Текст книги "Сын шевалье"

В словах ее звучала такая невинность, что Генрих, невольно покраснев, поспешно ответил:

– Конечно, знал, клянусь Святой пятницей! Но мне хотелось удостовериться… убедиться окончательно…

Серьезным тоном, с трогательной печалью, девушка сказала:

– Я уже давно перестала надеяться, что Ваше Величество когда-нибудь окажет мне эту честь… Как бы то ни было, вы здесь желанный гость. Входите, сир.

Она походила на королеву, оказавшую милость одному из своих подданных, король же выглядел чрезвычайно смущенным. Он сделал движение, чтобы переступить порог, но в этот момент вдруг вспомнил о своем спасителе и обернулся, желая поблагодарить его. Но сделать этого не успел, ибо события внезапно приняли совершенно неожиданный оборот.

Мы видели, что при появлении Бертиль Жеан впал в состояние восторженного экстаза, сменившегося мучительным изумлением, когда он услышал, как девушка, назвав свое имя, приглашает короля в свой дом. Мало-помалу изумление это стало проходить, уступив место сначала гневу, а затем и бешенству – холодному, слепому бешенству, не подвластному голосу рассудка и ведущему к самым безумным деяниям.

На какое-то мгновение незнакомцу, внимательно следившему за молодым человеком, показалось, что тот сейчас взлетит на крыльцо, вцепится в горло королю, а затем – кто знает? – поразит кинжалом и юную девушку.

Но, видимо, Жеан переменил первоначальное решение. Или же, что было более вероятно, он уже не способен был рассуждать и поступал, подчиняясь безумному порыву. Яростным жестом вогнав в ножны шпагу, которую он все еще сжимал в кулаке, и желая тем самым показать, что запрещает себе прибегать к насилию, молодой человек скрестил на груди руки и, мрачный, с налитыми кровью глазами, разразился внезапно пронзительным хохотом.

– Входите, сир! – повторил он громовым голосом слова девушки. – Будьте желанным гостем в доме благородной девицы Бертиль де Сожи, которая уже перестала надеяться, что вы окажете ей эту неслыханную честь! Входите! Вас впустят в девичью спальню! Входите, полог уже отдернут! Входите, благородная девица готова к жертвоприношению любви!

Генрих, обернувшись при первых же словах, ошеломленно слушал, думая: «Посмотрим, до чего он посмеет дойти!»

Бертиль, бледная как смерть, смотрела на безумца – ибо он был безумен в этот момент – с выражением мучительного упрека, вскоре сменившегося нежной жалостью.

А Жеан, не помня себя от ревности, продолжал все тем же громовым голосом:

– О. клянусь демонами ада, фарс вышел на славу, и я первый смеюсь над ним! Смейтесь же и вы, благородная девица, и вы, великий государь! Смейтесь над нищим проходимцем, над разбойником, над умалишенным, что грезил о чистой невинной девушке и не побоялся, хоть нет у него ни имени, ни состояния, встать перед королем и остановить его, угрожая смертью. Да смейтесь же, говорю вам, над трижды умалишенным, который и подозревать не мог, что чистая невинная девушка ждет лишь знака, дабы упасть на грудь похотливому фавну… правда, с короной на голове!

Словно не слыша этих саркастических слов, произнесенных во всеуслышание неслыханно дерзким тоном, Генрих повернулся к незнакомцу и с приветливой улыбкой, предназначавшейся только друзьям, произнес:

– Ваш слуга, Пардальян, ваш слуга [5]5
  Эта формула вежливости может показаться странной в устах короля, тем не менее, Генрих IV обращался так при встрече к людям, которых лично знал. Равным образом, он называл всех по фамилии, без титулования. Чаще всего говорил «друг мой», а слово «сударь» служило знаком, что король сердится.


[Закрыть]. Поскольку так уж сложилось, что при всех наших встречах… увы, не слишком частых, хотя это зависит не от меня…

– Вашему Величеству известно, что я всегда…

– Знаю, Пардальян, – мягко прервал его Генрих. – Но вы все же не слишком балуете меня, друг мой.

Пардальян поклонился, однако ничего не ответил.

– Итак, я сказал: поскольку при всех наших встречах вы оказываете услугу либо мне, либо короне, но не даете возможности выразить признательность… поскольку вам, очевидно, нравится такое положение вещей, окажите мне еще одну услугу…

– Вы можете располагать мной, сир.

Генрих, выпрямившись во весь рост, сказал холодно, пренебрежительно кивнув в сторону молодого человека:

– Постерегите его… По правде говоря, я было о нем забыл, но ему, как видно, очень хочется, чтобы я им занялся… Итак, постерегите его… со всем тщанием.

Услышав это распоряжение, Жеан выпрямился, устремив горящий взор на человека, к которому король, судя по всему, относился с особым уважением. Бертиль, напротив, взглянула на него с мольбой.

Не подавая и вида, что заметил эти выразительные взгляды, шевалье де Пардальян ответил с изумительным спокойствием:

– Постеречь, сир? Это нетрудно…

Жеан презрительно улыбнулся.

Бертиль заломила свои белоснежные руки с выражением такого отчаяния, что смягчилось бы сердце самого отъявленного ревнивца.

– Однако, – невозмутимо продолжал Пардальян, – я не могу стеречь его до Страшного суда. Позволит ли король спросить, что нужно будет сделать с этим юношей?

– Да просто доставить его в Лувр и передать в руки капитана моей гвардии…

– Действительно, как просто… А что произойдет с ним потом?

– Пусть вас не заботит остальное, – сказал Генрих высокомерно. – Это дело палача.

Жеан с вызовом откинул голову назад. Бертиль пошатнулась, и ей пришлось опереться на колонну.

– Палача, черт возьми! – произнес Пардальян с видом полного равнодушия. – Дьявольщина! Бедный молодой человек!

Генрих IV, без сомнения, давно знал этого загадочного дворянина, говорившего с лукавым почтением и столь непринужденно, что невольно возникал вопрос, кто из этих двоих людей король. Он, без сомнения, знал, что означает подобная манера выражаться, и умел читать тайные мысли на этой непроницаемой физиономии, ибо воскликнул с гневным нетерпением:

– Ну, Пардальян, вы подчинитесь?

– Как не подчиниться, сир! Дьявольщина! Ослушаться приказа короля! Я схвачу этого молодого человека, я приволоку его в Лувр, в Шатле, на виселицу, на плаху… Да я сам его четвертую, черт возьми!

Вдруг он ударил себя по лбу, словно человек, внезапно что-то вспомнивший.

– Господи Боже мой! И как я мог забыть? Ах я мошенник, проходимец, невежа! Старею, сир, память уже совсем никуда! Сир, я огорчен, потрясен, удручен, безутешен. Я не смогу выполнить просьбу Вашего Величества.

Бертиль почувствовала, что к ней возвращается жизнь: щеки ее порозовели, а нежные голубые глаза, одарив благодарным взглядом незнакомца, устремились к небу с выражением глубочайшей признательности.

Жеан не повел и бровью, однако во взоре его читалось явное удивление.

– Почему? – сухо осведомился король.

– Ах, сир, я только что вспомнил… ведь этот господин назначил мне завтра утром свидание, от которого дворянин не может уклониться, не обесчестив себя.

– И что же?

– Как, сир? Неужели вы не понимаете, что я не могу арестовать его вечером, если утром должен с ним драться? Ведь этот молодой человек, сир, пожалуй, подумает, что я испугался.

Говоря все это с видом простодушной наивности, Пардальян посматривал своими лукавыми глазами на Жеана, взиравшего на него уже не с удивлением, а с восторгом, и на Бертиль, испуганную едва ли не больше, чем мгновением ранее.

– Господин де Пардальян, – промолвил король сурово, – разве вам не известно, что мы издали строжайшие указы [6]6
  Эдикты против дуэли.


[Закрыть] с целью искоренить, наконец, преступную склонность к дуэлям, истребляющим цвет нашего дворянства.

Пардальян все с той же издевательской покорностью, доводившей до исступления короля, воскликнул:

– Черт возьми! Это правда… Я совсем забыл о ваших эдиктах против дуэлей… Ах, память, бедная моя память, что с тобой стало? Эдикты! Дьявольщина! Ну, уж теперь-то я буду о них помнить!

– Сударь, – произнес Генрих, с трудом сдерживая гнев, – пока еще воспоминание об оказанных вами услугах охраняет вас… Но не злоупотребляйте моим терпением, предупреждаю вас! Подчиняетесь вы или отказываетесь подчиниться, да или нет?

Пардальян выпрямился во весь рост, на лице у него появилось упрямое выражение, и он сухо ответил:

– Нет!

– По какой причине? Это, надеюсь, можно узнать? – спросил король с грозной иронией.

Пардальян, сохраняя ледяную невозмутимость, смело встретил разгневанный взор короля и ответил все так же сухо:

– Отчего же нельзя? Если король не может догадаться сам, я объясню… Никогда в жизни не был я подручным палача, а в шестьдесят лет мне поздно учиться этому низкому ремеслу.

– Как ты смеешь?! – прорычал король.

Пардальян нарочито неспешно взошел на две ступеньки крыльца, отчего оказался вровень с Генрихом, который был небольшого роста. И уже здесь, глядя прямо в глаза своему суверену, произнес с ужасающим спокойствием:

– Вы же смеете мне угрожать! Вы смеете оскорблять меня, предлагая мне исполнить роль тюремщика!

Король вздрогнул от ярости. Он уже собирался ответить уничтожающей репликой, но не успел даже открыть рта.

Жеан Храбрый, до сих пор стоявший безмолвно и неподвижно, казалось, внезапно проснулся. Он, в свою очередь, выступил вперед и, не глядя на девушку, высокомерно заявил:

– Прежде чем ссориться с этим достойным и смелым дворянином, вам не мешало бы узнать, позволю ли я арестовать себя.

И, горделиво вскинув голову, добавил:

– Только король может арестовать Жеана Храброго. Идите, сир, я не стану вам препятствовать… Вы можете удовлетворить, наконец, свое законное нетерпение. Когда вы вернетесь, я буду ждать вас у этой двери, дабы сопровождать в Лувр.

При этих словах девушка и без того бледная, побелела, как простыня. Она закрыла свои прекрасные глаза, словно желая отогнать ужасное видение – казнь несчастного ревнивца, навстречу которой тот слепо устремлялся сам.

Пардальян, взглянув на него искоса, пробормотал:

– Нет в нем жалости к несчастной девочке! Будь прокляты эти ревнивые влюбленные, неспособные понять чужую боль!

Ошеломленный Генрих воскликнул:

– Вы будете ждать меня? И пойдете со мной в Лувр?

– Куда вам будет угодно!

– А знаете ли вы, любезный, что идете навстречу палачу?

– Я буду только счастлив увидеться с ним!

Жеан выкрикнул это с каким-то яростным ликованием. А в сверкающем взоре, устремленном прямо в глаза Бертиль, ясно читалось:

– Это вы меня убиваете! Вы одна!

Холодно, но в глубине души восхищаясь этой безумной выходкой, Генрих произнес:

– Я ловлю вас на слове, молодой человек. Клянусь Святой пятницей! Любопытно, пойдете ли вы до самого конца.

Жеан ответил с присущей ему горделивой уверенностью:

– Я исполню все, что обещал.

Король какое-то мгновение внимательно смотрел на него, затем сделал жест, означавший: «Посмотрим!» – и вошел в дом.

Чистый взгляд Бертиль, полный нежности и сострадания, остановился на юноше, столь же бледном, как она сама, и застывшем в позе, которую он считал выражением оскорбительного презрения, хотя в действительности в ней воплощалось отчаяние, дошедшее до крайнего предела. Девушка, медленно спустившись по ступенькам, подошла поближе, и Жеан, никогда и ни перед кем не отступавший, отпрянул перед ней.

С бесконечной мягкостью она прошептала:

– Зачем вы предложили королю подождать, хотя с легкостью могли бы уйти?

Он вздрогнул, потрясенный до глубины души этим ласковым, проникающим в душу голосом. Но то было одно мгновение, равное вспышке молнии. Гордость, доминирующая в этой натуре, одержала верх над прочими чувствами, и он, злобно набычившись, ответил грубым хриплым голосом, в котором звучали сдавленные рыдания:

– А вам-то что? По какому праву вы лезете в мои дела? Между нами нет ничего общего. Вы хотите знать, кто я такой?

Глядя на него глазами чистыми, как лазурь неба в летний день, она сказала очень просто:

– Я не знаю вас, это правда! И говорю с вами впервые, это тоже правда! Но ведь и вы не знаете меня, однако без колебаний обнажили шпагу против короля Франции, чтобы защитить дом незнакомой девушки!

Он прохрипел:

– Я думал…

Ему хотелось ответить: «Я думал, что вы чисты и невинны. А вы ждали только удобного случая, чтобы продать себя подороже!» Да, он собирался сказать это, несчастный! Но такое целомудренное достоинство отличало эту девочку, такое сияние любви исходило от ее чела, что оскорбительные слова застряли у него в горле. Свирепея от того, что не смеет высказать наболевшее, он буркнул:

– Вас ждет король, мадам!

– Знаю… И ради вас я заставляю ждать короля… А вы хотите умереть! Слушайте же, хотя это постыдная тайна… но вам я ее открою… Король! Только раз мне довелось его увидеть, издали… Никогда я с ним не говорила, мы с ним не знакомы, а между тем он мой отец!

В искренности этих слов невозможно было усомниться. Жеан им поверил сразу. Словно оглушенный признанием, которое нелегко далось нежной Бертиль, он тяжело рухнул на колени и умоляюще сложил руки, бормоча:

– Простите! Простите меня!

Она с бесконечным состраданием посмотрела на несчастного, рыдавшего у ее ног, и, побледнев при воспоминании, продолжила все с той же нежностью:

– Чтобы вы стали убийцей моего отца! Вы… Возможно ли? Могла ли я допустить такое?

Он хрипел, прижимаясь к земле:

– Будь я проклят! Раздавите меня, как гадину!

Покачав своей прелестной головкой, она склонилась к нему и еле слышно выдохнула:

– Теперь вам известна постыдная тайна моего рождения. И мне остается сказать вам одно… я тоже думала… но, наверное, ошибалась…

Она раскраснелась в своем восхитительном целомудренном волнении. И на сей раз гордыню с ревностью словно бы смело могучим дыханием любви. На сей раз он понял все с полуслова и, опьянев от радости после того, как едва не лишился рассудка от ярости и муки, пролепетал:

– Говорите же!

И эта невинная девочка, которая, не зная любви, подчинялась лишь движениям своего сердца, не спрашивая, какое чувство им руководит, забыв, что в первый раз говорит с незнакомцем, чьим гордым обличьем и красивым лицом любовалась, украдкой высматривая его в доме напротив, поняла, что этим сердцем она завладела навеки. Внезапно ее мозг пронзила ослепительная мысль, что, если он умрет, то и ей тоже останется только умереть. И очень просто, с возвышенной искренностью, с изумительной откровенностью, не ведающий о лицемерии, она сказала то, что думала:

– Я не сумею объяснить… Но я чувствую, если вы теперь умрете… умру и я!

Выпрямившись и побледнев, считая, что добавить к сказанному уже нечего, она взошла по ступенькам и скрылась за дверью, тихонько прикрыв ее за собой.

Глава 5
ШЕВАЛЬЕ ДЕ ПАРДАЛЬЯН

– Силы небесные! – вскричал влюбленный. – Она меня любит! Возможно ли это? Я не ослышался? Этот чистый взгляд, эти слова… Сон это или явь?

Его переполняла неслыханная радость, от которой словно крылья вырастают за спиной. Он вскочил на ноги с пылающим лицом, схватившись за эфес своей шпаги, и в горящих глазах его блистал вызов всему миру.

Только тут он заметил, что шевалье де Пардальян все еще не ушел. Он не видел, с какой меланхолической улыбкой смотрел на него старый дворянин на протяжении всей предыдущей сцены, которая, видимо, пробудила в нем воспоминания одновременно сладостные и ужасные, ибо, вопреки обыкновению, Пардальян казался очень взволнованным,

Жеан не стал задаваться вопросом, почему шевалье остался и чего ждет. Он забыл, что поссорился с этим незнакомцем сегодня днем, что готов был убить его несколько минут назад и что должен драться с ним завтра утром. Он понимал только одно: этот человек все видел и все слышал, а, стало быть, перестал быть незнакомцем, перестал быть врагом, а стал, хотя бы на мгновение, другом. Это был свидетель, с которым можно было говорить о ней. И он с ликованием воскликнул:

– Вы слышали, правда? Мне это не приснилось? Она сказала: «Если вы умрете, я тоже умру!» Ведь она это сказала, правда?

Пардальян вздрогнул, как человек, вернувшийся в реальный мир, и, обратив на юношу взгляд, где уже не было прежнего привычного для него лукавства, ответил очень серьезно:

– Гм! Кажется, я действительно слышал нечто в этом роде!

– Она это сказала! – вскричал влюбленный, упиваясь даже таким уклончивым подтверждением. – Ах, черт возьми! Теперь весь мир принадлежит мне! Я хочу завоевать все его сокровища, чтобы сложить к ее ногам! Я хочу корону, чтобы увенчать этот благородный лоб!

Пардальян вглядывался в него с очевидной благожелательностью. Впрочем, оно и понятно: было бы трудно найти второго столь щедро одаренного природой молодого человека.

Он был выше среднего роста и превосходно сложен; в каждом движении его ощущалась изумительная гибкость и непринужденность. Поджарый и мускулистый, он отличался необыкновенной силой. У него были тонкие черты лица, кожа редкостной белизны, длинные черные волосы, вьющиеся от природы, красиво очерченный рот, над которым топорщились юношеские усики. Но самой чудесной особенностью его внешности, придававшей ему неповторимое обаяние, были глаза – два огромных черных алмаза, – обычно сверкавшие невыносимым блеском, но иногда, как сейчас, проникнутые странной кротостью.

Широкая грудь его была затянута в серо-голубой бархатный колет. Сильные ноги обуты в высокие сапоги из мягкой рыжеватой кожи, с очень высокими каблуками и с громадными шпорами, победоносно звеневшими при каждом шаге. Широкий отложной воротник оставлял открытой мощную шею, словно бы выточенную из белоснежного мрамора. (Вероятно, именно ему была обязана своим появлением на свет эта мода, которой предстояло расцвести несколькими годами позже. ) Вместо перевязи он нацепил широкий шарф из белого шелка – именно этот цвет, по его наблюдениям, предпочитала Бертиль. Шляпа, украшенная алыми перьями, была залихватски сдвинута набок, перчатки с раструбами доходили до локтей, а на старом кожаном поясе болталась невероятных размеров шпага.

Все выглядело несколько потертым, заношенным, выцветшим, но зато блистало чистотой, а появившиеся кое-где прорехи были аккуратно заштопаны. Носил же он свой костюм с непринужденностью знатного вельможи, с природным изяществом, что не могло укрыться от взгляда внимательного наблюдателя, каким был Пардальян, умевший быстро оценивать как людей, так и вещи. Надо полагать, этот тонкий знаток не нашел изъянов в наружности и в одеянии Жеана Храброго, ибо улыбался все с той же очевидной благожелательностью.

Между тем влюбленный продолжал изливать свои радостные чувства и восклицал, ликующе смеясь:

– Ее отец! Это ее отец! Кто бы мог подумать? А я-то, негодяй из негодяев, я посмел обвинить ее!.. О, следовало бы вырвать этот поганый язык и бросить его собакам!

Внезапно он вспомнил, какую роль довелось сыграть в этой истории Пардальяну, и громогласно провозгласил:

– Сударь, если бы не вы, я убил бы ее отца! Потому что я его непременно убил бы, – добавил он со столь свойственной ему горделивой убежденностью. – Тогда, что говорить, мне оставалось бы только броситься в Сену! Ах, шевалье, я обязан вам по гроб жизни… Эй! Да вы что, взбесились? Дьявольщина!

Вот чем были вызваны эти восклицания.

У Пардальяна, безусловно, имелись веские причини, чтобы остаться. С другой стороны, он знал, что лучший способ подружиться с влюбленным – это дать ему выговориться всласть, никоим образом не прерывая его излияния. Поэтому, решив пока не расставаться с Жеаном Храбрым, Пардальян слушал его с непоколебимым терпением. Однако в намерения шевалье не входило чрезмерно утомляться, а потому он поднялся на крыльцо и уселся, прислонившись спиной к одной из колонн. Вследствие этого он оказался в глубокой тени, и с улицы его нельзя было разглядеть, тогда как фигура стоявшего перед ним влюбленного, напротив, вырисовывалась весьма четко.

Слушая, казалось бы, с полным вниманием, Пардальян по старой привычке всматривался своими зоркими глазами в темноту ночи. Вот почему он сразу увидел, как кто-то коварно подкрадывается сзади к молодому человеку. Внезапно незнакомец прыгнул. Тускло блеснуло широкое и острое лезвие. Если бы не Пардальян, с влюбленным и с его грезами было бы разом покончено. Смертельный выпад был нанесен столь стремительно, что предупреждать юношу было уже бесполезно. Шевалье действовал решительно и без колебаний. Обхватив Жеана Храброго своими мощными руками, он оторвал его от земли и привлек к себе.

Убийца от неожиданности сломал свой нож о крыльцо.

Всегда бурная и часто опасная жизнь приучила Жеана не терять хладнокровия ни при каких обстоятельствах. Поэтому он не выказал ни волнения, ни испуга, а едва Пардальян отпустил его, ринулся вниз по ступенькам, которые только что преодолел против собственной воли, дабы свести счеты с нападавшим.

С изумительной быстротой оценив ситуацию, он понял, что противостоит ему какой-то оборванец – вероятно, неудачливый ночной грабитель. Оцепенев от изумления, тот растерялся настолько, что даже не пытался улизнуть и стоял, судорожно сжимая рукоять сломанного ножа. Этого для Жеана было достаточно. Негодяй не заслуживал удара шпагой – вполне можно было обойтись кулаками.

Между тем убийца, оказавшись с Жеаном лицом к лицу, вдруг испустил отчаянный вопль:

– Это не он!

Услышав это, Жеан вздрогнул, а Пардальян в то же мгновение вскочил на ноги. Оба, не сговариваясь, словно бы пораженные одной мыслью, обернулись к дверям дома Бертиль – дома, куда совсем недавно вошел король.

Дальнейшее произошло с быстротой молнии. Жеан схватил нападавшего за плечи, чтобы разглядеть, с кем имеет дело, и одновременно раздалось два возгласа:

– Равальяк!

– Жеан Храбрый!

Равальяк тут же добавил:

– Будь я проклят, что поднял руку на единственного человека в мире, пожалевшего меня в моих несчастьях!

– Итак, любезнейший Равальяк, – холодно произнес Жеан, – ты Хотел убить меня?

– О нет, не вас! – поспешно сказал Равальяк.

– Однако же, не будь этого достойного дворянина, ты проткнул бы меня своим ножом!

Но, быстро сменив гнев на милость, Жеан произнес тоном высокомерного превосходства, столь для него естественного и столь удивительного для человека без роду и племени, каковым его считали:

– В любое другое время, дражайший Равальяк, ты дорого заплатил бы мне за эту низость! Но сегодня сердце мое трепещет от радости… Сегодня я готов обнять всех живущих на земле! Дьявольщина! Тебя стоило бы хорошенько проучить, но я не хочу обижать такого горемыку, как ты! Ступай, я тебя прощаю!

Равальяк с полубезумным видом покачал головой.

– Вы прощаете меня, очень хорошо! Иного я и не ждал от вас. Вы сама молодость, сила, смелость, великодушие… я знаю. А у меня ничего этого нет, я умею только плакать да молиться… но зато я памятлив на доброе и злое, я не забыл ваших благодеяний, и я себе никогда не прощу!

– Велика важность! Главное, что тебя простил я! Оставим это… Но кого же ты выслеживал? Отчего ты крикнул: «Это не он!»

Равальяк, поколебавшись, произнес мрачно:

– Я уже два дня ничего не ел… два дня бродил по улицам, как потерянная собака… Вы понимаете?

– Ах ты, бедняга! Да, я понимаю… Ты охотился за увесистым кошельком, чтобы раздобыть кров и пропитание… Но отчего же все-таки ты воскликнул: «Это не он»?

– Я шел следом за дворянином, у которого надеялся раздобыть тот самый кошелек… но потерял его из виду, сам не знаю как… Свою ошибку я понял, лишь когда увидел вас… Вот почему я и вскрикнул.

– Вот как? – сказал Жеан, по-видимому удовлетворившись этим объяснением. – Однако для человека твоих наклонностей рука у тебя тяжеловата… Ведь ты всерьез помышлял о сутане! Взять кошелек – это одно, но вот лишить жизни… Честно говоря, ты меня удивил.

– Голод – дурной советчик, – смиренно ответил Равальяк.

– Это верно! А пока я не желаю, чтобы кто-нибудь сказал, будто ты голодаешь по моей вине… Возьми несколько экю… Больше у меня нет. А если опять дойдешь до такой крайности, как сегодня, то не шатайся с пустым брюхом по улицам, а просто приходи ко мне… ты знаешь, где я живу. Дьявольщина! Какую-нибудь монетку я для тебя всегда найду… Ну, ладно! Ладно! Не надо благодарностей… убирайся отсюда!

Шевалье де Пардальян не сделал никакой попытки вмешаться, пока происходил этот диалог. Но, увидев, что Равальяк растворился в темноте, повернулся к молодому человеку с вопросом:

– Вы действительно поверили в то, что рассказал вам Равальяк?

– Ни единому слову не поверил, – холодно ответил Жеан.

– Черт возьми! Быть может, следовало с ним разобраться получше…

– Зачем? Сегодня у меня нет настроения обижать кого бы то ни было… И я знаю, где можно найти этого субъекта.

– Тогда оставим это, – равнодушно промолвил Пардальян.

– Сударь, – начал Жеан торжественным тоном, – вы только что спасли…

Но, очевидно, в этот день молодому человеку не суждено было выразить свою признательность. Пардальян снова прервал его на середине фразы, сказав с самым безразличным видом:

– Не кажется ли вам, сударь, что у вас еще есть время уйти подобру-поздорову… Что, собственно, удерживает вас здесь?

Вышедшая из-за облаков луна осветила темную доселе улицу, и Пардальян воспользовался этим обстоятельством, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели его слова на влюбленного юношу.

– Но сударь, – промолвил слегка удивленный Жеан, – разве вы не слышали, что я обещал королю дождаться его?

– Слышал, черт возьми! Именно поэтому я бы и посоветовал вам поскорее убраться отсюда.

– Невозможно, сударь! Чтобы я спасался бегством?!

Пардальян продолжал настаивать с нарочитым простодушием:

– Когда вы дали это обещание королю, вы жаждали умереть… вы не знали того, что знаете сейчас…

– Довольно, сударь, – высокомерно произнес Жеан. – Я дал обещание и сдержу его, чем бы это мне ни грозило.

И он добавил несколько мягче:

– Знайте, что меня не так-то легко прикончить… Да и что я обещал? Сопровождать короля, куда ему будет угодно… Не более того! Я ограничусь именно этим.

Странное дело, Пардальян, подстрекавший юношу нарушить слово – вероятно, из чувства симпатии к нему, – Пардальян, казалось, был доволен, что к совету его не прислушались.

– А вы сами, сударь, – продолжал Жеан Храбрый, – разве вы не понимаете, что вам бы тоже не мешало поскорее уйти?

– Это почему же? – спросил Пардальян с самым невинным видом.

– Так ведь после того, что вы ему наговорили, было бы крайне неосторожно встретиться с ним вновь.

Пардальян еле заметно улыбнулся.

– Ба! – сказал он небрежно. – Мы с королем старые знакомые. Он знает, что ему незачем делать из меня врага… Поэтому, можете мне поверить, поразмыслив, он поймет, что не стоит сердиться из-за таких пустяков. И трижды подумает, прежде чем предпринять что-нибудь против меня…

Жеан Храбрый зорко взглянул на человека, посмевшего говорить таким образом о самом могущественном государе христианского мира. В насмешливых глазах Пардальяна он не увидел никакой бравады. Красивое лицо дышало бесстрашной уверенностью, безмятежным спокойствием, величественной силой духа.

– Конечно, – продолжал Пардальян с язвительной кротостью, – я был несколько резок, сознаюсь. Быть может, король обиделся… Поэтому я тоже решил его дождаться и проводить до Лувра.

– Зачем?

– Чтобы посмотреть, чем дело кончится, – холодно ответил шевалье.

Жеан, стараясь не выдать своего изумления, говорил про себя:

– Поразительный человек! Смелый? Черт возьми, да! Смелый, как никто… Во всяком случае, мне такие прежде не попадались! Сильный? Еще бы! Одолел меня, а это кое-что значит! А ведь он в том возрасте, когда силы начинают слабеть… В самом деле, сколько же ему лет? Быть может, нет и пятидесяти, а, быть может, за шестьдесят. Если бы не седые волосы и усы, то и сорока нельзя было бы дать при такой тонкой талии и такой упругой походке… И кто он? По меньшей мере, принц, если судить по его надменности и по тону, с каким он обращался к королю… Если же посмотреть на костюм, совсем простой к даже слегка потертый, то на принца он не похож… Впрочем, он может быть переодет… ведь свой простой наряд сей господин носит с таким величием, что начинаешь теряться в догадках… Дьявольщина! Чего бы я ни отдал, чтобы иметь этакую дерзкую небрежность, этакое изумительное спокойствие… Хотя куда мне, ведь я бешеный… Взвиваюсь от каждого слова и сразу хватаюсь за кинжал или за шпагу.

Пока молодой человек размышлял таким образом, Пардальян, не обращая на него внимания, рыскал повсюду, словно потерял какую-то ценную вещь.

– Что вы ищете? – осведомился Жеан.

– Разве у короля не было спутника? – спросил, в свою очередь, шевалье.

– Вы о Ла Варене?

– А, так это был Ла Варен! Значит, я ищу Ла Варена.

– В самом деле, – сказал Жеан, – он, должно быть, валяется здесь, в канаве.

Пардальян только покачал головой. Ла Варен исчез. С этим пришлось согласиться и Жеану Храброму, напрасно обшарившему самые темные уголки возле дома Бертиль.

– Мерзавец сбежал, – сказал он беззаботно. – Пусть себе катится ко всем чертям.

– Полагаю, – кротко заметил Пардальян, – что он задержится где-нибудь поближе. Мерзавец, как вы его назвали, скорее всего отправился в Лувр… И вы скоро увидите, как он вернется сюда во главе вооруженного отряда, чтобы арестовать вас.

– Вы так думаете?

– Я в этом уверен… Впрочем, смотрите сами!

С этими словами Пардальян кивнул в сторону группы солдат, показавшихся в конце улицы, ведущей к Лувру, и устремившихся бегом прямо на них.

Ла Варен и впрямь очнулся как раз в тот момент, когда король вошел в дом Бертиль де Сожи. Увидев два силуэта, он сразу же признал в одном из них того человека, что нанес ему жестокий удар сапогом. Во время стычки с Жеаном он не заметил Пардальяна и теперь принял его за сообщника разбойника, висельника, бандита – этими и другими столь же лестными эпитетами маркиз мысленно наградил Жеана.

В достойном своднике сочетались качества тюремщика и шпиона – впрочем, иначе и быть не могло. Затаившись, он навострил уши, стараясь не упустить ни единого слова. Осознав, что молодой человек, столь ему ненавистный, решил дожидаться короля у дверей дома, Ла Варен едва не зарычал от радости. Решение было принято немедленно: тихонько ускользнуть и помчаться в Лувр, к счастью, совсем близкий, дабы поднять тревогу. Одним ударом можно было убить двух зайцев – отомстить негодяю, оскорбившему и ударившему его, и оказать неоценимую услугу королю, ибо молодой головорез наверняка собирался заколоть Генриха. Положение Ла Варена при дворе было более чем прочным, однако же не следовало пренебрегать возможностью отличиться в деле государственной важности.

Воспользовавшись темнотой и тем, что оба ночных собеседника были поглощены разговором, Ла Варен ухитрился незаметно отползти в сторону, затем одним прыжком вскочил на ноги и вихрем полетел к Лувру.

В эту ночь в карауле стоял полк капитана де Пралена, и именно к нему обратился за помощью маркиз. Прален сразу понял, какой счастливый случай дарует ему судьба – при успешном исходе дела его придворная карьера была бы на всю жизнь обеспечена. Итак, он незамедлительно собрал дюжину своих людей, и маленький отряд устремился за Ла Вареном, указывавшим дорогу. Именно на этих солдат обратил внимание Жеана Храброго Пардальян.

Искоса поглядывая на молодого человека, шевалье небрежно произнес: