Текст книги "Говорят женщины"

Мейал Лёвен потихоньку скручивает цигарку. (Из того, что осталось от предыдущей, которую она элегантно потушила, сдавив кончик указательным и большим пальцами.)

Ну, Август? – говорит Агата, сидящая рядом со мной. Она приобняла меня за плечо! – Что ты обо всем этом думаешь? У тебя тоже есть мнение?

Мне приходит в голову история о корейском поэте Ко Ыне. И я рассказываю женщинам, как он четыре раза пытался покончить с собой, один раз влив себе в ухо яд. Он повредил барабанную перепонку, однако выжил. В другой раз барабанную перепонку ему повредили, когда посадили по политической статье и пытали. Во время Корейской войны его заставляли переносить на спине трупы. Потом он десять лет был монахом.

Женщины перестали спорить и слушают мой рассказ о поэте. Я замолкаю.

И что? – спрашивает Агата.

Ну что. Потом Ко Ын начал пить, и, когда в очередной раз решил совершить самоубийство, на сей раз при помощи большого камня и веревки, в море между Корейским полуостровом и островом Чеджудо, пьянство спасло ему жизнь.

А где это? – спрашивает Аутье, но на нее зашикала мать.

Неважно, говорит Мейал.

Почему же, важно, говорит Саломея, но пусть Август сначала закончит историю.

Агата кивает мне, чтобы я продолжал.

На корабле, говорю я, продавали алкогольные напитки. Ко Ын подумал: почему бы не выпить перед смертью? Он выпил, потом еще, еще… Напился и уснул. А проснулся уже на пирсе. Он упустил возможность совершить самоубийство, а его ждали, поскольку стало известно о приезде на остров знаменитого монаха и поэта Ко Ына. Все надеялись, что он тут останется. Он и остался. И несколько лет был очень счастлив.

После некоторого молчания Мейал спрашивает меня, закончил ли я, и я отвечаю: Да.

Женщины молчат, только ерзают на ведрах, покашливают. Агата спросила меня, есть ли у меня мнение по вопросу, оставаться или уходить, – бормочу я. Я хотел лишь сформулировать свое понимание смысла этой истории: можно уйти от кого-то или чего-то в одном состоянии духа и прийти куда-то в другом, совершенно неожиданном.

Это я уже поняла, говорит Мейал. Да и все мы, разве нет?

На уровне инстинктов мы понимаем множество вещей, тихо говорит Оуна, но формулировать их в виде повествования приятно и весело.

Саломея Фризен говорит, что у нее нет времени на приятности и веселье, и язвительно спрашивает, может ли попросить прощения, поскольку сейчас время обеда и ее очередь нести еду старейшинам, а еще нужно дать антибиотики младшей дочери.

Младшую трехлетнюю дочь Саломеи, Мип, мужчины в разных обстоятельствах насиловали два, а может, и три раза, но Петерс не разрешил ее лечить, потому что врач разболтает про события в общине, всем станет известно об изнасилованиях, и история непомерно раздуется. Саломея прошла двенадцать миль до ближайшей колонии, чтобы в мобильной клинике, по ее сведениям временно находившейся там на ремонте, раздобыть антибиотики. (И для себя спирта, как утверждала Мариша, которая иногда, когда Саломея выходит из себя, поднося ко рту руку, где якобы бутылка, показывает, что Саломея тайком пьет.)

Я размешиваю ей антибиотики в протертой свекле, говорит Саломея, иначе не примет.

Женщины кивают: Иди, иди.

Если Мейал принесет с летней кухни суп, то сама она может захватить испеченный утром полбяной хлеб, уже уходя, говорит Саломея. У нас будет обед, и мы продолжим собрание за едой. Потом растворимый кофе.

Мейал лениво пожимает плечами – она терпеть не может, когда Саломея указывает ей, что делать, – но поднимается с места.

Агата тем временем сидит совершенно неподвижно и шевелит губами, читая молитву или стих, а возможно, какой-нибудь псалом. Мип – ее внучка, названная в честь нее. (Мип – прозвище.) Агата – сильная женщина, но всякий раз, слыша подробности изнасилования крошечной девочки, предательски цепенеет.

(Обнаружив, что Мип насиловали не раз, а два или три, Саломея отправилась к сараю, где держали мужчин, и, как я уже говорил, попыталась зарезать их косой. Именно данный случай убедил Петерса вызвать полицию, арестовать мужчин и отвезти их в город, где они будут в безопасности. Она просила прощения за вспышку, утверждает Саломея, и мужчины ее простили, однако никто, включая Петерса, ничего такого не подтверждает. Возможно, эти события и не имеют отношения к собраниям, но мне кажется, они довольно важны и их надо вынести в сноску, поскольку, если бы насильников не забрали в город, а остальные мужчины не отправились вслед за ними внести залог, чтобы те могли вернуться в колонию, где их могли бы простить жертвы, а они, в свою очередь, получить прощение от Бога, никаких женских собраний не было бы.)

Щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив, говорит Агата.

Она повторяет это еще раз, и Грета, взяв Агату за руку, молится вместе с ней.

Мейал Лёвен спустилась на улицу, видимо, покурить, хоть и заявила, что пошла за супом на летнюю кухню. Она велела племяннице Аутье остаться, и та скорчила гримасу, словно говоря: не больно-то и надо. А еще гримасу остальным, будто извиняясь за свою странную тетку – курильщицу, ведущую тайную жизнь.

За Мип и другими малышами колонии присматривают несколько молодых женщин в доме Нетти Гербрандт, чей муж отправился в город с остальными мужчинами. Брат-близнец Нетти Гербрандт, Йохан, – один из восьми, кого будут судить. Сама Мип не понимает, почему у нее везде болит и что она подхватила заболевание, передающееся половым путем. Нетти Гербрандт тоже изнасиловали, возможно, ее же брат, и она до срока родила крошечного мальчика – он поместился в ее туфлю. Мальчик умер через несколько часов после рождения, и Нетти измазала стены своей спальни кровью и перестала разговаривать, делая исключение только для детей общины, поэтому ее и назначили смотреть за ними, пока остальные работают.

Мариша Лёвен считает, что Нетти сменила свое имя на Мельвин. Она считает, что Нетти поступила так, поскольку больше не хочет быть женщиной. Агата и Грета отказываются в это верить.

Я прошу небольшую передышку.

Оуна Фризен опять испытующе на меня смотрит – ее заинтересовало то ли слово «передышка» (которое она, вероятно, раньше не слышала), то ли представление о задержке дыхания, благородных муках невысказанной мысли, истории жизни, нити, что связует, образует узлы, скрепляет. Передышка, дыхание, задержка дыхания. История.

Женщины изъявляют мне свое согласие.

* * *

Я вернулся на собрание. Сижу один, жду женщин.

На улице я услышал из грузовика музыку – «Мечты о Калифорнии» в исполнении «Мам и пап» на радиостанции, где теперь поют старые песни. Я стоял в ста метрах от грузовика, вставшего на главной дороге, идущей по периметру колонии. Аутье и Нейтье слушали около машины. Кроме нежных, мелодичных голосов «Мам и пап», поющих о надежности и тепле Лос-Анджелеса, мечте о нем, звуков было мало. Девушки меня не видели, я уверен. Они застыли у двери водителя, пригнув шеи и опустив головы, как следователи, пытающиеся поймать подсказку, или участники торжественной траурной церемонии возле могилы.

Прежде чем заиграла песня, водитель грузовика по прикрепленному к кабине громкоговорителю сделал объявление. Его уполномочили провести перепись населения, и он просил всех жителей колонии выйти на улицу, чтобы их сосчитать. Водитель повторил объявление несколько раз, но ведь в колонии остались почти одни женщины, а они не понимали его языка, а если бы и понимали, то не оставили бы свои дома, амбары, летние кухни, загоны для жеребят, курятники, прачечные… чтобы их пересчитал водитель грузовика, настроивший радио на волну с поп-музыкой. Кроме, конечно, Аутье и Нейтье, потянувшихся к машине, как заблудившиеся моряки к сиренам.

И вот я жду женщин, а в голове у меня неотвязно звучит песня «Мечты о Калифорнии». Я представляю, как учу женщин тексту, подстраиваю их пение под «Мам и пап», повторяя слова: призыв – ответ. Мне кажется, им понравилось бы. «Пожухли листья…» Я обвожу взглядом пустоту, слышу женские голоса.

Собрания проходят на сеновале сарая, принадлежащего Эрнесту Тиссену, больному старику, из тех, кто не поехал в город. Эрнест все забывает, в том числе и то, что женщины для собраний выбрали его сеновал. Он не помнит, сколько у него детей, живы ли братья и сестры, но одно помнит твердо: Петерс украл у него часы. Перед смертью отец Эрнеста оставил ему фамильную ценность, зная, что из всех его сыновей и дочерей Эрнеста наиболее завораживает и увлекает природа времени. Петерс уговорил Эрнеста отдать часы, поскольку время в Молочне вечно, земная жизнь, если человек чист в глазах Божьих, естественным образом перетекает в небесную и поэтому время, а равно и часы, не имеет значения. Как выяснилось через несколько месяцев, Петерс поставил часы у себя в кабинете, том помещении в доме, где он готовится к проповедям и ведет дела колонии. Эрнест, хотя и впал в маразм, не забыл об украденных часах, как будто именно эта несправедливость раздалась, заняв все место у него в голове, как будто, отбросив все остальное, его назначили ее хранителем, и всякий раз, завидев Петерса, он спрашивает у него, когда, в какое время тот вернет часы.

Женщины решили собраться у него на сеновале, а не за кухонным столом, потому что на кухне под ногами всегда и везде дети. В семьях с пятнадцатью или двадцатью пятью детьми такое в порядке вещей. (Пару месяцев назад я проделал эксперимент: прошелся по главной дороге вокруг Молочны, по кукурузным и сорговым полям – несколько миль – и вдыхал только при виде ребенка. Дыхание у меня ни разу не сбилось.)

Стол наш устроен из тюков сена и фанеры сверху, а стульями служат ведра для дойки. Аутье и Нейтье, согнув ноги в коленях, иногда по очереди сидят на подоконнике или на седлах, которые стащили из сбруйного сарая Эрнеста Тиссена и поставили на заплесневелую балку здесь, на сеновале.

Рядом с Оуной Фризен стоит пустое ведро для корма, так как она беременна и ее тошнит. Когда беременность Оуны стала очевидной, некоторые женщины колонии попытались поскорее выдать ее замуж за Юлиуса Пеннера, придурковатого сына Ондрея Пеннера. Юлиус заслуживает лучшего, чем больная нарфой, и запятнает себя грехом, если возьмет женщину, утратившую невинность, твердила Оуна. Старейшины колонии заключили, что Оуна не подлежит искуплению, что нарфа лишила ее способности рассуждать здраво. Мне кажется, я обязан отметить: вердикт старейшин (неспособность Оуны рассуждать здраво) – сплошной парадокс, и она избежит вечного проклятия, поскольку не совершала умышленного греха. Ее нерожденный ребенок, плод незваных гостей, как образно называют насильников старейшины, будет передан на воспитание другой семье колонии, возможно, даже семье незваного гостя, и будет считаться ребенком той семьи.

Все женщины возвращаются, не хватает только Аутье и Нейтье.

Они в конце подъездной аллеи Эрнеста Тиссена болтают с братьями Кооп из соседней колонии Хортица, говорит Мариша Лёвен. (Не совсем так, я знаю, но подозреваю, Мариша понимает, какой нагоняй девочки получат от Саломеи, если та узнает, что они слушали радио водителя, проводящего перепись. Мариша оберегает девочек и вместе с тем экономит время. Саломея вся состоит из необъяснимых противоречий: дерзкая, но придерживается традиций; воинственная, непокорная, но, когда речь идет о других, ревностно соблюдает правила.)

Остальные женщины хмурятся, но соглашаются: надо начинать без них.

Саломея спрашивает Мейал, курила ли та. Мейал спрашивает Саломею, какое ей дело. Они принесли с летней кухни хлеб, суп, растворимый кофе и раздают порции женщинам и мне.

Заявив, что сегодня необходимо принять решение, оставаться или уходить, Грета и Агата начинают собрание.

Когда они заканчивают, на сеновал возвращаются Аутье и Нейтье, позабавив нас очередным трюком. Прежде чем подняться, они тайком поставили под окном телегу с тюками сена. Аутье вскарабкивается по лестнице первой, отчаянно стеная, что не может больше жить ни секунды, что жизнь слишком жестока. Она шатается, стонет, а затем устремляется к окну и выпрыгивает головой вперед.

Женщины вскрикивают, мы все бросаемся к окну (кто бежит, кто ковыляет) и видим Аутье, мирно сидящую на тюках. Оуна, оценив шутку, громко смеется, остальные же, стараясь ничем не выразить одобрения, качают головами и возвращаются на свои места за столом. Братья Кооп, говорит Нейтье, рассказали ей с Аутье (теперь я понимаю, девочки действительно беседовали с юношами Кооп, не просто ошивались возле грузовика), как их отец ездил в город продавать сыр и наткнулся на Ингерсолла (деверя Мариши и мужа одной из женщин, решивших не делать ничего). Ингерсолл, отправившийся в город с другими мужчинами Молочны, как раз вышел из здания суда проверить упряжку и сказал отцу Коопов (а тот передал другому их брату, а тот потом передал тем братьям Кооп, с которыми беседовали Аутье и Нейтье), что двое мужчин Молочны собираются вернуться пораньше и взять еще скот, а может, и лошадей, чтобы продать в городе и набрать деньги для залога.

Грета поднимает руки.

Агата замирает и щурится (теперь я вижу, что Саломея унаследовала свой взгляд от матери – ракета с тепловой головкой самонаведения).

Что значит «пораньше»? – спрашивает Мариша.

Девочки пожимают плечами.

Кто именно? – спрашивает Мариша.

В частности Клаас, отвечает Нейтье. (Клаас Лёвен, муж Мариши.)

Мариша вынимает изо рта тонкую куриную косточку, кладет ее рядом с миской и издает еле слышный звук.

Оуна протягивает мне большой рулон оберточной бумаги, куда упаковывают сыр и мясо, и говорит, что взяла его на летней кухне.

Моя мать, Моника, в детстве давала мне бумагу для упаковки сыра, чтобы рисовать.

Оуна просит меня написать на этой бумаге «за» и «против», относящиеся к двум вариантам. Их надо записать на большом листе бумаги. Никто из женщин прочесть не сможет, говорит Оуна, но мы сохраним его здесь, на сеновале, как память, пусть другие найдут.

Аутье и Нейтье переглядываются. Что она такое говорит? Почему она такая странная? Как нам не стать похожей на нее?

Да, пусть найдут, говорит Саломея (редкая минута нежности и благоволения к сестре).

Агата нетерпеливо кивает и быстро крутит руками (похоже на колесо повозки), что означает: давайте уже продолжать. Мейал (используя любую возможность по-быстрому затянуться) находит в сбруйном сарае гвозди и солонку, чтобы прибить упаковочную бумагу к стене. Оуна просит меня написать вариант «Остаться и бороться». Под ним я размечаю столбик «за».

Тут женщины начинают говорить все вместе, и мне остается только вежливо, с извинениями попросить их говорить по очереди, чтобы понять каждую и успеть записать.

ЗА

Нам не придется уходить.

Не придется собирать вещи.

Нам не придется выяснять, куда идти, или трястись от неуверенности из-за того, что мы не знаем, куда идем. (У нас нет карт.)

Саломея смеется над вторым «за», сочтя его нелепым. Единственное, в чем мы можем быть уверены, говорит она, это в неуверенности, вне зависимости от того, где будем находиться.

Оуна возражает: Кроме уверенности в силе любви.

Саломея резко оборачивается к Оуне: Держи свои глупости при себе.

Мейал заступается за Оуну. Почему же нет, почему нельзя быть уверенным единственно в силе любви? – недоумевает она.

Потому что это не имеет никакого смысла! – кричит Саломея. – Особенно в таком чертовом контексте!

Агата резко обрывает дочерей и, меняя тему, показывает на девочек. Аутье, Нейтье, спрашивает она, у вас есть что добавить в список?

Саломея грызет ногти и жует обкусанное. Когда она их выплевывает, Мейал кривится.

А нам не придется оставить тех, кого мы любим? – спрашивает Нейтье.

Любимых можно взять с собой, замечает Грета.

Остальные сомневаются в практичности такого решения, а Оуна мягко замечает, что кое-кого мы не только любим, но еще и боимся.

Можно создать условия для нового порядка прямо здесь, в таком знакомом нам месте, добавляет Мариша.

Это не просто знакомое место, это наше место, уточняет Саломея.

Но если мы уйдем, спрашивает Мейал, оно останется нашим? Сможем ли мы вернуться?

Август вернулся, говорит Саломея. Спроси у него.

Времени нет, говорит Оуна. Август, теперь напиши, пожалуйста, «против».

Я мысленно обнимаю Оуну, а она меня.

ПРОТИВ

Нас не простят.

Мы не знаем, как бороться. (Саломея перебивает: Я знаю, как бороться. Остальные старательно не обращают на нее внимания.)

Мы не хотим бороться.

Существует риск, что после борьбы положение станет еще хуже.

Оуна поднимает руку и просит слова. (Наверно, насмешливо, в ответ на мою просьбу к женщинам говорить по очереди, думаю я.)

Пожалуйста, говорю я ей.

Не следует ли, прежде чем мы перечислим все «за» и «против» остаться и бороться, точно понять, за что мы, собственно, боремся? – спрашивает Оуна.

Мариша быстро отвечает: Ясно же, за нашу безопасность и свободу от изнасилований!

Да, соглашается Оуна, но что это за собой влечет? Может, нам стоит написать манифест или революционное заявление (мы с Оуной быстро переглядываемся; я знаю, она имеет в виду мою мать, та всегда – в полях, амбарах, при свете свечей – составляла какие-то революционные заявления. Я опускаю голову и улыбаюсь), формулирующее условия жизни в колонии, которых мы желаем/требуем после победы в борьбе? Может, нам надо точнее понять, чего мы хотим достигнуть в борьбе (а не только что хотим разрушить) и какие шаги необходимы для достижения этого, даже после победы в борьбе, если она будет одержана?

Когда говорит Оуна, заявляет Мариша, у меня в голове будто жеребята бьют копытами. На такую дискуссию нет времени. Кое-кто из мужчин вернется в колонию раньше, напоминает она.

Агата, успокаивая Маришу, соглашается с ней, но в свою очередь напоминает, что собрания и планы нужно удержать в секрете от тех мужчин, кто вернется раньше, а еще, что мужчины вернутся в колонию ненадолго, забрать скот на продажу, и быстро опять уедут в город. Поскольку, по слухам, один из них – муж Мариши Клаас, Агата напоминает ей: нужно держаться, так сказать, «естественно». (Она использует нижненемецкое выражение, которое не так-то легко перевести на английский. В нем речь идет об определенных фруктах и зиме.)

Остальные, соглашаясь, серьезно кивают.

Агата продолжает и просит Оуну сформулировать революционное заявление.

Я замечаю, что Нейтье и Аутье, по большей части относящиеся к Оуне с опаской, поскольку у нее репутация женщины, потерявшей страх, что для членов общины равнозначно утрате морального компаса и превращению в демона, обращают на нее все свое внимание.

Это очень просто, говорит Оуна и набрасывает несколько мыслей: Мужчины и женщины должны принимать решения в колонии сообща. Женщинам разрешат думать. Девочки должны учиться читать и писать. В школе нужно вывесить карту мира, чтобы мы начали понимать свое в нем место. Женщины Молочны создадут новую религию, выведенную из старой, но с центром в любви.

(У меня заболело в груди. Оуна почти дословно повторяет один из уроков моей матери Моники в тайной школе для девочек. Она смотрит на меня, пытаясь поймать мой взгляд, сообщить что-то очень важное, что-то сохранившееся в памяти, утраченное.)

Мариша выразительно сводит брови.

Оуна продолжает: Дети должны быть в полной безопасности.

Грета закрывает глаза и повторяет слово «сообща», будто это название неизвестного ей овоща.

Мариша больше не может сдерживаться и обвиняет Оуну в мечтательстве.

Мы женщины без голоса, спокойно говорит Оуна. Женщины без времени, места и даже без языка той страны, где живем. Мы меннониты без родины. Нам некуда возвращаться, и даже животные в Молочне в большей безопасности, чем мы. У всех у нас, у женщин, есть мечты, так что, разумеется, мы мечтательницы.

Мариша фыркает. Хочешь послушать, о чем мечтаю я? – спрашивает она и, прежде чем кто-либо успевает ответить, излагает свою мечту о том, чтобы людям, больным нарфой, не поручали формулировать революционные заявления.

Оуна улыбается на шутку Мариши, но не раздраженно, а искренне.

Младшая сестра Оуны и Саломеи, Мина, в общине имела репутацию постоянно улыбающегося человека. Ее звали Радостная Мина. Оуна сейчас улыбается как Мина.

(Даже в смерти она, кажется, улыбалась. На похоронах Мины Оуна спустила ей платок на пару дюймов, обнажив следы от веревки на шее, и громко сообщила общине, что ее сестру убил не нашатырный спирт, как утверждал Петерс. Мину нашли в петле на стропиле конюшни. Петерс прервал панихиду и попросил дьяконов Клиппенштайна и Унрау отвести Оуну домой. Службу проводили на улице возле церкви, поскольку телам самоубийц в храме находиться не полагается. Тело Мины лежало на глыбе льда, под солнцем. Оно опускалось все ниже и ниже, к земле, его медленно окружал темный круг отсыревшей почвы. Оуна убежала от мужчин. Петерс принялся молиться за Оуну. Члены общины склонили головы.

Нейтье, дочь Мины, ныне на воспитании у Саломеи. Мина повесилась, после того как Нейтье изнасиловали в спальне, руки ей грубо связали шпагатом, она вся была в крови, испражнениях и семени. Сначала Петерс заявил Мине, что в изнасиловании повинен Сатана, что налицо Божье наказание, что Бог наказывает женщин за грехи. Затем, что она выдумала про изнасилование. Он повторил слова «необузданная женская фантазия», интонационно отделив слова друг от друга – получилось три коротких предложения. Мина потребовала уточнить, что же все-таки: Сатана или ее фантазия, – и расцарапала Петерсу глаза. Она сорвала одежду и изрезала себя ножницами. Потом пошла на конюшню и повесилась. Петерс срезал веревку, опустил тело и заявил общине, что Мина надышалась нашатырным спиртом, когда чистила конюшню. Агата Фризен, мать Мины, омыла ее тело собственными слезами. Так говорят женщины общины, а они при этом присутствовали.)

С нее хватит, заявляет Агата. Ранее сформулированное революционное заявление Оуны разумно, утверждает она, его можно потом добавить, оно станет манифестом, бесстрашно говорящим о том, чего хотят женщины общины, если останутся и будут бороться.

Грета поднимает руки и спрашивает: А что будет, если мужчины откажутся выполнять наши требования?

Оуна отвечает: Мы их убьем.

Аутье и Нейтье ахают, потом робко улыбаются.

Мейал под таким впечатлением, что достает табак и бумажки для цигарок на виду у всех.

Агата встает и обнимает Оуну. Нет, leibchen, шепчет она, нет, и объясняет остальным, что Оуна пошутила.

Саломея пожимает плечами. Может, и нет.

Агата тычет Саломею в плечо и говорит: Мы найдем дорогу и двинемся в путь.

Грета медленно кивает. Да, но ты о чем, Агата? Мы уходим?

Путь – это много чего, отвечает ей Агата.

«Фризеновская болтовня» (которую Мариша называет «болтовней в кофейне», хотя ни разу не бывала ни в одной кофейне) выводит женщин Лёвен из себя.

Аутье не без опаски предлагает написать «за» и «против» ухода, все соглашаются.

Я обращаю внимание, что Аутье и Нейтье сняли платки и, сплетя длинные волосы в одну косу, теперь неразрывно связаны.

УХОДИТЬ

ЗА

Нас здесь не будет. Мы будем в безопасности.

Тут вмешивается Мариша. Может, и не будем, говорит она. Но первое – несомненный факт: если мы уйдем, нас здесь не будет. Она обводит взглядом собрание. Разве у нас так много времени, чтобы обсуждать очевидное?

Не надо все понимать буквально, отбивается Саломея и дополняет список:

Нам никто не будет приказывать прощать мужчин, поскольку нас здесь не будет и мы не услышим никаких приказов.

Да, язвительно говорит Мариша, но, согласно манифесту Оуны, нужно установить новые способы прощения; тогда мужчинам будет запрещено заставлять нас их прощать, как и вынуждать нас уходить из колонии, если мы их не простим, как и грозить нам тем, что Бог нас не простит, если мы их не простим. И она напоминает, как ранее Оуна утверждала, что зло, причиненное детям, в силу его гнусной порочности нужно отнести к той категории, которую может простить только Бог. Оуна, похоже, считает, что у нее есть какая-то власть создавать новые религии.

Вовсе нет, мирно возражает Оуна. Она не верит во власть, точка, поскольку власть ожесточает людей.

Саломея перебивает: Тех, кто властью обладает, или тех, кто ей не обладает?

Мариша не обращает на нее внимания. Как, черт возьми, можно не верить во власть? – спрашивает она Оуну.

А как, черт возьми, можно верить во власть? – спрашивает Оуна.

Грета и Агата в один голос просят их замолчать.

Мы увидим немного мира? Такое «за» предлагает Нейтье Фризен.

Я замечаю, что по мере того, как терпение пожилых женщин начинает истощаться, это пространство не без боязни занимают девочки. Они все еще сплетены одной косой. Снова на ум приходят слова песни «Мечты о Калифорнии», и я напеваю: «Пожухли листья…»

Некоторые смотрят на меня с любопытством, особенно Аутье и Нейтье. Наверно, удивляются, почему я мурлычу песню, слышанную ими по радио у грузовика. Может, я шпионил за ними? Мне хочется сказать, что я не шпионил, все вышло случайно, но я понимаю, это невозможно. Я прошу перейти к «против» ухода.

Ход собраний будут определять они, женщины, напоминает мне Мариша, а не «грошовый» фермер-неудачник, schinda, в чьи обязанности входит преподавание.

Грета взрывается и, встав, кричит: Мариша! С минуты на минуту вернется Клаас, и, раздражаясь, ты тратишь время, больше ничего! Клаас придет в твой дом только забрать животных и продать их за деньги для залога, чтобы насильники вернулись в Молочну, и набросится на тебя и детей, а ты, как всегда, ничего ему не скажешь, уж скорее, как гатлинг, начнешь пулять в нас своей не туда направленной яростью. Что тут хорошего?

Женщины молчат.

Я извиняюсь за то, что неправомерно попытался ускорить процесс, не моего ума дело.

Женщины ничего не отвечают. Грета тяжело дышит.

Примечание: слово, брошенное мне Маришей, schinda, означает дубильщик, дубильщик кож. В России, когда меннониты обитали у Черного моря с его таинственной подводной рекой, мужчины, неспособные жить крестьянским трудом, были вынуждены пасти скот для других меннонитов. Если корова умирала, пастуху вменялось в обязанность освежевать ее и выдубить шкуру. Поэтому schinda называют бестолкового человека, ничего не понимающего в хозяйстве. В Молочне самое страшное оскорбление.

Слово берет Грета и говорит нечто неслыханное. Я больше не меннонитка, говорит она.

Хитрованки Аутье и Нейтье, хоть и сохраняют безразличный вид, встревоженно вскидывают глаза.

Как говорила Оуна, нам, женщинам, придется спросить себя, кто мы, продолжает Грета. Так вот, заключает она, я сказала вам, кем не являюсь.

Агата смеется. Грета много раз заявляла, что больше не меннонитка, тем не менее она родилась от меннонитов, живет как меннонитка, с меннонитами, в колонии меннонитов и говорит на меннонитском языке.

Все это не делает меня меннониткой, упорствует Грета.

А что сделало бы тебя меннониткой? – спрашивает Агата.

Аутье, как мне кажется, в попытке восстановить порядок снова подает голос, предлагая несколько «против» ухода.

У нас нет карт, говорит она.

Но остальные, слушая спор Агаты и Греты, не обращают на нее внимания.

Аутье и Нейтье раскачиваются из стороны в сторону, будто перетягивая канат в виде соединившей их косы, правда, осторожно. Аутье продолжает: Мы не знаем, куда идти.

Нейтье со смехом добавляет: Мы даже не знаем, где находимся!

Девочки смеются вместе.

Наконец Грета поворачивается к ним с криком: Тихо! И: Приберите волосы.

По лестнице на сеновал забирается маленькая дочь Саломеи Мип и зовет мать. Саломея подхватывает ее на руки. Мип плачет. Она напугана. Она слышала женские крики. Стесняясь, так как ей уже три года, Мип просит Саломею сменить ей подгузник.

Агата тихо объясняет мне, что у Мип почти год не было подгузников, однако недавно она попросила их опять.

Саломея обнимает Мип, гладит ее по голове, что-то шепчет, целует. Оуна обнимает сестру за плечи, а та баюкает Мип.

Может, на сегодня хватит? – спрашивает Агата.

Мейал кивает, но просит написать на упаковочной бумаге хотя бы пару «против» ухода, чтобы женщины и я знали, с чего начинать завтра или сегодня вечером, если будет возможность вырваться из дома.

Саломея встает с Мип на руках.

Их нет, говорит она. Нет никаких «против» ухода.

Я представляю, как она сейчас уйдет, будет становиться меньше и меньше, как все так же, с Мип на руках, пройдет соевое поле, кофейное, кукурузное, сорговое, переправу, пересохшее русло реки, овраг, границу, ни разу не обернувшись бросить последний соленый взгляд на то, что оставляет.

И врата ада не одолеют ее.

Пожалуйста, сядь, говорит Агата, дотронувшись до руки Саломеи.

Саломея повинуется матери, садится и пристально смотрит куда-то в срединное пространство.

Но вот по лестнице на сеновал поднялась и предстала перед женщинами Нетти (Мельвин) Гербрандт. Она извиняется, что упустила Мип и той удалось сбежать к матери, хотя говорит без слов.

Агата отмахивается от извинений. Ничего страшного, ласково отвечает она и просит Нетти вернуться к другим детям, которые, наверно, остались без присмотра. А Мип пока побудет с Саломеей.

Нетти энергично кивает и спускается по лестнице.

Мы все знаем, что Нетти на пределе, замечает Агата остальным.

(Нетти не разговаривает, только с детьми, но по ночам члены общины слышат ее крики во сне, хотя, может, она и не спит.)

Агата предлагает женщинам спеть для Мип, и Грета соглашается.

Подростки, Аутье и Нейтье, снова недовольны, хотя все же присоединяются к женщинам, запевшим мелодичный гимн «Дети Отца Небесного».

Оуна улыбается мне. (А может, она улыбалась просто так и только я заметил.)

Во время пения (и, возможно, только во время пения) женские голоса парят в совершенной гармонии. Мип прижимается к груди матери.

Я должен бы включить сюда текст гимна, но, по правде сказать, почти все забыл (его вытеснили «Мечты о Калифорнии»), а записывать не успеваю. Пока женщины поют для маленькой Мип, я буду молиться молча. Вспоминаю отца. Вспоминаю мать. Вспоминаю жизнь, запах материнских волос, тепло склонившейся к земле отцовской спины под солнцем, его смех, мать, бегущую ко мне, свою веру. Не имея родины, куда можно вернуться, мы возвращаемся к вере. Вера – наша родина. «Велика верность Твоя», звучит в голове, разуме, мыслях, мозгах, в моем доме, на моих похоронах – но не в моей смерти.

День подходит к концу. Пение закончилось. Коровы требуют дойки. Мухи, вылетевшие из укромных тенистых мест, бросаются на грязные стекла. Собаки Дюка лают от голода, но Дюк в городе, а больше никто и мизинцем не пошевелит, чтобы их покормить.

Как будто мои мысли слышны, Мариша говорит, что даст потом немного мяса собакам Дюка, а то они набросятся на детей.

С летней кухни на сеновал Эрнеста Тиссена доносятся отчетливые запахи укропа и жареной колбасы.