Текст книги "В долинах и на высях Болгарии. Воспоминания командира 30-го Донского полка"

Митрофан Греков
В долинах и на высях Болгарии. Воспоминания командира 30-го Донского полка

Войны Российской империи Освобождение Болгарии 1877–1878 гг.

Генерал-майор Митрофан Ильич Греков

© Составление, А.В. Блинский, 2006.

© Издательство «Сатисъ», оригинал-макет, 2006

В долинах и на высях Болгарии

Дабы не ввести читателя в заблуждение, нахожу не лишним предупредить, что эти Воспоминания были написаны мною для себя самого, но по совету одного моего доброго боевого товарища я решился их напечатать в надежде, что со временем и они, быть может, пригодятся в смысле некоторой иллюстрации в массе серьезного материала для будущего историка войны 1877-78 годов. Поэтому заранее прошу снисхождения к литературной, то есть стилистической стороне моих Записок.

Все, о чем мне теперь предстоит вести речь, записывалось в свое время кое-как, на скорую руку или верхом на коне, или на бивуаке, на мохнатой бурке, лежа на животе после утомительного перехода или сражения.

Но прежде чем начать рассказ о моем боевом времени, я позволю себе сказать несколько слов о своем прошлом.

С 1869 года, будучи в отставке, я проживал в своем поместье на Дону, занимаясь сельским хозяйством, но и за это время не переставал любить военную службу. Бывало вечером, усталый от дневных хозяйственных трудов, сидишь себе в своем деревенском кабинете; задумавшись, посмотришь на стену, где висят портретные группы всех моих полковых и школьных товарищей, и сильно подчас взгрустнется о прежней полковой жизни. А на утро, как и вчера, опять все та же толкотня с рабочими, из которой ничего не выходит.

Таковое состояние мое продолжалось до ноября месяца 1876 года, когда я приехал в станицу Каменскую, проводить своего старого доброго товарища, полковника Д. И. Орлова, который выступал с казачьим № 30-го полком в действующую армию. Я приехал к самой посадке полка в вагоны. Тут сразу сказалась мне былая, знакомая жизнь всею своею привлекательною, заманчивою стороной. И напало на меня грустное раздумье: отчего я не вместе ними? Вероятно, оно достаточно ясно выразилось и на моем лице, потому что было замечено отъезжающими друзьями.

– Что ты такой грустный? – Обратился ко мне Орлов. – Да и чего ты сидишь в деревне? Снимай-ка свое штатское платье, да надевай мундир.

Подошел добрый дедушка Кудинцев, бывший в лейб-казачьем полку вахмистром эскадрона Его Величества во время моего командования этим эскадроном. Подошел он тоже с душевным советом, идти. Приступил с такою же просьбой милый Лёля Поздеев, всегда живой и веселый. При всех этих сманиваниях и советах во мне началась борьба: и идти-то хочется, да и семью-то жаль – старую мать, жену с маленькими детьми… Но все-таки ответил я друзьям, что поеду посоветуюсь с семьей, – она тогда в Новочеркасске жила, – и если решусь, то буду телеграфировать Орлову. На том и порешили.

По приезде в Новочеркасск, когда я сказал жене о своем желании, – разумеется, слезы; но после долгих убеждений она согласилась, что лучше идти, и взяла на себя труд вести без меня наше хозяйство.

Подал я надлежащим образом прошение на Высочайшее имя и телеграфирую Орлову, прося его похлопотать о зачислении меня в его 30-й Донской полк. Просьбу мою он доложил в Кишиневе Великому Князю Главнокомандующему, на что и было получено милостивое его согласие, и так как Его Высочество знал меня лично, то и приказал послать телеграмму наказному атаману с выражением своего соизволения на зачисление меня в полк № 30-го.

Долго длилось мое определение на службу; все у меня уже было готово к походу: и лошади, и обмундировка, а ожидание без дела ужасно томительно. Наконец, в марте месяце состоялся Высочайший приказ, и в первых числах апреля я выехал в действующую армию.

По приезде в Кишинев я явился к походному атаману генерал-лейтенанту Фомину, который меня встретил очень радушно и дал указание, как и куда отправиться в полк № 30, стоявший в то время в деревне Дизгонджи, приказав мне предварительно отправления в полк явиться к Главнокомандующему.

На другой день я поехал представиться Великому Князю Главнокомандующему и был весьма милостиво принят и обласкан Его Высочеством, соизволившим вспомнить при разговоре со мной мою прежнюю службу.

Откланявшись Его Высочеству, я в тот же день собрался в дорогу. Погода была отвратительная, дождь лил ливмя, грязь невылазная. К счастью, казакам было разрешено носить бурки; поэтому я поспешил купить себе эту в высшей степени практичную верхнюю одежду. Совсем уже собрался было садиться в перекладную бричку, как вдруг подходит ко мне молоденький офицер в кубанской казачьей форме и рекомендуется: «Хорунжий Кубанского полка Меняев, в одной с вами дивизии; тоже еду в полк»; приезжал зачем-то в Кишинев – не помню; «нам ехать по дороге. Едемте вместе» Я очень обрадовался, тем более, что он в этих местах уже успел освоиться, и с жизнью, и со службой, все знает. Это оказался прекраснейший молодой человек, с воинственной осанкой, живой, говорун. Впоследствии я слышал, что он был ранен при взятии Ловчи.

Несмотря на отвратительную погоду, мы доехали до штаба дивизии в селении Гура-Галбина вполне благополучно. Тут явился я к начальнику дивизии, генерал-лейтенанту Дмитрию Ивановичу Скобелеву 1 – му, и затем продолжал свое путешествие к полку уже с сотником нашего 30-го полка Василием Васильевичем Кудинцевым, который всю дорогу знакомил меня с характером и отношениями предстоящей мне службы. Но вот, наконец, и конечная цель моего путешествия, селение Дзигонджи. Деревня эта, как все бессарабские деревни, раскинулась и разбросалась своими мазанками-хатками безо всякой симметричности; вьющаяся топкая речушка делит ее на две половины; посередине селения возвышается каменная церковь; поселяне живут довольно зажиточно. Бессарабские деревни своею разбросанностью напоминают мне наши казачьи хутора. У казаков страсть строить дома друг от друга подальше, что впрочем, безопасно на случай пожара.

Только что мы въехали в деревню, как вот и квартира моего полкового командира Д. И. Орлова, которую указал мне Кудинцев, да, глядь, – и сам Орлов идет к нам навстречу. Дружески обнял он меня и потащил к себе, где уже был накрыт стол для всех офицеров, которые вскоре начали сюда сходиться к обеду. С теми из них, кого не знавал я прежде, тотчас же познакомился как новый их товарищ, и большая часть из них обошлась со мною ласково, в особенности молодежь, а некоторые пытливо рассматривали меня. Орлов тут же приказал мне принять 4-ю сотню знаменную, и пригласил занять квартиру совместно с ним, да и на будущее время всегда становиться с ним же, за что я ему был очень благодарен.

Не успели офицеры разойтись, как приехал казак от начальника нашей дивизии с приказанием Орлову явиться немедленно. Велено было седлать лошадь, и не больше как через четверть часа Орлов уже поскакал. 11-го апреля он возвратился и объявил нам, что завтра выступать к границе. Наутро 12-го апреля, раздались звуки генерал-марша, сыгранного целым хором наших музыкантов. Как-то жутко почувствовал себя каждый и с усердием прочел молитву и, садясь в седло, с любовью похлопал своего будущего неразлучного боевого товарища-коня. Что-то будет, кому-то придется вернуться!.. Весь полк собрался за деревней в ожидании полкового командира. Вот и он тихо идет по фронту, здоровается с каждой сотней и поздравляет с походом за границу. Раздалась команда: «Полк направо, песенники вперед!» и мы тронулись на деревню Ченак, где предстояло соединиться с Кавказскою бригадой, при коей находился и сам начальник дивизии. При выезде из этой последней деревни на полугорье уже ожидало нас духовенство с образами, чтобы отслужить нам напутственный молебен; но Кубанцы немного опоздали, так что нам пришлось здесь несколько подождать; но вот кто-то крикнул «едут», и на противоположном склоне горы мы увидели небольшую кучку всадников, впереди которой просторным шагом, на буланом кабардинце, ехал почтенный Д. И. Скобелев 1-й в своей боевой и вместе с тем щегольской черкеске. За ним следовал командир Кавказской бригады полковник Тутолмин (ныне генерал-майор и георгиевский кавалер), всегда приветливый, любезный и неистощимо занимательный как в серьезной, так и в веселой беседе. Иван Федорович Тутолмин с первых же дней своего назначения на его должность приобрел себе общую нашу симпатию и уважение. Неоднократно, бывало, на походе выискивал я случая к нему подъехать и поговорить, а больше послушать его разговор, в котором нередко проявлялись его разнообразные и основательные познания. За передовою группой всадников показалась голова колонны и, наконец, как змея, вся колонна потянулась по спуску вниз к ручью. Изредка какой-нибудь джигит отделится от сотни, проскачет в сторону шагов в десять, быстро осадит коня – и назад, к фронту, причем, разумеется, два-три раза хлопнет плетью по лошади, как бы в наказание, зачем-де досадливый конь спотыкается, – и без того неловко сидеть на навьюченном седле; позади колонны следовали двухколесные арбы весьма своеобразного устройства – это их обоз. С правой стороны от нас выплывало из-за холмов великолепное весеннее солнце; оно и грело, и радовало как бы в прощальный привет с родиной. Как только Кавказцы подошли к нам, их построили глаголем, и началось молебствие, при коем хор певчих составился из пяти-шести офицеров нашего полка. Благословляя полки крестом, священник пошел по рядам и окропил святою водою всадников. Затем дивизия тронулась в дальнейшую дорогу.

Сразу были высланы боковые дозоры, хотя мы и не переступали еще границу. По моему мнению, так следует делать всегда, чтобы приучить людей и начальников к осторожности и чуткой внимательности. Высылка боковых разъездов сейчас же сама собой дала почувствовать каждому из нас, что к этому походу следует относиться более серьезно. Это уже, думалось, не обыкновенное передвижение с одних квартир на другие.

– Не хочешь ли, Греков, закусить? Слышу сзади голос моего товарища, полковника Сергея Васильевича Иловайского.

– Не откажусь!

Из седельных кобур, никогда не бывавших пустыми у хлебосола Иловайского, вытаскивается водка и закуска, а этот глоток водки и кусок колбасы с хлебом бывает в походе особенно вкусен и куда как приятен! По дороге к нам присоединилась казачья № 1-го Донская батарея с лихим своим командиром майором Костиным.

Вот и пограничный кордон, предстоящий нам в виде двух или трех каменных и довольно чистеньких снаружи сараев. Здесь выехал навстречу офицер пограничной стражи в полной форме, чтобы пропустить отряд и явиться к генералу. Вот и самая граница, идущая вдоль русла балки и у самой межи форменная будка, возле которой стоит часовой, взявший ружьё на караул при приближении головы отряда. Скобелев с адъютантами и ординарцами, переехав границу, остановился и пропустил весь отряд, причем пожелал ему с честью отслужить службу и благополучно опять перейти границу обратно. Громкое «ура» огласило пустынную местность. Казаки, по своему от предков переходящему обычаю, встали с лошадей, помолились на восток, поцеловали землю и взяли по горсти ее в тряпицы, которые повесили себе на грудь вместе с крестом и образом – это, говорят, когда убьют или умрешь, то эту самую землю следует бросить в могилу, потому своя, родная она.

И вот, перейдя границу, начали мы то и дело перегонять нескончаемые полковые обозы пехоты и понтонные парки, которые, несмотря на свои великолепные лошади, представляли грустное зрелище вследствие ужасной грязи и глинистого грунта. Тяжелые и понтонерные повозки сидели в густой и липкой каше по самые ступки; люди выбивались из сил, хлопоча около них, кричали и немилосердно стегали лошадей, ради того, чтобы подвинуться на несколько шагов вперед и опять завязнуть на неопределенной время, а некоторые солдатики расположились даже какую-то похлебку себе варить в ожидании посланного в ближайшую деревню за волами. Невольно думалось, что такая же участь постигнет и наш обоз; и что мы тогда будем делать на ночлеге без своих чемоданов? Но для людей бывалых эти опасения за чемоданы доказывали только, что мы совсем еще новички и вовсе не знакомы с настоящею «заправскою» боевою жизнью: впоследствии частенько приходилось лежать в грязи по целым ночам, даже не помышляя о чемоданах.

Впереди открывались синеватые горы, говорят Карпаты. Выбравшись на возвышенность, мы увидели и местечко Леово, наполовину жидовское, наполовину румынское. Когда подъехали ближе, нас встретил квартирьер, сотник Кудинцев, и передал, что румыны квартир не дают, и весь отряд станет бивуаком за местечком. Погода хорошая, палатки есть; стоять ничего себе. Но к вечеру начало заволакивать небо клочковатыми тучами, а ночью хлынул дождь, да такой сильный, что в палатке Орлова, где спал и я, оказалась целая лужа. На нас было мокро все до последней нитки, и такая-то погода продолжалась два дня, пока мы стояли в Леово. Лошади сгорбились, съежились, трясутся.

Но вот говорят, что наутро дальнейший поход. Слава Богу, все лучше идти, нежели стоять под дождем. Кубанская бригада пошла в авангарде; прошли двенадцать верст; кто-то из бывших впереди сказал, что до переправы через Прут предстоит переправиться через приток Прута, в котором вода теперь очень высока. И действительно, когда подошли поближе, нашим глазам представилась непривлекательная картина: раздетые до сорочки артиллеристы помогали лошадям вытаскивать орудия из страшной тины. Но когда начал переезжать наш обоз, то наши до того усердно старались помогать лошадям своим криком, что многие не на шутку поохрипли и даже лишились голоса. И как досадно: дотащится какая-нибудь повозка до середины реки – и стала. Пытаются повернуть ее то правее, то левее; смотри – хрясть дышло: нужно раздеваться и лезть в воду починять поломку. Но, несмотря на все подобные препятствия, наш отряд к двум часам переправился. А впереди предстоит еще одна переправа через Прут по лугам, залитым весенней водой. Но эту последнюю переправу мы преодолели, говоря относительно, еще довольно легко; затруднение встретилось только в том, что на переправе у Фальчи находился единственный несчастный паромишка, так что полк переправлялся на нем всю ночь, и, стало быть, всю ночь не пришлось заснуть ни одному человеку. Едва лишь к десяти часам утра удалось нам окончить эту переправу, после чего дали нам трехчасовой отдых и затем двинули дальше. Тут-то мы впервые познакомились близко с офицерами Кубанского полка, которые позвали меня к себе обедать. Подхожу к их бивуаку и слышу великолепный хор песенников, с большим барабаном, и два офицера стоят в кружке; оказалось, что потому-то и стройно поют, что эти офицеры сами запевают и управляют хором. «Иди сюда обедать!» – слышу раздающийся из палатки голос командира Кубанского полка Кухаренко, известного по своей кавказской боевой службе. Чистый хохол и говорит на своем родном наречии: милая личность. «Що ж, гарно мои спивають?» Я похвалил, потому что нельзя не похвалить, – они хорошо пели. Занялись разговором; каждый рассказывал вчерашние случаи при переправе. Вдруг, слышим трубач трубит «слушай» и «сбор». Не хотелось уходить от хорошей компании; но сегодня я дежурный, а, следовательно, мне нужно быть первому готовым. Пока дошел я до своего бивуака, мой слуга, хохол Карпо, держал уже бурого Турчина; тут я еще в первый раз садился на него; конь оказался очень кроткий и весьма сильный. Вот и начальник отряда едет со штабом; поздоровавшись с полками, он поехал вперед, за ним пошли наши казаки, так как на сей день была очередь нашему полку идти в авангарде. Здесь уже другие места. Мы шли по какой-то волнистой местности; с левой стороны долина Прута, а даль синяя, синяя. По неизвестной местности, без проводника, мы сбились с дороги, но сейчас же казаки, посланные к румынским поселянам, работавшим близ дороги, узнали куда повернула наша дорога. Вот уже и сумерки, а ночлега нашего все нет и нет. Я, как дежурный по отряду, поскакал с казаком вперед разведать на этот счет что-нибудь определенное. Темная, серая весенняя ночь в безмолвной местности; только раздается топот копыт наших двух коней. Турчин заводил ушами и заржал. «Кто идет?» окликнули нас – «Казаки» – был наш ответ. «А кто спрашивает?» – «Казаки» – «Вы что здесь делаете?» Они, вероятно, узнали меня по голосу. «Мы, значится, ваше высокоблагородие, квартирьеры, и нас послал их благородие на дороге стоять, чтобы отряд не прошел. Деревня в стороне и до нее еще две версты». Пока я с ними говорил, подошел и отряд. Генерал Скобелев спрашивает, где бивуак. «Еще две версты в сторону», – поспешил я его успокоить. Старик махнул на своего коня-кабардинца и поехал за мной; но видно было, что он очень устал, да и было от чего: если не считать привала, мы в этот день сделали 65 верст. Ночью все кажется фантастичным, громадным, почти ужасным; когда мы стали спускаться к деревне, где наши заняли бивуак, нам показалось, что мы валимся в какую-то бездонную пропасть. Но вот появились огоньки в окнах. Это была деревня Водени. На квартирах стали только отрядный, бригадный и полковые, а мы все бивуаком. «Хоть бы чаю согреть, дедушка!» «Пошли за водой», – отвечал Кудинцов. – «Б-р-р-р! Я бы с удовольствием теперь напился горячего чаю», – отозвался кто-то из под бурки. – А-! Это ты, Поздеев?» – Я… и озяб, и устал, – все время конь горячился».

– Дежурного по отряду к командиру полка! Крикнули на бивуаке.

Прихожу. Тепленький домик, на столе вареные яйца, самовар и бутылка коньяку. Сидят Орлов и Кухренко. В одно слово: «Садись, ешь и пей», – пригласили они меня. Я поблагодарил, уселся и с аппетитом закусил. «Ну, теперь иди, да чтобы на бивуаке все было спокойно». Но пока я возвратился, усталый отряд уже спал, исключая часовых, которые до тех пор не пропускали меня, пока не уверились, что я свой.

Зашел я к своим лошадям: лежат бедняжки; но Бельчик сейчас же вскочил и протянул свою горбоносую морду, чтоб обнюхать я ли это, всхрапнул, потянулся и начал есть сено. Развязав из тороков свою бурку, я закутался и лег около какого-то офицера на кучу сена.

Какое звездное небо! Задумался я, глядя на него. Вспомнился дом, теплая комната, хорошая мягкая постель. – Э-э! Что Бог даст! Я повернулся, запахнув еще больше верхнюю полу бурки, и осенил себя крестным знамением, а через несколько минут уже спал крепким сном.

Наутро, в 6 часов, отряд уже поднимался, и в 8 часов тронулся дальше. Спустились с гор и пошли долиной Прута. Направо горы, налево – сплошные виноградники, а за ними белая полоса извилистого Прута. Через два ночлега показался перед нами город Галац, первый румынский город, а потому и весьма для нас интересный. Вступили мы в него с музыкой, с песенниками и воображали, что мы первые, но оказалось, что здесь уже много пехоты и два казачьих полка 29-й и 40-й.

Попросились поехать осмотреть город, где однако не нашли никакой разницы с нашими городами. Заехали пообедать в гостиницу, где уже много сидело русских офицеров, а в углу, на маленьком возвышении пели какие-то истрепанные артистки, которых никакие белила и румяны не могли изменить к лучшему. В Галаце у нас было две дневки, и затем пошли дальше, перегоняя по дороге большого калибра осадные орудия. «Гляди, станичник, вот так пушки!» – слышны голоса во фронте.

Опять река какая-то, Серет, говорят. И опять переправа на пароме, не лучше Фальчинского, благодаря чему пришлось заночевать на другой стороне Серета, а на утро двинулись на Браилов, куда должен был приехать его Высочество Главнокомандующий смотреть проходящие войска. Моя сотня шла в авангарде, так что стала первою на указанном квартирмейстером месте, а другие казаки пока еще подходили; вдруг слышим мы какое-то ужасное шипение над своими головами… пронеслось, лопнуло где-то сзади и засвистело во все стороны. В первые мгновения каждый из нас в недоумении слушал, молча, и только по миновании рокового момента пошли взаимные вопросы; что, мол, это такое? Оказалось, что турецкий монитор подошел к Браилову и начал бомбардировать город. Вот и другая граната шипит у нас на левом фланге…, упала, но не разорвалась; пошли смотреть: громадный снаряд в виде сахарной головы.

Вдруг слышится извещение, что Главнокомандующий едет! И раздается команда «смирно!» Все побежали на свои места. Вскоре Великий Князь подошел к фронту, поздоровался, пожелал благополучного продолжения похода и отправился садиться в ожидавший его поезд, чтобы ехать обратно в Кишинев, в главную квартиру; мы же тем часом поспешили к своим лошадям, желая конвоировать, насколько возможно, поезд Его Высочества.

Хорошую картину представлял этот несущийся экстренный поезд, по бокам коего казачьи офицеры и урядники неслись марш-марш. Были лошади, которые, не отставая от локомотива, проскакали с поездом более двух верст. Но, вероятно, Великому Князю жаль стало наших коней: он показался в окне своего вагона и дал нам знак остановиться. Последствием увлечения бешеною скачкой для некоторых из нас была необходимость вести на бивуак своих лошадей в поводу.

На другой день дальнейший поход. Шли почти рядом с железной дорогой, и ночлег оказался около вокзала. Великолепная долина, посредине ее – озеро.

Наши разбили палатки. Здесь мне встретилась надобность написать жене письмо, содержание которого было для моего семейства довольно важно, но впоследствии оказалось, что жена его не получила, равно как и многих других моих писем, не дошедших по назначению благодаря неисправности нашей полевой почты. Кое-как я примостился на поле бурки, чтобы от земли бумага не отсырела. Дедушка Кудинцов сбоку хлопочет над чаем, а с другой стороны Поздеев завернулся в бурку и задумался, потягивая из коротенькой трубочки; за палатками позвякивают треногами наши кони, как будто придвигаясь ближе к нам: вероятно, заслышали овес, который насыпали в торбы. Наутро идем дальше. Памятен мне этот день: повели моих лошадей на водопой и упустили; поскакали казаки догонять, но спустя несколько времени возвратились ни с чем. Что же мне теперь? Хоть пешком иди за полком. Спасибо мой добрый товарищ Орлов выручил: дал мне одну из своих лошадей.

Наконец, Букарешт, столица Румынии. Город действительно большой, стремящийся изо всех сил усвоить себе внешность, похожую на Европу: даже конно-железная дорога проведена по некоторым улицам. Бивуак отряда расположился за городом, и поэтому мы, в числе нескольких офицеров, отпросились в город пообедать и осмотреть достопримечательности, буде таковые окажутся, и представьте наше удивление, когда извозчик заговорил с нами по-русски! Оказалось, что в Букареште много наших раскольников, которые считаются лучшими извозчиками в городе. Мы было рассчитывали, что здесь будет нам дана дневка, что сказать кстати, было бы и очень недурно, – город хороший, можно кое-чем запастись, кое-что удобно поисправить, но надежды наши не сбылись: наутро мы опять пошли окольными улицами по пригороду и совсем уже загородом, на шоссе, где нас осмотрел на походе князь Румынский. При подъеме со следующей станции на возвышенность, перед нами открылись вдали синие горы, и кто-то заметил, что это правый берег Дуная. С каким нетерпеливым любопытством всматривались мы в эту даль! Хотелось поскорее увидеть тот знаменитый Дунай, где наши деды и отцы дрались с теми же самыми турками, с которыми и нам предстоит вскоре померяться силами.

– Смир-но! послышалась команда. Что это значит, на походе? Ради чего это? Но наше недоумение тут же разъяснилось: с нами встретился румынский кавалерийский дивизион, сделавший нам салют, и наше начальство, соблюдая известного рода воинскую вежливость, в свою очередь, ответило ему тем же, как военный военному. Спустя некоторое время после этой встречи, отряд наш свернул с шоссе немного влево, к деревне Донцы, где остановился бивуаком. Эта местность так высока, что нам были видны и ширь Дуная, и крепость Рущук, за которой замечались по горам разбросанные турецкие лагери, казавшиеся нам белыми квадратиками. Сколь прелестно картинен был Дунай в то время (время разлива), с зелеными островами! Вон вдали показался дымок, который тянется совершенно параллельно черте воды, это идет монитор. Впоследствии нам часто приходилось видеть на Дунае такие же дымы таких же мониторов. Здесь привели ко мне моих лошадей, и я продал их: белого Михаилу Дмитриевичу Скобелеву, а Турчина Орлову; себе же купил простого донца, крепкого и выносливого. На этом бивуаке к нам подошел полубатальон пластунов. Что за дивная пехота, да притом и совершенно своеобразная; даже самое обмундирование ее применено к роду службы: папаха, черкеска, кинжал за поясом, чувяки вместо сапог, бурка, сумка холщевая вместо ранца и стрелковая берданка. Мы скоро перезнакомились с ними, как со своими земляками-соседями, и в тот же вечер уже лежали на траве в одном кругу, пили чай и слушали великолепных пластунских песенников и от души смеялись веселым добрым смехом, глядя на их своеобразные, полные добродушного комизма игры. Здесь нам пришлось постоять дня четыре; дежурили посменно, сотнями, на своих постах по берегу Дуная; следили, чтобы турки не вздумали на лодках переехать на наш берег. А так как вода в Дунае начала спадать, то получено было приказание полковнику Орлову с четырьмя сотнями и полубатальоном пластунов переправиться через заливы и стать на самом берегу Дуная, в пункте известном под названием Малоруш.

Интересно было это передвижение, при котором нам приходилось в некоторых местах просто плыть на лошадях, но еще интереснее казалось то, что мы теперь передвигаемся почти в непосредственное соприкосновение с неприятелем.

Пикет Малоруш просто ничтожная избушка, около которой мы поставили вышку, по образцу строившихся во время оно на нашей Кавказской военной линии. Сзади, в двенадцати саженях находилась большая выемка земли, где поставили палатку полковника Орлова; тут же около нее расположились пластуны. А казачьи сотни стали со своим полковым обозом саженях в пятидесяти позади. Сейчас же приступили к копанию ровиков по самому берегу Дуная для ночной цепи. Хорошо жилось нам недели три в этом месте. Неподалеку обитал какой-то рыболов, и казаки, свободные от дела, нередко брали у него невод и в изобилии ловили рыбу. Купанье великолепное; Журжево просто рукой подать, так что ощущается в чем нужда, то отпросишься и поедешь в город просто верхом как на прогулку Здесь мы настолько уже успокоились или лучше сказать, привыкли к местности, осмотрелись, что, в виду довольно легкой сторожевой службы несложно и приступили к учению пеше-по-конному. Так, помню, однажды полковнику Орлову нездоровилось, и потому он приказал мне делать учение, а наутро осмотреть ковку лошадей во всех сотнях. Разумеется, приказание командира было выполнено в точности. Помню, как сейчас, в этот день было хорошее тихое утро. За горами, по ту сторону Дуная, показалось зарево восходящего солнца. Сотни выстроились в сотенной колонне правым флангом к Дунаю, казаки в шинелях держали расседланных лошадей в поводу, и едва успел я осмотреть ковку двух-трех сотен, как говорят: «Командир идет», не вытерпел, значит, несмотря на нездоровье. Пришел Давид Иванович и начал сам смотреть ковку; много сердился, распекал и сотенных командиров, и казаков; я же стал на свое место и, слыша теперь распекания своих прежних товарищей по поводу неудач их ковки, захлопотал о том, чтобы мои люди обчищали лошадей и примачивали гривки. К чему все сие проделывалось мною, не могу и теперь сказать определительно: смотрят подковы, а я вдруг о примочке гривок забочусь! И вот в это-то самое время, когда все вполне были поглощены делом смотра, вдруг слышим мы какое-то шипение, как будто непонятное, а в то же время как будто и знакомое отчасти. И вот на правом фланге, в нескольких саженях от нас, что-то шлепнулось в землю, словно в тесто, – сейчас же оглушительный взрыв, и зазвенели осколки… Поняли, что это граната, и потому многие с непривычки присели, как будто это приседанье и в самом деле могло чем-нибудь помочь после взрыва, а иные все недоумевая смотрели несколько секунд друг на друга, словно бы спрашивали: что это и откуда? И не мудрено; все мы пока еще были новичками в деле войны и военных ощущений. Первым, однако, очнулся Орлов и приказал отступить за заливы, чтобы отойти из-под выстрелов, которые тем временем все чаще и чаще стали ложиться в районе расположения нашего полка. Здесь поднялась вдруг суматоха ужасная, некоторые перебежали через заливы «яко по суху»; кто снимал палатки, кто обоз запрягал, кто хватал свое оружие и имущество. Так один казак хотел взять свои шаровары, распластанные по земле для просушки, но нашел их свернутыми в комок; оказалось, что в них замотался и запутался неприятельский снаряд; казак отскочил, взял пику и осторожно начал разворачивать шаровары, чтобы избавить их от непрошеной гостьи.

– Ведь ишь, ты, куда ее занесло! Гляди-ка, станишники!

– Брось! Неравно еще лопнет! – предостерегают его товарищи…

– Ах, братцы! И рад бы бросить, да шаровары-то новые, других, чай, и за весь поход за Дунаем не достанешь!

И освободил-таки свои шаровары.

В это время справа, в направлении от Журжева показалось густое облако пыли, вероятно, ехал кто-нибудь из начальства. Мне, как дежурному, надлежало встретить. Подскакиваю ближе, Михаил Дмитриевич Скобелев. Я отрапортовал.

– А где же полк? – спросил он.

– Приказано отступить, ваше превосходительство, отвечал я, – так как выстрелы были направлены прямо на бивуак.

– А пластуны где?

– Они вышли и заняли свои места по берегу Дуная.

Во время нашего разговора одна из гранат разорвалась довольно близко от Скобелева. Мой бурый шарахнулся в сторону. Скобелев посмотрел на место, где разорвалась граната, и едва заметная улыбка мелькнула на его губах. Он поехал дальше тихим шагом, направляясь к пластунам, где в это время саперы делали фашины и туры. Эти-то саперные работы, как впоследствии рассказывали сами турки, и заставили противника открыть по нас стрельбу, в том предположении, что уж не думает ли наша армия совершить теперь в этом месте свою переправу. Скобелев сейчас же послал за взводом 10-й Донской батареи, которая находилась в это время в Журже. Два орудия, хотя и не замедлили прилететь марш-маршем, но увы! Их легковесные снаряды оказались не в состоянии состязаться с дальнобойными турецкими пушками. Саперы под командой своего молодого офицера, подпоручика Романова, несмотря на неприятельские снаряды, метко попадавшие в их работы, очень скоро построили маленькую батарею. При этом не могу умолчать об одном характеристическом случае, который поразил меня, как пример исполнения нашим воином своего служебного долга. Несколько гранат упало около денежного ящика пластунского полубатальона, настолько близко, что взрыв каждой из них обдавал часового комьями земли и каменьями, но он, бедняга, только жался ближе к ящику, сжимая в руке свою неразлучную берданку, да двинул больше на глаза мохнатую папаху, словно опасаясь, чтоб ее не унесло с головы. К вечеру выстрелы затихли, но на следующее утро с 9 часов неприятель опять начал осыпать нас снарядами, и хотя продолжал свою стрельбу несколько часов сряду, тем не менее не причинил нам никакого вреда, если не считать нескольких пик, перебитых в пирамидах и нескольких пробитых палаток, да, кроме того, один из осколков попал в наш полковой лазаретный фургон; люди же и лошади остались невредимы.