надо признать, я постоянно слушала эти концерты. Я часто слушала игру других исполнителей, и начинала постепенно ценить тот вклад, который они вносили в музыку.

Вскоре после победы на конкурсе я вылетела в Цюрих на свой первый платный концерт. Гонорар составлял целую тысячу евро. Я выступала с молодежным оркестром в Тонхалле: два утренних спектакля один за другим, а затем Концерт № 2 Моцарта и «Цыганские напевы» Пабло де Сарасате. Организаторы обратились к Феликсу с просьбой найти молодого скрипача, который сможет как следует (или, как говорил сам Феликс, чисто) сыграть «Цыганские напевы». И он предложил меня. Когда я выучила Концерт Моцарта, Феликс сказал мне, что этот концерт нельзя считать доказательством гениальности Моцарта, потому что история его создания такова: Моцарт без памяти влюбился в новое фортепиано и умолял отца купить ему его. Отец Моцарта, Леопольд, сказал сыну, что если тот напишет пять скрипичных концертов, то получит фортепиано. Я до сих пор не знаю, насколько правдива эта история, но она все равно будоражит воображение. Как и во многих других концертах, в этом присутствовала каденция – открытое пространство, во время которого исполнителю предоставляется возможность продемонстрировать свое мастерство и воображение, ведь раньше в импровизации на сцене не было ничего необычного. Каденции – это своего рода благословение для музыканта. Оркестр затихает, дирижер опускает палочку. Наступает время исполнителя – весь концерт принадлежит ему. Начиная с девятнадцатого века композиторы прописывают каденцию в каждой партитуре. Но до этого она встречалась нечасто – в одних концертах Моцарта каденция присутствовала, в других – нет. То же самое с Бетховеном. Некоторые блестящие композиторы вроде Крейслера прописывали ее так искусно и тонко, что другим не только не в тягость, но, напротив, в удовольствие ступать по их следам. Каденция Крейслера для Бетховена была именно такой. Я однажды довела себя до приступа астмы, записывая песню, и чуть не выплюнула легкие, упражняясь перед маминым магнитофоном, – для меня это было то еще испытание. Но с записью каденции для того концерта Моцарта я все-таки справилась. Для моего слуха это была детская забава, но я до сих пор помню каждую ноту. Пару лет назад я написала свою аранжировку. И до сих пор играю ее во время концертов.

Как-то раз подруга включила мне запись Жинетт Невё[5]5
   Жинетт Невё (фр. Ginette Neveu; 11 августа 1919, Париж – 28 октября 1949) – французская скрипачка.


[Закрыть]. Она покорила меня с первой же ноты. Жинетт тоже была одаренным ребенком. Ее первый концерт состоялся, когда ей было семь, а на весь мир она прославилась уже в пятнадцать лет, приняв участие в Международном конкурсе скрипки имени Генриха Венявского, того самого, чьи произведения помогали нам оттачивать мастерство. Она обошла не только самого Давида Ойстраха, который был намного старше, но и сто восемьдесят других участников. Ее совершенная игра поражала всякого, кто ее слышал. Учитель Жинетт, Карл Флеш, однажды сказал ей:

– Дитя мое, тебя одарил сам Господь, кто я такой, чтобы вмешиваться?

Она была выдающейся и оригинальной личностью, обожала спорт, частенько колесила по улицам Парижа на велосипеде – голые коленки, большие ботинки, футляр со скрипкой болтается на руле. По мере того как росла ее слава, она стала ездить на гастроли вместе со своим братом, пианистом. И хотя Вторая мировая война слегка приостановила ее карьеру, вскоре Жинетт продолжила покорять земной шар.

В октябре 1949 года, через несколько дней после концерта в Эдинбурге, где она играла один из своих коронных номеров, «Цыганку» Равеля, Жинетт погибла – как и все остальные пассажиры самолета, который упал в горах по пути в Америку, после остановки в Сан-Мигеле на Азорских островах. Ее нашли среди обломков. Она сжимала в руках свою драгоценную скрипку Страдивари. Легенда? Возможно. Далеко не во всех аннотациях к пластинкам она упоминается. Мир делится на два типа людей: тех, которые не играют на скрипке и считают, что эта деталь – просто красивая выдумка, и тех, кто играет и легко может представить, как такое произошло.

И все-таки меня до глубины души трогает не столько эта история, пронизанная трагической любовью к инструменту и полному самоотречению во славу скрипки и ее судьбы, сколько игра Жинетт. Послушайте ее прямо сейчас, если у вас есть такая возможность. Она играет с невероятной силой, которая не снилась нынешним скрипачам. Ее смычок необуздан и беззастенчив, кажется, будто она обнажается в музыке. До этого я ни разу не слышала ничего подобного. Возлюбленный Эдит Пиаф, боксер Марсель Сердан (он тоже был в том самолете), сказал однажды, что с легкостью облетел бы весь земной шар ради выступления Невё. Если послушать ее интерпретацию Брамса, можно его понять. Несмотря на слабые возможности звукозаписывающих студий 1949 года, ее игра невероятно будоражит чувства. Ничего удивительного, что в последние секунды жизни Жиннет схватилась именно за свою скрипку. Скрипка была ее жизнью, была важна для нее как воздух.

♪#4 Время шло – мне недолго оставалось быть маленькой девочкой. Я росла во всех смыслах. И мое первое по-настоящему профессиональное выступление свалилось на меня в тот момент, когда я совершенно этого не ждала. Бывшая ученица Феликса приехала его навестить и случайно оказалась на одном из моих уроков. Ее муж, Гонзало Августо, был испанским импресарио. Послушав мою игру, она сказала, что впечатлена, и хочет рассказать о моем таланте своему супругу. Позже у нас дома раздался телефонный звонок, и мне назначили встречу. Я должна была дать сольный концерт на фестивале Serenates d’Estiu на Майорке. Серьезное испытание для двенадцатилетней девочки. Это не было конкурсом для детей, где тебе могли пойти на уступки в силу твоего возраста. Дело принимало серьезный оборот. Меня ждали две недели музыки высокого полета, в компании с всемирно известными музыкантами. Кажется, мое время пришло.

В моем распоряжении был целый июнь – и я начала готовиться. Мне нужно было разучить пять совершенно новых вещей, включая Интродукцию и Рондо Каприччиозо Сен-Санса. Феликс стал давать мне уроки дома. Результатом стало целое море слез и целый океан разочарований, а еще давление, не ослабевающее ни на секунду. Мы все – Феликс, моя мама, моя сестра и я – понимали: к этому мы стремились, и пути назад уже нет. Каждый день, каждый час был посвящен работе. Мы прибыли на Майорку за неделю до начала. Из отеля открывался потрясающий вид на залитый солнцем пляж и лучшее на свете море. Феликс при любой удобной возможности бежал купаться, мама тоже окунулась несколько раз, но мне категорически запретили даже приближаться к воде. Это могло помешать мне сосредоточиться. А ведь именно от моей собранности все зависело. Из всего моего репертуара Феликс выбрал несколько композиций, которые мне предстояло сыграть. Мы занимались по утрам, днем была сиеста[6]6
   В Испании, латиноамериканских и некоторых других странах: самое жаркое время дня, полуденный отдых.


[Закрыть], а потом снова занимались.

Феликс положил начало традиции – каждый раз перед игрой он давал мне стакан воды с лимоном и медом. Лимон помогал сосредоточиться, мед укреплял силы. Традицию эту я соблюдаю по сей день. За моим питанием тоже пристально следили и не разрешали есть жирный местный хамон. Лишний вес вызывает потливость и тоже мешает сосредоточиться. Теперь я понимаю, насколько важно следить за своим питанием. Чем тяжелее рацион, тем тяжелее выступление. Многие девчонки в моей школе были просто помешаны на диетах. Для меня же диета стала просто еще одной составляющей карьеры. Когда выступаешь на сцене, важно осознавать, какое ты производишь впечатление. Мне нужно было выглядеть юной, красивой, утонченной, но не слишком взрослой. Это было не менее важно, чем натирать смычок, или репетировать по четыре часа в день. Все это было частью целого – игры на скрипке. Она требовала все больше и больше, и постепенно подчиняла себе все стороны моей жизни.

Фестиваль Serenates d’Estiu стал очень важным событием. После него все переменилось. Я впервые получила настоящий гонорар. Гонзало сказал, что серьезная работа требует серьезных денег. Эти деньги я отложила на покупку скрипки. Я стала давать по пять-шесть концертов в год. В основном – в Испании и Италии. Моими городами стали Мадрид, Севилья, Болонья. Это могло стать началом моей новой жизни. Или ее концом, если бы что-то пошло не так. Но все шло отлично. Да и как могло быть иначе? Я ведь была одаренным ребенком, рожденным для успеха.

И вдруг все посыпалось, словно в наказание за успех, одаренность и планы. Сначала одна трещинка, потом другая. За несколько месяцев до моего четырнадцатилетия Феликс предложил мне поехать с ним на каникулы в Гштад. Наверное, это звучит странно – поехать на каникулы с учителем! Но он действительно был моим наставником, и я, как и все, была от него в восторге. К тому же мы и не думали ехать вдвоем. С нами должна была отправиться и другая его ученица со своей матерью. Но это все равно красноречиво продемонстрировало, кто правил бал. Мама, наверное, нервничала, ведь мне было всего тринадцать, но в конце концов согласилась. Она собиралась присоединиться к нам уже на месте, просто вылетела бы на несколько дней позже. Теперь моей жизнью руководил Феликс. Он решал, что я буду играть, что я буду есть, что для меня хорошо, а что – нет. И вот мы отправились на каникулы. Он был за рулем.

Два долгих дня мы тряслись в его огромном мерседесе. Феликс обожал свой автомобиль. Я сидела на заднем сиденье. На ночь мы остановились во Франции. Было скучно: мы ехали целый день, потом спали, а потом опять ехали целый день. На переправе через канал меня немного укачало – я впервые плыла на пароме. Когда мы, наконец, добрались до Гштада, у нас уже просто не осталось никаких сил. Мы остановились в шале. Номер Феликса располагался прямо над моим. Мы распаковали вещи. Я взяла с собой магнитофон. В Гштаде особо нечем заняться – ты либо катаешься на лыжах, либо ешь. Феликс захотел пойти в кино, и мы снова сели в машину. Кто-то сказал, что неплохо бы заодно и перекусить. Я сидела, наклонившись вперед. Мой ремень пристегнут не был. Помню, как мы говорили о достоинствах русского супа. А в следующее мгновение – может показаться, что мне лень описывать подробности, но никаких подробностей не было – я увидела звезды. Вот так просто. Вспышка невероятной острой боли – и звезды. Мы попали в аварию – Феликс вылетел на встречную полосу. С первых моих шагов мама приучала меня не плакать, когда падаешь. А уж к тринадцати годам я и вовсе отвыкла верещать из-за любой ерунды, но в тот момент я неожиданно услышала чей-то визг. Визг не прекращался. И только спустя пару секунд я поняла, что визжу я.

И тут же перестала. Нам помогли люди из попутной машины. От них мы узнали, что через дорогу живет доктор, и обратились к нему. Доктор осмотрел меня, сказал, что есть вероятность сотрясения и надо ехать в больницу. Он говорил так, словно меня рядом не было. Возможно, он не сильно ошибался. Феликсу эта идея не понравилась. У меня спросили, оформили ли мои родители страховку, когда отпускали на каникулы. К счастью, страховка была. Сразу после этого меня стошнило, и доктор настоял на том, чтобы меня отвезли в больницу, неважно, со страховкой или без. Я не помню, как мы добрались до нее, помню только, что доктора в отделении интенсивной терапии были очень добры ко мне. У меня действительно оказалось сотрясение, но больше всего болела щека. Феликс и остальные не пострадали, а вот у меня оказалась сломана скула.

Все закрутилось в какой-то безумной пляске: Феликс, мама второй ученицы, врачи, и в центре – я. Врачи требовали на ночь оставить меня в больнице, а мне было страшно и хотелось позвонить маме. Мы же договаривались созваниваться каждый вечер и обмениваться новостями. Моим спутникам эта идея не понравилась. Безумная пляска достигла кульминации прямо над моей кроватью – с одной стороны Феликс и ученицына мама, с другой – врачи в белых халатах.

– Разве девочка не имеет права позвонить домой?! – возмущались доктора.

В конце концов их оппоненты сдались. Мне принесли телефон и разрешили поговорить с мамой. Я изо всех сил пыталась убедить ее, что все хорошо, но, наверное, меня выдавал голос, потому что мама почти сразу же начала допрос с пристрастием. Разговор пришлось свернуть.

Мама разволновалась. Она пыталась дозвониться до шале, где мы остановились, но в моей комнате никто не брал трубку. И на следующий день – тоже. И когда мы, наконец, созвонились вечером, как и должны были, она вытрясла из меня правду. И сразу же вылетела к нам.

Вы, наверное, думаете, что после этого полетели искры? Представили себе, как взбешенная мать нападает на учителя, а тот обороняется изо всех сил? Нет. Когда сталкиваются мать-кореянка и русский учитель, искру особо не из чего высечь. В корейцах слишком глубоко заложено уважение к учителям, и они ни за что не станут подрывать их авторитет. Тем более когда речь идет об учителе советской закалки в стиле «Я учитель, я здесь главный, как ты смеешь сомневаться в моей компетентности?!». Даже несмотря на то, что мама просто кипела от ярости, выплеснуть ее она могла только на меня. Правда, она все равно собиралась как следует поговорить с Феликсом. Но я уговорила ее этого не делать.

Что тут скажешь. Он ведь не хотел, чтобы это произошло. Вряд ли он ведал, что творит, чего требует и какой ответ жаждет получить. Но тот случай стал началом конца наших с ним отношений. Несмотря на то что все были страшно разгневаны, моя преданность сыграла решающую роль, и я решила остаться с ним. Все-таки, он был моим учителем, моим наставником. Он знал меня, как никто другой. И я нуждалась в нем. Это просто несчастный случай, вот и все. К сожалению, тогда я этого не осознавала, но теперь понимаю, что это путешествие затевалось вовсе не ради отдыха. Он хотел власти.

Неожиданно вернулся отец. Он давно рвался к нам и ждал, когда Daewoo переведет его в Англию. Мама близко дружила с женой генерального директора, и та пообещала, что поспособствует папиному переводу, но директор неожиданно скончался, и эта возможность скончалась вместе с ним. Перспективы были довольно туманными. Папа мог остаться в Ливии, но не хотел. Он хотел снова стать частью семьи. Он даже был готов работать здесь водителем такси, но мама воспротивилась. Не было нужды так унижаться, ведь я уже начала неплохо зарабатывать. Ставка за концерт выросла с одной тысячи фунтов до трех. Это весьма приличная сумма, к тому же я получала призовые за конкурсы. Моя скрипка обеспечивала нам безбедное существование. И тогда они приняли решение. Папа просто бросил все, собрал вещи и вернулся домой. Весь следующий год он не работал, готовясь открыть строительную фирму. Этот год прошел в тревоге и неопределенности. Об этом старались не вспоминать – это была слишком больная тема для обоих моих родителей. Меня это немного раздражало. Во мне начала просыпаться дерзость – то, что они брали мои деньги, не давало им права решать, что для меня хорошо, а что нет.

И дело не только в деньгах. Папы не было рядом, когда мы с сестрой взрослели. Мы росли в высшей степени традиционной семье – по крайней мере, в самом начале это было именно так. Отец зарабатывал деньги. Мать следила за детьми. Даже когда он жил с нами, мы почти не виделись. Не думаю, что он знал, как вести себя с нами. Он только и делал, что работал и играл в гольф с коллегами. Однажды мама попыталась что-то изменить, сказала, что он должен больше времени проводить с детьми и выбираться с ними хоть куда-нибудь, чтобы получше их узнать. Я была так счастлива! Сколько всего чудесного мы теперь сможем сделать вместе! А папа просто взял нас с собой на игру в гольф, и мы наблюдали, как он бьет по мячу. Но он не виноват. Просто он был типичным корейским отцом. И когда неожиданно снова стал частью семьи, мы с сестрой смотрели на него, как на какого-то незнакомца. Я уже была девушкой-подростком, а не восьмилетней девочкой, которую он видел в последний раз. Он считал (и до сих пор считает), что от меня можно добиться чего угодно, купив мне мороженое. И ему трудно было перестроиться. Он надеялся, что сможет удержать семью, если набросит на нее аркан из старых добрых корейских традиций. Но вместо этого оказался лицом к лицу с тремя независимыми женщинами. Я добилась успехов со скрипкой, сестра – с пианино, а мама стала воспитательницей в яслях. Даже мои школьные учителя были мне ближе, чем отец. Наши с ними отношения определяли само мое существо, дарили мне вдохновение, развивали мои способности и голос, стимулировали учиться и желать большего. Он же все это время находился в стороне и никогда не смог бы в полной мере стать частью моего мира. Мы были независимы – каждая по-своему. И построили эту независимость без его помощи. А теперь он вернулся и просто не понимал, какая у него роль в нашей жизни. Он не чувствовал связи с Англией, и оказался на содержании у несовершеннолетней дочери. Наверное, ему было тяжело. Ведь это шло вразрез со всем, чему его учили. Но что меня восхитило в отце и что я по-настоящему оценила, так это то, как уважительно он стал относиться к правам женщины, ее стремлениям и желаниям. Вопреки тому, что он знал и что внушал тот мир, в котором он родился.

По вполне понятным причинам Феликс ему не понравился. Частично потому, что отец пытался восстановить контакт со мной, отвоевать свою территорию. Но преимущественно эта неприязнь была вызвана отношением Феликса ко мне, его требованиями. Феликс монополизировал мою карьеру. Я играла и выступала только с его разрешения. Вначале наши отношения наполняла магия чистейшей музыки, теперь же они строились на деньгах, власти и успехе. Раны, нанесенные тем несчастным случаем, еще не зажили, причем некоторые из них – буквально. Феликс частенько касался моей щеки и спрашивал:

– Не прошло?

Нет. Не прошло. То, что раньше так привлекало меня в нем, куда-то подевалось. Его опека давила на меня, душила. Я чувствовала, как мой учитель становится все более и более одержимым. Он ревновал меня ко всем. В моем присутствии говорил обо мне в третьем лице. И ходил за мной по пятам, как сторожевой пес.

Однажды я записывала Концерт Сибелиуса[7]7
  Юхан Юлиус Христиан Сибелиус (швед. Johan Julius Christian Sibelius), более известный как Ян Сибелиус (8 декабря 1865, Хямеэнлинна, Великое княжество Финляндское, Российская Империя – 20 сентября 1957, Ярвенпяя, Финляндия) – финский композитор шведского происхождения.


[Закрыть] в школе. Питер возился со своим оборудованием, а пианист Гордон Бэк, который раз в неделю приезжал на мои занятия, мне аккомпанировал. Феликс не отходил от меня. Если мне требовалось отлучиться на пять минут, он шел со мной.

– Это, по-твоему, нормально? – раздраженно спросила я у Гордона.

– Нет, не нормально, – ответил Гордон. – Ему бы немного ослабить хватку.

Я начала сопротивляться. Феликс дал мне задание – записывать каждую неделю новый отрывок. Каждую неделю я должна была приходить к нему в класс и играть заученный отрывок по памяти. Я словно плясала на дощечке – он требовал, и я выполняла. Но мне эта дощечка уже порядком надоела, и происходящее, мягко говоря, не казалось мне правильным. И вот я спрыгнула с нее. Я заучивала все, потому что это было действительно важно и нужно, но тайно, не желая демонстрировать ему свой успех. Пора было вырвать свою жизнь из его рук. Кажется, это звучит глупо и даже жестоко, но я не видела другого способа ослабить его хватку. Хотя нет, был другой способ – более экстремальный и конфликтный. Как я уже говорила, он был помешан на правильной расстановке пальцев. Мне разрешалось учиться лишь по его фотокопиям – слепо следовать его разметке и ни в коем случае не сходить с этой «тропки». Или я делала так, как велел он, или никак.

Возможно, это продолжалось бы и дальше, но наступил тот день, когда я побывала на концерте Анны-Софии Мюттер. Ее техника завораживала, но по-настоящему меня поразила ее расстановка пальцев, совсем не похожая на мою. Все движения были такими естественными, такими выразительными, а главное – ее собственными. И в тот момент, когда я заметила это, что-то во мне перевернулось. Я поняла, что мне уже давно пора сойти с проложенной учителем тропы и начать искать свой путь. Словно луч солнца прорезался сквозь слой облаков. Мой путь. Я начала смотреть видеозаписи других скрипачей, усваивая их аппликатуры – мне открылось так много разных подходов, вариантов, интерпретаций. Однако, хотя я и развязала узел, физически я все еще чувствовала себя скованной. Мои пальцы прокладывали новый маршрут по грифу, и я делала много ошибок. Оглядываясь назад, я понимаю, что ошибалась действительно очень часто. Например, брала ноту на открытой струне, когда гораздо лучше было бы взять ее на другой. Но все же это были мои ошибки и мой поиск истины. Это было мое неотъемлемое право – делать выбор. Я даже не заметила, как у меня забрали осознание того, кто я такая и кем хочу стать. Наверное, так чувствуют себя все подростки. Каждый из них хочет вырваться на свободу, но в моем случае это желание было почти что осязаемым. Cкрипка указывала мне путь, дорога из желтого кирпича бежала по ее грифу.

Мои пальцы словно выросли заново. Казалось, будто они впервые обрели свободу.

Но было и кое-что другое. Внешний мир так или иначе просачивался в мою жизнь, и никто ничего не мог с этим поделать. Приближались выпускные экзамены. Феликсу не было до этого дела, но на меня свалилось столько домашней работы, что на музыку времени почти не оставалось. Для скрипача, кроме скрипки, ничто не должно иметь значения. А для меня имело. Пусть я и была юной, но всегда боялась, что вырасту необразованным музыкантом, не знающим подлинной глубины музыки. Музыка – это не просто ноты, она впитывает все твои знания, не только технические навыки. Не знаю, насколько это утверждение истинно, но если отмотать назад время и вспомнить мою жизнь в Корее, то там к музыкантам относились так, словно они туповатые мечтатели, которые не способны ни на что, кроме игры на своем инструменте, – не умеют ни думать, ни говорить, ни учиться чему-то новому. И я не хотела стать таким музыкантом. Я поняла, как важно преуспевать по другим предметам в школе и получать хорошие оценки. Хотя это и шло вразрез с точкой зрения Феликса, а ведь раньше я на все смотрела его глазами. Как будто раньше мой мир застилал туман, а теперь он внезапно рассеялся.

Однажды я ехала в поезде. Футляр со скрипкой стоял на полу у моих ног. Я наблюдала за стайкой школьниц – они болтали и хихикали, не обращая внимания на окружающих. Им всем было лет по пятнадцать. Столько же, сколько и мне. Если их что и заботило, то это были обычные подростковые проблемы, такие, какими можно поделиться друг с другом. Во мне… нет, не шептала, а криком кричала обида. Конечно, это чувство было не новым. Я понимала, что передо мной – нормальная жизнь, которая пронеслась мимо, оставив меня на обочине. Среди них я увидела Мин, которой не было и быть не могло и которая никогда не сможет стать частью этой жизни. Раньше я никогда в полной мере не осознавала масштабов происходящего со мной. Не чувствовала себя настолько отвергнутой, как в тот момент, когда наблюдала за теми незнакомыми девушками. И внезапно поняла, что в другой жизни я непременно была бы там, с ними, в окружении друзей. Мы шутили бы, делились проблемами. Но в этой жизни такого уже точно не будет. Когда у кого-нибудь из приятелей был день рождения и меня приглашали в гости, я понимала, что все равно не смогу прийти. Потому что мне нужно разучить новую композицию. У меня не было времени на такие пустяки, как вечеринки. Приходилось думать о более серьезных вещах. Когда все мои одноклассники ехали в путешествие на каникулы, я опять-таки не могла поехать вместе с ними. Потому что мне нужно было репетировать, или играть на концерте. А потом, когда они вспоминали, как было здорово, шутили и смеялись, мне оставалось только сидеть в стороне и слушать, я не могла разделить с ними эту радость. Да, я тоже бывала за границей, и занималась тем, что им и не снилось, но всегда в компании с мамой или учителем, другими словами, с каким-нибудь скучным взрослым. Я была одна. Мои одноклассники были семьей, а я была в ней чужой. У меня не было никого, кроме скрипки.

И внезапно я поняла, что больше не хочу выходить на сцену в качестве чьей-то марионетки. Да, я бы все равно вернулась на нее, но чуть позже, – давала бы по несколько закрытых концертов, просто чтобы поддерживать себя в форме. Мне пора было жить полной жизнью, осваивать мир, в котором жили мои друзья. Не наблюдать за ним из крохотного окошка в классе, а впитывать всем сердцем. Я ведь была подростком в конце концов! У меня не было детства. Мое детство кто-то украл. Все, кого я знала с восьми лет, разлетелись в разные стороны, а я продолжала сидеть на той же ветке. Двигалась и в то же время не двигалась. Мин-скрипка устремлялась все выше с каждым днем, а с Мин-человеком не происходило ничего. Когда начинаешь строить карьеру в столь юном возрасте, это оказывает на тебя странный эффект, и ты не осознаешь этого, пока не станешь старше. Взрослый мир обращается с вундеркиндами жестоко, так же как со взрослыми. Когда ты это понимаешь, тебе тяжелее преодолевать трудности. Жизнь начинает лететь вперед с ужасающей скоростью, и ты пролетаешь целые отрезки, рискуя сломать себе шею. Что это было? Детство? Оно уже позади и никогда не вернется. Только что ты был ребенком и жил под крышей теплого родного дома, а в следующий момент тебя выталкивают на сцену со скрипкой в руках и программой целого концерта в твоей маленькой детской голове. И между этими двумя моментами ничего нет.