Текст книги "Сын шевалье"

Глава 12
ПОХИЩЕНИЕ – ДЕЛО ПРОСТОЕ И ПРИВЫЧНОЕ

Оторвавшись наконец от своих мыслей, Кончини не смог удержать вздоха облегчения – это было единственным внешним проявлением обуревавшей его радости. Он пристально взглянул на своих подручных, застывших, будто на параде, в ожидании распоряжений, и позволил себе улыбнуться им, а затем небрежно-величественным жестом достал из ящика пригоршню блестящих монет. Золото просыпалось на стол сверкающим ручейком – и на него в немом восхищении взирали наши храбрецы. Кончини же говорил добродушным тоном:

– Ну ладно, я был с вами немного резок. Это поможет вам забыть обиду.

Кончини всегда отличался щедростью, но на сей раз превзошел самого себя. На столе было рассыпано по меньшей мере сто пистолей. Долго они там не задержались. Три широкие, загребущие лапы разделили деньги на три равные части и в мгновение ока спрятали их. Одновременно из трех глоток вырвались невнятные восклицания благодарности и заверения в бесконечной преданности.

– А теперь, – сказал Кончини, увидев, что с денежным вопросом покончено, – займемся нашим делом.

– Поход не отменяется?

– Ни в коем случае! Разве что улицу по-прежнему охраняют.

– Путь свободен, монсеньор. Там опять спокойно и тихо, будто никакой схватки и не было.

– Вы все подготовили?

– Можно приступать, монсеньор.

– Пошли!

Кончини, стремительно поднявшись, взял кошелек, полный золота, подвязал к поясу, рядом со шпагой, черную бархатную маску, закутался в широкий темный плащ и решительно направился к выходу, не прибавив больше ни слова.

Трое храбрецов последовали за ним.

Выйдя за дверь, он внимательно огляделся, а затем двинулся к улице Арбр-Сек. Эскаргас, Гренгай и Каркань не отставали от него ни на шаг.

Едва они отошли на двадцать метров, как из стенной ниши выскользнула какая-то тень и, крадучись, устремилась за ними.

До дома Бертиль они добрались, не встретив ни единой живой души. Приблизившись к крыльцу, трое храбрецов сразу углядели то, чего не заметили во время предшествующего беглого осмотра, и Эскаргас, понизив голос, торжествующе промолвил:

– Кровь!

Действительно, то были следы сражения Пардальяна и Жеана Храброго с лучниками господина де Неви. Трое молодцов, естественно, не могли упустить такую возможность: если у Кончини и оставались какие-то сомнения в их преданности, то теперь они должны были окончательно исчезнуть.

Кончини, впрочем, и не нуждался в подтверждениях, ибо поверил рассказу провансальца сразу. Он задумчиво осмотрел кровавые пятна и брызги на белых ступеньках, землю, утоптанную сапогами солдат, а затем, небрежно отмахнувшись от дальнейших разъяснений, направился мимо крыльца в тупик Курбатон.

От стены в глубине отделился какой-то человек и осторожно приблизился к вновь прибывшим. Узнав Кончини, он с поклоном сказал:

– Монсеньор, портшез уже здесь.

Кончини сделал властный жест. Человек, без сомнения получивший предварительные инструкции, склонился еще глубже и быстро направился на улицу Арбр-Сек. Тут он столкнулся со шпионом, следившим за Кончини, который, в свою очередь, с необыкновенным интересом изучал следы, оставшиеся после схватки. Не останавливаясь, слуга Кончини бросил на ходу несколько коротких слов и продолжил свой путь до улицы Сент-Оноре, где, свернув направо, вошел в дом своего господина.

А шпион, посмотрев насмешливо на балкон Бертиль, устремил взор, полный ненависти, к слуховому окну Жеана Храброго и произнес, скрежеща зубами:

– Простись с мечтами о любви, моя нежная голубка! Твой голубок уже бьется в расставленных мною сетях… Ты сможешь увидеть его еще раз… на Гревской площади… когда палач станет терзать раскаленными щипцами его трепещущую грудь… когда четыре мощных лошади разорвут на части его сильное тело… когда эти жалкие останки будут выставлены в четырех углах города.

Он пошел прочь упругим бесшумным шагом, продолжая говорить самому себе со злобным удовлетворением:

– Я также постараюсь не пропустить это приятное зрелище… Разве я не заслужил? Сколько лет, сколько бесконечно долгих лет прошло, прежде чем я дожил до этого счастливого момента!

Оказавшись на углу тупика, он стал внимательно вглядываться в темноту, бормоча:

– Радость радостью, но нельзя забывать о поручении, которым почтила меня синьора Леонора. Perdio! [12]12
  Perdio! (итал.) – Клянусь Богом!


[Закрыть] Вот эта ямка словно нарочно выкопана для меня! Кончини сопутствует удача: небо затянуло тучами… темно, будто в могиле! Ба! К чему мне видеть – достаточно услышать, как он пройдет мимо. Наберемся терпения… никуда он от меня не денется, ведь портшез стоит здесь!

С этими словами шпион залег в обнаруженную им яму и стал похож на гигантского паука, подстерегающего добычу. Не сводя глаз с тупика, он вновь начал грезить вслух:

– О, если бы мне удалось сделать так, чтобы высокородная принцесса Фауста Борджиа присутствовала при казни своего сына! Какое это было бы величайшее наслаждение… Я бы отдал всю свою кровь по капле, если бы мог крикнуть ей: «Смотри, принцесса Фауста, смотри во все глаза! Этот Жеан Храбрый, изнемогающий в руках палача… твой сын! И это я, я, Саэтта, сделал из него вора, браво, презренного убийцу! Я довел его до эшафота, где ты можешь теперь на него полюбоваться!»

Он засмеялся беззвучным, страшным смехом. В этот момент на него нельзя было глядеть без отвращения.

– Я долго шел к своей мести, – продолжал он, – но вот час мой пробил! А ты, Фауста, все равно об этом узнаешь… Я обшарю Италию, Испанию, Францию, доберусь до самого ада, если нужно… чтобы сообщить тебе счастливую весть! Я найду тебя… небо или ад подарят мне эту радость, ибо других у меня нет!

Тем временем Кончини со своими подручными отнюдь не пребывал в бездействии.

Справа от двери, примерно в десяти-двенадцати футах от земли, находилось маленькое окошко, закрытое толстыми деревянными ставнями. Слева, гораздо ниже, располагалось круглое отверстие, также наглухо закупоренное.

Именно под ним и встали трое храбрецов. Каркань, как самый сильный, нагнулся, подставив плечи. Гренгай, как самый ловкий, вскарабкался на них. Через пять минут деревянный ставень, либо прогнивший, либо подпиленный заранее, был сорван.

Теперь путь преграждала железная решетка в форме креста. Гренгай схватился за прутья обеими руками… раздался сухой треск. Решетка, разломившись на четыре куска, полетела на землю. Гренгай, спрыгнув с плеч Карканя, объяснил, смеясь:

– Хозяйка этой халупы, должно быть, изрядная скряга… эти прутья, на вид такие прочные, сделаны из дерева и только выкрашены под железо. Она, видно, не заметила то, что я углядел cpaзу: один из прутьев с трещиной… вещь совершенно невозможная для честного железа. Ну, монсеньор, если вы желаете войти, проход открыт.

Через две минуты все четверо оказались в доме госпожи Колин Коль. Кончини зажег специально принесенную восковую свечу и стал осматриваться вокруг, глядя сквозь прорези надетой на лицо маски.

Они находились в довольно большой кухне, где все было расставлено в идеальном порядке, блестело и сверкало безупречной чистотой.

Две двери: одна справа, сделанная из цельной деревянной панели, другая, застекленная – прямо перед ними. Именно к последней они и направились. Открыть ее удалось без труда, и они прошли в спальню.

Прямо перед ними стояла большая кровать под балдахином. Чья-то дрожащая рука слегка отодвинула полог, и показалось бледное лицо с широко раскрытыми от ужаса глазами, с разинутым ртом, готовым позвать на помощь. Это была почтенная домовладелица – госпожа Колин Коль.

Прежде чем ей удалось издать хоть какой-то звук, Кончини одним прыжком оказался рядом и, откинув полог в сторону, прошипел:

– Если будешь кричать и сопротивляться, этот кинжал вонзится тебе в горло. Если будешь молчать и повиноваться нам, получишь вот этот кошелек. Выбирай.

Увидев над собой человека в маске, почувствовав прикосновение острого лезвия к своему морщинистому горлу, услышав голос, полный угрозы, показавшийся ей ужасным, достойная матрона решила, что настал ее последний час. Инстинктивно закрыв глаза и отвалившись на подушки, она в полуобморочном состоянии пролепетала умирающим голосом:

– Пощадите!

Однако надо полагать, что слово «кошелек» обладало над ней магической властью, ибо, уловив его, она приоткрыла один глаз. Заветный предмет показался ей вполне увесистым: сквозь вышитый шелк просвечивали желтые блики драгоценного металла; слышался божественный звон монет.

Вся эта сцена длилась не более секунды. Едва Кончини успел произнести «выбирай», как кошелек выскользнул из его пальцев, словно притянутый каким-то мощным магнитом, и в мгновение ока испарился, так что никто не смог бы сказать, куда он исчез.

Похищение свершилось с такой быстротой и ловкостью, что в это трудно было поверить. Сам Кончини задохнулся от удивления, а трое храбрецов, по праву считавших себя мастерами в делах подобного рода, выразили свои чувства восхищенно-изумленным свистом.

Матрона же, проделав этот фокус, вновь закрыла глаза и окончательно потеряла сознание… по крайней мере, внешне. Встревоженный Кончини воскликнул с раздражением:

– Черт бы побрал эту потаскуху… она в обмороке!

– Ба! – насмешливо промолвил Гренгай. – Пощекочите ее острием кинжала… и вы увидите, что старая мегера притворяется…

Действительно, при этих словах госпожа Колин Коль вдруг резко приподнялась и, пригвоздив Гренгая гневным взглядом к полу, завизжала:

– Наглец! Мегеру я еще могу простить! Но как ты смеешь называть меня старухой! Да знаете ли вы, что за мной ухажеры так и вьются? Если бы мне надоело быть вдовой, нашлось бы много желающих, слава Богу! Довольно! С таким висельником, как ты, мне и говорить противно!

– Дьявольщина! – произнес Эскаргас с восхищением. – Какая глотка!

Кончини слушал, не говоря ни слова. Он ясно видел, что матрона обладает завидным хладнокровием и редкой проницательностью. Понося Гренгая, она упорно старалась разглядеть лицо человека в маске, сразу угадав в нем предводителя.

Действительно, хитрая кумушка без труда уразумела, куда клонится дело. Этим людям нужна была не она, а девушка, спавшая наверху. Если не производить шума и не пытаться звать на помощь, то лично ей ничего угрожать не будет – напротив, можно будет даже поживиться. Она инстинктивно поняла, что ночным гостям без нее не обойтись и что с них при удаче удастся сорвать еще один кошелек, подобный тому, что она так ловко прикарманила.

Желая избежать пронизывающего взора госпожи Колин Коль, Кончини знаком велел своим подручным вести переговоры, а сам отошел в сторону. Он уже сожалел о неосторожно вырвавшихся словах, ибо акцент мог его выдать.

Вперед выступил Каркань, самый рассудительный и основательный в нашей троице, обладатель безупречно-вежливых манер.

– Почтенная дама, – начал он, кланяясь со всем изяществом, на какое был способен, – вам придется немедля встать. Поторопитесь, будьте любезны, потому что времени у нас мало, а терпением природа нас обделила.

Эскаргас и Гренгай одобрительно переглянулись: невозможно было изъясниться с большей вежливостью и большей предупредительностью.

Однако госпожа Колин Коль этого не оценила. Судя по всему, она отличалась вздорным и неуживчивым характером, ибо нисколько не растрогалась, а, напротив, возопила визгливым голосом, напустив на себя вид оскорбленной стыдливости:

– Встать перед вами? Уж лучше сразу убейте меня! Какая непристойность! Да за кого вы меня принимаете? Я вам не чета, бесстыдники, хамы, мужланы! Клянусь рождеством Христовым! Честная женщина вроде меня не может нарушить законы благопристойности… Отвернитесь хотя бы и обещайте, что не станете подглядывать!

– Какая глотка! Какая глотка! – повторял в восторге Эскаргас.

– Ах, черт возьми! – выругался Гренгай. – Достаточно задернуть полог. Ваши прелести нас не интересуют!

Положительно, у госпожи Колин Коль был дурной характер. Предложение Гренгая нисколько не устроило ее – напротив, привело в еще большую ярость. Брызгая слюной и не замечая, что в порыве благородного негодования она обнажила именно те прелести, которые требовалось скрывать честной женщине вроде нее, старуха закричала:

– Не интересуют? Ах ты, безмозглый бандит, гнусный выродок! Да меня на коленях тщетно умоляли показать то, чем ты смеешь пренебрегать! Распутник! Турок! Мавр! Слава Богу, всем известно, что я честная женщина и каждый знает…

Но что именно знает каждый, так и осталось неведомым, поскольку Каркань властно оборвал ее:

– А ну, честная женщина, задерните полог и поторопитесь… иначе придется мне вам помочь.

Поразительная вещь! Достойная матрона метнула на статного Карканя весьма выразительный взгляд. На ее лице появилась широкая улыбка, обнажившая несколько еще сохранившихся зубов, чья красота не заставляла сожалеть о тех, что уже выпали. Затем она стыдливо потупилась и вздохнула всей грудью, вздымавшейся от волнения, тогда как морщинистая иссохшая рука, закаленная тяжелой домашней работой, машинально поглаживала белоснежную простыню. Зрелище это было настолько жалким и одновременно комичным, что Гренгай, не выдержав, резко задернул занавески, из-за которых послышался жеманный голосок:

– Вот это мужчина! Только он один знает, как надо обращаться со слабой женщиной.

– Ай да Каркань! – фыркнул Эскаргас. – Он завоевал сердце целомудренной дамы. Везет же этому висельнику!

Каркань, не поняв насмешки, надулся от гордости и с победоносным видом подкрутил ус. Нельзя было не восхититься его бесстрашием… недаром он в свое время едва не подался в монахи!

Пока госпожа Колин Коль одевалась, трое храбрецов, чтобы не терять времени, объясняли, что от нее потребуется. Она, впрочем, не очень их задержала и вскоре появилась перед ними, нацепив на себя старую юбку и накинув на плечи облезлую шаль. По щекам ее уже текли самые настоящие слезы.

– Неужели вы собираетесь забрать с собой бедную девушку? – простонала она с лицемерной горестью.

Но, несмотря на свое волнение, она исподтишка бросала призывные взоры на Карканя, одновременно стараясь заправить под ночной колпак несколько некстати выбившихся прядей.

– Забрать с собой? А как же иначе? Немедленно!

– Ах, у вас нет сердца, – смахнула слезу почтенная матрона.

На сей раз она пристально взглянула на Кончини, безмолвно стоявшего в самом темном углу.

– Если вы заберете бедную сиротку, то что будет со мной? Это же разорение, это смерть! У меня нет никого, кроме нее, и как прикажете мне жить без моей…

Звон золотых монет, рассыпавшихся по натертому до блеска дубовому полу, прервал на полуслове сетования старухи, чьи слезы моментально высохли. Это Кончини, решив поскорее покончить с делом, пренебрежительным жестом опустошил содержимое своего кошелька.

– Ах, монсеньор, – с упреком промолвил Гренгай, – это слишком много, непомерно много. Вы уже дали этой старой колдунье в сто раз больше, чем она заслужила!

Кончини равнодушно отмахнулся от этих слов и жестом приказал поторопиться.

– Клянусь кишками папы! – воскликнул в ярости Эскаргас. – Живо наверх… и чтобы никакого шума, не то…

Несмотря на угрожающий тон этого приглашения, матрона сделала движение, чтобы собрать монеты. Гренгай, грубо схватив ее за руку, промолвил тоном, не допускающим возражений:

– Наверх, старая сука! И поживее! Иначе получишь не золото, а кинжал в брюхо!

На сей раз госпожа Колин Коль поняла, что риск слишком велик, и, хотя улыбка Карканя несколько успокоила ее, предпочла подчиниться.

Она поднялась на второй этаж в сопровождении троих храбрецов, старавшихся на дышать, остановились перед спальней Бертиль и стала тихонько скрестись в дверь, жалобно взывая:

– Мадемуазель Бертиль? Мадемуазель Бертиль! Откройте, молю вас!

Бертиль спала глубоким сном, и снилось ей что-то необыкновенно приятное, ибо нежное лицо ее озаряла чудесная улыбка, приоткрывшая белоснежные зубки, похожие на жемчужины в оправе пурпурного бархата.

Услышав голос матроны, она села на постели, лишь наполовину проснувшись и с выражением все того же бесконечного счастья. Нисколько не испугавшись, она спросила своим мелодичным голоском:

– Это вы стонете, госпожа Колин Коль?

– Да, мадемуазель! Откройте же, умоляю… Я больна… мне плохо… очень плохо.

Повинуясь первому побуждению, девушка спрыгнула с кровати и поспешно накинула тот самый халатик из белой шерсти, что был на ней в момент, когда она встала между Жеаном и королем. Матрона же по другую сторону двери не переставая стонала и плакала, видя, что ее импровизированная тактика приносит успех.

– Потерпите немного, – крикнула Бертиль, одеваясь, – я иду!

И в самом деле двинулась было к двери, но тут же остановилась. Лоб ее внезапно перерезала озабоченная морщинка. Она прошептала:

– Женщина эта невероятно скупа и жадна… Я давно бы уже рассталась с ней, если бы не… (она покраснела, подумав о Жеане). За горсть золота она продала меня королю… и продаст любому, кто ей заплатит. А вдруг это ловушка?

Мысль эта поразила ее настолько, что она отдернула руку, уже: готовую открыть дверь, и спросила:

– Вы действительно больны?

И затаила дыхание, стараясь угадать истину по тону ответа.

К несчастью, она имела дело с изумительной притворщицей. Издавая стоны, способные смягчить сердце самого черствого человека, матрона жалобно заголосила:

– Мне кажется, я сейчас умру! Откройте же, во имя любви к Господу! Неужели вы мне не верите… неужели вы меня подозреваете в чем-то дурном?

Да, Бертиль подозревала ее, и не без оснований. Но этой натуре было свойственно великодушие… впрочем, под обличьем хрупкого изящества таился решительный, волевой характер. Она быстро подошла к сундуку, достала из него маленький кинжал и спрятала его на своей груди. И только сделав это, вернулась к двери, однако таки и не открыла ее: словно какое-то таинственное предчувствие предупреждало ее об опасности. В ответ на укор, прозвучавший в вопросе госпожи Колин Коль, она сказала просто, без всякого раздражения:

– Подозреваю, потому что вы впустили в дом чужих людей не далее как сегодня вечером.

– Это был король, мадемуазель! Можно ли не подчиниться приказу Его Величества? О, как я страдаю!

Это был король! Серьезный аргумент, в особенности для той эпохи! Дитя своего времени, Бертиль приняла на веру объяснение мерзкой домовладелицы. Однако у нее еще достало сил бороться с подступающей жалостью.

– Кто докажет мне, что это не очередное предательство? Возможно, вы снова впустили в дом дурных людей.

– Я совершенно одна, мадемуазель! Клянусь вам всем самым святым для меня! Мне плохо! Господи Иисусе! Неужели вы оставите меня под дверью умирать, как собаку? Это не по-христиански, мадемуазель!

На сей раз девушку убедили жалобные слова лицемерной старухи; возможно также, Бертиль слишком понадеялась на спрятанный у груди кинжал. Как бы там ни было, она воскликнула:

– Я добрая христианка, госпожа Колин Коль, и я вам открою. Но если со мной случится несчастье по вашей вине, вы ответите пред вечным судьей!

И, храбро сжав правой рукой рукоять кинжала, она откинула левой засов, распахнула дверь и произнесла встревоженным тоном:

– Что с вами слу…

Она не успела докончить фразу, ибо ее обхватили две сильные руки. Она хотела крикнуть и открыла рот, но вопль ее утонул в складках широкого плаща, наброшенного на голову. Она хотела вырваться при помощи кинжала, который по-прежнему судорожно сжимала, – но ее уже поспешно заворачивали в плащ, связывали ей руки и ноги какими-то мягкими путами, скорее всего, шарфами; затем ее подняли и куда-то понесли.

Она не лишилась чувств и не потеряла хладнокровия. Понимая, что сейчас всякое сопротивление бессмысленно, она собирала все силы, дабы воспользоваться первым же благоприятным обстоятельством, и страшилась только одного – выронить кинжал, который пока ей удавалось сохранить.

Один из храбрецов держал Бертиль за ноги, второй за плечи, а третий замыкал шествие. Они со всеми предосторожностями спустились на первый этаж, а госпожа Колин Коль, честно отрабатывая золото Кончини, светила им, идя впереди.

Так она проводила их до выхода в тупик и, прежде чем открыть дверь, заботливо предупредила:

– Осторожнее! Здесь четыре ступеньки! Смотрите под ноги!

Невзирая на такую услужливость, один из храбрецов, обернувшись, счел нужным припугнуть ее:

– Ну, старая ведьма, помалкивай, а не то язык отрежем! Если не хочешь, чтобы тебе вырвали глаза, раскроили череп, распороли брюхо, даже лица наши забудь!

Содрогаясь от ужаса, она залепетала, осеняя себя крестом:

– Забуду… забуду навсегда! Клянусь вам всеми святыми, монсеньор!

В отличие от прочих чувств, ужас госпожи Колин Коль был глубоким и неподдельным. Что же случилось с этой бесстрашной женщиной? А то, что теперь в ней не нуждались, и она это прекрасно сознавала. Вернейшим же средством удостовериться в ее молчании было бы перерезать ей без лишних разговоров горло прямо на пороге дома. Сейчас опасность угрожала ее собственной драгоценной особе, и почтенная матрона мигом лишилась самообладания, так поразившего Кончини.

Но одно чувство устояло даже перед страхом. Нащупав в темноте руку Карканя, она страстно ее сжала и, прикоснувшись губами к его уху, выдохнула:

– Возвращайтесь! Не такая уж я свирепая, вы увидите!

Однако тут мужество покинуло ее, и она поспешно отступила в дом, захлопнув дверь и наложив все засовы. Лишь покончив с этим важнейшим делом, она перевела дух и немедленно устремилась на кухню. Бесшумно подтащив к окну табурет, она с удивительной ловкостью взобралась на него. Ее вытаращенные хитрые глазки усиленно вглядывались в темноту, а жадные уши, казалось, шевелились от желания услышать как можно больше.

Храбрецы мягко опустили Бертиль на бархатные подушки портшеза. Девушка попыталась приподняться, но путы мешали ей. Тогда она произнесла странно-спокойным голосом:

– Я задыхаюсь под плащом… Освободите меня.

Приглушенный плотной тканью голос прозвучал еле слышно, но Кончини, стоявший рядом с портшезом, все же разобрал слова. Голосок Бертиль, прежде никогда им не слышанный, сладчайшей музыкой отозвался в его ушах.

Забыв, что девушка не может его увидеть, он театральным жестом обнажил голову, поклонился с присущим ему изяществом и высокопарно произнес:

– Мадам, если вы соблаговолите обещать, что не будете звать на помощь и не будете шевелиться…

– Я не буду звать на помощь и не буду шевелиться, – твердо сказала Бертиль.

– В таком случае, мадам, я счастлив исполнить ваше желание которое для меня равносильно приказу.

И Кончини собственноручно, сладко содрогаясь от прикосновения к этому желанному телу, развязал шарфы, а затем снял плащ, скрывавший лицо, чья идеальная красота доводила его до безумия.

Бертиль ни единым словом, ни единым жестом не поблагодарила того, кто освободил ее от пут. Она не удостоила его даже взглядом, словно бы даже не заметив.

С поразительным спокойствием, изумлявшим и восхищавшим Кончини, она приподнялась и села поудобнее. С наслаждением вдохнув свежий воздух, она поправила корсаж, пригладила растрепавшиеся волосы, расправила складки помявшегося платья – а затем скрестила руки на груди. Этот внешне вполне естественный жест позволил ей вновь завладеть оружием, в котором заключалось ее единственное спасение.

Она предстала перед Кончини в сиянии своей красоты и юности: прелестное личико обрамляли роскошные золотистые локоны, бархатистая кожа благоухала, безупречность фигуры подчеркивалась изяществом каждого жеста – и он, очарованный, ослепленный, закрыл глаза, приложив руку к сердцу, словно пытаясь унять его неистовое биение.

А трое бандитов, восхищенные этим небесным видением, выразили свои чувства привычным свистом, означавшим высшую степень одобрения. Более того, удивляясь самим себе, они вдруг ощутили некое странное сожаление, как будто их начала тяготить эта, в сущности, обыкновенная работа. В загрубелых душах рождалось какое-то незнакомое чувство, очень похожее на жалость: эта девочка казалась им такой же прекрасной, чистой и непорочной, как лик Божьей матери, на который они взирали с искренним благоговением, если забредали в церковь – что иногда и с ними случалось.

Кончини, обманутый внешним спокойствием девушки, не замечал ее бледности и лихорадочного блеска обычно столь кротких голубых глаз. Между тем, если бы он знал ее поближе, это должно было бы его насторожить.

Не глядя на своего похитителя, стоявшего перед ней с обнаженной головой с видом крайнего почтения, она произнесла своим мелодичным голосом:

– Вы говорите как дворянин, каковым быть не можете…

– Мадам! – проскрежетал Кончини, бледнея.

Не обращая на него внимания, она продолжала:

– Ибо человек, удостоенный этого звания, не может совершить подобную низость… Вы сказали, что мои желания для вас равносильны приказу? Прекрасно! Итак, я желаю вернуться в свой дом. Не препятствуйте мне, и я прощу…

– Мадам, – воскликнул Кончини горестно, – это единственная просьба, которую я не могу исполнить… по крайней мере, в данный момент.

С презрением, начинавшим приводить Кончини в ярость, она сказала ровным, почти безразличным тоном:

– Я же говорила: вы не дворянин. Сила на вашей стороне, и вы можете делать со мной, что хотите… Я не унижусь до спора с вами…

Не в силах сопротивляться клокотавшей в нем страсти, Кончини пылко воскликнул:

– Мадам, умоляю вас, выслушайте меня… Вы не знаете, какую безумную любовь пробудили во мне! С того мгновения, как я вас увидел, мной владеет только одно чувство… Я провожу ночи без сна, шепча ваше восхитительное, дорогое для меня имя! Да, я знаю, что использовал против вас силу и хитрость… как вы сами сказали, я совершил низость, недостойную дворянина. Но вина моя не столь велика, как вам кажется… Это было необходимо, мадам: над вами нависла смертельная угроза, и я не нашел другого средства спасти вас. Клянусь вам, мадам, нет любви более глубокой, более искренней, более почтительной, чем моя!

До этого момента Бертиль сохраняла полную безучастность, так что могло даже возникнуть сомнение, слушает ли она. Видя, что фаворит королевы замолчал, дабы перевести дух, она произнесла холодно:

– Одно слово: свободна я или нет?

– Да! – в отчаянии вскричал Кончини. – Да, мадам, вы свободны. Ваше желание приказ для меня: возвращайтесь в свой дом!

Несмотря на самообладание, доселе ей не изменявшее, девушка не смогла сдержать радостного жеста. К бледным щекам ее прихлынула кровь, и она привстала, собираясь немедленно воспользоваться дарованной ей свободой.

Но Кончини придвинулся к ней еще ближе, обжигая ее своим дыханием и бормоча:

– В обмен я прошу только одного: взгляните на меня не так сурово! Скажите мне слово надежды! Всего лишь слово, мадам, неужели это много для вас?

Бертиль бессильно опустилась на подушки портшеза, проронив чуть слышно:

– Сначала измена и насилие, затем оскорбительный торг. Лакей!

И, устало отвернувшись от него, она закрыла глаза, словно ее внезапно охватила дрема.

Фаворит королевы в бешенстве топнул ногой. Это слово обожгло его, будто удар хлыстом. Разразившись ужасными проклятиями, он яростным движением нахлобучил на голову шляпу и прорычал:

– Лакей? Пусть будет так. Отныне вы имеете дело с лакеем!

Воспользовавшись тем, что девушка не смотрела на него, он вновь схватил оба шарфа, брошенные им на землю, и в мгновение ока замотал ей рот. Похоже, он уже не доверял ее обещанию не звать на помощь. Бертиль же даже не шелохнулась, как если бы все происходящее потеряло для нее всякий интерес.

Слегка успокоившись после этой подлой выходки, он грубо приказал:

– Эй, вы! Ступайте вперед… вы знаете, куда.

Портшез тронулся с места. Трое храбрецов охраняли его со шпагами наголо. Кончини шел сзади. Рот его кривился в ужасной усмешке, и он бормотал, не отрывая горящего взора от Бертиль:

– Лакей?! За это слово, красавица моя, ты заплатишь кровавыми слезами!