Текст книги "О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации"

В противоположность стародворянскому принципу, который, по справедливому замечанию Гегеля, «состоит в потреблении имеющегося в наличии» и особенно ярко проявляется в роскоши личных услуг, буржуазная политическая экономия считала исключительно важным провозгласить накопление капитала первой гражданской обязанностью и неустанно проповедовать, что не может накоплять тот, кто проедает весь свой доход, вместо того чтобы добрую долю его расходовать для найма добавочных производительных рабочих, дающих больше, чем они стоят

[Маркс 1988: 602].

Говорить о капиталисте имеет смысл лишь в той степени, в какой он является персонификацией капитала, носителем его свойств:

…движущим мотивом <капиталистов> <…> являются не потребление и потребительная стоимость, а меновая стоимость и ее увеличение. <…> Лишь как персонификация капитала капиталист пользуется почетом. В этом своем качестве он разделяет с собирателем сокровищ абсолютную страсть к обогащению. <…> Поэтому, поскольку вся деятельность капиталиста есть лишь функция капитала, одаренного в его лице волей и сознанием, постольку его собственное личное потребление представляется ему грабительским посягательством на накопление его капитала; так в итальянской бухгалтерии личные расходы записываются на стороне дебета капиталиста по отношению к его капиталу

[Маркс 1988: 605–606].

Капитализм, таким образом, означает структурный перелом в скупости, ее революционизирование, дополнение. Скаредность выглядит так, будто не имеет истории, но все же через нее проходит жирная разделительная черта. С одной стороны, стоит лицо, которое Маркс называет собирателем сокровищ (der Schatzbildner), то есть скряга, который копит свое богатство, свои сокровища, набивает ими горшки и носки, матрас и т. д., другую сторону представляет осознание, что богатство мы можем наилучшим образом увеличить так, что как можно скорее отдадим его из рук, в частности для обращения, для инвестирования – а значит, в конечном итоге для покупки того самого парадоксального товара, который может произвести больше ценностей, чем имеет сам, то есть производительной силы, – и в самом конце для потребления, которое реализует результаты работы на рынке. «В действительности изъятие денег из обращения было бы прямой противоположностью их употребления в качестве капитала, а накопление товаров в смысле собирания сокровищ было бы чистейшей бессмыслицей» [Маркс 1988: 603]. То есть скупец выглядит абсолютным безумцем, человеком, которому именно его безрассудная страсть не позволяет заполучить социальную значимость и развить свою безрассудную страсть. Таким образом, старый скряга задним числом может превратиться в заслуживающую милости фигуру давнего предка, с экономическим прогрессом капиталист «чувствует „человеческие побуждения“ своей собственной плоти, к тому же он настолько образован, что готов осмеивать пристрастие к аскетизму как предрассудок старомодного собирателя сокровищ» [Там же: 608]. В начале «жажда обогащения и скупость господствуют как абсолютные страсти», но со временем трата становится «даже деловой необходимостью для „несчастного“ капиталиста».

К тому же капиталист обогащается не пропорционально личному труду или урезыванию личного потребления, как это происходит с собирателем сокровищ, а пропорционально количеству чужой рабочей силы, которую он высасывает, и тому отречению от всех жизненных благ, которое он навязывает рабочим. Правда, расточительность капиталиста никогда не приобретает такого bona fide [простодушного] характера, как расточительность разгульного феодала, наоборот, в основе ее всегда таятся самое грязное скряжничество и мелочная расчетливость; тем не менее расточительность капиталиста возрастает с ростом его накопления, отнюдь не мешая последнему. Вместе с тем в благородной груди капиталиста развертывается фаустовский конфликт между страстью к накоплению и жаждой наслаждений

[Маркс 1988: 608].

Однако окажется, что конфликт лишь видимость, этот Фауст сможет одновременно копить и наслаждаться, не замечая, как Мефистофель лишил его предложенного удовольствия. Обе страсти взаимно друг друга поддерживают, так что все блистательные формы наслаждения в конце концов поставлены на службу тому самому иному удовольствию:

Накопляйте, накопляйте! В этом Моисей и пророки! «Трудолюбие доставляет тот материал, который накопляется бережливостью» (A. Smith. «Wealth of Nations» <…>)[34]34
  Вероятно, не случайно Адам Смит был шотландцем.


[Закрыть]. Итак, сберегайте, сберегайте, т. е. превращайте возможно бо́льшую часть прибавочной стоимости, или прибавочного продукта, обратно в капитал! Накопление ради накопления, производство ради производства – этой формулой классическая политическая экономия выразила историческое призвание буржуазного периода

[Там же: 609][35]35
  Союз капитала и аскезы не был открытием Маркса, в наивной форме его прокламировали всевозможные буржуазные экономисты, так что он превратился почти в общее место. Например, Нассау У. Сениор: «Я, – торжественно изрек он, – заменяю слово „капитал“, рассматриваемый как орудие производства, словом „воздержание“» [Маркс 1988: 611]. «Чем больше прогрессирует общество, тем более воздержания требует оно», – продолжает далее Сениор [Там же], который прибыль называет ни больше ни меньше, как «вознаграждение за воздержание» [Там же]. Или, например, Курсель-Сенёль: «Не только накопление, но и простое „сохранение капитала требует постоянного напряжения сил для того, чтобы противостоять искушению потребить его“» [Там же: 612]. Бедный капиталист, на плечах которого лежит страшное бремя богатства, становится таким образом образцом морали, добровольно обрекает себя на «танталовы муки»: все удовольствия находятся у него на расстоянии вытянутой руки, но он героически им сопротивляется. Всем, кроме одного, которое более чем перевешивает все прочие.


[Закрыть].

Таким образом, Маркс предлагает упорядоченные фазы перехода, являющиеся фазами постепенного развития скупости в ее наиболее усовершенствованные формы и в то же время фазами развития капитализма. В основе – фигура собирателя сокровищ, от Плавта до Мольера, как существенно домодерная фигура из героических докапиталистических времен. Собиратель сокровищ обогащается благодаря накопительству и самоотречению и таким образом ретроспективно превращается в мифическую фигуру начала: история о том, как капиталист стал капиталистом, в частности, при помощи самоотречения и воздержания. Гарпагон – это окутанная мифом тайна первоначального сбережения капитала; то, что представлялось комедией, было на самом деле героической сагой об истоке, только сейчас все хотели бы забыть о герое, после того как он выполнил свою функцию. Истинная цель скупца, как выяснилось задним числом, была в том, чтобы с помощью своей иррациональной страсти собрать богатство, которое смогло послужить стартовым капиталом для капитализма. Его безрассудная и жестокая страсть приобрела постфактум свою рационализацию, стала функциональной, была упразднена (aufgehoben). Его личная обсессия достигла своего телоса, превратившись во всеобщую социальную обсессию. «В то время как собиратель сокровищ есть лишь помешанный капиталист, капиталист есть рациональный собиратель сокровищ» [Маркс 1988: 165]. За фигурой собирателя сокровищ следует или же идет с ней рука об руку фигура ростовщика, который приумножает свое богатство при помощи той минимальной формы обращения, которую представляет собой ссуда под проценты, то есть прибыль в виде выжимания средств из должника. Отсюда следующий шаг к инвестированию, которое социализирует аскезу, другими словами, принуждает к ней других так, что обирает рабочую силу, то есть предписывает самоотречение другому, чтобы с его помощью выторговать прибавочную стоимость для увеличения своего сокровища. И в конце концов, на последней ступени данного прогресса, воздержание переходит в свою противоположность, оно должно стать потребностью в трате: чем больше расходования, тем больше прибыли, и тут вдруг возникает проблема, каким образом эксплуатируемых рабочих как можно лучше и эффективнее подготовить к тому, чтобы они как можно больше тратили. Универсальное наслаждение совпадает с универсальным воздержанием.

Вторая вариация: Испражнения и любовь

Зайдем теперь с другой стороны. Какой природы избыточный объект? Из чего он? Что является его материальной субстанцией, что представляет собой этот объект накопления, собирания и бережливости? В известном тексте «Характер и анальная эротика» (1908) Фрейд предлагает нам простой ответ: тайна самого драгоценного объекта – это кал, испражнения.

Как мы к этому приходим? Редакторское примечание указывает, что «основная мысль этого сочинения <…> сегодня настолько знакома, что мы едва ли можем представить себе удивление и разочарование, которые оно вызвало при своем выходе в свет» [Freud 1973: 24]. Вещь стала доксой, общепринятым мнением, попала в разряд крылатых фраз, и сам Фрейд многократно возвращался к этой основной идее. Откуда же связь между богатством и испражнениями, которая привела первоначально к такому огорчению? Какова ее дедукция, каков логический вывод? Поразительно, но в самом начале Фрейд простодушно заявляет, что не знает, как это объяснить: «Сейчас я не сумею сказать, в связи с какого рода отдельными поводами у меня возникало это впечатление, могу, однако, заверить, что в его развитии не играли никакой роли предвзятые ожидания, исходящие из теоретических соображений» [Фрейд 2013]. Фрейд не помнит, как он пришел к этой мысли, забыл – какой невероятный промах, какой великолепный пример для его «Психопатологии обыденной жизни»![36]36
  Эта работа, которая впервые была опубликована в 1903 г., среди всех работ Фрейда пользовалась наибольшим успехом по числу продаж и количеству переизданий. При каждом переиздании Фрейд обогащал ее новыми примерами, этот, однако, он не добавил.


[Закрыть] Фрейд больше не может предоставить нам промежуточных членов аргументации, в начале – скачок, недостающее звено, the missing link, нечто связывающее одно и другое, звено, которое невозможно просто привести и реконструировать. Как мы приходим от золота к калу? Между золотом и калом зияет пустота, оба они бесконечно отличные и идентичные одновременно, между ними нет связи, но вместе с тем они совпадают, они оба одно и то же, и в то же время между ними нет никакой общей меры, так же как между духом и костью в гегелевском бесконечном суждении. На недостающем месте у нас гарантия, что связь не возникла на основе предвзятых соображений и теоретических ожиданий, скорее похоже на то, что она удивила самого Фрейда. Так же как при первой публикации, она крайне удивила читательскую аудиторию.

Фрейда в этом тексте интересует определенный характер, характерный тип, при котором определенные черты выступают вместе и образуют образец, синдром: аккуратность, бережливость и упрямство, причем аккуратность предполагает как физическую чистоплотность, так и добросовестность и надежность; бережливость незаметно переходит в скупость, упрямство же – в упорство, наклонность к гневу и мстительность. Черты, которые все вместе стали известны в виде «анального характера», – но откуда связь с анальностью? Связь, которая сперва находится на максимальном отдалении, на расстоянии до той части развития, которая должна остаться вытесненной, отвергнутой или, лучше сказать, исторгнутой, как исторгнуты испражнения.

И ход эволюции и наше связанное со всей культурой современное воспитание ведут к тому, что анальная эротика оказывается в числе тех компонентов полового инстинкта, которые становятся неприемлемыми для половых целей в узком смысле, поэтому представляется вероятным, что свойства характера: аккуратность, бережливость и упрямство, столь часто наблюдающиеся у лиц с анальной эротикой в детстве, представляют собой непосредственные и самые постоянные продукты сублимирования анальной эротики…

[Там же].

Анальный характер означает экстремальную противоположность анальности, ту одержимость порядком, чистотой, гигиеной, которые призваны как можно вернее избавиться от грязи и как можно основательнее ее исторгнуть. Dirt is matter in the wrong place (Грязь – это материя в неправильном месте), – приводит Фрейд цитату по-английски[37]37
  Отсутствует в русскоязычном переводе. Примеч. пер.


[Закрыть], и главное усилие этого характера именно в том, чтобы поместить материю в правильное место. Пусть ничто не будет настолько исторгнутым, как испражнения. Самая элементарная и ранняя форма этого, модель и прототип всех последующих, как раз и есть «приучение к горшку», дисциплинирование телесных функций, так сказать начало цивилизации, если верить Фрейду в «Недовольстве культурой», черта, по которой мы различаем людей и животных, у которых, кажется, нет проблем со своими испражнениями. Входной билет младенца в цивилизованное общество – его «чистота»: «этот ребенок уже чист?» – спросят вас первым делом в детском саду, и каждому двухлетнему ребенку кристально ясно, что отличает человека от недочеловека. Это дисциплинирование призвано представлять анальную стадию в развитии инстинктов, которую Фрейд выделил, изолировал и описал тремя годами ранее в «Трех очерках по теории сексуальности» (1905), ту стадию, которая в каноническом прогрессировании инстинктов от начального хаоса (полиморфной перверсивности) к культуре взяла эстафету у оральной стадии и передала ее генитальной. Но история этого развития – вовсе не история успеха, ровно наоборот, сексуальное либидо постоянно демонстрирует себя как нечто составленное, смонтированное, хрупкое и колеблющееся, вокруг него постоянно кружат те самые частичные инстинкты, которые на пути к совершенствованию оно якобы должно оставить в прошлом. И кружат они, по всей видимости, в образе своей противоположности, так что в нашем примере ничто не указывает на бóльшую способность противостоять анальности, чем как раз анальный характер, и похоже, ничто лучше его не сохраняет ее субстанцию. Фрейд завершает свое короткое сочинение именно в этом тоне: «…дефинитивные особенности характера или представляют собой неизменно продолжающие свое существование первичные влечения, продукты их сублимирования, или же являются новообразованными, имеющими значение реакции на эти влечения» [Фрейд 2013]. Причем, вероятно, три предложенные возможности не стоит рассматривать как взаимоисключающие альтернативы, а скорее как дополняющие друг друга пути (как при значениях Aufhebung — снятие, преодоление): инстинкт продолжается именно посредством реакции на него (максимальная гигиена, дисциплина, бережливость и т. д.), которая в то же время требует его сублимирования (замены объекта от испражнений до денег, если коротко резюмировать), остающегося «тем же» инстинктом именно посредством этих обменов, этой своей «судьбы».

И что же это за общая субстанция? Какова ее ставка? Похоже, у «анальных характеров» есть некий общий генезис и предыстория, объединяет их то, что «они принадлежали к той категории грудных младенцев, которые имеют обыкновение не опорожнять кишечник, если их сажать на горшок, так как акт дефекации доставляет им удовольствие, и они извлекают из него как бы некоторую побочную выгоду» [Там же]. Lustnebengewinn, мельчайший избыток, побочная выгода от удовольствия, которая вторгается между выполнением телесной функции, облегчением, которое оно приносит, и требованием дисциплинирования этой телесной функции, требованием приспосабливания и унификации, и недовольством и сопротивлением, которые их сопровождают. Небольшое вторжение, которое невозможно свести ни к облегчению при испражнении, ни к противлению навязанному дисциплинированию. Lustnebengewinn — слово из «Трех очерков» (опубликованных тремя годами ранее), и тут Фрейд в невероятном примечании сообщает нам о реакции на упомянутое место из этой работы, об удвоенной реакции, поскольку речь идет об отчете, который дает Фрейду один «очень интеллигентный» пациент о реакции своего друга: Фрейд цитирует пациента, который цитирует своего друга, цитирующего Фрейда, и все это в сноске. Историю нужно также поместить в отношения переноса, попробовать понять ее как captatio benevolentiae, скромный подарок от пациента, нацеленный на получение симпатии со стороны аналитика, демонстрирующий желание ему понравиться:

Один знакомый прочел исследование о теории сексуальности и, высказываясь по поводу одной книги, говорит, что вполне согласен с нею, однако отмечает в ней одно-единственное место, показавшееся ему до такой степени комичным и странным, что он, что называется, присел и с четверть часа хохотал до упаду. Вот это место: «Если грудной ребенок упорно отказывается опорожнять свой кишечник, когда его сажают на горшок, и предпочитает исправлять эту функцию, когда вздумается ему самому, а не ухаживающим за ним лицам, то это один из лучших предвестников нервности или анормальности в будущем этого ребенка. При этом, конечно, у ребенка вовсе нет желания запачкать свою постель, он старается только, чтобы у него не пропало то особое наслаждение, которое он попутно извлекает из акта дефекации». Мой знакомый представил себе восседающего на горшке грудного младенца, занятого обсуждением того, может ли он защитить подобное стремление своей свободной воли, а кроме того, озабоченного также и тем, чтобы не упустить связанного с дефекацией удовольствия. Вот эта картина и привела его в веселое настроение

[Фрейд 2013].

Возможно, психоанализ стал чересчур известным и вошел в разряд всеобщих очевидностей, так что мы уже не чувствуем его необычность, а может, еще проще – в прошлом веке как-то растерялось чувство юмора, и мы не можем не смотреть с ностальгией в те времена, когда кто-то мог смеяться в течение четверти часа при мысли о младенце, который, сидя на горшке, в то же время занят неким философским делом[38]38
  Здесь следует вспомнить роденовского «Мыслителя», который, судя по позе, в которой он размышляет, очевидно, взрослая версия фрейдовского младенца. Его раздумье изображено как можно более эмфатически и зрелищно, бросающимся в глаза, почти навязчиво: поза, которая призвана соответствовать наивысшему духовному напряжению, сильно сморщенный лоб и от мышления уже настолько тяжелая голова, что ее нужно подпирать рукой, – но именно этот эмфатический образ, по всей видимости, служит лишь тому, что прикрывает истинную природу его занятия на противоположной стороне или, точнее, прикрывает факт, что его мышление совпадает с другим занятием.


[Закрыть], более того, так сказать, судьбоносно удерживает в своих кишках ключ к элементарным формам общественной связи – к взятию и даванию, скупости и любви, прибыли и ущербу, удовольствию и запрету, свободе и принуждению, авторитету и сопротивлению, накоплению и трате, к богатству, золоту, сокровищу и зловонному испражнению. Следовало бы снова открыться поразительному юмору этой маленькой сцены, которая превращает маленького засранца в шифр нашей судьбы, – сцены, к которой сходятся все нити и которая в то же время наилучшим образом воплощает внедрение психоанализа, бесконечное суждение, лежащее, вероятно, в самой его основе.

Бесконечное суждение показывает себя в этом сочинении как суждение «золото – это кал», или «деньги – это испражнение». Наивысшее и наинизшее.

Что общего, казалось бы, между комплексом дефекации и денежным комплексом? А между тем оказывается, что между ними очень много точек соприкосновения. <…> Людей, слишком боязливо расходующих свои деньги, в просторечии называют «грязными», или «валяными». <…> Однако подобный взгляд был бы слишком поверхностен. Архаический способ мышления во всех своих проявлениях постоянно приводит в самую тесную связь деньги и нечистоты: так обстоит дело в древних культурах, в мифах и сказках, в суеверных обычаях, в бессознательном мышлении, в сновидениях и при психоневрозах. Дьявол дарит своим любовницам золото, а после его ухода оно превращается в куски кала. <…> Существует суеверие, приводящее в связь процессы дефекации с находками кладов, а фигура «Dukatenscheissers» (непереводимое выражение – обозначающее человека, испражнения коего состоят из дукатов) известна всем и каждому. Уже по древневавилонскому вероучению «золото лишь адские экскременты – Mammon-ilu man-man». В тех случаях, когда психоневротическое заболевание подражает разговорному языку, оно всегда берет слова в их изначальном, наиболее полном смысле, будто заболевание как бы наглядно изображает перед нами какое-либо слово или выражение, оно в действительности обычно только восстанавливает первичное значение этого слова[39]39
  См. сочинение Фрейда «О противоположном смысле первослов» («Über den Gegensinn der Urworte», 1910) [Freud 1970: 227–234]. О лингвистической критике идеи Фрейда (заимствованной у К. Абеля), о том, что исходные значения слов по смыслу более полные и в то же время наделены двумя противоположными смыслами, см. «Заметки о роли языка в учении Фрейда» Э. Бенвениста [Benveniste 1988: 85–97].


[Закрыть]. Это условное отождествление золота и кала, может быть, находится в связи с переживанием резкого контраста между самым ценным, что известно человеку, и вовсе лишенным ценности, рассматриваемым как «отбросы»

[Там же].

Разговорный язык, мифология, суеверия, фантазмы и симптомы невротиков – все, таким образом, ведет к нашему бесконечному суждению, к уравнению, которое, похоже, предлагает простой ключ. Деньги – это испражнения, которые не пахнут – non olet. Само выражение, ставшее поговоркой, связано с именем римского императора Веспасиана: он ввел налог на общественные уборные (или, по другой версии, налог на мочу, применяемую для дубления кожи). Когда его сын Тит высказал возражение, огорчившись такого рода налогом, буквально получающим прибыль с испражнений, император-отец поднес к его носу монету со словами «Non olet» – «Не пахнет».

Прежде чем идти дальше, мы можем сделать еще одно отступление в словенскую литературу, где вместо мифологических и архаических примеров прасловенского народа можем взять противоположный пример из авангарда 1920-х годов, известный «Конс 5» поэта Сречко Косовела, начинающийся стихом:

 
«Навоз – это золото, золото – это навоз»
 

(«Gnoj je zlato, zlato je gnoj»).

Косовел якобы получил вдохновение для своего стихотворения в рекламном анонсе, в частности в фермерском объявлении об удобрениях, объявлении, которое дословно провозглашало, что навоз имеет цену золота, то есть в анонсе, который продавал навоз за золото. Очевидно, это были еще героические пионерские времена маркетинга, без особо софистицированных методов и обманных маркетинговых приемов. Рекламный слоган «навоз – это золото» работает наивно, напрямую, свежо не столько в своем эффективном обращении к целевой популяции (словенскому крестьянству), сколько в первую очередь в том, как он несколько комично, без обиняков, в лоб заявляет, о чем собственно идет речь, – о том, чем сейчас занимаются в гораздо более завуалированной форме, то есть продают нам различные виды навоза под видом чистого золота. Основа маркетинга здесь высказана начистоту: превратить навоз в золото – реализованная мечта алхимии. Маркетинг достигает успеха там, где потерпели неудачи столетия алхимии. И Косовел, так же как и Фрейд, данное уравнение переиначивает, видит в нем логику переворачивания крайностей, видит противоположный глубинный смысл: золото – это навоз (и продолжает «0 = ∞, ∞ = 0»), видит, как каждая сущность приходит к себе лишь через свое противоположное определение.

Для скупца, таким образом, существует наивысший и главенствующий объект желания, один-единственный истинный объект, который не иллюзорен и поэтому стоит бесконечного напряжения. Поскольку тот предстает для него в виде золота, то иконоборческий Фрейд добавляет: истина золота – дерьмо. Золото – всего лишь предположение, иллюзия, мираж, прикрывающий свою настоящую природу, в частности то, что оно – выделение, отход, испражнение, зловонное ничтожество посреди блистательного богатства. И если маркетинг предпринимает попытки продолжать алхимию (то есть превращать навоз в золото), то позиция Фрейда – это именно позиция антиалхимика, человека, который успешно обращает золото в навоз.

Но это далеко не всё. Существует еще один шаг, который, видимо, предлагает ключ к этой истории, в частности, шаг, превращающий испражнения в золото. Испражнения – это первый подарок, говорит Фрейд, и первый настоящий объект обмена – обмена на что? Вспомним вышеупомянутую сцену на горшке, где на кону оказывается справление нужды согласно требованиям Другого, то есть во время и в месте Другого, не по собственному выбору и не для собственного удовольствия. Если субъект готов подстроиться, услужить требованию Другого, то он будет удостоен его одобрения и, не в последнюю очередь, любви. Если он удерживает и откладывает, если присваивает себе свободу, то он упрямый, непослушный и дерзкий, словом, хочет украсть свой кусочек удовольствия, увести его у Другого, похитить его, позволить его только себе одному и тем самым подвергнуть себя риску, что Другой заберет обратно свою любовь и симпатию и перейдет к каким-нибудь более строгим методам. Тем самым испражнения становятся залогом некоего обмена, который, как можно было бы сказать, и есть обмен кала на любовь. Деньги действительно, как говорят, не могут купить любовь, но похоже, что это может сделать кал. Так как это первый подарок, то у него есть необычная особенность: он может выступить эквивалентом, противовесом в некоем обмене, где на противоположном конце стоит любовь. Кал вместо любви – избыточный объект тем самым непосредственно наделен чудесным свойством, тем, что это невозможный эквивалент любви. И коль одно чудесное перевоплощение сперва обратило золото в навоз, то другая чудесная трансформация превратила его обратно, и не просто в золото, а в нечто еще более драгоценное, в невозможный эквивалент любви.

Таким образом, маленький субъект в той философской сцене – начале всей философии? – помещен в некое невозможное принудительное положение: либо ты делай то, что Другой от тебя ожидает, то есть дай подарок и тем самым вступи в диалектику любви и обмена; либо удержи и прибереги и тем самым шагни на путь накопления и скупости. Но и первая логика также нацелена на получение: в конце концов, подарок – это подарок в ожидании возмещения, пусть он и был сделан без какого-либо расчета: речь идет о возмещении с процентами. Другая логика желает получить прибыль, с удержанием для себя, на первый взгляд, без обмена и обращения, но, несмотря на это, с избытком, который образуется из неповиновения Другому, – кусочек удовольствия всегда уведен у Другого, незаметно украден у него (и поэтому, к слову сказать, скупец в дальнейшем старательно хранит свои сокровища для себя, скрывает их перед взглядом Другого, не хвастается ими). Так и при даре обмен всегда уже начат, Другой всегда включен в расчет. Один путь, следовательно, начинается с отдачи, другой – с взимания, и мы могли бы сказать, что здесь в миниатюре присутствует оппозиция, которая будет столь активно кружить в западной имажинерии и выступать как одна из ее великих лубочных картинок (images d’Épinal): на одной стороне caritas, а на другой – avaritia. На одной – великодушная любовь и отдача, на другой – скупость, сбережение для себя и взимание. Но, вероятно, в обоих случаях речь идет о различных гранях одного и того же, и различие между ними в итоге – это всего лишь различие в точке зрения? Возможно, ими не владеет одна и та же логика, одна и та же экономика, которая проявляет себя в качестве двух на вид радикально различных способов? И, вероятно, caritas не является действительным выходом из avaritia и ее противоположностью, скорее они образуют круг или, лучше сказать, ленту Мебиуса, так что, следуя одной, мы незаметно приходим к другой, – но возможно ли потом вообще выйти из их круга, из их взаимной вовлеченности? Что бы в конце концов сделал наш философский субъект на горшке? На вид он в любом случае в замешательстве: дать ему или удержать; в обоих случаях, хоть и на различных концах и различными способами, он вступит в один и тот же круг. Ситуация выглядит безысходной и выбор – вынужденным. Один раз избыточный объект, кусочек избыточного удовольствия, проблескивает на стороне Другого, которому мы преподносим подарок как раз для того, чтобы прийти к этому избытку, в другой раз – на стороне субъекта, который желает сохранить избыток и отобрать его у Другого. По всей видимости, оборотная сторона дара – скаредность, и именно поэтому скупость в итоге показывает изнанку всякого желания.

Анальность – это область дара, ответного дара, обмена, торговли. Объект, который суть залог этого, можно расширить, на его место могут вступить другие объекты, – и Фрейд в более позднем тексте «О смещении влечений, особенно в области анального эротизма» («Über Triebumsetzungen, insbesondere der Analerotik», 1917) [Freud 1970: 123–131] выстроил в виде цепочки ряд «испражнения – фаллос – ребенок – деньги». Один объект обменивается на другой, «un objet pour un autre» [Лакан 2004: 115], представляет собой формулу метафоры, которая уравнивает дар и обмен. Анальность, таким образом, является одновременно источником дара и скупости, оба – обмены, которые происходят из одного и того же корня, момента одной и той же рамки. Дар никогда не бывает лишь даром, но действием, которое ожидает ответного дара[40]40
  Здесь я оставляю в стороне необычайную комплексность проблематики дара, на которую (среди прочих, но наиболее эмфатически) обратил внимание Деррида в «Презентации времени» [Derrida 1994: 165–191].


[Закрыть], действием, которое старается сделать должным Другого и с его помощью торговаться, – действием, которое всегда совпадает с экономией обмена и калькуляцией прибыли. Даже если я дам что-то просто так, без какого-либо ожидания ответного дара, без ожидания признательности и благодарности, в чистом жесте христианского caritas, я все же даю для того, чтобы спасти свою душу; или же, еще проще, потому, что нравлюсь себе в этой роли и платой мне становится собственный нарциссизм. Если же нет ничего другого, то бессознательное всегда калькулирует вместо меня, даже если мне удастся избежать сознательного расчета. С другой стороны, удержание для себя – это не просто прибыль, которую можно было бы сберечь и эгоистично потребить, но, как мы видели, она всегда совпадает с навязчивой заботой о собирании избытка, о накоплении, с заботой, которая подавляет все прочие удовольствия и потребности и ведет к тотальной аскезе и дисциплине. Другой, у которого было украдено наслаждение, таким образом одерживает триумф и присваивает себе похитителя железной рукой террора. Получается, будто субъект, который в своем первом шаге ушел от дисциплинирования тем, что частичку удовольствия приберег для себя, на втором шаге ввел самодисциплину, которая еще хуже той, от которой ему удалось уйти. Он действительно получил избыток, но за страшную цену: прибыль перетекает в свою противоположность, сопротивление наложенной дисциплине переходит в еще худшую дисциплину, одураченный Другой еще сильнее, его месть не имеет границ.

Тот факт, что Другой заполучает доминирующее положение в анальной стадии, происходит из парадоксальной структуры этой стадии, где залог – удовлетворение инстинкта, в котором речь идет об удовлетворении Другого.

Анальная стадия характеризуется тем, что субъект удовлетворяет свою потребность лишь для того, чтобы удовлетворить Другого. Его научили сдерживать свою потребность, чтобы обратить ее удовлетворение в повод удовлетворить Другого – его воспитателя. <…> Именно в анальных отношениях Другой как таковой господствует безоговорочно

[Лакан 2019: 225, 226].

Если, следовательно, в оральной стадии исходной точкой является потребность субъекта, потребность в еде, и отсюда потребность, которую он адресует Другому, у которого в руках есть ключ к ее удовлетворению (уже на этом наиболее простом уровне выдаются ростки драматической диалектики между потребностью, требованием и желанием), то в анальной фазе, напротив, отправным пунктом выступает требование Другого, воспитателя, требование чистоплотности и дисциплинирования функции дефекации. В этом требовании нет ничего естественного, наоборот, животное царство успешно процветает без этого. Требование опирается только на инстанцию Другого, который прибегая лишь к авторитету, который требует от субъекта дисциплины, субъект же должен подчиниться определенным ритуалам, научиться сдерживать свои естественные позывы лишь для того, чтобы Другой остался довольным. При оральной стадии Другой располагал объектом, который позволял удовлетворение субъекта, и удостаивал его им как чем-то, что было за гранью потребности и одновременным проявлением любви; при анальной же стадии, напротив, объект на стороне самого субъекта, который он должен дать в виде подарка и тем самым выразить свою любовь к Другому и заполучить его симпатию. Именно ради этого субъект поставлен в положение описанного выше невозможного выбора, где видно, что в обоих случаях Другой побеждает. Если субъект удерживает для себя, то оказывается ослепленным перед тем, что удовлетворение, о котором идет речь, есть удовлетворение Другого и что он таким образом должен при помощи удержанного подарка интериоризировать и Другого, перед которым он окажется в серьезном долгу касательно удовлетворения.