Текст книги "Уверенность в вещах невидимых. Последние беседы"

6. Тварный мир[34]34
  Беседа 31 января 2002 г.


[Закрыть]

После моей прошлой беседы мне был поставлен ряд вопросов, поскольку то, о чем я говорил, оказалось неясным. Поэтому вначале я коротко вернусь к одному или двум моментам, а затем продолжу.

Самой непонятной оказалась мысль, которую я высказал вслед за такими людьми, как о. Сергий Булгаков[35]35
  Прот. Сергей Николаевич Булгаков (1871–1944) – религиозный мыслитель, богослов, был одним из создателей Свято-Сергиевского Православного богословского института в Париже и его бессменным (вплоть до своей кончины) главой.


[Закрыть], В. Н. Лосский[36]36
  Владимир Николаевич Лосский (1903–1958) – философ, богослов, автор классического труда «Очерк мистического богословия Восточной Церкви», излагающего основные идеи восточно-христианской патристики и богословия в целом.


[Закрыть], о. Георгий Флоровский[37]37
  Прот. Георгий Васильевич Флоровский (1893–1979) – религиозный мыслитель, богослов-патролог, историк. Наиболее известные из его книг: «Восточные Отцы IV века» (1931), «Византийские Отцы V–VIII вв.» (1933), «Пути русского богословия» (1937).


[Закрыть] и некоторые другие, о том, что начало Книги Бытия нужно воспринимать не как историческое описание событий, но, по выражению о. Сергия Булгакова, как метаисторию. Этим он подчеркивает, что об исторических событиях того времени, событиях, которые тогда на самом деле происходили, нельзя рассказать современным языком. Они принадлежат миру, которого уже нет, поэтому все, что написано в начале Книги Бытия, истинно по своей сути, но не является точным описанием того, что происходило. Я думаю, это очень важно помнить, чтобы понимать, почему некоторые Отцы Церкви давали разные, различающиеся между собой комментарии или толкования на первые пять-шесть глав. Понятие метаистории приходится вводить для обозначения того факта, что мира, о котором нам рассказывается с первой и до начала четвертой главы Книги Бытия, больше не существует. Это был мир, который еще не отпал от Бога, он был чужд греху, еще не стал таким, каким мы его знаем. У нас даже нет слов, чтобы его описать. Я дам вам один или два образа, которые помогут четче себе это представить.

Некоторые вещи можно донести до слушателя только при условии, что им известен, с одной стороны, язык, на котором ведется рассказ, с другой стороны, известно существо предмета, о котором говорится, иначе ничего не получится. Первый пример, который приходит на ум, поразил меня много лет назад. Когда Евангелие впервые переводили для эскимосов и дошли до слов: Христос – Агнец Божий (Ин. 1:29), встала проблема, потому что у эскимосов не было овец, они их никогда не видели, и это выражение для них не имело никакого смысла. И тогда в этом раннем переводе вместо «Агнец», «ягненок» использовали слово «тюлень»: Он – юный Тюлень Божий. Для нас это звучит странно и, возможно, для некоторых даже кощунственно, но на самом деле только таким способом можно было передать то, о чем говорит Евангелие.

И еще один пример. Мне вспоминается отчет, написанный много-много лет тому назад о первых миссионерах в Центральной Африке, в той части Африки, где палит солнце, где жарко, где не бывает морозов, снега или льда. Когда первые миссионеры рассказали о своем опыте, о том, что видели в Англии и в других странах Европы воду, которая падает с неба, но не жидкая и теплая, а в виде белых и холодных хлопьев, воду, которая, иными словами, превратилась в лед, затвердела, замерзла, им не поверили. И только когда один из африканцев приплыл на корабле в Англию и обнаружил, что снег действительно существует и что лед существует, он начал понимать, о чем шла речь.

Мы находимся в таком же положении по отношению к началу Книги Бытия, где описан мир, который еще не отпал от Бога, мир, в котором тьмы еще не существовало, мир, в котором Бог и Его создания пребывали в общении и были друг для друга живыми. Но когда авторы Книги Бытия пытаются донести до нас события первых дней творения, им приходится пользоваться языком нашего падшего мира, то есть языком несовершенным – в том смысле, что с его помощью нельзя точно описать происходившее до падения, хотя он передает достаточно, чтобы мы по мере того, как все глубже приобщаемся к Богу, начали нечто улавливать. С другой стороны, в течение всей истории духовные писатели, Отцы Церкви, богословы старались понять начало Книги Бытия, самый текст, уже не то, что за ним стоит, но сам текст, и предлагали различные комментарии и объяснения к разным отрывкам. И наиболее простые из них, наиболее очевидные, наименее усложненные по меркам того мира, в котором мы живем, относятся к рассказу о падении.

Но, как я старался донести до вас в прошлый раз, приняв эти толкования, мы оказываемся перед серьезной проблемой: если Бог посадил в раю, как бы на собственной территории, два дерева, одно из которых дает жизнь, а другое несет смерть, и поставил Адама и Еву перед лицом выбора, и нам говорится, что дерево, несущее смерть, было привлекательным на вид, а не устрашающим, то встает вопрос: какова тогда ответственность Бога за падение человека? И это очень существенный вопрос, потому что если Бог – причина нашего падения, тогда вся история искупления становится иной, приобретает иное значение. Это уже не действие Бога, по любви отдающего жизнь за Свои создания, которые заблудились, пали и умерли, а действие Бога, Который расплачивается за собственное решение сотворить область смерти. И это мы не можем принять, потому что не таким знаем Бога. Мы знаем Его как Бога любви, Бога жизни, Бога, Который сотворил мир для вечной жизни, для совершенства, а не на погибель.

Я бился над этим вопросом в течение многих лет, пока, как говорил вам в прошлый раз, не набрел в статье французского богослова Оливье Клемана на один отрывок из писаний святого Иринея. Там он говорит, что Бог сотворил рай и посадил в нем два дерева (это, конечно, только образ) как два пути к исполнению человеческого предназначения, к тому, чтобы человек вырос в полную меру. Один путь, дерево жизни, назовем его так, состоит в том, чтобы отказаться, отвернуться от всего, кроме Самого Бога, приобщиться к Нему, обрести то, что апостол Павел называет ум Христов (1 Кор. 2:16), и открывать для себя Бога и Божью тварь, включая самого себя и весь человеческий род, в приобщении, через приобщение к Богу, через Его премудрость, через единение с Ним. Другая возможность – делать те же открытия, пристально всматриваясь, вдумываясь в окружающий нас мир, познавать Творца через Его творение.

И это в некотором смысле было бы очень простым делом, если бы творение оставалось в непорочности и чистоте, неоскверненным, не утратило бы своей гармонии. Но трагедия в том, что из-за выбора, который сделал человек (к этому я вернусь), тварный мир превратился в проблему[38]38
  Митрополит Антоний в своих беседах уделяет особое внимание корректному употреблению слов, обозначающих важные понятия. К таковым, по нашему мнению, относится и слово «проблема». Ср.: «Слова ’’проблема”, ’’проблематичный” подразумевают, что нечто, представлявшееся абсолютно ясным предыдущему поколению, теперь раскрывается по-новому, в нем можно прозреть глубину, которая требует нового осмысления» (Metropolitan Anthony of Sourozh. God and Man. London: Hodder & Stoughton, 1971. P. 38.). – Прим. пер.


[Закрыть]. И хотя все еще можно найти Бога, изучая мир, приобщаясь к нему, вживаясь в него, этот путь стал долгим путем труда и борений. Пример, образ, который я вам давал прошлый раз: то, как мы узнаем художника, всматриваясь в его картины. Глядя на икону, мы говорим: «Это – работа Феофана Грека, это – работа другого иконописца, к примеру, нашего современника Л. А. Успенского или о. Григория Круга»[39]39
  Георгий Иванович Круг (1906–1969) – инок Григорий, один из самых ярких художников зарубежной иконописной традиции.


[Закрыть]. Мы узнаем их по их произведениям. И так же, путем созерцания, путем глубинного понимания Божьей твари можно узнать ее Творца. Это не тот прямой, простой путь, которым можно открыть для себя Бога, непосредственно приобщаясь к Нему в молитве, в созерцании, в молчании, а путь, который хотя и может привести каждого человека в отдельности или целые поколения и весь человеческий род (в некотором смысле это не существенно) к познанию Бога, но только через взлеты и падения. И в результате такой неустойчивости наша приобщенность оказывается неполной, наше знание несовершенным, мы колеблемся, мы то верим, то не верим. Но в конечном итоге мы можем довериться Богу, сотворившему мир, который является иконой, образом, ведущим нас к познанию Его.

Я привел вам эту мысль святого Иринея Лионского, которую несколько развил (и возможно, тем самым испортил), чтобы вы увидели: Бог не создавал дерево смерти, но дерево искания. Со смертью оно связано, потому что мы утратили способность жить вечно. Но в конечном итоге мы встречаем Бога, и это означает, что, погружаясь в исследование тварного мира, можно постичь его смысл и открыть для себя Бога, Который его создал.

Это заставляет нас совсем по-иному взглянуть на мир, в котором мы живем, на материальный мир, мир мысли, мир знания, мир науки, потому что все это может привести нас к познанию Бога или, прежде чем мы что-то познаем, хотя бы принудит нас остановиться в удивлении, в глубоком недоумении и задаться извечными вопросами: что стоит за тем, что нам известно? как нам понять мир, который представляется все более сложным и непознаваемым? не уводит ли этот путь нас все дальше от Бога? или это путь, который помогает нам, поколение за поколением, открывать для себя Бога, потому что одновременно с познанием Бога через Его творение другой путь для нас не закрыт? Ученый может быть верующим, может быть неверующим, но он находится в отчаянном поиске, и все это позволяет надеяться на то, что мир открывается не только подвижникам и святым и что все дороги могут привести ко встрече с Богом.

Вот то, что я пытался объяснить вам прошлый раз, но, возможно, не сумел. Мне хотелось бы донести до вас мысль, что нам очень важно смотреть на мир, в котором мы живем, с интересом, с участием, с надеждой на то, что, даже если мы не занимаемся чисто духовным деланием, а изучаем окружающий нас мир с какой-то стороны, мы изучаем мир, который вышел из рук Божиих. За гранью открытий в области материального мы можем открыть для себя Создателя, так же как можем узнать автора стихотворения, картины, иконы или музыкального произведения. Мы его ни с кем не путаем, а слушаем и говорим: «О, это мог написать только такой-то». Это верно и в отношении Бога. И мы, весь человеческий род, должны из поколения в поколение трудиться в этом направлении, из поколения в поколение должны вести этот поиск, с тем чтобы расширять и углублять наше знание о делах Божиих и через них о Самом Боге, хотя бы ради того чувства изумления, чувства удивления, которое нас посещает, когда мир раскрывается перед нами и мы обнаруживаем его глубины. Я хотел было сказать: гармонию. Нет, не только гармонию. Мы живем в мире, который утратил всецелое единство и приобщенность к Богу, и поэтому в нем присутствует не только гармония и красота, но и пугающее уродство. И речь не только о смерти. Порой охватывает ужас, когда смотришь на окружающий нас мир: достаточно вспомнить, что происходит в той или другой стране из-за извержений вулканов, пожаров, наводнений или по вине человеческой слепоты и ненависти. И все это – наш удел и наша ответственность, потому что мы, люди, сами разрушали и продолжаем разрушать Божий мир и только благодаря Богу не можем его окончательно уничтожить.

Такая точка зрения, возможно, непривычна, и кто-то из вас может посчитать, что я учу, нет, не учу – высказываю взгляды, несовместимые с тем гармоничным ви́дением, которое у них сложилось.

Поймите, я не неверующий, напротив, я страстно верю в приобщение к Богу, которое доступно нам в молитве и в жизни, достойной Его святости и Его любви к нам, достойной всего того, что Бог нам дает. Но с другой стороны, мы погружены в мир, мы – частица падшего мира, и в его превратностях нам необходимо обрести свой путь. Вспомните евангельский рассказ о том, как апостол Петр начал тонуть, когда направился по волнам к Христу. Ученики переправлялись с одной стороны Галилейского моря на другую. Они уже почти добрались до берега, как налетела буря, и вдруг в самой ее сердцевине, в самом средоточии всей ее мощи они увидели Христа, идущего по воде. Они закричали от страха, потому что подумали, что видят призрак, но Христос сказал: «Не бойтесь, это Я». И тогда Петр, который всегда действовал порывисто, воскликнул: «Повели мне прийти к Тебе, если это действительно Ты». И Христос ответил: «Иди». И пока Петр смотрел только на Христа, он мог идти по волнам. Но вдруг он осознал, что идет уже не по твердой земле, что под его ногами вода, что может в любую минуту утонуть, и как только он вспомнил о себе, он начал тонуть. И в этот момент Господь Иисус Христос взял его за руку и спас ему жизнь, и Петр обнаружил, что они уже в лодке, и пристали к берегу (Мф. 14: 22–32). И все человечество, каждый из нас вынуждены идти этим путем: мы подобны Петру Порой мы способны устремляться к Богу, больше ни о чем не думая, даже о себе, но бывают моменты, когда мы вспоминаем об опасности и начинаем тонуть. Это относится к основоположным вещам, но также и к самым простым повседневным проблемам, когда мы приходим в отчаяние, нам кажется, что надежды нет, что жизнь так трудна, что жизнь так невероятно жестока. Как жить? И тогда неожиданно Бог входит в нашу жизнь.

Позвольте рассказать о чем-то, может быть, не относящемся к делу. Я принадлежу к поколению, которое пережило Первую мировую войну, и революцию, и эмиграцию, и все связанные с ними тяготы. И когда я был мальчиком, у меня сложилось впечатление, что мир вокруг меня – джунгли, вокруг меня дикие звери, и чтобы выжить, нужно либо стать абсолютно бесчувственным и уметь сражаться, либо приготовиться быть уничтоженным или разорванным на куски. И в какой-то поворотный момент Христос вошел в мою жизнь. Мне тогда было лет четырнадцать, и я помню, как, читая впервые Новый Завет, я открыл его на отрывке из Евангелия от Матфея, где сказано, что Бог проливает Свой свет на добрых и на злых, любит и добрых и злых, одних – радостно, других – в крестной муке (Мф. 5: 44–46). Помню, я отложил книгу и подумал: я хочу быть с Богом, поэтому даже если меня будут жечь живьем, я все равно буду любить людей, которые это делают, потому что хочу быть с Богом.

Я думаю, мы все находимся в таком же положении: в науке, литературе, искусстве, музыке, в человеческих отношениях, в мирное время или на войне, в здоровье или болезни мы идем по тому же морю, по которому шел апостол Петр. Порой нам удается идти по волнам, потому что мы думаем о Боге гармонии, порой мы начинаем тонуть, потому что вспоминаем о себе, о нашей хрупкости, об опасности, которая нам грозит; и в этот момент Христос берет нас за руку, и мы оказываемся в безопасности на берегу.

Вот что можно узнать из начала Книги Бытия и того, что за ней следует.

Но помимо этого, нам необходимо пересмотреть наше привычное восприятие вещей. Самый простой пример: принято думать, что Адам и Ева жили в раю в полной гармонии друг с другом и в полной гармонии с Богом и что там было два дерева – дерево жизни и дерево познания. И обычно представляется, что Ева взглянула на дерево познания и увидела, что оно приятно для глаз, и там был дьявол, который ей подсказал: «Сорви плод с этого дерева и вкуси его. Это – дерево познания, и ты будешь знать все, как Бог», как бы говоря ей: «Не это ли велел тебе Бог: познай все, как знаю Я?» И Ева вкушает плод, и сразу же мир для нее меняется: это уже не пронизанным жизнью и светом Божий мир, а мир, который стал материальным. И она обращается к Адаму и предлагает ему тоже отведать, попробовать плод и увидеть мир таким, каким он его никогда не видел. И потом они посмотрели друг на друга и, как говорит Книга Бытия, увидели, что они наги (Быт. 3: 1–7). Прежде Адам и Ева не замечали своей наготы, потому что, как мы знаем из той же Книги Бытия, они были сотворены единой личностью в двух лицах и не воспринимали друг друга в различии, в противопоставлении. Когда Адам увидел Еву, он сказал: «Я – он, она – она, я – это я, она – это я как бы в женском роде» (Быт. 2: 23–25). Он видел в ней не чужого человека, а самого себя, явленного в неописуемой красоте. Только после падения они стали смотреть друг на друга как на отличного от себя, не-я, и замечать наготу. И тогда Бог говорит: «Адам, где ты?» И Адам отвечает: «Я услышал, как Ты ходил в саду, и скрылся, потому что я наг». – «Кто сказал тебе, что ты наг? Не ел ли ты от дерева познания?» – «Жена, которую Ты мне дал, предложила мне попробовать» (Быт. 3:9–12). И комментарий обычно дается такой: Ева соблазнилась, вкусила от плода дерева познания, поделилась с Адамом, и они обнаружили, что наги, другими словами, чужие друг другу, что их общность разрушена, единства больше нет. И, представ перед Богом, они испугались. И, будучи призван к ответу, Адам сказал: «Я стал таким из-за жены, которую Ты мне дал, это – Твоя вина».

И вот это, я считаю, мы можем продумать заново. Я не утверждаю, что прав, просто предлагаю вам другое видение, которое родилось из текста святого Иринея. Ева вкусила от плода и стала воспринимать мир не так, как Бог видит Свое творение. Она увидела тварный мир тварным зрением и предлагает тот же плод Адаму, и он тоже теперь видит мир не в Божественном свете, а в полумраке, который на них спустился. И слова «это жена, которую Ты дал мне» мне кажутся замечательными, потому что ими Адам не отказывается от Евы, он остается с ней заодно, даже в падшем мире они не разделяются, а вместе вступают в его трагедию, и Бог вступает вместе с ними, потому что это – поворотный момент, который отобразится в Воплощении и Распятии. Этот отрывок из Писания меня глубоко трогает, потому что описывает не просто непослушание, противление, вызов Богу, отход от Него, а реальную трагедию.

Но тогда можно поставить другой вопрос. Нам говорится, что дьявол подступил к Еве и прельстил Ее. Это подразумевает: здесь что-то неладно, ведь он был сотворен ангелом света, почему же он стал ангелом тьмы? Древние писатели пытались дать этому объяснения, но я нахожу их неудовлетворительными. Одни говорят, что ангелы согрешили гордостью: взглянув на себя, они были потрясены своей красотой, и гордость овладела ими, и разрушила их цельность и единство с Богом. Другие говорят, что падение ангелов произошло, когда был сотворен человек. Ими овладела зависть: как так, сотворено еще одно существо, такое же прекрасное, такое же замечательное, как мы? Особенно, если ангелы знали о Предвечном Совете, что Сын Божий станет Сыном человеческим. Но оба объяснения мне кажутся неубедительными, потому что они предполагают возможность проявления зла в ангелах, а такую возможность мог в них заложить только Бог. Сама по себе она не могла зародиться в совершенном существе. И я нашел у одного древнего писателя объяснение, которое удовлетворяет меня, но, может, не удовлетворит вас.

Лактанций[40]40
  Лактанций, Луций Цецилий Фирмиан (ок. 250 – ок. 325) – христианский писатель, философ, апологет. Самое значительное из его сочинений – апологетический трактат в семи книгах «Божественные установления», в котором он опровергает принципы языческой философии и доказывает истинность христианства.


[Закрыть] пишет, что Бог сотворил ангелов, которые, приобщаясь к Нему в поклонении, в любви, в восхищении, в общении, все больше и больше делались причастниками Божественного света, постепенно пронизывались светом Самого Бога. Но в какой-то момент сколько-то из них загляделись на себя, в особенности один, который, посмотрев, увидел, как весь сияет Божественным светом. Он не осознал, что это не его собственная, а Божья красота, отраженная в нем, и воскликнул: «Я как Бог». Его-то и называют Люцифером, светоносным, Денницей по-славянски. И вместе с ним другие, подобно ему, посмотрев на себя, нашли что они необычайно прекрасны. Им показалось, будто достигли всеконечной полноты, они забыли, что нет предела для становления, для роста, что, каким бы прекрасным ни был в них свет, он все-таки – часть Божественного сияния. Они пали, потому что замкнулись в себе вместо того, чтобы оставаться полностью открытыми Богу. И вот один из них подступился к Еве и соблазнил ее в некотором смысле последовать его примеру. Он узнал, что значит быть тварной красотой, но, возможно, не до конца отдавал себе отчет, что это подразумевает утрату приобщенности к Тому, Кто Единственный есть Красота и Создатель.

И здесь мы встречаемся почти что с альтернативным видением. Оно не отменяет точку зрения, о которой я упоминал вначале, но дает нам дивную надежду на то, что даже приобщение к дереву познания – это путь, следуя которым можно постепенно открывать для себя Творца через познание Божьего творения, причем не когда-то в будущем, а на пути. Это происходит одновременно: мы познаем Бога и через дерево жизни, и через дерево познания, через Его творения, через Его деяния, через Его Премудрость и, в конечном итоге, через Его Вочеловечение и Распятие, через Его Воскресение, которые открывают нам новый путь к пониманию созданного Им мира, как бы изнутри знания Бога, даруемого нам в приобщении к Нему.

К этому я вернусь в следующий раз. Я надеюсь, что не слишком вас смутил и что вы продумаете то, о чем говорилось сегодня, и, возможно, раскритикуете меня и предложите другие пути. Но мне так радостно сознавать, что тварный мир – живое откровение Бога и что познание тварного мира не препятствует прямому приобщению к Нему, а наоборот, приобщение к Богу просвещает нас к пониманию тварного мира.

7. Пути к Богу[41]41
  Беседа 21 февраля 2002 г.


[Закрыть]

Мысли, которые я представил вам в прошлых беседах, это не учение, а мои собственные размышления и вопрошания о предметах веры, но не в том смысле, будто я их подвергаю сомнению в отрицательном значении этого слова. Мне хочется быть правдивым и постараться понять, а где не понимаю, быть искренним и открытым перед Богом, перед собой и перед вами. Поэтому я буду продолжать ставить вопросы и надеюсь, что в вас они созреют, и вы найдете на них ответы, которые я, возможно, еще не нашел и никогда не найду.

Вы, вероятно, помните, как в прошлый раз я говорил о том, что на начало Книги Бытия, в котором рассказывается о падении человека, можно посмотреть привычным образом, так, как этому учит катехизис, как учат в школах и семинариях, но что этот подход глубоко меня ранит, порождая неразрешимый для меня вопрос: неужели в раю, то есть в месте, где качествовали дружба, мир, взаимная любовь Бога и человека, Адама и Евы, Бог посадил не только дерево жизни, которое сообщало бы им вечную жизнь за счет приобщения к жизни Божественной, но еще и другое дерево – дерево познания, которое таило бы в себе силу не только выявлять смысл вещей, но и совращать, увлекать новосотворенную человеческую чету в область смерти? И передо мной всегда вставал вопрос: как это может быть, не делает ли это Самого Бога ответственным и за падение человека, и за ужасающие его последствия, потому что падение означает распад человеческой четы (к этому мы еще вернемся), распад всего – гармонии, стройности тварного мира. Смерть, окончательное разрушение стали уделом не только человека, но и всех существ. Возможно ли это? Такого я принять не мог: будто Бог создал смерть и насадил ее прямо посреди сада жизни, и что дерево, несущее смерть, давало плоды, которые были прекрасны на вид и привлекательны, и что в этот сад мог войти ангел смерти, один из падших ангелов.

Долгое время для меня это оставалось подлинной, серьезной проблемой, но потом я нашел отрывок из писаний святого Иринея Лионского (я его уже цитировал, простите, если повторяюсь, но мне хотелось бы, чтобы вы поняли, насколько остро для меня стоит этот вопрос), где он говорит: помимо дерева жизни, которое означало непосредственное приобщение к Богу, впитывание всего того, что Бог мог дать и в конечном итоге всего того, что Бог есть (ведь по Божьему произволению мы должны были бы так приобщиться к Нему, чтобы стать причастниками Божественной природы), помимо дерева жизни в раю было второе дерево, дерево познания. И дерево познания – не дерево, несущее смерть, а альтернативный путь для человеческого рода и тварного мира, ведущий к исполнению, к полноте и, в конечном итоге, к всецелому приобщению к Богу Но вступление на него означало, что человеку и вслед за ним всему тварному миру пришлось бы идти долгим-долгим путем искания, чтобы шаг за шагом постепенно открывать для себя истину о Боге и входить во все более углубляющееся приобщение понимания и приобщение жизни с Богом.

Я приводил вам простой пример или образ, как в нашем ограниченном мире мы можем узнать человека по плодам его мысли и деятельности. Глядя на иконы, мы обнаруживаем, что хотя на всех изображены Господь Иисус Христос, Богородица или святые, рука, написавшая их, отличается. И можно сказать: эту икону написал преподобный Феофан Грек, эту – Леонид Успенский, преподобный Андрей Рублев, о. Григорий Круг и т. д. Это не означает, что они неверны первообразу. Любая икона – неизбежно неполный образ Христа, Богородицы, того или иного святого: только сам человек является истинным образом самого себя. Но каждый иконописец приобщался к Богу, узнал нечто о Боге через приобщение, в приобщении и запечатлел свой опыт на холсте или на дереве. Каждая икона передает нечто абсолютно подлинное, но через восприятие конкретного иконописца. В некотором смысле это то, как мы воспринимаем Христа в Его Воплощении. Мы пишем иконы, которые сильно разнятся между собой, и ни одна из них не воспроизводит абсолютно точно Самого Христа, а изображает Его так, как я Его вижу, как я Его знаю. Замечательно то, что у нас нет фотографического изображения Христа, которое дало бы нам сиюминутное и чрезвычайно ограниченное представление о Его облике и сделало бы Его чуждым любому, кто знает Его иным. Говоря простым, обыденным языком, есть русский Христос, есть греческий Христос, есть английский Христос, но есть еще негритянский Христос, китайский Христос, потому что каждый народ, пытавшийся изобразить Бога, ставшего человеком, Бога во плоти, наделяет Его чертами своего собственного народа, иначе воплощенный Бог казался бы чужим, чуждым, не имеющим в действительности ничего общего с людьми, которых Он пришел спасти в том или ином уголке света. Я думаю, нам чрезвычайно важно помнить, что у нас нет портрета Христа как такового. Он был Всечеловеком. Да, на время Он принял человеческие черты, но эти черты как бы представали каждый раз иными в глазах тех, кто на Него смотрел.

Я видел иконы Христа и Богородицы, написанные неграми. На них был изображен Христос, но Он был негром. То же я видел на иконах китайских и японских иконописцев: каждый раз это были иконы Христа, но Он имел черты, которые узнавали бы люди этих народностей, потому что Он был таким, хотя был также и другим. Не знаю, понятно ли я объясняю, но мне думается, нам очень важно сознавать, что икона – это образ того или иного мужчины или женщины, Христа, Богородицы, святых, дошедший до нас через человека, через его непосредственный опыт или через воспринятый от других опыт, и этот образ не претендует на абсолютною полноту Это верно и по отношению к тому, что люди говорят о Боге. Все святые говорили о Христе, о Богородице, о святых, и каждый не с иной точки зрения, а с разными нюансами, неодинаково. Порой они видели в Нем Судью, потому что в этот момент встречали Его в сознании своей греховности и не могли воспринимать Его иначе, как Судью, но после, покаявшись, изменив свою жизнь, видели в Нем милосердного Спасителя, Который пошел на смерть ради того, чтобы они могли жить. Но то, что можно сказать об иконописи, верно и в отношении любого способа, которым мы пытаемся сообщить нечто о Боге или о духовной жизни. Я могу продолжить эту мысль, сказав: это верно и в отношении того, что мы рассказываем друг другу о наших знакомых. Как часто случается, что двое дружат с одним человеком, говорят о нем или о ней и обнаруживают, насколько по-разному видят этого человека – у вас наверняка был такой опыт, – и не потому, что он по-разному вел себя с ними, это они его воспринимают каждый по-своему. По поводу разного восприятия мне приходит на ум такой образ: если посмотреть на отражение деревьев, домов или людей в пруду или в озере, то оно будет выглядеть неодинаковым в разное время. Во-первых, отражение будет окрашено, потому что пруд или озеро отражает не только лицо человека, но и небо. Во-вторых, черты лица могут выглядеть четкими и спокойными, когда вода в озере неподвижна, но если вдруг подует ветерок, набежит рябь, то отражение совершенно изменится – дерево уже не такое, каким было, и лицо выглядит по-другому. Поэтому нам необходимо отдавать себе отчет в том, что даже в пределах нашего собственного опыта бывают моменты, когда мы видим Бога, Его святых, Божью Матерь, друг друга и себя совсем по-новому, no-иному. Но неверно думать, будто одна точка зрения правильная, а другая – нет: то, что мы видим, остается прежним, меняется наше восприятие в зависимости от внешних обстоятельств, а еще чаще – в зависимости от степени нашей зрелости или от нашего внутреннего состояния.

Если оставить в стороне иконы и изображения, существуют другие способы, которыми опыт сообщается нам. Я уже не раз говорил о том, что композитор тоже начинает с внутреннего опыта, который невозможно выразить словами, звуками или любыми другими средствами. Этот опыт сперва пронизывает его, наполняет его, изменяет его, а затем начинает обретать форму, которую композитор воспринимает непосредственно – как красоту или как ужас. Потом он пытается передать этот опыт другим, и, если он музыкант, ему приходится использовать звук, который, вероятно, будет еще одним шагом вниз или в сторону от первоначального опыта, молчаливого, неизреченного, или от первоначальной формы, словесной или музыкальной, в которую он облек этот опыт для самого себя. Но когда опыт превращен в звук, он может быть передан другим людям в пределах того, что может передать музыка. В конечном итоге, выраженный в музыке, он будет записан на листе бумаги особыми знаками. И люди возьмут ноты, посмотрят на них, кто-то ничего не поймет, кто-то приблизится к пониманию, и, наконец, наиболее одаренные, наиболее восприимчивые, способные разделить с музыкантом то, что он пережил, постепенно начнут приобщаться непосредственно к самому опыту.

И это еще один путь, который ведет к пониманию Бога: иконы, да, но еще церковная музыка и сверх того – звуки этого мира, звуки ветра в ветвях деревьев… Я вспоминаю, как один психолог из Америки путешествовал по Европе и ставил людям один и тот же вопрос, вернее, два вопроса: первый – что такое молчание, и второй – что такое дерево. Он задал эти вопросы мне, я довольно нескладно ответил, а потом обратился к одному образованному молодому человеку из культурной семьи и спросил его: «Что такое дерево?» И его ответ сразил меня. Он сказал: «Дерево – это стройматериал для кухонной мебели». Он ничего больше в дереве не увидел. Позже я спросил очень простую, необразованную девушку, она посмотрела на меня с сияющей улыбкой и сказала: «Дерево? Но это же красота – его очертания, ветер, который шевелит ветви и рождает гармонию звуков, и капли дождя, которые падают и создают музыку, – вот что для меня дерево». Это еще один пример того, как мы можем переживать опыт Бога. Кто Он для меня, для каждого из нас? Только ли Создатель или Тот, Кто так возлюбил меня еще до моего рождения, что вызвал меня в существование? Тот ли, Кто наблюдает за моей жизнью, готовый наказать меня за то, что я предал Его надежды, или Тот, Кто дал мне свободу поступать правильно и ошибаться и Сам стал Человеком, чтобы, приняв смерть, спасти меня?

Такой подход применим, я думаю, ко всем видам искусства, ко всем формам выражения и к науке. Я дам вам еще один пример, который будет, возможно, неожиданным и сам по себе, и потому, что он исходит от такого косного умом и невосприимчивого человека, как я. В одном из отрывков писаний великого подвижника, святого Исаака Сирина[42]42
  Прп. Исаак Сирин, Исаак Ниневийский (ум. в конце VII в.) – христианский сирийский писатель, монах-отшельник.


[Закрыть] говорится, что вечное занятие ангелов – это танец. Вы знаете, что такое танец. Как он может быть вечным занятием? Святой Исаак Сирин в другом месте поясняет, что танец укоренен в глубочайшем молчании, которое можно выразить только молчанием, но еще его можно передать жестом, гармонией, красотой движений, не нарушаемых звуками, мыслями, словами. Я это вспомнил, когда встретил лет сорок назад одного греческого богослова. Он работал во Всемирном Совете Церквей и, по возвращении из первой поездки в Россию, мне сказал: «Теперь я знаю, что такое молитва». Я удивился, потому что он преподавал богословие, был человеком крепкой веры, человеком, которого я уважал за его цельность. Я его спросил: «Где вы об этом узнали: в одной из церквей, в одном из монастырей? Или вы встретили кого-то, кто являл собой веру и молитву?» Он сказал: «Нет, я понял, что такое молитва, когда пошел на балет и увидел, как танцевала одна балерина. Она несла в себе абсолютное молчание, и это молчание выражалось в совершенном жесте и движении».