Текст книги "Все мои ничтожные печали"

Однажды он мне сказал, что я лаяла во сне, как собака. Я такого не помню, не помню, что именно мне тогда снилось. Что вообще может сниться, чтобы чувства, испытанные в сновидении, прорвались в явь невнятным собачьим лаем? Временами мне кажется, что я все-таки приближаюсь, пусть даже только во сне, к пониманию молчания Эльфи. Когда я жила в Монреале, совсем одна, с разбитым сердцем из-за потерянной любви, Эльфи писала мне письма, и в этих письмах была цитата из Поля Валери. По одному слову в письме, так что вся фраза сложилась лишь через несколько месяцев. Тишина, сны, дыхание, нерушимый покой… ты победишь.

5

Сейчас утро, и у меня жуткое похмелье. Под глазами – лиловые мешки и потеки размазанной черной туши, на губах – тонкая корочка красного вина. Руки трясутся. Я пью кофе, взятый навынос в ближайшем «Тиме Хортонсе». Двойной эспрессо двойной крепости. Мама в круизе. Ник с головой погрузился в расчеты по ленточным червям. Я принесла Эльфи все, что она просила: темный шоколад, сэндвич с яичным салатом, чистые трусы и щипчики для ногтей. Когда я пришла, Эльфи спала. Я знала, что она жива, потому что очки лежали у нее на груди и покачивались вверх-вниз, как севший на мель спасательный шлюп. Я пристроила рядом с ее головой фиолетовую подушку с серебряными стрекозами, села на оранжевый пластиковый стул у окна и стала ждать, когда она проснется. Окно выходило на стоянку, где стоял старенький мамин «шевроле». Я нажала на зеленую кнопку на дистанционном стартере. Мне хотелось проверить, хватит ли мощности, чтобы оживить двигатель на таком расстоянии. Ничего не произошло, огоньки не зажглись.

Я проверила телефон. Два сообщения от Дэна. Первое – перечень всех моих недостатков в качестве матери и жены. Во втором он извинялся за первое. Неумеренное потребление алкоголя, грусть, импульсивность, непростительное поведение – таковы были его оправдания. Скрепы раздора. Я все понимаю. Иногда его электронные письма настолько сухи и формальны, что кажется, будто их сочиняла коллегия адвокатов, иногда его письма кажутся продолжением наших с ним разговоров на протяжении долгих лет совместной жизни. Задушевный треп ни о чем, словно наш бракоразводный процесс – это просто игра. Все упреки и извинения, попытки понять и нападки… Я сама тоже не без греха. Дэн не хотел, чтобы я уходила. Я не хочу, чтобы ушла Эльфи. У каждого из нас непременно есть кто-то, кого нам не хочется отпускать. Когда Ричард Бах написал: «Если любишь кого-то, отпусти его», он обращался явно не к человеческим существам.

Я пошла в ванную, которую Эльфи делила с соседкой по палате, когда соседка была на месте (Мелани уехала на побывку домой), и осмотрелась в поисках признаков тяги к саморазрушению. Ничего не нашла. Хорошо. Даже крышечка на тюбике с зубной пастой была аккуратно закрыта. Человек, не желающий жить, вряд ли стал бы следить, закрыл ли он тюбик с пастой, да? Я стерла с губ засохшие следы вина и почистила зубы пальцем. Попыталась смыть пятна размазанной туши, но сделала только хуже.

Я кое-как уняла дрожь в руках, причесалась пятерней и мысленно помолилась Богу, в которого верила только наполовину. Почему нам всегда говорят, что Бог ответит на наши молитвы, если мы в Него верим? Почему обязательно надо верить? Почему Он не сделает первый шаг? Я молилась о мудрости. Ниспошли мне мудрости, Боже, так я к Нему обращалась. Не «дай», а именно «ниспошли». Так молился наш папа. Не требовал милостей, а смиренно просил. Интересно, унаследовал ли папа землю? Потому что, согласно Священному Писанию, он сейчас должен быть чуть ли не главным начальником над земными делами.

Эльфи открыла глаза и улыбнулась усталой улыбкой человека, который смирился с тем, что ему каждый раз предстоит просыпаться все в том же мире, полном разочарований. Я прямо слышала, как она думает: Что за новый круг ада? Это наша любимая цитата из Дороти Паркер, она всегда нас смешит. Но не сегодня. На самом деле, она нас рассмешила всего один раз. Когда мы услышали ее впервые.

Эльфи снова закрыла глаза, и я сказала: Нет! Нет, нет, нет. Пожалуйста, не засыпай. Я спросила, помнит ли она Стокгольм. Прием в посольстве, Эльфи. Ты помнишь? Когда я была беременна Уиллом, я приехала к Эльфи в Швецию и получила изрядный трагикомический опыт в посольстве Канады, куда она была приглашена на обед в день ее первого выступления в Стокгольмском концертном зале. Я пошла вместе с ней, нарядившись в бесформенное и блестящее «вечернее» платье для беременных – купленное, кажется, в «Кей-марте», – и честно пыталась не опозорить семью фон Ризенов. Мы сидели за длинным белым столом в белом зале в компании посла и других важных персон (тоже белых) с именами типа Дальберг, Юлленборг и Лагерквист. Эльфи была просто великолепна в своем простом черном платье и держалась так непринужденно, будто подобные мероприятия были ей не в новинку. Она буквально блистала, слепила глаза. Рядом с ней я была словно гигантский кальмар, неуклюже колышущийся в замедленной съемке и роняющий еду себе на живот. Эльфи увлеченно беседовала на немецком с невероятно красивой, элегантно одетой супружеской парой. Возможно, они говорили о музыке, я не знаю. Работник посольства, сидевший рядом со мной, поинтересовался, чем я занимаюсь в Канаде. Я ответила, что пишу детские книжки о школе родео и (я указала на свой живот) жду ребенка. Я тогда пребывала в полном эмоциональном раздрае, меня тошнило селедкой на чистеньких улицах Стокгольма, я жутко потела в своем полиэстеровом платье, нервничала и совершала одну промашку за другой: опрокинула винный бокал кого-то из гостей, когда задела его животом, потянувшись за хлебом, и уронила флагшток, когда завернулась во флаг Манитобы, чтобы Эльфи меня сфотографировала на память. Я не знала, как отвечать на вопросы, которые мне задавали: У вас тоже есть способности к музыке? Каково быть сестрой одаренного музыканта?

Я спросила: Эльфи, ты помнишь яйца? Она по-прежнему не открывала глаза. Нам подали какие-то странные яйца. Не куриные, а другие. Мелкие белые склизкие шарики наподобие слепых глазных яблок, эмбрионы в зеленом рассоле. Как только я их увидела, мне пришлось срочно бежать в туалет. Когда я вернулась за стол, Эльфи сразу же поняла, что я плакала, и принялась поднимать мне настроение, как она делала с самого детства, с тех пор как начала грузить меня цитатами из своих мнимых любовников-поэтов. Словно это была ее главная профессия. Она превратила меня в настоящую героиню. Она вспоминала истории из моего детства: какой я была храброй, совершенно бесстрашной (Вы бы видели ее верхом! Как она скачет на лошади вокруг бочек! Здесь кто-нибудь знает, что такое родео?) и самой крутой девчонкой во всем городке. И никто не смешит ее лучше, чем я, и все ее выступления на концертах вдохновлены моей жизнью с ее диким, свободным ритмом, моей тонкой чувствительностью, моим духом противоречия (то есть категорической неспособностью признавать собственные ошибки), и она старается играть так, как я живу свою жизнь: свободно, радостно, честно (то есть как восторженный недоумок при полном отсутствии социальных умений). Она объявила всем этим людям, что ребенок, которого я ношу, станет самым счастливым на свете, потому что я буду его мамой, и что я пишу совершенно прекрасные книги о школе родео, и что я – ее лучшая подруга. Все неправда, кроме, может быть, самой последней части.

Эльфрида! Ты помнишь тот день? Она все же открыла глаза и кивнула. Я сказала, что она всегда меня оберегала в таких ситуациях. Она улыбнулась, по-настоящему улыбнулась. Я ткнула пальцем в подушку с вышитыми стрекозами и сказала, что принесла ей подарок. Она сильно обрадовалась, даже как-то слегка чересчур. Мне подарок? Спасибо! Какая прелесть! Она прижала подушку к груди и поблагодарила меня еще раз, явно больше, чем следовало. Это просто подушка, сказала я. Она спросила, что у меня в пакете. В обычном пластиковом пакете из супермаркета, который я всюду таскаю с собой. Я сказала, что это мой новый роман, стопка скрепленных резинкой листов с распечатанным текстом и правкой.

Новая книга о школе родео?

Нет, книжная книга. Настоящая книга.

Ты наконец-то ее написала? Ура! Она попросила меня прочитать ей отрывок, и я ответила: Нет. Ну, хотя бы один абзац? Нет. Одно предложение? Нет. Полпредложения! Одно слово? Нет. Одну букву? Я сказала: Ну ладно, уговорила. Я прочту первую букву романа. Она улыбнулась, закрыла глаза и откинулась на подушку, словно в предвкушении дивного угощения. Я спросила, готова ли она слушать. Эльфи кивнула, не открывая глаз. По-прежнему улыбаясь. Я встала, откашлялась, выдержала паузу и прочла:

Л.

Эльфи вздохнула, запрокинула голову к потолку и открыла глаза. Она сказала, что это прекрасно, ПРЕКРАСНО и очень правдиво. Это лучшее из того, что я написала. Я поблагодарила ее и убрала страницу обратно в пакет.

Она спросила, могу ли я хоть в двух словах рассказать, о чем книга. Я сказала: Могу. Это книга о сестрах. Я посмотрела на Эльфи и внезапно расплакалась, горько и безутешно. Я рыдала, наверное, добрых двадцать минут, сгорбившись на оранжевом стуле у окна. Эльфи протянула руку, прикоснулась к моей ноге – докуда могла дотянуться с кровати – и попросила прощения. Я спросила: За что? Но она промолчала. Я снова спросила, за что она просит прощения. Мой хриплый голос звучал раздраженно. Я ударила ладонью по укрепленному небьющемуся стеклу – в отделении все стекла небьющиеся, чтобы никто из пациентов не вздумал выброситься в окно, – и сердито уставилась на сестру. Но она снова ответила мне молчанием и затравленным взглядом своих огромных зеленых глаз в обрамлении невероятно густых длинных ресниц. Ее зрачки были как корабли, затонувшие в этой бездонной зелени.

Я не доставила ей удовольствия услышать, как я говорю, что все понимаю, что все хорошо, что я прощаю ее, что она не нуждается в прощении, что я всегда буду ее любить и сохраню ее сердце в пенале. Я отвернулась и уткнулась в свой телефон – вдруг там есть более важные сообщения. Уилл написал: У Норы совсем нет мозгов. Когда ты вернешься? Как Эльфи? Ты не знаешь, где игла для насоса? Хочу подкачать баскетбольный мяч. Я написала в ответ: Да. Не знаю. Жива. Посмотри в ящике, где всякий хлам. Люблю тебя. Я хотела загуглить «суицидальный ген», но в последний момент отменила поиск. Я не хотела ничего знать. К тому же я и так уже знала.

Люди спрашивают: почему так происходит? При всех мерах, которые мы принимаем, чтобы обезопасить себя от посторонних вторжений: заборы, датчики движения, видеокамеры, солнцезащитные кремы, комплексы витаминов, цепи, засовы, велосипедные шлемы, занятия спортом, охранники и ворота с тройными замками, – тайный убийца скрывается прямо у нас внутри. И может проявиться в любую минуту, так же внезапно, как опухоль поражает здоровые органы, как «нормальные» мамы сбрасывают с балкона своих младенцев… нет, даже думать об этом не хочется.

Когда родилась моя сестра, отец посадил во дворе лох узколистный. Когда родилась я, он посадил рябину. Когда мы были детьми, Эльфи мне объяснила, что лох узколистный еще называют русской оливой. Это крепкое, стойкое дерево с шипами в четыре дюйма запросто выживает в таких местах, где другие растения гибнут. Еще она мне сказала, что в старину рябиной отпугивали ведьм. Так что вот, заявила она. Мы защищены от всего. Я возразила, что не от всего, а от ведьм. Мы защищены только от ведьм.

Я вышла в коридор, кивнула медсестрам на их посту. Я собиралась пойти в туалет, но забрела в бельевую кладовку, по рассеянности перепутав двери. Снова выбралась в коридор, по пути опрокинув какие-то швабры и прочие принадлежности для уборки. Бормоча извинения, я возвращаюсь в палату к Эльфи, слезы вытерты, под глазами размазана тушь, но на губах – свеженькая улыбка, и я пытаюсь утешить себя, как могу. Напеваю себе под нос «Грозовую дорогу» Брюса Спрингстина… В восьмидесятые эта песня, подобная гимну, воспламеняла наши простые девичьи сердца. Мы с Эльфи распевали ее перед зеркалом в «микрофоны» из щеток для волос – и на ветру в кузовах полутонных грузовиков, где громоздились тюки свежего сена, – и теперь я обращаюсь к ней снова. Пусть она даст мне надежду.

Я снова уселась на оранжевый стул у окна и попросила Эльфи: Расскажи мне что-нибудь. Она спросила, что именно мне рассказать, и я сказала: Да что угодно. Расскажи о своих тайных любовниках. Она возразила, что если любовники тайные, то о них никому не рассказывают, и я согласно кивнула. Все верно. Но все равно расскажи. Вот, например, про того твоего… как его звали? Хрю Хряк? Эльфи поморщилась и заявила, что Хью Крак никогда не был ее любовником, они просто дружили, и я сказала: Вот и расскажи, как вы просто дружили. Каким он был в постели? У нас не дошло до постели, сказала Эльфи. Я кивнула. Ну ладно. У каждого свои причуды. А где вы с ним развлекались? На полу? На пожарной лестнице? Она покачала головой. Ладно, а что тот, другой? Пенис Брысь? Эльфи все-таки улыбнулась. Дэннис Бросс, сказала она, был прекрасен, но это было давно и неправда. Теперь я замужняя женщина. Да ладно! – сказала я. Когда это ты вышла замуж? Ты понимаешь, о чем я, сказала Эльфи. Я ей разъяснила, что замужняя женщина – это я, хотя мужа у меня нет. А она – незамужняя женщина, хотя у нее и есть муж. Как скажешь, Йоли, вздохнула она и зевнула. Я рада, что ты вернулась. Но я все же должна извиниться. Я сказала, что она никому ничего не должна и что не надо пытаться перевести разговор. У тебя же наверняка было много мужчин, обходительных, с интересным акцентом и багажом энциклопедических знаний об истории европейской цивилизации. Ты что, издеваешься? – нахмурилась Эльфи.

Она спросила меня о моем нынешнем ухажере, красавчике-адвокате из Торонто.

Я лишь покачала головой.

Как его зовут? Я забыла.

Финбар.

Что? О Боже. Финбар! Мало того что ты спишь с адвокатом, так еще с адвокатом по имени Финбар!

А чем плохо спать с адвокатом?

Ничем не плохо, сказала она. По идее. Просто забавно, что с адвокатом спишь именно ты. Или спала? Ты еще с ним встречаешься? Я ответила, что не знаю, а потом неожиданно выложила всю правду о моей беспорядочной личной жизни. Финбар у меня не единственный. Эльфи воскликнула: Йоланди! Сколько же их у тебя? Я сказала, что только двое, но я так устала, мне так горько и стыдно, что я, честное слово, не помню, правда это или нет. К тому же один из них влюблен в тебя и спит со мной исключительно по заместительству. Она спросила, знает ли Финбар о моем другом любовнике и кстати, кто он такой? И я опять покачала головой. Нет. Наверное, нет. Кажется, я ему не говорила. Впрочем, ему наверняка все равно. Да, я понимаю, что тут нечем гордиться, это просто какая-то странная животная реакция на шестнадцать лет верной супружеской жизни с Дэном, так что да, я превратилась в дешевую двуличную шлюху, ну так и закидайте меня камнями или… не знаю… сожгите на костре, и Эльфи указала себе на грудь и раскрыла объятия, давая понять, что уж она-то меня никогда не осудит, моя чуткая, добрая, мудрая старшая сестра, я ее очень люблю, и мы посмеялись с ней вместе. Совсем чуть-чуть. Даже не посмеялись, а так… Эльфи выразила надежду, что я пользуюсь презервативами, и мне почему-то вдруг стало очень смешно. Услышать такое от Эльфи!

Я помню, как она заговорила со мной о сексе, когда мне было двенадцать или тринадцать. Эльфи спросила, знаю ли я, что такое эрекция. Я сказала, что знаю, и она кивнула: Отлично! Вот и все. Это был мой самый краткий путеводитель по самому крупному минному полю человеческого бытия. Я помню, как мы всей семьей – тогда еще все молодые, живые и в здравом уме, без швов над бровями и трясущихся рук – поехали посмотреть на ночной Виннипег в рождественской иллюминации. Я только-только училась читать и тренировалась, читая вслух все вывески и таблички, и, когда мы проезжали по Членвьял-авеню, я увидела название улицы и прочла его вслух с расстановкой: Член вял, – и спросила у Эльфи, что это значит. Эльфи – ей тогда было одиннадцать или двенадцать – сказала, что это последствия неуемного секса, и мама шикнула на нее с переднего сиденья, и мы не решились взглянуть на папу, который еще крепче вцепился в руль и смотрел прямо перед собой, точно снайпер, наводящий прицел. Было две вещи, о которых он не говорил никогда: секс и Россия.

В тот раз я впервые услышала слово «секс», произнесенное вслух. Я очень смутно себе представляла, что это такое. Кажется, что-то связанное с больницей. Но меня поразило лицо Эльфи – там, в машине. Она была очень довольна собой, она улыбалась, что-то напевала и гордо смотрела в окно на мир, который однажды надеялась покорить. Она немного встряхнула бомбоубежище нашего крошечного меннонитского микрокосмоса и слегка взбудоражила тихий омут. На нее шикнула мама, чего никогда не случалось раньше. В тот вечер я осознала с пронзительной ясностью, сколько в ней скрытой силы, и мне захотелось стать точно такой же, как Эльфи. Захотелось стать ею. С того дня я стала гулять с ее велосипедом по Первой улице, туда и обратно, из конца в конец. Просто катила его рядом, едва дотягиваясь до руля. Я тогда еще и не умела ездить на велосипеде. Я таскала по улице ее учебники, сгибаясь под тяжестью знаний. Я измазала краской свои дурацкие детские джинсы, чтобы они стали похожи на ее настоящие, и пыталась изображать томный вид, расслабляя губы и прикрывая глаза челкой. Я подолгу стояла перед зеркалом в ванной и тренировалась стрелять себе в голову из воображаемого револьвера, как делала Эльфи, когда хотела продемонстрировать, что все вокруг мерзко и невыносимо и лучше застрелиться, чем на это смотреть. Мне казалось, что у меня получается очень даже неплохо. Резкий щелчок, неуловимая доля секунды между нажатием на спусковой крючок и ударом, затем – рывок головой в сторону. После долгих тренировок я наконец показала Эльфи, как я освоила ее фирменное движение, и она рассмеялась, похлопала мне и сказала, что я молодец, но это уже вчерашний день. Она придумала что-то покруче. Вот смотри. Она исполнила какую-то сложную пантомиму с воображаемой петлей, свернутой шеей и вываленным языком. Но к тому времени у меня пропал весь интерес, и я решила, что обойдусь и без таких выразительных средств.

Я сказала: Да, Эльфи. Я пользуюсь презервативами. Она сказала, что я еще молода и могу забеременеть и поэтому мне надо быть осторожнее, и я сказала: Зато, если вдруг что, ты в третий раз станешь тетей.

Когда Уилл и Нора были совсем маленькими, она много нянчилась с ними, читала им книжки, рисовала вместе с ними, каталась с ними на автобусе, превращала обоих в настоящих героев и помогала им создавать классные, радостные миры, где нет ничего невозможного, пока я крутилась между работой и вечерними занятиями в университете, пытаясь одновременно «ставить перед собой высокие цели» и «не завышать ожиданий». Она до сих пор шлет им открытки и пишет письма – вернее, писала до недавнего времени – разноцветными чернилами, розовыми, оранжевыми и зелеными, своим четким почерком, который напоминает мне мчащихся к финишу лошадей. Она пишет, что очень ими гордится и очень их любит, поощряет их быть смелыми и радоваться жизни.

Я спросила, будет ли она рада, если я забеременею, – совершенно дурацкий вопрос, как бы подразумевавший, что я сделаю это сию же секунду, вот прямо сейчас забеременею и рожу, если это заставит ее захотеть жить. Она ответила грустной улыбкой, этим своим взглядом, растерянным перед непостижимостью бытия.

Я спросила, как она вчера поговорила с Ником, ела ли что-нибудь, принимала ли душ, выходила ли в общую комнату отдыха, была ли на завтраке и общалась ли с кем-нибудь из других пациентов. Она попросила не подвергать ее допросу с пристрастием. Я извинилась, и она мне напомнила, что мы вроде бы договорились отставить все извинения. Да, сказала я, но извинения помогают поддерживать цивилизованные отношения между людьми. Вовсе нет, возразила она, извинения допускают любую жестокость. Взять ту же концепцию отпущения грехов у католиков. Совершил грех, покаялся – и иди греши снова, до следующего покаяния…

Ладно, как скажешь.

Знаешь, что говорила Нелли Маккланг? – спросила она.

Нет, не знаю, ответила я. Но сейчас ты мне скажешь.

Никогда не объясняйся, никогда не извиняйся и никогда не отступай. Делай свое дело, а кто скулит, пусть скулят.

Хорошо сказано, кивнула я. Но она, кажется, говорила об избирательном праве для женщин? А я говорила совсем о другом. Я извинилась за то, что цепляюсь к тебе.

Йоли, я просто пытаюсь сказать, что извинения – это отнюдь не фундамент цивилизованного общества. Ладно, сказала я. Я согласна. Но тогда что фундамент? Библиотеки, сказала Эльфи.

Я подумала о бурлящем потоке гордости, что течет в ее жилах, – гордости, унаследованной от отца. Разрушительной или, наоборот, созидающей силе, это как посмотреть. Мне вспомнилась последняя запись в дневнике Павезе, где он ругает себя за то, что ему не хватает смелости покончить с собой. Даже слабые женщины (шел бы ты к буйволу, Павезе, как сказала бы мама) на это способны, так пишет он и заключает, что для самоубийства нужна не гордость. Нужно смирение.

Кстати, о библиотеках, сказала я. Ты сейчас что-то читаешь?

Нет. Слишком тяжело думать.

И все же ты постоянно о чем-нибудь думаешь.

Я начала читать Мелу Хартвиг. Книга называется «Я – лишний человек?».

Да ладно, Эльфи, сказала я.

Ты согласна, что человек – всего лишь сумма того, что он помнит? – спросила она.

Нет, не согласна.

Но, Йоли, подумай как следует… Ты ответила слишком быстро, как будто тебе не хочется размышлять над такими вопросами. Но давай на минутку задумаемся.

Я просто не понимаю вопроса. Я не помню, кто я. Я – то, о чем я мечтаю. На что я надеюсь. То, чего вовсе не помню. Я такая, какой меня хотят видеть другие. Мои дети. Наша мама. Ты сама. Какой мне, по-твоему, надо быть? Мы для того и живем, чтобы понять, кто мы есть. Так какой мне, по-твоему, надо быть?

Я не знаю, сказала Эльфи. Расскажи о своей жизни в Торонто.

Ну, я пишу. Покупаю продукты. Плачу штрафы за неправильную парковку. Хожу смотреть танцевальные выступления Норы. По многу раз в день задаю себе разные вопросы. Много гуляю. Часто пытаюсь заговорить с незнакомцами на улице. Но люди шугаются. Принимают меня за сумасшедшую. Однажды в парке играл музыкант. Играл на гитаре и пел. Вокруг были люди. Они его слушали и тихонечко подпевали. Это было красиво. Я тоже остановилась послушать.

А что за песня? – спросила Эльфи.

Я пожала плечами. Не знаю. Я запомнила лишь одну строчку: У каждого в сердце есть дыры. Или, может, не в сердце, а в жизни. У каждого в жизни есть дыры. И весь этот импровизированный хор в парке подпевал именно эту строчку. У нас у каждого в жизни есть дыры… у нас у каждого в жизни есть дыры…

Я взяла руку Эльфи и склонилась над ней, как джентльмен, целующий руку даме.

Мне вдруг подумалось, что людям нравится говорить о своей боли и одиночестве, но не прямо, а завуалированно. Или вроде бы прямо, но все равно обиняком. Я поняла, что, когда я пытаюсь заговорить с незнакомцами на улице или в продуктовом магазине, им кажется, что я выражаю свое одиночество или боль совершенно неправильно, и их это нервирует. Но когда я услышала этот импровизированный хор, так красиво поющий о том, что у каждого в жизни есть дыры – так нежно, прочувствованно, с таким почти радостным принятием неизбежного, – я поняла, что какие-то способы все-таки есть, просто я выбираю не те.

Значит, теперь ты не будешь пытаться говорить с незнакомцами? – спросила Эльфи.

Да, наверное. Тебе повезло. У тебя есть пианино.

Эльфи рассмеялась. Не прекращай разговаривать с незнакомцами. Тебе нравится разговаривать с незнакомцами. Ты точно как папа. Помнишь, как бывало, в ресторане или где-то еще: он смотрел на людей, ему хотелось узнать их историю, и он подходил к ним без стеснения и заводил разговор?

Да, помню. Но мне всегда было за него неловко. Помню, как я хватала его за руку и пыталась оттаскивать от незнакомых людей. Иногда говорила: Нет, папа, не надо. Тебе вовсе не нужно с ними говорить. А теперь Уиллу с Норой, наверное, так же неловко за меня саму.

Конечно, неловко, сказала Эльфи. Они же подростки. Расскажи мне еще что-нибудь о Торонто.

Ну, однажды я шла в переулке за домом и увидела пожилую пару. Они пытались стереть какую-то надпись в верхней части двери своего гаража. Надпись я не разглядела, но когда подошла ближе, увидела, что старик стоит на скамеечке – очень низенькой, высотой дюймов в семь, – а старушка держит его за ноги, чтобы он не упал. Я чуть не расплакалась. Они были такие старенькие и так трогательно заботились друг о друге, и им просто хотелось, чтобы их гараж был чистеньким и аккуратным. Они помогали друг другу, и скамейка и вправду была очень низкой, но, если бы старик упал, все могло бы закончиться плохо.

Хорошая история, сказала Эльфи и закрыла глаза. Я надеюсь, что их гараж всегда будет чистым.

Не будет, сказала я. Скоро он снова покроется всякими надписями.

Эльфи лишь промычала в ответ.

Но что самое трогательное в этой паре: они пытались очистить дверь. Наверняка им не впервые разрисовали гараж, и они не впервые его очищали. Наверное, они очищают его всю жизнь, надеясь, вопреки всему, что когда-нибудь он останется чистым уже навсегда.

Йоли, сказала Эльфи, зачем ты мне это рассказываешь? Хочешь, чтобы я извлекла для себя какую-то мораль?

В смысле что надо бороться и никогда не сдаваться?

Что-то вроде того.

Нет, сказала я. Вовсе нет. Но если уж обязательно нужно извлечь мораль, то здесь мораль такова: не стоит рисковать жизнью ради чистой стены гаража.

Эльфи тяжко вздохнула и протянула мне руки, как отец, встречающий блудного сына, мол, нам ни к чему лишние разговоры, а прошлое пусть остается в прошлом. У меня зазвонил телефон. Это был Клаудио, импресарио Эльфи. Они работают вместе с тех пор, как Эльфи исполнилось семнадцать и она уехала учиться в Осло. Он «поймал» ее после концерта в Риме, когда она пряталась во дворе за зданием консерватории, курила, плакала и дрожала, как часто бывало после выступлений. Клаудио подошел к ней, протянул руку и сказал, что для него большая честь наконец с ней познакомиться. Он многое о ней слышал и хотел бы ее «представлять». Эльфи уточнила: В смысле притворяться мной? Клаудио терпеливо ей разъяснил, в чем заключается работа музыкального импресарио, и спросил, можно ли ему связаться с родителями Эльфи. Спросил, как она себя чувствует. Спросил, не хочет ли она есть. Предложил вызвать ей такси. Эльфи сидела прямо на асфальте. В армейской куртке поверх нарядного концертного платья. Она сбросила туфли, как только вышла на улицу. Она затушила сигарету о землю и начала потихонечку успокаиваться, слушая этого рассудительного, добродушного и галантного итальянца, который рассказывал ей, что ее ждет блестящее будущее. Мне нравилась эта история. И ты сразу решила, что он станет твоим импресарио? – спросила я как-то раз. Нет, сказала она, он сам настоял, что сперва ему нужно слетать в Манитобу и получить разрешение моих родителей. Все по высшему классу. Я думаю, он был первым настоящим итальянцем, оказавшимся в нашей дремучей провинции. Потом он рассказывал, что какая-то женщина из соседнего квартала, вероятно, миссис Гусен, пришла к нашим родителям, только чтобы на него поглазеть. Она сказала ему, что никогда не выезжала из города. Сказала, ей просто не верится, что она стоит в одной комнате с настоящим итальянином! Один маленький шаг для человека, но гигантский скачок для всего человечества. Эльфи мало что знает о личной жизни Клаудио кроме того, что он ежемесячно навещает больного отца в Мальфи и любит заплывы на длинные дистанции. Переплывает заливы, морские каналы и лиманы. Часто ходит с распухшим лицом – от ожогов медуз. Он уже миллион раз выручал Эльфи так или иначе.

Я вышла в коридор. Клаудио извинился, что звонит мне, но ни Эльфи, ни Ник не отвечают на его звонки и электронные письма, а ему надо срочно обговорить с Эльфи детали гастролей и подписать договор, который еще не подписан.

Ты знаешь, где ее найти? – спросил он.

Не знаю, сказала я. А ты разве сейчас не в Европе?

Да, я в Париже. Йоланди, послушай. Она не отвечает, потому что у нее началась четырехдневная медитация? Или они с Ником ушли на байдарках?

Да, наверное…

Медитация?

Да.

Йоланди, прошу тебя. Скажи, что с ней все хорошо. Я знаю, что с приближением гастролей у нее начинается беспокойство. У нее все в порядке? Она держит себя в руках? Ты знаешь, что со мной можно говорить прямо.

Думаю, все хорошо. Но я правда не знаю.

Ты не знаешь? А кто тогда знает? Ник уж наверняка должен знать. Йоланди, мы почти год готовили эти гастроли. До начала – всего три недели. Она должна быть готова.

Да, Ник, наверное, знает, сказала я. Ко мне подошла медсестра и сказала, что у них в отделении запрещены мобильные телефоны. Я сделала знак, что сейчас уберу телефон. Извините, простите. Была не права.

Ты в Торонто? – спросил Клаудио. Эльфи говорила, что ты переехала.

Да. Из-за балетной школы дочери.

Прекрасно! Тебе там нравится?

В общем, да.

А как Уилл? Ты говорила, он сейчас учится… Напомни, где?

В Нью-Йорке.

Чудесно! – воскликнул Клаудио. Передавай им привет.

Обязательно передам. Спасибо, Клаудио. Извини, но мне надо заканчивать разговор.

Да, конечно. В Торонто Эльфи должна выступать восьмого числа, сказал Клаудио. Может быть, у нее будет время пообедать.

Отлично! – сказала я. Вот тогда-то мы с ней и увидимся. Медсестра, сидевшая на посту, сердито сверкала на меня глазами, и я повернулась к ней спиной. Слушай, Клаудио, я попробую выяснить, где сейчас Эльфи, и попрошу, чтобы она тебе перезвонила. Мама наверняка знает. Я спрошу у нее.

Да, Йоланди, спроси. Мне очень нужно с ней поговорить. Извини, что я тебя побеспокоил.

Ничего страшного. Не извиняйся.

Ты же знаешь, как было раньше. Я переживаю из-за Эльфридиной nervosa…

Да, Клаудио. Ты настоящий друг. Спасибо.

Не за что, сказал он. Да! И пусть она не забудет, что генеральная репетиция пройдет за два дня до открытия гастролей…

Медсестра уже шла в мою сторону. Хорошо, Клаудио, сказала я. Где ты сейчас? Я забыла.

В Париже.

В Париже, эхом повторила я и на мгновение унеслась в мечтах о любви.

Я убрала телефон в карман и вернулась в палату к Эльфи.

Звонок от поклонника? – спросила она.

Что-то типа того… Слушай, а ты не скучаешь по выступлениям?

Эльфи отвернулась к окну. Ник занимается этим вопросом. Я уже говорила, что я не могу…