Текст книги "Звезда и старуха"

– А что тут такого? Знаешь, как говорят в деревне: «Лучше жрешь, больше срешь». Артисты – тоже люди.

Один ноль в пользу Одетт: бесцеремонный простонародный грубый ответ понравился постановщику. За ней не заржавеет. Он не переставал удивляться ее талантам.

Гостиная вообще была обставлена крайне безвкусно. Спинки стульев в виде скрипичных ключей из кованого железа. Дверные ручки – басовые ключи, а некоторые – альтовые, замысловатые и до крайности неудобные, сами знаете. На стене – громадная пестрая вышивка, чистая шерсть: волшебный лес, птицы, а на полянке – Одетт herself[46]46
  Herself – сама, собственной персоной (англ.).


[Закрыть] в полный рост с огненными волосами среди ланей. Такую увидишь, не скоро опомнишься. Мечта обывательниц. В буфете за стеклом – большой симфонический оркестр в полном составе из севрского фарфора: струнные смычковые, деревянные и медные духовые, ударные, литавры, две арфы – всего сорок шесть музыкантов и дирижер с поэтическим беспорядком на голове, все, как один, во фраках. На полу два длиннейших белых ковра с черным нотным станом, где записан по нескольку раз подряд туш. Ноты на абажурах. Зеркала – бандонеоны[47]47
  Бандонеон – разновидность кнопочного аккордеона или концертины, изобретенная Генрихом Бандом в 1940 году, используется в танцевальных оркестрах Южной Америки и Западной Африки.


[Закрыть]. Дверцы сервантов украшены деревянной резьбой – мехами аккордеона. Ящики – басовой кнопочной клавиатурой. Белая скатерть на столе – дискантовой, фортепианного типа. Словом, гостиная сочилась, захлебывалась музыкальными символами. Сногсшибательная безвкусица.

Постановщик мог очень многое простить ближним. За годы развил способность к безграничному сопереживанию, отточил восхищение. С трудом, но все-таки ему удалось смириться со всеми ужасными подробностями причудливой обстановки. Однако был предел и его снисходительности: звуковой предел. Если бы он стал «зеленым», воинствующим защитником окружающей среды, то выступал бы не против нефти, не против атомных электростанций, а против какофонии. И когда в гостиной звезды внезапно заголосила разноцветная светящаяся гирлянда над камином, его чуть не стошнило – это уж слишком! Завитушки вращались и вызванивали «К Элизе», подлое издевательство над Бетховеном нынешнего доморощенного Бонтемпи[48]48
  Джованни Андреа Бонтемпи (1624–1705) – итальянский композитор, автор комических опер.


[Закрыть]. Постановщика затрясло. Зачем Одетт этот мерзкий мотивчик? Ницшеанство, ниспровержение расхожих идеалов и все прочее тут ни при чем. Грязь, гадость, пытка для ушей, полнейшая деградация, душевная глухота!

Гирлянды он не простил, и лучезарный образ Одетт впервые потускнел в его сердце. Миф едва не развеялся.

Перед камином стоял величественный белый рояль «Yamaha». Постановщик бросился к нему, спасаясь от гирлянды. По правде сказать, каждое фортепьяно пробуждало в нем мучительное желание играть. Поднял крышку, пробежался по клавишам, чуть слышно сыграл арпеджио. Одетт сейчас же подсела к нему на табурет:

– Давай сымпровизируем вместе, смелей!

Постановщик в панике отпрянул, отказался: нет-нет, он недостоин играть с ее величеством даже понарошку. Пробормотал извинения, захлопнул крышку и был таков, стесняясь обнаружить собственные музыкальные способности. Раздосадованная Одетт смягчилась, решив, что это дань уважения (жалкий безвестный постановщик versus знаменитая исполнительница).

Она тоже постаралась наградить постановщика несуществующими достоинствами. За нашим великодушным всепрощением зачастую кроется недопонимание.

– Поскорей бы на сцену, там ты увидишь, – ничего, что я говорю тебе «ты»? – увидишь настоящую Одетт!

Она говорила о себе в третьем лице и «тыкала» чуть ли не всем вокруг.

Одетт принялась подробно пересказывать свою биографию, всю сказку от начала и до конца: как страстно любила музыку с детства – крошечный вундеркинд с печеньем в кармане[49]49
  Биографическая книга Иветт Орнер (1922), известной французской аккордеонистки, прототипа Одетт, называется «С печеньем в кармане» (2005).


[Закрыть], – как сутки напролет занималась с неутомимым энтузиазмом, как выиграла Кубок мира среди аккордеонистов[50]50
  Иветт Орнер в 1948 году заняла первое место на возобновленном после войны Кубке мира среди аккордеонистов.


[Закрыть], стала знаменитостью, любимицей публики, познакомилась с сильными мира сего – и так далее и тому подобное. Они промчались с быстротой велосипедистов, участников «Tour de France»[51]51
  Иветт Орнер с 1952 по 1964 год была официальным музыкантом знаменитой велогонки.


[Закрыть], от ее первых скромных выступлений к вершинам славы: телевидению, Бежару[52]52
  В 1998 году Иветт Орнер сыграла роль крестной феи в знаменитой постановке «Щелкунчика» Мориса Бежара.


[Закрыть], «Олимпии». Постановщик верил каждому слову и увлекся, по-настоящему увлекся – Одетт умела рассказывать, как никто другой, занимательно, живо, дьявольски остроумно. Накладывая лак, слой за слоем, она неизменно добивалась своего. За внутреннюю свободу и непосредственность постановщик готов был простить ей все прегрешения против вкуса, кроме крикливой гирлянды, само собой.

Они беседовали уже не меньше часа, как вдруг пожилая дама допустила промах, намекнув, что она куда моложе, чем кажется. И добилась обратного результата: постановщик впервые всерьез задумался, сколько же ей лет на самом деле. Спасите-помогите! Одетт, должно быть, уже за восемьдесят! Она заметила испуг в глазах собеседника и немедленно вразумила его, сразив неожиданным аргументом, что противоречил всему предыдущему:

– Запомни хорошенько: музыка вечна, у звезд нет возраста. В этом вся суть. Разгадка проста: Одетт навсегда Одетт!

Трехгрошовая истина, зато к месту. Одетт взяла постановщика за руки, и они в два голоса пропели хвалу вечной музыке. Старость и смерть на сегодня вычеркнуты из списка.

Они хором обманывали себя.

В четыре часа дня Одетт предложила прерваться и перекусить.

Попросила домработницу принести чашку кофе. Всего одну.

– Я не пью ни кофе, ни чая, иначе вообще не усну.

Одетт удовольствовалась водой и печеньем. Полностью размочила печенье в воде, получилась неаппетитная бурда. Оказалось, что провести tea time[53]53
  Tea time – традиционное английское чаепитие в пять часов вечера (англ.).


[Закрыть] со звездой не так уж приятно. Старушка бестрепетно проглотила бурду, и постановщика снова затошнило. Она почувствовала, что он напрягся, и отважно призналась:

– Из-за временной вставной челюсти я пока не могу жевать. Не пугайся, к выступлению мне сделают импланты, самые лучшие, публика ничего не заметит. Стоматолог обещал, что с ними я смогу перемалывать камни. Не нужно будет класть зубы на полку.

Сообщив про вставную челюсть, звезда посвятила постановщика в свои закулисные тайны. И он мгновенно про себя набросал новый сценарий будущего спектакля: Одетт – знаменитость и человек, бессмертная звезда и обычная женщина, ее достоинства и слабости, достижения и провалы, глянцевая оболочка и душевная сущность, вечность и конечность… Одетт расскажет историю своей жизни, и все увидят не только диву, к которой привыкли, но и старую даму, какой она теперь стала.

Постановщик оживился, разгорячился. Отличная идея для мюзикла!

Первоначальный сценарий, предложенный им Одетт, был совсем другим. Тогда он думал лишь об одном: примирить икону популярной музыки с музыкой настоящей. Во время выступления она, по его замыслу, должна была расширить репертуар, изменить его до неузнаваемости, то и дело переходить от эстрады к классике и к современным авторам. Столкновение разных стилей в программе будет неожиданным, порой ироничным. Давние почитатели Одетт удивятся не меньше ценителей современной музыки. Мы обрушимся разом на косность любителей народных танцев и слепоту упертых снобов. Это будет бенефис и одновременно бой с предрассудками всех видов и мастей.

– После вашего выступления никто ни о чем не сможет судить a priori[54]54
  A priori – независимо от опыта; здесь: предвзято (лат.).


[Закрыть].

Одетт же считала, что лучше ее обычного гала-концерта ничего и быть не может, хотя можно прибавить к постоянному репертуару пару классических пьес и, вполне вероятно, что-нибудь современное, написанное специально для нее. Немного поколдовать с освещением, и она в самом деле предстанет перед публикой в новом свете.

– Сыграю Баха, Сен-Санса, что-нибудь свежее, все мои шлягеры, и получится «коктейль Молотова», вот увидишь!

Так она ненавязчиво дала постановщику понять, что не он правит бал. Тот в ответ осторожно, тактично, на мягких лапах подошел к вопросу о том, что такая уж у него профессия, придется им все придумывать вместе, советоваться, придется… Одетт мгновенно прищемила ему лапы:

– Ты что, не любишь Баха?

Наоборот! Без Баха постановщик вообще не мыслил музыки, он столп, оплот, фундамент всего здания.

– А Сен-Санс тебе чем не угодил?

По правде сказать, Сен-Санс действительно внушал постановщику опасения, вернее не он, а сквернейшие аранжировки его музыки для аккордеона. Однако наш герой снова стал красться на мягких лапах, и Одетт не поняла его намеков.

Возникла еще одна проблема.

– Какого нынешнего автора ты хочешь мне предложить?

Она абсолютно не разбиралась в современной музыке и не скрывала этого. Не знала композиторов – приглашай любого, ей все равно.

– Валяй, лишь бы написал не сложно и не нудно.

Постановщик снова заикнулся о том, что из шлягеров, Баха, Сен-Санса и новой пьесы спектакль не получится. Одетт по-прежнему не понимала, чего еще ему нужно. Из мягких лап показались когти, он осмелился выразить мысль яснее: когда организуешь действо, а не просто концерт, нужно подключить воображение. К примеру, подсказал он, между номерами вы могли бы рассказать о себе. Пусть кроме общеизвестных фактов люди узнают о ваших личных переживаниях. Включим в программу то, что вы любите из классики и новой музыки, но никогда не исполняете на концертах. Говорите о том, чего зачастую не касаетесь, что обычно остается за кадром. Тогда откроются новые грани вашего таланта. Позвольте публике увидеть ваш заповедный сад. И обновленное полотно вашей жизни заиграет яркими красками. Он нарочно сказал: «Полотно». И продолжал с отчаянным безрассудством:

– Поставим мюзикл-автобиографию. Эпос и дневник одновременно!

Бинго! Одетт понравилась его велеречивость: «эпос», «полотно». Она захлопала в ладоши. Отличный постановщик! Ценит ее, уважает. Она согласна. Проект одобрен. Естественно, звезда увидела в нем только то, что хотела. Не заметила ни дневника, ни автобиографии.

Мягкие лапы ступали неслышно, недоразумения накапливались. Ему хотелось, чтобы звезда на склоне лет иначе взглянула на свое прошлое, по-новому увидела себя и рассказала об этом. Полутона, контрасты, нюансы, прозрения, юмор, исповедь, блеск, энергия, глубина, переходы от тонких наблюдений к бурным эмоциям – мощный сверкающий поток музыки и слов сметет, размоет все кастовые границы.

Опомнись, постановщик! Такой Одетт не существует. Разве Солнце занято самоанализом? Нет! Оно просто светит. Одетт вся тут, на поверхности, ее гениальность в том, чтобы играть, играть до конца посреди шума и пестроты, без размышлений, без объяснений!

Как бы то ни было, оба были вполне довольны встречей: они поладили, договорились, каждый нашел то, что искал, к черту недоразумения!

Постановщика, естественно, смущало обилие китча и прочих вкусовых разногласий. Но коль скоро его одолело неистовое желание приблизиться к звездам, отступить он не мог.

Одетт показалось, что постановщик слегка не от мира сего, впрочем, все они такие, чего уж там. Боец по натуре, она всегда любила приключения и опасности, уверенная, что справится и всех победит.

Они отлично подошли друг другу. Решено, авангард с попсой поженятся, ура!

Постановщик и Одетт чокнулись воображаемыми бокалами с шампанским, хотя он не мог больше пить, а она уже давно не пила.

– За наше представление!

Дзинь! Беззвучно. Ведь стекла нет.

Детям любого возраста не обойтись без сказки.

– Пошли, покажу тебе мою коллекцию.

Мемориальный музей достославной Одетт нашел временное пристанище в сарайчике во дворе.

Стемнело, они шли к нему по саду, он вел ее под руку. Между ними уже установилась трогательная дружба. Он помог ей надеть плащ поверх халата. От уличных туфель она отказалась, хотя трава была мокрой после недавнего дождя.

– Мне и в тапках отлично.

На самом деле у бедной старушки болели ноги, и она не носила ничего, кроме мягкой домашней обуви и кроссовок, но постановщик об этом не догадывался. Она и сама забыла о своих недугах. Не стоит на нее наговаривать: Одетт никогда никого не обманывала. Старая, в халате, с больными ногами и вставной челюстью, она твердо верила в собственные силы, талант, возможности, чувствовала себя настоящей звездой. Эта уверенность и нужна была постановщику, так что никто из них не лгал и не передергивал.

Так и надувают пузырь коллективной иллюзии: я верю, ты веришь, мы верим, они верят.

– Сейчас увидишь, сколько всего надарили Одетт. (Опять о себе в третьем лице.) Хочу, чтоб когда-нибудь в моем родном городе устроили настоящий музей. «Музей Одетт» – неплохо придумано, как по-твоему, а?

Вопрос чисто риторический.

– Пока что все хранится в этом сарае. Я бережно складываю сюда все-все подарки. Одетт ценит доброе отношение. Их тут тысячи, да, сарай маловат, но построить новый нельзя, запрещено правилами городского благоустройства… Бюрократы замучили! Аккуратно ставлю картины к картинам, посуду к посуде, безделушки отдельно. Слежу, чтобы раз в неделю здесь пылесосили. Если человек побеспокоился, нашел для тебя подарок, прояви к нему уважение. Некоторые шлют мне посылки. Я расписываюсь в получении и подыскиваю достойное место для нового презента. Хочу, чтобы люди знали: в своем музее Одетт никого не забудет, всех отблагодарит. Я не отвергла ни одного букета, никому никогда не отказала в автографе, в поцелуе. Разве мне жалко, это такая малость! И с подарками также. Каждый берегу, о каждом помню, когда и от кого, во всех подробностях.

Завершая вводную часть, Одетт перешла на доверительный дружеский тон:

– Знаешь, я ведь не каждому показываю мою коллекцию.

В глубине сада в сарае Одетт скопилось столько хлама, что любой старьевщик бы позавидовал, однако на самом деле там были только знаки любви, признательности и восхищения. Бокалы, картины, тарелки, фотографии, флаги, книги, вырезки из журналов и газет, статуэтки, шпаги, платья, медали, брелки, изображения святых, детские рисунки, письма, шарфы и так далее – до бесконечности. Бесчисленные приношения ex voto[55]55
  Ex voto – по обету (лат.).


[Закрыть], выражения безграничной благодарности за милость и щедрость звезды. Они свешивались с потолка, облепили стены, заполнили полки, столы, чемоданы, лежали даже на коврах на полу. В собственном музее Одетт повеселела и расцвела. Ведь центром экспозиции, ее душой, ее смыслом была она, звезда, значимый субъект, объект поклонения.

Постановщику музей понравился не больше, чем китч в гостиной: чудовищная безвкусица! Но когда сама Одетт водит вас по убогому сараю и показывает свои сокровища, вы невольно проникаетесь ощущением, что они прекрасны, поскольку изнутри их освещают преданность, доверие, воодушевление. В них трепещет наивное искреннее обожание, и неважно, что все эти подарки донельзя смешны. Когда ребенок разбивает копилку и на все свои сбережения покупает маме нож для сыра с якобы роговым, а на самом деле пластмассовым черенком – это не жалкий дар, а трогательный и щедрый.

Постановщик вновь позабыл о стиле и вкусе, поддался влиянию ауры – живые чувства победили эстетство. Опомнись, поберегись, будь самим собой! Внутренняя борьба вдруг стала внешней, схватила его за горло – постановщика одолел безудержный кашель. Пришлось выбежать из сарая. Нет никакой ауры, Одетт меня не покорила и не взбесила, я кашляю не из-за нее, вовсе нет, просто аллергия на влажность и пыль. Новый приступ. В проклятом сарае полно клещей. Приступ. Ненавижу пошлячку Одетт, у меня все-таки аллергия на ее противный дом и на нее саму. Мучительный приступ.

– Боже, что с тобой?

Постановщик с трудом перевел дух. Помотал головой, мол, не волнуйтесь, ничего страшного.

– Надеюсь, это не опасно?

Еще один приступ. Постановщик махнул рукой: нервное, скоро пройдет. Одетт ничего не понимала. Неимоверным усилием воли постановщик совладал с собой, приступы прекратились, желание немедленно все бросить пропало, он вернулся в зачарованный замок Одетт. Оба вздохнули с облегчением.

Одетт, прославляющая Одетт, восхитительна. Если музей действительно когда-нибудь откроют, пусть посетители слушают ее глубокий певучий голос в аудиогиде, смотрят видеозаписи рассказов о себе. Ни хвастовства, ни нарциссизма – она скромная дива. Королева аккордеонистов покорно склонялась перед высшими силами, что наделили ее властью, и, верная долгу, становилась Великой Одетт.

Браво! Лихой анархист-придира усмирился, звезда разоружила его в который раз.

От преизбытка смирения в горле опять запершило. Постановщик закашлялся. Браво? Да неужели? Нет, не стану ей аплодировать, пусть хлопает кто угодно, только не я. Одетт меня не шокирует, но я не позволю тащить на сцену ворох ее дрянных побрякушек! Очередной приступ, еще хуже предыдущих. Постановщик побагровел, вспотел, из-за жестокого кашля не мог выговорить ни слова. Жалкий, смешной, он махал руками, топал ногами в бешенстве, но спасения не было. Постановщик кашлял, кашлял, кашлял битый час. Проклинал про себя королеву с проклятой аурой, что едва не задушила его. Такие страсти в моем-то возрасте! Доктор Фрейд, отпусти меня, пощади!

Одетт вообще не подозревала о том, что существует подсознание, психосоматика, что мысль может вызвать кашель, – у нее был непробиваемый иммунитет к подобным вещам.

– Слушай, а у тебя не грипп? Только бы ты меня не заразил!

Старая дама отошла подальше – в ее годы любая инфекция чревата воспалением легких.

Постановщик снова оказался в саду, однако свежий воздух и стакан воды с таблеткой аспирина, которые заботливо вручила ему Одетт, от невротического вируса не помогали. Нет, спасибо, он все равно не смог бы выпить ни глотка, при таком кашле вода попадет не в то горло. Аспирин – не панацея, увы. Сказать все это он был не в силах, даже успокоить ее, что кашель не заразный. Ужасный приступ.

Лет тридцать назад ему хватило бы одной сигаретной затяжки, чтобы нервный кашель прекратился. Постановщик давно уже не курил, но по-прежнему страдал от невроза. Теперь он спасался йогуртами и сладким сыром. Стыдно признаться, но без магических ритуалов организм давал сбои. Черт! Дьявол! Мы с ней две старые развалины. Приступ. Ей за восемьдесят, мне за шестьдесят, но по дряхлости и бестолковости я скоро ее догоню. Дом престарелых по нас плачет. Невыносимый приступ. Постановщик достал платок и попытался высморкаться с трубным звуком. Нет, ты не трубач, у тебя другой инструмент, вот так, ОК, соблюдай интервалы: терция, кварта, квинта, секста, мне за шестьдесят, септима, октава, ей за восемьдесят, хроматический интервал, диссонанс… Да, еще немного и… Все кончено, я упал, я умер, занавес! Безжалостный приступ.

Между тем Одетт, прихрамывая, вернулась в сарайчик. Встреча окончилась неудачей, ну что ж, этот болезненный горе-постановщик едва ли годен для ее нового шоу.

Она принялась гасить прожекторы один за другим – их мечты о спектакле тоже угасли.

Кашель прошел так же внезапно, как и начался. Постановщик опрометью бросился вслед за ней:

– Нет, Одетт, не надо, пускай горят! Видите, я больше не кашляю, это у меня нервное, все в порядке…

Разворот на сто восемьдесят градусов: оказалось, спектакль ему дорог, хоть он в него и не верил, спектакль нельзя отменить. Увидев, что окна сарайчика гаснут, постановщик испугался не на шутку, мигом перестал кашлять, закричал: постойте, не закрывайте, у меня нет аллергии на Одетт, все получится, вот увидите, пусть будут нелепые декорации, только играйте!

Постановщик окончательно сдался, Одетт победила, как всегда.

Он осмелился спросить у Одетт, нет ли чего-нибудь молочного, жирного, чтобы предотвратить новый приступ. Йогурта, например. Попросить сладкого постановщик не решился: прозвучит глупо. Одетт не удивилась, ей было не привыкать к звездным и старческим причудам.

В холодильнике нашелся десерт, крем-брюле «Flanby». Тоже хорошо. Он съел его с благодарностью. Жирный и сладкий, очень сладкий, отличное средство от кашля.

С удвоенным энтузиазмом постановщик принялся яркими красками расписывать будущий спектакль, полотно, дневник и так далее.

– Публика окажется в твоем воображаемом музее.

Если вдуматься, «воображаемый музей» – не слишком удачное словосочетание, но мало ли бессмыслицы мы говорим второпях… Его больше не мучил кашель, не изводили сомнения – счастье!

– Одетт, ты сыграешь на аккордеоне историю своей жизни, в этом суть спектакля.

Она пропустила все его реплики мимо ушей. Главное, спектакль состоится.

Поддерживая друг друга, они вернулись в сарайчик. Она опять зажгла все прожекторы, устроила полную иллюминацию. Осмотр экспозиции возобновился:

– Этот бокал из Савойи, видишь, я подписала внизу: «Салланш, 1963». А тот – из Роморантена. Вот из Альби, из Сент-Этьена. Сам погляди: «Ревель», «Андай», «Лорьян»… Если на стекле нет пометки, значит, я приклеила этикетку на полку, чтобы все знали, откуда подарок. На расписанной вручную вазе это я нацарапала: «Кольмар, 1971». Помню каждую вещь, дорожу ею, хоть и не могу в точности сказать, сколько их всего. Может быть, сорок бокалов, может быть, пятьдесят или шестьдесят – не сосчитаешь! Дело не в количестве, а в дорогих воспоминаниях. И с тарелками так же, тут десятки тарелок, а я перебрала все, ни одну не оставила без надписи. Лучше всего будет расставить их позади бокалов, согласись. Чайных ложечек сотни, целая выставка. Это не я покупала во время гастролей, мне их дарили повсюду. Вот старинный фаянс-барботин, расписная супница с выпуклыми овощами и фруктами, ее мне преподнесла принцесса в Вестминстере. Нет, в Париже, после грандиозного концерта. Красивая вещь, принцесса знала, чем меня порадовать. На этикетке обозначено, погляди: «Подарок французской принцессы». Нет, значит, ошиблась, она вовсе не англичанка, Вестминстер вообще ни при чем, принцесса – француженка.

Послушать Одетт, так все европейские принцессы побывали на ее концертах, заходили в гримерную, осыпали высочайшими милостями. В старом анархисте зашевелились прежние сарказм и скепсис: у глянцевых принцесс подозрительно скверный мещанский вкус, простонародная страсть к чрезмерному декору…

– Обрати внимание, эту Эйфелеву башню с аккордеоном наверху сделал специально для меня из проволоки один военный, недели напролет паял, представляешь? Я тогда выступала во время велопробега. А эта картина прибыла из Испании. Шестидневный марафон, который стартует в Мадриде, знаешь? У меня в спальне хранится желтая майка с автографами участников, как-нибудь покажу, напомни. Спортсмены меня любят, знают, что я их тоже люблю, – не зря же ехала вслед за ними из города в город.

На вешалке-плечиках яркий пуловер, синий, белый и красный, будто флаг. Оказывается, был такой случай: едва Одетт подошла к витрине, как сейчас же на улицу выбежала продавщица и вручила эту красоту, связанную ею собственноручно.

– Я сказала спасибо от всей души. Всегда отвечаю лично на любое письмо, сама благодарю за каждую посылку. Одетт не прячется от людей. Я многим обязана моим слушателям.

Затем Одетт показала подарки балетной труппы.

– Эти танцовщики – звезды первой величины!

Занятно: звезде от звезд. Рядом с дарами элиты Гранд-опера – презенты железнодорожников, крошечные модели паровозов. И послания депутатов, много-много посланий от всевозможных фракций на официальных бланках, в грозных конвертах, аккуратно вскрытых разрезным ножом. Левые и правые лет шестьдесят почтовым штемпелем подтверждали, что голос Одетт, ценнейшей избирательницы, им просто необходим. Старая дама с удивительным безразличием и некоторой долей самовлюбленности указала на эти напластования общественного признания – истинная звезда, спору нет!

На стене висели рядом две фотографии одинакового формата, похожие как две капли воды по цвету, композиции, фокусу, освещению: Одетт дважды награждали орденом Почетного легиона во дворце на Елисейских Полях. В кавалеры ордена ее произвел президент Франсуа Миттеран собственной персоной. В кавалеры четвертой степени – президент Жак Ширак, вот здесь, через несколько делений, в смысле, через несколько лет. Штатные высокопрофессиональные фотографы, видимо, следовали одной и той же строгой инструкции, выбирая ракурс, иначе результат не был бы идентичным, – протокол незыблем, торжественная церемония неизменна.

Странно одно: получилось в который раз, что самая главная персона – не президент, а ее величество Одетт.

В сарае было немало ее портретов, огромных, ярких, с аккордеоном, само собой. Особенно выделялся один, написанный гуашью, где Одетт, еще черноволосая, а не огненно-рыжая, походила на испанку.

Вдруг постановщик обратил внимание на листок, стыдливо отложенный в сторону. Обнаженная женщина в одних только черных чулках повернулась к зрителю спиной и вызывающе смотрела через плечо. Соблазнительная картинка. Постановщик не удержался:

– Признайся, ведь это ты?

– Эта красотка? Нет, я не такая!

Откуда взялась эротика посреди бескрайней унылой благопристойности? Постановщику помстилось, будто некогда некто любил вот такую, бесстыдную бесшабашную Одетт. Иначе зачем бы шальному наброску портить безоблачную картину, собранную из невинного хлама? Постановщик вздумал настаивать:

– Это ты, не спорь!

Но так ничего и не добился. Одетт уклонилась от дальнейших расспросов. Она никогда не говорила о сексе, ее музыка чужда сексу. Народное творчество и эротика несовместимы.

А жаль.

Она подвела его к другой фотографии: дворец Отель-дю-Пале в Биаррице.

– Ты в курсе, что в прошлом он назывался Вилла Евгении? В честь императрицы Евгении, урожденной графини Монтихо, супруги Наполеона III. Евгения – мое второе имя. Меня зовут Одетт Евгения.

Тактовая черта.

– Лучше бы меня называли Евгенией, звучит красиво. «Евгения» – по-гречески «благородная». Рожденная во благо. Я родилась в Театре во имя музыки, ее дух завладел моей судьбой, я ему послушна.

Еще одна тактовая черта. Одетт внезапно умолкла среди многотысячного собрания несомненных свидетельств ее славы.

Затем прошептала:

– Я жалкая тварь, я играю лишь потому, что такой меня создали.

Подобных слов от Одетт не ждешь.

Из-за ее внезапной откровенности постановщик ощутил неловкость. Отошел в сторону, стал бродить один между стеллажей. Но испугался изобилия закоулков, и потом, без ее объяснений в этих предметах не было вообще никакого смысла. Постановщик вернулся к Одетт, застывшей с мечтательным выражением перед фотографией загородного дома.

– Они жили неподалеку от Бастии. Представляешь, так восхищались мной, что вывесили французский флаг! Неистовые корсиканцы!

Рядом карта Франции. На ней красным карандашом огромными буквами выведено: «Лицо Франции». В центре шестиугольника нарисованы глаза, нос, ярко-красные губы – это Одетт, несомненно, хоть и без рыжих волос.

– Говорили, что Франция – это шампанское, сыр и Одетт.

В другом углу сарайчика – шестидесятые во плоти: фотографии со съемок телепередач, помпезные бездарные декорации, сияющие подиумы. И тут же рудничная лампа и заступ прямиком из угольной шахты.

– В нашу с тобой программу нужно включить «Марш шахтеров». Сочинила его, чтобы их прославить, я ими восхищаюсь! И повсюду исполняла с неизменным успехом. Всякий раз кричу публике: «Любите чумазых героев, верно? Тогда хлопайте дружно в такт!» Я играю, а они хлопают. Сам увидишь!

Постановщик не желал видеть ничего подобного на сцене, только не сейчас, не в его спектакле. Полно, Одетт, на дворе двадцать первый век, глобализация, во Франции не осталось шахт, уголь добывают в Китае, у нас больше нет шахтеров! Твоего привычного мира не существует, твои сокровища устарели. Публике нужно совсем другое, искусство должно быть живым, своевременным, насущным. Людям подавай настоящее, а не святые реликвии, не прах времен.

Полчаса назад постановщика душило беспокойство, и он кашлял без конца, а теперь молчал, глотая возражения.

Лучше не стало.

Миновали два перекрестка, подошли к стопкам книг.

– Все они написаны обо мне. Есть даже несколько романов. Захочешь прочитать, приходи сюда. Книг с собой не даю, их никогда не возвращают, книги легче дарить.

Возле книг – снова толпа садовых гномов. Все вперемешку, страшная чересполосица. Одетт не знала меры, не отметала ничего.

Целый час они бродили по этой свалке. Когда пришла пора прощаться, Одетт с чувством пожала руку «своему лучшему постановщику», как она его теперь величала.

– Знаешь, а я ведь наводила о тебе справки, и мне сказали, что ты очень знаменит. Не волнуйся, мы отлично поладим.

Неправда, он вовсе не знаменит, Одетт просто ему польстила. И помогло: постановщик растаял и замурлыкал от удовольствия. Сеанс обоюдного самовнушения. Артисты верят друг в друга, чтобы поверить в себя. Постановщик поверил в Одетт, она поверила в него, оба не знали, что у них вместе получится, но фермент веры скрепил их отношения.

Экономисты назвали бы этот процесс иррациональными ожиданиями[56]56
  Обыгрывается экономический термин «рациональные ожидания», введенный Джоном Ф. Мутом.


[Закрыть].