Текст книги "Сказка о потерянной гармонии"

Сказка о потерянной гармонии
Мнир Шарипович Шарафеев

© Мнир Шарипович Шарафеев, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сказка о потерянной гармонии

И был он нищ и наг и не имел за душой никого, ни друзей, ни родственников и был так одинок, что был совершенно свободен. Но не хотел он такой свободы, а хотел обрасти друзьями и родственниками как обрастает весной дерево листами, и как был, встал и пошел и начал искать. Много он прошел и во многие глаза смотрел, но никто не хотел быть родственником и никто не стал ему другом, и подернулась его душа стужей, и стал он спокойным и равнодушным взором смотреть течение вкруг себя словно был он бессмертным. И когда пробил его смертный час в страхе и сомнении оглядел он свой жизненный путь и не нашел его ни хорошим, ни плохим, но исполненным предназначения тайный смысл которого он не знал. И предстал он пред очи всевышнего и вопрошал Владыко – пошто обеты не соблюдал, пошто в храм не ходил и хрясть его прямо в рыло. Пал нагой и нищий в ад, а там черти – веселые, наглые, пьяные да смехастые и впервые душа его возликовала, впервые – то плакал он от счастья, вот они его – други и родственнички! И черти приняли его в свою компанию, и взъярилась нечистая сила и ринулась на землю, много там бед учинила – и землю трясли, и вулканы поджигали, наводнения устраивали, ураганы выдували, а были души людей, которые торчали много вверху, так и тех, кого просто сломали, а кого насмерть покалечили. Когда же выдохлось неистовство в сатанинстве, посидели черти, посидели да и съели душу нищего и нагого – так, на всякий случай. И выходит черт молодой да дерзкий и говорит – а давайте войдем в души людские и начнем интриги плести да всякие непотребности с ними делать, чтоб им тошно стало, чтоб неповадно было. А что, подхватили молодые, и то дело! Только старой нечисти не понравилось, ибо знали великий закон – НЕ РАЗМЕНИВАЙСЯ. Да что им, молодым, ветхое брюзжание, и вошли они в людей и много гадостей привнесли в души людские, оплели их хитросплетениями, извели их сомнениями, задурманили ложными посулами. И возликовали по началу, друг перед другом хвастаясь, как людишек изводили, а особенно, если через простоту и доверчивость. Но и люди научались, и стали их же увертками чертей обламывать, их же уловками дурачить, да так, что пришлось им изо всех сил выкручиваться и забыли они своё чертовое нутро. А помнит, что он Джон Иванович и баста, хоть волком вой. Иной из них заворотит своё свиное рыло на луну, да и взвоет, ан нет, нет обратной дороги-то. А не РАЗМЕНИВАЙСЯ.

Тело – предатель

Сон истончался в лист, рвался по сгибам век и сгорал от солнца, ввалившегося в окно ярким лучом. Глазное яблоко развернулось, и нервы глазного дна восприняли красный свет просвечивающей кожи закрытых век. Человек отвернулся и попытался забраться в одеяло, словно в ворох небытия, но тело уже отдохнуло за ночь и жаждало жить, оно проснулось – открыло веки и село. Подкатила тошнота и боль заполнила всё; не глядя, нащупал чайник и, зажмурившись, долго пил прямо из носика теплую и потому невкусную воду. От выпитой воды всё как-то потяжелело и обозначилось, в голове прояснилось, и человек снова закрыл глаза. Он сидел долго, задыхаясь от такой непомерной работы. Потом посмотрел на свои руки и отстраненно удивился, сколь тонкими и оттого чужими они стали, для верности пошевелил пальцами – они послушались, это были его пальцы и это тоже его удивило. Он подумал, что пока он спал, они истаяли и, возможно, он весь стал таким тонким, и потому выпитая вода так утяжелила его. «Боже мой, как мне больно и гадко, больно и гадко, даже тело меня не любит… и все гадко, гадко и гадко». Он упал навзничь и закрыл глаза, пытаясь обмануть себя и притворяясь спящим, но проснувшееся сознание стремительно всплыло и открыло глаза. Опять сел, медленно поднялся и пошел в гостиную; посмотрел на часы – нет, не опоздал. «Я никуда не опаздываю, никогда». Начал одеваться и силы прибывали с каждым движением, а подкатывающая тошнота лишь добавляло току крови. Посмотрел в зеркало – «Побриться и совсем человек, а и так сойдет». Он взял недопитую бутылку и отхлебнул из горла, и тут же весь день вдруг встал перед ним непреодолимой стеной – пустая и нудная работа, друзья, с которыми соберутся после работы и опять напьются, бестолковые и бесполезные разговоры, пустые глаза, безвольные губы, опять будут спать, с кем попало. И только Лариска, именно Лариска, с которой они вместе, если так получалось, иногда лежат на кровати и молча курят после совокупления. Лишь эта вероятность совместного курения с ней и было тем, из-за чего можно было бы прожить весь это неизбежный день. Только это привязывало его к живущим, к тем, кто имел хоть какие – то потребности кроме естественных. Как же было странным то, что обретало смысл. Он подумал о её знакомом и надоевшем теле, которое давно и часто терзал как собака свою старую подстилку, и ненужность этого дня стала совсем неотвратимым. Он встал перед ним какой-то огромной стеной, края которой было невозможно увидеть, его нельзя было заспать или же спрятаться, это как если ты стоишь перед невозможной невидимой преградой, которая снится в детстве и безысходность понимается даже во сне. В озлоблении он ударил бутылкой о стену. Она разбилась, а в руке осталось горлышко и вокруг рваное стекло. «Это называется – розочка, я знаю». Он посмотрел в зеркало и увидел свои глаза, он смотрел долго и медленно сказал: «Не смотри на меня», вначале тихо, потом все громче и громче: «Не смотри. Не смотри. Не смотри!». Закрыл глаза и с размаху ткнул «розочкой» в лицо почему-то оберегая глаза. Стекло, пробив кожу, ударилось о кость и хрустнуло, рот наполнился кровью, ему стало больно «Ага! Вот оно! Вот оно!». Он постоял, словно чего – то ожидая и вдруг с остервенением начал резать и колоть предателя – тело. Бил и бил зверея и калеча тело, тело которое хочет жить.

Этюд для самоубийц

Сон истончался в лист, рвался по сгибам век и сгорал от солнца, ввалившегося в окно ярким лучом. Глазное яблоко развернулось, и нервы глазного дна восприняли красный свет просвечивающей кожи закрытых век. Человек отвернулся и попытался забраться в одеяло, словно в ворох небытия, но тело уже отдохнуло за ночь и жаждало жить, оно проснулось – открыло веки и село. Подкатила тошнота и боль заполнила всё; не глядя, нащупал чайник и, зажмурившись, долго пил прямо из носика теплую и потому невкусную воду. От выпитой воды всё как-то потяжелело и обозначилось, в голове прояснилось, и человек снова закрыл глаза. Он сидел долго, задыхаясь от такой непомерной работы. Потом посмотрел на свои руки и отстраненно удивился, сколь тонкими и оттого чужими они стали, для верности пошевелил пальцами – они послушались, это были его пальцы и это тоже его удивило. Он подумал, что пока он спал, они истаяли и, возможно, он весь стал таким тонким, и потому выпитая вода так утяжелила его. «Боже мой, как мне больно и гадко, больно и гадко, даже тело меня не любит… и все гадко, гадко и гадко». Он упал навзничь и закрыл глаза, пытаясь обмануть себя и притворяясь спящим, но проснувшееся сознание стремительно всплыло и открыло глаза. Он понял, не уснуть и подумал: «Жизнь, ты дрянь и дерьмо, ты дерьмо и дрянь и вообще, всё дрянь и дерьмо».

А денёк то разгорался, солнце неторопливо вползло на небосвод и стало вбивать биллионы мегаватт энергии в землю, которой было некуда деться, кроме как принять её всю, до последнего эрга. В дрожащем мареве обжигающего воздуха, какой – то нищий, выбравшийся за едой и теперь одуревший от жары, медленно умирал не в силах доползти до спасительной тени. Неумолчно звенели цикады, рои насекомых летали в расплавленной атмосфере. Торжествующий клёкот орла и предсмертный писк жертвы, злобный рык хищника и хриплая агония слабого. И всё это ревело, сипело, орало, шло неслышной поступью, кралось, ползало, убегало первобытным и прекрасным воплем: «Жизнь, ты дрянь и дерьмо! Жизнь, ты дрянь и дерьмо!» и слова, при этом не имели никакого значения.

Сценарий короткометражного фильма «Клоун»

Уважаемый читатель, не сочти за школьное сочинение, снизойди, прочитай до конца.

Утро. Обычная комната. В открытое окно доносятся звуки улицы, и ветер колышет занавески. На кровати спит человек. Звонит будильник. Открывает глаза и бьёт ладонью кнопку. Встаёт. Идёт умываться. Одевается. Готовит завтрак. Ест. Переодевается. Светлая рубашка, темный костюм – тройка. Выглядывает в окно, в небе ни облачка. Пожимает плечами. Берёт зонтик и дипломат. Выходит на улицу. Идёт, кивком отмечая знакомых. Подходит к зданию с надписью «Цирк». Идёт через служебный вход, кивок вахтёру, встречающиеся здороваются с ним, что-то говорят, все звуки дробятся как разбитое стекло и не разобрать слов, хлопают по плечу, он молчит, кивает в ответ и улыбается. Добрался до своей уборной. Кладёт дипломат и зонтик, вешает костюм на плечики и садится перед зеркалом. Смотрит на себя.

Арена. Заканчивается выступление. Артисты раскланиваются и уходят. Тает свет, красным червячком истлел он в нити накаливания и умер. Никто не понял, что света нет, нет совсем. Свет умер. Во тьме откашлялись, отскрипели креслами, отшуршали обёртками, отшептались и успокоились в недолгом ожидании начала нового номера. Темно и тихо. Тихо и темно. Шум улицы, теперь слышимый, обозначил непривычно затянувшуюся паузу. В необычной немоте заметили, что ни проблеска, ни в оркестровой ложе, ни в неплотно закрытых дверях, ни через неплотно запахнутый занавес, не горят даже надписи «выход». Стыло потянуло беспокойством, иззябнув плечи, нахмурив лоб и подогнув пальцы ног, как босиком на мокром и холодном.. Темно и тихо. Тихо и темно. Вдруг ниоткуда по манежу много крадущихся шагов и быстрый невнятный шепот. И опять темно и тихо. Тихо и темно. И медленно вплывает на серебряной, мерзлой, ладье Страх, поднимаясь вверх и цепенея мышцы и затрудняя дыхание, с онемевшими пальцами, судорожно вцепившимися в подлокотники и напряженной шеей. И с холодным потом бесшумно подступил Ужас, беззвучно хохоча и глумясь над широко открытыми и ничего не видящими глазами, каменея затылок и ледяными пальцами подбираясь к сердцу, готовому истошным криком вырваться в горло. Вот, вот забьётся слабый в истерике и вдали… еле слышный радостный смех, он приближается, растёт, он рядом! Смех врезается в невидимый занавес, запутался и упал. Щелчок включенного прожектора, в освещенном круге лежит человек вниз лицом. Он поднял голову, огляделся, сел. Встал. Отряхивается. Надел клетчатую кепку с большим козырьком. Ба! Ну, конечно же! Кто же еще может так смеяться, кроме настоящего клоуна! Тот самый, всамделишный, рыжий парик, красный нос, короткие рукава и брюки, ботинки с большими носками. Рыжий в недоумении осматривается, пожимает плечами и идет наугад, за ним луч прожектора, и натыкается на мима в черном трико. Клоун обрадовался, жмет ему руку, рассказывает смеясь: «Я тут бежал», показывает, как бежал: «денёк – то какой, и вот бах!…упал, ха-ха-ха… я так рад познакомиться… воооот». Лицо человека в черном – гримаса презрения и он сильно толкает Рыжего в грудь так, что тот падает, а сам выпрыгивает из освещаемого круга. Клоун поднимается со славами: «Нет же, ха-ха-ха, я же не обидеть, ха-ха-ха… смешно же… бежал, бежал …и упал ха-ха-ха» и бежит в ту сторону, куда выпрыгнул мим и натыкается на похожего, но другого, тоже хватается за руку и объясняет: «Понимаешь, я тут бежал, упал, ха-ха-ха, и тут наткнулся на одного, ха-ха-ха, наверное, я его обидел, я не хотел… ведь денёк – то какой, а! ха-ха-ха». И у этого мима отвращение на лице, хлёсткая пощечина и выпрыгивает в темноту. У Рыжего отвалился накладной нос, но он бросается следом: «Куда же Вы, ха-ха-ха, я ведь просто познакомиться, ха-ха-ха, я сейчас всё объясню» и натыкается на очередного мима и всё повторяется еще и еще. Немного добавился свет, и видно стало, что мимов много и они заняты какой-то серьёзной работой, а клоун постоянно натыкается на них и они избивают его, швыряют, пинают, таскают за волосы. При этом сорвали пиджак, оттоптали ботинки, слетел парик, кепи, размазали грим. И вот после очередного сильного удара он уже не встал и он лежит в той же позе, когда вбежал на арену. Над ним склонился мим, который всё время шел в сторонке и смотрел, как издеваются над Рыжим. Дотронулся рукой до клоуна. Медленно лежавший сел. Встал. Это теперь просто человек, в обычном костюме и обычных ботинках, без грима. Он смотрит в прожектор как на солнце, опускает голову и, ссутулившись, устало уходит с манежа. Черный тоже смотрит в прожектор и какая – то отвратительная гримаса по лицу, то ли попытка улыбки, то ли злоба. Опустил голову. Сел сгорбившись. Потом начал собирать то, что сорвали с клоуна, начал примеривать на себя. Постепенно вокруг него столпились другие черные, молча, смотрят, как тот напяливает на себя клоунские лохмотья и накладывает грим. Он становится ровно, руки по швам и говорит: «Ха, ха, ха». Слова падают в тишину и это слова, а не смех. Мимы расходятся группами, в одиночку, достают материю, нитки, пуговицы и т. д. Шьют себе наряды, накладывают грим, потом одеваются, спорят, кричат, учат друг друга смеяться. Говорят: «Ха, ха, ха, хи, хи, хи». Пытаются пальцами сделать улыбку и кому-то при этом порвали рот, он сидит и пытается зажать рану, что бы не текла кровь. Они щекотят друг друга, объясняют, как нужно смеяться, что такое смех. Устали. Сели и молчат. И тут замечают, что на краю большого освещаемого круга сидит маленький ребёнок и лепит песочные куличи, он что-то лепечет и посмеивается. Мимы потихоньку подвигаются к ребёнку, окружают и молча, слушают. В тишине только лепет ребёнка, он садит в лунку веточку и поливает маленькой лейкой. И тут черные заплакали, по лицам их текут слёзы, размазывая грим, они смотрят на дитя и не вытирают глаз. Выходит Рыжий в обычной одежде. Подходит к малышу, берёт его за руку, и они идут к выходу. Маленький человечек выдернул руку из руки бывшего Клоуна и побежал обратно, взял там что-то: «Папа, я лопатку забыл» и назад. Рыжий подхватил его на руки и, закрыв глаза, стоит, плачет и улыбается. Подходит тот самый мим, который до этого всё ходил за ним, и смотрит на них.

Ребёнок обхватил голову отца и засмеялся. Мим вытер рукавом слёзы, размазывая грим, и вдруг хорошо и радостно улыбнулся. Клоун опустил ребёнка на землю и, держась за руки, они ушли. Тут всех словно прорвало, смех судорогами начал выходить всё громче и естественней, всё радостней и веселей смеялись Клоуны. Они начали вести себя как всамделишные хохмачи, они начали понарошку награждать друг друга оплеухами, пинками и затрещинами. Они хохотали над всеми и над собой и показывали пальцами на зрителей, падали от смеха на спину и болтали в воздухе ногами. Они сцепляют за руки зрителей и заставляют всех смеяться и хохочут вместе с ними. И они убегают по одному, получив по парику, в точности как у Рыжего.

Клоун, уже переодетый, берёт зонт, дипломат, выходит на улицу, там проливной дождь. Пожимает плечами, открывает зонт, закуривает и устало уходит.

Сказка о горе «Три брата», что расположена близ города Лениногорска, что в Восточно-Казахстанской области

Сказку? Как не знаю сказку? Не такую, чтобы с выкрутасами, а самую обычную. Говоришь любую, ну так любую, значит, слушай.

Ну, тут уж как водится, раньше вон оно, как было, жило здесь когда – то племя великанское. Люди, что твоя гора, огромные, значит. Я думаю, что их даже слон бы не увез, одним словом – гиганты. Да тогда и всё было большим, может и земля была крупнее. И всякие ремёсла знали, там и гончары были, как без горшков – то, и землепашцы, кузнецы. Мастеровой народ, хотя, конечно, по слесарному делу или скажем токарить они послабже, чем мы, на наших станках не смогли бы работать, мелковато для них будет. Все при деле, каждый в своём мастак. Но промеж них появились такие – три брата, и везде-то они были вместе, где их ни увидишь, ан их, значит, трое. Поди и по нужде гурьбой ходили, а может они и не братья то навовсе были, сами по себе и всё рядышком. Кто такие? Откуда? Зачем здесь? Что любили? На что гневались? Никто ничего не углядел, а вот трое ходят и баста. Вот даже когда смеются или же ругаются, никто не видел, а всё – то передвигаются куда-то, ни разговоров, ни с кем не ведут, ни делов никаких не делают. Поначалу многим интересно было, а потом перестали на них внимание обращать. Вот три огромных человека, и хоть ты плач, всё время рядом.

Вот раз и видят, забрались те на гору, на самую, что ни на есть вершину, разожгли костёр сели вокруг, сидят и в огонь смотрят. День, да другой, да третий. Может они, так хотели знак, какой дать. Так и окаменели они там. Может, им поесть надо было принести или попить, кто знает? Так вот жил человек и нет его, одна только окаменелость осталась. Что? Скучная? Ну, какую знаю, ты вон у бабки спроси, она может и по интереснее соврет. А я, что знал, то и рассказал, ну, давай, счастливого пути… вот ведь как бывает, что помрет, а и вспомнить о нём нечего. И косая сажень в плечах

Ну как не сказать, если слушать будешь. Скажу. Ну, так вот. Проживал в наших местах великий колдун, силы неимоверной, такую, что перед ним вся нечисть согнутая ходила. Землю трясти или засуху наслать для него было простым делом. Сейчас и имени никто не знает. Но, что главное, никто про него худого ничего сказать не мог, грех врать, и с погодой всегда хорошо было, когда надо – дождь, когда покос – ведро, ни тебе порчи никакой на людей или скотину. Знали как – то про силу его, даже говорить об нем боялись. Дом вроде на отшибе, а кажется, что отовсюду видно, Сколько уже окрестные люди пытались погубить, только дойдут до избы, глянут на окна и бежать. Сильно знался он с нечистой силой. А уж когда лешие да ведьмы к нему слетались на пир, так народ в церкву собирался и псалмы распевал, пока шабаш их не кончится. И ведь ни разу никого не покалечили, не убили, напугали или приворожили. А ужас, ужас поселялся в сердце, ведь всё бросали, утварь, скот, только детишек, да немощных забирали и бегом под колокола, под распятия. А уж кто в поле оставался, всю ночь молитвы пели, нательный крест целовали. И отчего был страх и не ведаю. Хотя народ таёжный, разбойнички да охотнички, одним словом душегубы, такого понавидывали, а всё же душа в пятки.

Самое – то, что поначалу человек он был неприметный, тут и родился, и семья была, как положено и дети, трое, и все сыновья. Такое дело с третьим – то, как родила и помёрла. С тех самых пор и стал книжки какие-то почитывать, людей сторониться, пропадать куда-то и хозяйство его в запустение пришло. Вот раз на год целый пропал, детишек побросал, так их всей деревней выходили, и они ему стали вроде как посторонние. А когда вернулся, как осатанел и в силу пошел, словно зерно в земле ждало до срока, а потом раз, и росток пустило. Когда вздумали ему кол осиновый вбить, ан нет, поздно, не подступишься – заматерел. Силу имел, что и своя нечистая сила поперек слова не скажет. Пробовали некоторые, да он только глянет и… пустое место, был, и нет, потом вроде и человека похожего видели, сильно похож, но какой-то пришибленный, как выпустили из него жизнь, одна видимость, оболочка ходит. Да только среди нечисти завсегда сладу нет, каждый хочет главного подкузьмить да извести. На каждую силу хомут найдется. Рано или поздно, а сведут главного со свету.… Было это на шабаше ихнем, очередном. Сидит на главном месте, молчит, грозно глядит, как чертово семя тешит друг друга. Тут ему на колени шасть, ведьмочка – молодка, да краля какая! И улыбается, льнёт, такая уж сладкая, мурлычет, ластится, да всё молча, ни слова не говорит. И не отходит, так и вьётся вокруг. Знала, наверное, как охмурить, а то и научил кто, знала, что в нём затронуть. На третий день задурила она ему голову, похоже перебрал настойки мухоморной. И начал спьяна – то силу выказывать, а тем только этого и надо, и когда уж совсем в раж вошел, мол, я тут самый, самый и никто мне не ровня, тут – то ему, молча пальцем в небо тычут, и эдак, боязливо улыбаются. «Кто? Я? Ведите сыновей!». Привели, а те со страху озираются, какой он им отец, бросил, сами по себе уже жили, да боятся поперек что сказать, кругом морды свиные, рыла страшные, кто по пояс хорош, а выше совсем страхолюдина, а кто наоборот, лицом чист, а ниже как коряга болотная. Подвели братьев к нему, он своим отребьем командует: «Ставь их вкруг меня! Прижимай ко мне головы!». И вдруг стал быстро расти, да вверх, вверх. Аж вражьей силе самой страшно стало, а ну, как и получится, как жить дальше, никаких мелких пакостей, придётся мир завоёвывать, а ведь это тяжело и хлопотно, особенно старые черти в этом были памятливы. А на ту пору Михаил громовержец вселенную объезжал с дозором, мимо нас проезжает, смотрит, вроде какой – то шишак незнакомый, ну и, на всякий случай, для порядку, значит, кинул в него молнию. И всё это окаменело быстро и начало разваливаться да и упало.

Ты там был? Видел, что три брата вокруг, прижавшись, друг к дружке, а в середине как река каменная? Это колдун и рухнул. Внимания не обратил? Так еще сходи и обрати, вишь ты как, внимания он не обратил.

Сказку? Нет, не знаю. Былину вот знаю, а сказку нет. Чем отличаются? А кто его знает? Может и ничем. Только я называю былиной, это вроде как было на самом деле, только приврали маленько, а ты можешь хоть как называть. Я тебе скажу, а там твоё дело названия навешивать.

Ну, в общем, жило здесь племя великанов, такие огромные люди, что твоя гора. Сильные и справедливые были они, много подвигов совершили, исправляли кривду, сирых да малых защищали. Плечи их были расправлены, а осанка свободная и гордая, голову держали прямо и никому не кланялись, не было такой силы, чтобы выю им согнуть. Жили они зажиточно, никто им не мешал и они никому без надобности не надоедали, иной раз взбрыкнёт какой князь, так они быстро ему укорот сделают и назад, сюда, домой. Так вот и жили, кто семьёй, а кто и в бобылях, но без ссор и без злобы. Да и вокруг стихло всё, ни смут, ни безобразий, только начни пакостить, ан к тебе такие гости, что и не обрадуешься. Хорошо было! Да случилась тут беда такая. Налетел ветер поганый, нёс он в своём дыхании погибель – отраву. Дыхнёт, и трава жухнет, другой раз дунет, и лось, лесной богатырь, и тот замертво падает. Ну и великаны полегли, головы поднять не могут, есть среди них витязи, да, что же поделать, как ветер победить, ни копьём не проткнёшь, ни мечом зарубить. Лежат, в землю дышат, слушают, как жизнь из них медленно уходит. Были среди них Три Брата, ничем, в общем, не примечательные, я, так думаю, из наших они были, из трудящихся. Кузня, верно, у них тут была, а может и землепашествовали.

Тоже лежат, траву лапают, посмотрели в глаза друг дружке, смертная тоска в них, кто же жизни лишаться хочет наперёд всех? Да старшой и говорит: «Встанемте братья, потому как надо встать». И встали они в круг, укрепились так, чтобы когда мертвыми станут, подольше стоять можно было, а самого младшего вроде как загородили собой, что бы пожил подольше. Взъярился ветер, стал в них камни кидать, стоят братья, не падают, а за ними и другие богатыри поднялись, и так засыпал ветер это могучее племя да и выдохся, а потом и сдох, до того разгневался за такое, что и не заметил, как себя выдул без остатка. Вон и сам посмотри, стоят в середине и головы наклонили, что бы стоять было надежнее.

Так – то вот. Что говоришь? Малые холмы – их дети? Ах, ты щеня! Ты с дитями не шути, с ними не надо шутить? А лучше проваливай ка ты от меня, торопыга несчастный, это ж надо, дети их.

– Ну, прости батя, прости. Без зла я. Не подумал. Ты лучше скажи, отец родной, как жить – то, а? жить – то как?

– Искренним будь, будь искренним, вот и весь тебе мой совет. А остальное, наверное, приложится, а может и нет, я не знаю.