Текст книги "Давид"

Давид
Мири Мироу

© Мири Мироу, 2023

ISBN 978-5-4496-5108-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Давид

 
Что мне смочь? Всяка мощь низвергается с гор.
Если даже холмы есть основа столиц.
Есть лицо… то бугры лобных мест как аккорд
на узлах средь петлей и петлиц.
В гору трудно идти, когда ищешь слова.
Кто-то будит Везувий и всем не до сна,
ведь хаос развести – нет большого ума —
хоть с Олимпа, хоть с неба – всё гибель страшна.
 
 
Но какая-то блажь в голове скребёт скальп
изнутри, из глубин, остриём от копья.
Кровью красит номад *¹ наконечников сталь,
стрелы с древком от Древа, где кочевник – сам я.
Ну, а дальше, древнее, а впрочем, гнильё
вместе с горными реками, вместе с дождём
размывает всё то, что когда-то звалось
всемирной историей всесильных времён.
 
 
Что мне смочь? Чем же головы тех, кто силён
отличаются от моего котелка —
только тем, что варят они сытный бульон
без труда чтоб за словом строка.
Значит то, что с вершин не всегда родник,
ибо горы это и мощь мощей
тех, кто лёг когда-то и виском приник
к земле навек с помощью пращей.
 
 
Так что все Голиафы своих вершин
могут только гордиться, что их вулкан
будет служить им источником сил
мол, так было и будет в веках.
Будто всё остальное миф и блажь
и не страшен не один сопляк
со своей чистотою, с верою аж
до безумия, чтоб начать стрелять.
 
 
Но с тех пор таких молодцов полки
с истиной в мозгах, с битой в руках.
Ради правд, ради Бога, ради любви легки
на подъём, на смерть в любых горах…
Так что, скалы лица и скулы отца —
будь то Зевс, будь всемирный Бог,
это цель и любой родившийся «царь»
станет вверх карабкаться, как бы ни мог.
 
 
Всё сравнимо, есть библейский царь,
это вам не шпана глухих дворов,
улиц непроходных цвета свинца,
где стекает жижа ночных даров —
это, Давид, впадин острых грехи,
это дуг надбровных искони псалмы,
это струны седин, падающих в стихи
с высот лобных бугров – истые холмы.
 
 
Так что, горы как сочинял поэт
начинаются здесь, на твоём лице,
у худых подошв, от дрянных монет
из чужих газет, сюжетов, сцен.
Вот и всё, пора бы и по домам,
туда, отдыхает, где кровь и плоть
от хождения по мирским верхам,
чтобы был тебе дан ломоть.
 
 
Только дом это свой колпак.
Только дом это твой ответ.
Только дом твой для них враг.
Только дом это Его свет.
Но каков дом, таков и удел.
И каков срок, таков перст.
Нищий духом – не алчет тел,
тело режет своё об крест.
 
 
Но кто же свой дом не крепит?
Им духа хватит – беречь себя.
А кому не хватит – ничего не хранит,
говорит о себе, что умрёт, что спят
те духовные силы, чтобы стеречь
имя своё, лозунг как у людей:
чтобы было всё. Эти надписи не стереть:
чтить Деревья – Дома – Детей.
 
 
Они вписаны в квадратуру лбов.
Вбитые как «извращённый пучок».
Вычерченные круговертью мозгов
как три «д», впрочем, буквы здесь не причём —
Дерево – Дом – Дитя, это форматы для
нас, одиноких, с оком смотрящим в склеп,
где нет Природы – Молодости – Жилья,
где только насущный хлеб.
 
 
Словно «п» -«м» -«ж» это не та же тень
на ту же плетень, но по наклону дорожка,
а может драже, с одним «ж», где стен
дорожание – дрянь, дрожащая ложноножка.
Разговор не о том, что вся «чудь» не «весь».
Испокон всё Сын – Светлица – Сев,
или Дерево – Дочь – Дом, как у всех:
эх, скачусь на скупой слезе.
 
 
Рубим хату повыше, крепче ла̀жем стену…
И мой профиль под спил в профильный сруб
значит сверху ближе, ну-ка сверзи, ну!
Свергнуть веру – значит снести гору.
Раз, «холмы – это выше нас»,
два – мощь и мощи – у нас внутри,
значит всё, что снаружи народный сказ,
во красе людской на раз-два-три.
 
 
Что мне смочь? В этом теле, в этой твердыне,
на волне радио-бурь и рифм зефире
шебаршащих во мне издревле и до ныне,
в троллейбуса проводах, в Давидовом стихире.
И будь трижды конус, ишь ты, угол игл
тех возражений на моё восхожденье сниже —
всё же есть моё возрождение от игр
детско-кнопочных до песен слышимых свыше.
 
 
Все возвышенности души топки
во своих вертикалях гласных,
всем горланящим бьют по попке,
даже если они сидят у власти.
Стоп! Высо̀ты. Гимн. Масштабы.
Гербы и эмаль геральдик.
Гербарий детский даже как бы
не в счёт, и фиолет от кальки
 
 
вдавленной мощью всей от пальцев,
но нет отпечатков от белых перчаток.
Даже горлинка поёт не в счёт и в пяльцах
сестра вышивает нечётных бельчат… ох,
утоп я, утоп в своих воспеваниях…
В Вышних Слава, а на землѝ  радости песнь
и в рождественских наших чаяниях
семья Давида ждёт со времён одну весть.
 
 
Значит, есть места во Христа соизмерять себя,
свою жизнь, гору Синайскую, Голгофу
мерить локтём, или колени свои свербя,
ползти каждым днём к вершине теософии.
И на той, на горе скалистой возвыситься
над собою, потому что кто сам в себе,
никогда не увидит, то, что видит всяк,
кто чуть выше ходит в своей ходьбе.
 
 
И моё кочевьё между склонов и гор
не умаслит, а умозолит мой стих.
Что мне смочь среди кратеров пор
на покатости «з» лобной моей кости.
Ибо, се человек! Несмотря на то
сколько бы он не знал простых этих букв,
он всё же в гору идёт, завидев цветок
и привстав на цыпочки, ждёт солнца круг.
 
 
Эта мощь – только, то прощает нас,
что мы такие, какие мы есть.
И прощать по природе своей цена
для меня, такая как в сердце честь.
Но чтоб нас прощали, это беда —
в сердце гордость с гордыней ещё стучат.
Мы храним как царь спартанский Архидам
мощь дитю, что мощами хром подчас.
 
 
Так что же ты, молодой Давид,
не спеши, твой путь это смерть других,
смерть друзей, смерть вокруг как вид
веры, как срезать плоть ради ранга – жених.
Не спеши, будь ты и Эльханаан *²,
будь «возлюбленным», будь избранным Самуила,
вдруг ты ещё во врага станешь стан,
станешь грабить, сооружать могилы.
 
 
Не спеши, плоть солдат не режь
за плоть Мелхолы *³ или чтобы служить,
так как земная служба это большая брешь
между любовью и тем, что есть жизнь
человека в её образе и в её красоте,
в её замысле вышнем на той заре…
но живём мы теперь среди общих стен,
мы живём среди формулы – общий грех.
 
 
Не спеши, мы живём теперь нормой жить
по своим законам, да по своим местам,
по постам, да по должностям вершин,
на верхах, где светится… высота.
И помазанник или смазан лик
твой, Давид, это только сила твоя.
Ты выходишь на поле битвы в тот миг,
когда твоя арфа концентрация бытия.
 
 
Ты выходишь… источник духа для всех
кто идти, с тех пор, на верха стремлён
со своих крылец, со своих сердец
с потаённых мест… и выходят в сон,
что им верой дан… или чем?
Они здесь, Давид, только возьми пращу
Ты выходишь, Бог, кем ты вынянчен,
из каких небес виден твой прищур?
 
 
Кто решит что удел Твой в том и есть?
Только камень взят, камень в кулаке,
и Твой глаз в подростке светит всем
кто, родившись, сразу что-то сжал в руке.
Их поднять не труд, их подъём на холм
уже в душах их от рождения.
Им сказали вверх, им открыли вход,
и не внять им здесь чьё-то мнение.
 
 
Говоря о тебе, говорю всем о Нём —
и надеюсь это ясно каждому,
потому как грешны мнения об ином,
потому как горы даны отважному.
Потому как нить значит сохранить,
потому как кровь рифмой гнёт любовь
и согбенна вся, начинает гнить
и в обратный ход потому как кровь.
 
 
На холмах есть всё, города и прах.
Пепел тоже там, как внутри душа.
Можно там сидеть, говорить о снах
или же стоять, прыгать и бежать
по верхам верхов или вниз бежа,
проклинать себя, убегая, прочь
от всего что впрочем, может будет жаль
или же не будет, раз самому не в мочь.
 
 
Так как это ночь, так как пацаньё
уже стало бить верою под дых
своей врЕменной или временно̀й
силой игр бить всех, кто позже молодых…
Позже? Ране, прежде, в оны дни?!
Как ни говори, твою веру эхом…
Рана, она режет и вглубь, и вниз,
а Давида рать верхом и верхом.
 
 
Испытание властью, испытание есть
любому и государству тем паче,
а всё просто – подаётся есть,
то, что сготовлено на раздаче.
Что даётся как высший луч,
как вершинная величин личина
и последний век для войны везуч —
кровь, смывающая любовь… чти нас!
 
 
Чти, хоть Мелхола не чтила сей чин,
за происхождение, мол, сколько крат
все пастбища ниже горних вершин…
Чти, Богу Богово, царю цараат.
Чти, пусть ручей звенит с верхов,
он, как сказано, вбирает всё.
И любой поток останется под холмом
принеся с холмов, к примеру, гнильё.
 
 
Испытание веры, это пытка огнём,
Давид, ты несёшь на себе не крест,
ты несёшь перекрестие всех дорог
царства земного и Божий перст.
Испытание: Дом – Дорога – Дверь
в царство неба (читай: жизнь – смерть),
это струпья на теле жгут, как в игре
на лире щипковой, издавна впредь.
 
 
Вперёд бы ты не уповал на царение,
царчество, царьшество пусть и во имя
воли, во имя истинной Иудеи,
ибо это всё испытания со святыми.
Нам же холмы и горы сродники Олимпа,
потому все тянутся, чтобы быть богами,
чтобы взятыми быть как дешёвый импорт.
Да, в этом веке, Давид, всё мерят деньгами.
 
 
Ты же верил в добро и, помнишь, кудри твои
развевал ветер в степном просторе…
Как ты думаешь, почему твой подвиг стоит
звездой веры в людской истории?
С тех пор вера спасает многих, вера вершит,
вера силы даёт, берёт вверх… Вопрос веры…
Ныне вера каждого это способ жить
потому добро твоё каждому – вопрос меры.
 
 
Тебя видно всюду, в наёмных касках,
в ночлежках, приютах, в гуманитарке…
Ты с верой и с избранностью до сказки
во всех юных глазах от двухтысячной марки.
Ты всюду, Давид, как «три D», как тризна
сети виртуального мира над миром,
ты дальше живёшь с чутьём оптимизма,
неся своё право плакатом: Я – избран.
 
 
С логИном election *⁴, с паролем electro
со слоганом «Действуй», с девизом «Бери…»
на тело Вирсавии крепишь детектор,
чтоб всё как у Бога – в девайсе «D-3».
Друзья? Легионы on-lain, только кликни
и ты уже избран, а может призван
как будто ведомый, ты скоро привыкнешь,
но друг твой убит будет, Ионафан *⁵.
 
 
Ты дальше растёшь, ты вверх вос-ступаешь,
вос-ходишь ступнями уверенно ввысь…
Ты много не знаешь, ты быстро теряешь
что было дано тебе там, где был низ.
Низин тихость, пастбищ просторные долы,
чистые сны в мягкой сочной траве —
ты вспомнишь, когда станет страшно и холодно
от жарких высочеств в твоей голове.
 
 
Наверно берётся всё с тех детских сил,
и вся твоя суть там, в суете всех мерил.
Вся вера там, среди зелёных нив,
среди низин овражьих, где всё внутри.
Среди наивности и пустоты,
среди несусветности той простоты,
которая миру дана в дни весны
с величием праведным прав наготы.
 
 
С величием первенства, с правом любви,
от таинства жизни, от духа чудес
мы сходим с дорог заповеданных сих,
босыми идём на тропу верхних зверств.
Давид, мы с тобою, Давид, ты был прав и,
Давид, тебя дух, говорят, вдохновил,
и то была смерть не впервой, чтоб кровавый
был шаг совершен, но ты мощь нам явил.
 
 
Ты мощь человека вознёс на вершину
и богом стал, созданный, выше, чем есть.
Ты Богом прощён, ты прошёл путь от сына
до ранга отца, почтя Божий перст.
И что же? Тебе было сверху видение
или ты назван быть проводником
для тех, кто оставил долину рождения…
Ты сам испытание Бога на кровь!
 
 
На крой, на порок, на трон и на слово
которое сможет пастух дать с вершин.
Которое будет вершить и иного
не даст направления кроме служить
во Имя и в имени, в правду и в праве,
во истину истово, благим от благ.
Ты благословенный грешник во славе.
Ты сам испытание Бога во злах.
 
 
Свершилось, Давид ты бежишь от раздела,
раздора сынов и от многих скорбей:
счисленья, убийства, желания тела
жены подчинённого, прочих идей
и дел всегреховных верховных на троне,
свершилось, но манит людей твой удел.
Давид, ты истлел, но твой прах не хоронят,
и дух беспокойный, и мощь твоих дел.
 
 
В туманной дали, на скальном предгорье
сидит ветхий старец – не сам ли я там?
И вверх, еле виден, дорожкой проторен
его долгий путь по Давида следам.
Свершилось, мы все теперь смотрим на горы
заоблачных далей и отрок любой
по выси, по верхним… поверхностным взором
зрит и считает – взят камень на бой.
 
 
И кочевий мой разум, сам скребёт изнутри…
Говори, говори – на холмах есть душа,
на вершинах любовь, горы мира в «Д-3»
Дастогхил – Джомолунгма – Джая,*⁶ и весь шар
твой земной в трёхмерном дизайне погряз.
В модульной сетке многая мерность.
Мера – телесный сосуд, в любой час
наконечника сталь дарит ей смертность.
 
 
Пой же, Давид, все мы к зрелости пышем
мощью, спешим применить за свой век…
Пой, ну, Давид, все мы к старости дышим
одинаково, зная, что торен путь вверх.
Притчи пророка как струпья и язвы —
Дар Бога *⁷, играй музыканты, певцы.
Клятву о сыне пусть слышит Дочь клятвы *⁸
и Урию помнит – война всех святых.
 
 
Кто ведает? Сам ли? Кто верит в те камни
в зажатых ладонях с судьбой в борозде?
Пророк Самуил нынче стал хиромантом,
читает морщины и впадины тел.
Здесь вера решает твой мир, обнажает
всю правду и ложь царёвой звезды —
на смерть идёт воин, и он это знает,
любовь сохраняет… и мощь всех владык.
 
 
Есть дорога и битвы, пороки и бритвы,
филистимляне бегущие вниз,
руины цветные ярусов витых
того зиккурата, Ворот падших ниц.
Ушли хананеи, низложены хетты,
сошли арамеи, Ассирия ждёт…
Давид, ты уходишь с Ковчегом Завета,
неся гексаграмму в руке. Кто грядёт?
 
 
Венец? – Высота ли? – Возвышенный пласт?
Кочевий мой глаз, видя верхний прищур,
сносит рези без слёз, потому что про нас
этот сказ сквозь земной Давидовский круг,
вбирающий щит, печать и звезду,
единство трёх дважды углов и свет
единственной веры, с которой идут,
своей малой мерой и чтят амулет.
 
 
Как последний седок арамейских долин
забываю, что время как лошадь летит
без узды и седла, «без руля и ветрил»,
точно меры не зная, мчусь духом в зенит.
Вот ответ, говори – вставай Голиаф,
пастушки из юнцов битвы здесь не ведут.
Апогей – Атмосфера – Аstral их устав,
они с новой пращой уже здесь на беду.
 
 
Путь Давида во мне и кочевника плоть.
Тело – мера грехов, это мера – колчан,
но долина моя зелена и светло,
древки стрел к Древу вью, научась.
Никогда никуда не хочу я успеть
в этой мощи веков, в этой силе высот —
мне бы мира вдохнуть, мне бы только петь,
говорить о своём, о том, что нас ждёт.
2016 -18
 

Примечания

Нома̀д *¹ – кочевник, степной житель

Эльханаа̀н *² – имя (древняя иудея), бог земли ханаанской

Мелхо̀ла *³ – первая жена царя Давида, дочь царя Саула

election *⁴ – (анг.) выборы

Ионафа̀н *⁵ – сын царя Саула

Джая *⁶ – (индон. Puncak Jaya) – гора в массиве Маоке на острове Новая Гвинея. Гора расположена в его западной части, относящейся к Индонезии, в провинции Папуа. Джая – высшая точка Океании, расположена на Австралийской плите. Кроме того, это самая высокая гора в мире, расположенная на острове. Некоторые источники дают высоту 5029 и 5030 м

Дастогхил – (урду) англ. Distaghil Sar – самая высокая вершина (7885 м) хребта Хиспар-Музтаг, в Каракоруме. Это 19 по высоте вершина в мире и 7 в Пакистане. Гора состоит из высокого (свыше 7400 м) гребня длиной около 5 километров с тремя ярко выраженными вершинами:

Джомолунгма – (тиб. пиньинь: Zhūmùlǎngmǎ fēng, палл.: Чжумуланма фэн), Эвере́ст (англ. MountEverest), Сагарма́тха (непальск.), Шэнмуфэн (кит. трад. пиньинь: Shèngmǔ fēng) – высочайшая вершина Земли (8848 м над уровнем моря).

Дар Бога *⁷ – перевод имени Нафан (ивр. ‏ «дарованный [Богом]», греч. приблизительно 1000 лет до н. э.) – библейский пророк, Нафан

Дочь клятвы *⁸ – перевод имени Вирсавия (Бат Шева, ивр. «дочь клятвы») дочь Елиама, вдова Урии Хеттеянина, жена царя Давида и мать царя Соломона.

СТИХИ

 
Вопрос простой: кто мы – куда – откуда?
Смотрю и люд простой и род людской,
а, в общем, всё, что движется само —
сбивается в логические сгустки всюду.
Так снаряжались некогда этруски,
чтоб стройным шагом двигать свой портрет,
копытом государственности брыкать
и ликом осветить славян искусство.
Так скарабей скатал клубок эпохи
чтобы Амонов и Атона сохранить
для обозрения и превращения в товар.
Они теперь одно, хоть их различны боги.
 
 
Вопрос простой, куда же проще: Кто мы?
Когда тиран тирана ищет чтобы быть
таковым, чтобы сопоставлять масштаб,
и думать, что не одинок в часы истомы.
Чего не приспособит в костюме для себя
факир-артист, для выхода в трансферы
в признание магических кругов и публики,
что всех важнее. Он будет выть, с собой себя сведя.
И также мудростью своей себя испив,
бредёт учёный, чтоб найти себе подобье,
и часто всё находится вблизи, в пивной:
учёные здесь восполняют свой актив.
 
 
Вопрос простой, ответ любой: Куда?
Куда нисходит день, уткнувшийся в сутески?
Куда вода спешит, сбежав с верхов ручьём?
Куда опустит ветер, прах остывших дат?
И в этом всём стучится миг времянолетия
из плотности в плато, из плоти в плотоядие,
и дальше в воплощении рождён платить
по счёту, человекоплод за человекослед, сия
обуза сама ответ. Простого спроса мета.
Куда идёт сутулый узкоплечий вдоль канала?
Куда уйдёт восток, если остался север?
Одно неимоверно – самоубийство света.
 
 
Вопрос простой, как бы возврат: Откуда?
Ведь трудно быть на месте так, из ничего.
Даже рождение держало путь задолго до…
Кто, если, был в Куда значит идёт от Куда,
постигнув то, чем был снедаем, если не стегаем.
Если ручей или гонец несёт себя стараясь
усердно, истово, нещадно, значит знает
он что-то, что для него святых святая,
чем невозможно пренебречь, тем самым,
то с чем нельзя не согласиться сызнова и впредь.
Отсюда вывод, такие шутки явно не для всех,
но каждому, ведь сказано: грядеши камо…
 
 
Вопрос? Наш мир – вопрос. Одни вопросы!
Есть ли ответ, в котором форма из аморф
но го – игра покуда камни в поле…
Не значит, ли сей поворот – избыток прозы
в создании всего, что видит людской глаз?
Но есть и веянье, и вдох, и новья наважденье,
чтобы как минимум с утра начать дышать.
Как большее – искать ответ… в который раз
воспринятый от духа, от любви, богоявленья.
Ответ, в котором истина, и вечности душа.
Но как не быть собой, сказав, на сей, же час
одно: всё в этом мире – вдохновенье.
 

07.04.16

 
Две линии,
две электрички бок к боку, приблизившись, окно в окно
то, разойдясь, чтобы столбы меж ними промелькнули,
то снова до касанья дружно льнут.
Один – второй. Вот позади уж «Правда»,
«Заветы Ильича» – как ветром сдуло пух.
Кто соревнуется? Кто любит, ищет? Не весну ли?
И вот в «Мытищах» – выдох, остановка – выход тут.
Но мой финал не здесь, эй машинист, айда,
 
 
уже! Тут значит просто по-соседству
друг твой, как и ты, железо на колёсах водит,
что твои корабли. Ведь ещё мальцами мы смотрели
туда, где рельсы держат облака и пахнет морем.
И я боюсь, дорога из железа длинна, иль сетью
гладкой стиснута земля. – Эй, машинист, ты вроде
докурил, жми лапу корешу и рвём отселе;
вы на ходу ещё трепались, давя на скорость,
 
 
а мне казалось, что стальные боги творят поэтику…
 
 
так, что не будет лирики нечаянной,
так, что не будем ждать, давай до моря…
так много станций здесь, как много
остановок, чтоб не дай Бог, пропустить весну,
а там посадки, стройки, любви желания
и перебежки от платформы до платформы…
Что? Семафор? Конечная? Москва, ей Богу!
Здесь все встречаются, чтобы бежать домой, ко сну.
 
 
Скажу по правде, машинист, я на подъём тяжёл,
но облака на горизонте и  мне дано увидеть их глаза,
их души. И только там мне мир, там луч,
лучистое добро, и только мне туда всегда пешком…
так что смотри мне вслед, всё будет хорошо,
ведь сказано: – откроются ключами небеса…
и если б я был встречен, то потерял бы ключ,
забыл куда иду, и думать мне о ком,
 
 
читал ТВ-программу, вразумлял родню,
имел бы хобби, в воскресенье дача бы меня…
короче так, стальные боги, нет, не внемлют мне,
мой машинист спешит – с дружком по кружке
и по домам; а что же я? К какому это дню
бегу, бегу в толпе, чтобы опять понять,
что небо далеко, за проводами пригородных дней…
в раздумье – как же быть – я подхожу к пивнушке,
 
 
а так хотелось с другом лететь, электризуя свод
ясных горизонтов, вздымая струны медных влас,
пока блины колёс вагонных с нами будут петь,
раскачивать столбы в стекле оконных действий.
Смотрю, мой задержался машинист, сидит, не пьёт;
его коллега убежал; покой; никто не знает нас;
но вот я вижу, как когда-то, и уже не здесь —
на рельсах, сидя, смотрим в облака… как в детстве.
 

24.10.2015

 
Мальчик и слепой отец.
 

 
Всё той, довольно скучной чередой бессмыслиц
живёт всё тот же сын, застрявший в небе.
Его глаза стеклом застыли над бумагой.
Клубок времён, всё в нём, в касанье взгляда,
в молчанье, в точке, в заиндевевшей жиле над листом.
 
 
И в этом замысел рожденья оправдав, дышать.
 
 
Громоздкий шум, промозглый дух, набрав всей грязью в грудь,
дышать на перекрёстке светофоров…
Стоять.
Застыть на севере, где бьётся кузов лязгом, дрязгой
в битый асфальт дороги той. Дышать железом автопрома;
застыть где шкрябает душа и душит газ;
застыть во мраке января;
Дышать распухшим носом, забитым выхлопом смертей сует…
Стоять!
Бить… бьётся… битый.
 
 
Стоят у края той дороги – отец и сын.
Стоят не день, ни времена, стоят всегда.
И видится, иль мнится в двух этих смытых силуэтах – два лица.
Начало и конец – два разом, да и нет.
Ладони их зажаты, палец к пальцу. Они одно всегда.
И вижу я в глазах у сына морщины строгого отца.
 
 
Они одно, они одни; слепой отец и мальчик;
у той дороги, где умирает жизнь, где празднует возня
и тщится праздность в созиданье бытия.
И мыши металлические мчатся, по той дороге, называемой земля.
 
 
Глазные впадины отца пусты. Высокий рост несмерен.
Глаза сыновьи грустны, но остры.
Сын знает, сын увидит, сын всё уже умеет,
и даже может быть уже и света ждёт;
У края той дороги, чтобы отца обрадовать.
И может быть вперёд открыт им путь уж будет.
 
 
Всё той, довольно вечной вереницей сожалений
летят листы по ветру, пульс чернильный рван.
Их крылья продраны, их вены опустели.
Так птица-рана небеса царапает паденьем;
войною, алчностью, бессилием иль стражника копьём —
но тщетно. Рук сухожилия, запястьев шрамы сжаты.
И никому не сдвинуть скрещенье стоп под тройственным
крестом.
 
 
Продрогший звон, промокших крон едва касаясь
у перехода, сквозь громыханье шкрябанье поет едва…
Прислушаться и слышно… и голос узнаваем:
тогда, в ту давность, синева и матушка зовёт,
и вот дорога в горизонт, свеченье разрешает.
В глазах у мальчика под влагою весна.
Рожденье ощутив, душой дышать и духом утолиться.
И надо бы идти, и надо б радостью такою насладиться…
Они ждут нас.
 

17. 04. 2011.

 
ЭЛЛАДЕ
 

Но, может, к лучшему, что здесь, в чужом краю,

погибель встретил он свою —

для близких он живым останется навеки.

Константинос Кавафис (В порту)

 
***
И погребли мальчишку, камнем заложив
у той дороги, что он мог идти, быв жив.
И мог он петь, любить мог с пылким даром,
но смерть она… она нежна лишь к старым.
Кораблей же море не бережёт и давних,
(и сколько нам стоять на палубе?) года, в них,
не вселяют нам надежды, особлѝво в море…
но корабль выстоял, а ты… sorry, юноша, sorry.
 
 
Ты всего лишь песня, всего лишь храбрость,
что пустилась в путь, презирая праздность
и, вы правы, ветер вил власы его курчавые,
и профиль греческий овевал, да, правы вы…
В этом вся соль морская и колыбель человечества —
звуком фо̀рминги музыка началась, тем гречеством.
О, этот мир был одарён этим полуостровом,
этой тысячью островов, грудью этой полуострою,
 
 
некогда вскормившей, волчицу, петуха, и льва*,
и всех кто бился меж собой за острова,
за побережье, за леса, и за равнины пастбищ —
дайте это молоко тому, кто нищ и жаждущь.
Дайте это молоко тем, кто рвёт и мечет,
кто чёт и нечет бьёт, кто слова увечит.
Дайте мне этой греческой ласки,
на кисельном береге, в театральной маске
 
 
с завитками пшеничными, с прорезями циничными.
Подо льном туники молодая грудь с ароматом птичьего
молока, смочит мне губы, кормящей богиней.
Я возьму её в жёны, и нам будет петь гимны
сам Гименей, ибо не будет стариться Греция
пока Геба поит из кувшина этого мира сердце,
пока звучат терции из кифары Терпсихоры,
пока мы ведаем красоту человеческой формы.
 
 
Остановлюсь. На могильном камне твоём, юноша,
имя твоё напишу, и будет жить твоя душа,
говорить нам, сообщать, вещать, растолковывать:
как пришли мы в жизнь, как спешим едва,
глотнув воздуха, сандалии надев, раскрыть уста,
и мнить себя на судне капитаном без поста.
А если с местом кто, и с флагом, с небом в звёздах,
то пусть – раздуты паруса, на море буря, скалы остры.
 
 
И это наша жизнь на корабле большом,
дрейфующем в галактике? Не сгинуть в шторм,
не потерять компас и карту, но главное в дорогу
с собою бери свой дом в сердце, и путь к его порогу
будет вести тебя через любые бури и пучины —
где бы ты ни был, не покидай Отчизны.
Она земля твоя и с детства тех отцов поила,
которые вели пути, слагали песни про Ахилла.
 
 
Мой мальчик, имя тебе, Лё́гос,* и ты был ясен,
когда ты сам, навстречу жизни шёл, прекрасен,
молод, светел, чист – что и решило твой исход.
И нынче нет тебя на судне, режущем небосвод.
В море лишь пассажиры не знают где мель, где дно.
На палубе лишь те гуляют, кому здесь разрешено.
Палубу начищают те, кому это повелено.
По указу – мостик, камбуз, каюты, и в трюмах вино.
 
 
Так танцуй, курчавый, в доме твоём поют песни.
На большом корабле ткани парусов из твоей купели.
На афинской улочке, от солнца щурясь, старик скажет: Ясу!*
В другой части света в этот миг кто-то найдёт счастье.
И зазвенит капель в селе Уэлѐн* в ту самую минуту
когда в песке Скѝроса чайка клювом бьёт древнего гончара посуду.
В Южной Америке пацаны, гоняя мяч по двору, в глубинке,
знают, что все их движения в честь крылатой богини Нѝке.*
 
 
Знай, юноша, твоя родина парус мира над той Тессераконтѐрой,*
врывающейся в неведомую бездну с одной только верой,
что солнце не сожжёт нас всех в наказание, и не погаснет от презрения —
во имя Эллады, во имя родины той Потитызмо̀с* человеческого гения.
Ты умер – ты жив. За белый парус тебе:– Эфхаристо̀!* – как сказал бы ты
когда в твоей лавке духов и масел взяли бы мы, то чем цветут цветы.
И обнявшись, мы, твои братья, на той же палубе танцуем сиртаки,
а когда будет, достигнут берег, ико̀на* любви проявится на бумаге.
 

01.05.17