Текст книги "Токио"

4

В моей жизни кто-то появился. Нежданно-негаданно. Она свалилась мне на голову и дважды застала врасплох. Дважды! Жужжала, как назойливая муха. Кричала, вздымала руки, бросала на меня полные упрека взгляды. Словно один я виноват в несчастьях мира. Она говорит, что хочет обсудить события в Нанкине.

«Хочет»? Нет, разумеется, слово «хочет» здесь неуместно. Это гораздо больше, чем просто «хотеть». Это болезнь. Она помешана на желании услышать о Нанкине. Как я сожалею о редких временах в Цзянсу, о давних днях, предшествовавших культурной революции, когда мне было так удобно и приятно на своей университетской должности, что я расслабился и позволил себе заговорить! Как корю себя сейчас за несколько аллюзий по поводу событий зимы 1937 года. Я думал, моим словам не придадут значения, считал, что никто не станет их обсуждать. Как мог я предвидеть, что мои невнятные оговорки попадут однажды в западный журнал и их заметит эта чокнутая иностранка? Сейчас я в отчаянном положении. Я дважды сказал ей, чтобы она оставила меня в покое, но она и слышать не хочет. Сегодня она буквально загнала меня в угол, и, чтобы отвязаться от нее, я вдруг согласился на встречу.

Но (в этом-то все и дело) терзаюсь я даже не из-за ее упрямства. Ее настойчивость что-то сдвинула в моей душе. Мне не по себе. Не перестаю волноваться: а что, если она предвестник, что, если ее появление и неожиданное страстное желание разворошить пепел Нанкина означает, что последняя глава еще ближе, чем я предполагал?

Это признаки безумия! Все эти годы я держал слово – никогда не обращаться к той зиме, никогда не перечитывать то, что написал в том году. И вот сегодня, по причине, которой и сам не понимаю, вернувшись в кабинет после разговора с ней, я инстинктивно полез в ящик, вынул потрепанный старый дневник и положил его на стол – так, чтобы мог его видеть, но не дотрагиваться. Почему, спрашивается, почему после всех этих лет меня так и подмывает открыть первую страницу? Что за фатальное желание она во мне пробудила? Кажется, нашел ответ: я его зарою. Да. Где-нибудь, возможно, и здесь – под грудой книг и документов. Или запру в одном из шкафов, чтобы забыть о нем окончательно. Не хочу, чтобы он отвлекал меня.

Или (об этом лучше сказать шепотом) я его прочитаю. Открою и прочитаю. Всего одно предложение. Или абзац. В конце концов, если подумать хорошенько, к чему было возить с собой сорок тысяч слов, сорок тысяч слов о побоище, если они не были предназначены для чтения? Какой вред принесут слова? Они что же, вонзятся мне в тело? И кому какое дело, если я нарушу обет и растолстею, проглотив свои же слова? Может, клятвы и существуют для того, чтобы их нарушать…

Интересно, узнаю я сам себя? Интересно, буду ли я взволнован?

Нанкин, 28 февраля 1937 (восемнадцатый день – первого месяца календаря Шуджин)

Что случилось с солнцем? Что-то разладилось в природе, если так выглядит восходящее солнце. Я сижу у окна. В доме единственное окно выходит на восток. Меня переполняет беспокойство. Даже рука дрожит, когда вывожу эти строки. Солнце красное. А что еще хуже – по какому-то капризу, заговору атмосферы и ландшафта, его лучи симметрично выстроились на небе широкими красными полосами. Выглядит все это, точно как… точно как…

О Боже! В чем дело? Я даже не решаюсь написать эти слова. Что за сумасшествие? Я вижу знамение на небесах! Должно быть, мне следует отвернуться и не допускать подобных мыслей. Боюсь, мне грозит опасность заговорить в духе Шуджин и ей подобных. Как бы не впасть в суеверия. И в самом деле, я каждый день думаю оШуджин. Если бы сейчас она проснулась, то склонила бы голову набок, задумчиво посмотрела на горизонт и немедленно призвала свою старую деревенскую мудрость: согласно фольклору, десять солнц выплывают из подземного мира, совершают круг и по очереди поднимаются на востоке. Она посмотрела бы на сегодняшнее солнце, а затем объявила, что в подземном мире что-то пошло не так, а потому на небе появился знак – произойдет что-то ужасное. Она утверждает, что время катится вокруг нас, как бочонок. Заявляет, что не трудно разглядеть будущее: ведь будущее – это наше прошлое.

Я не оспариваю ее деревенские суеверия. Перед ее страстным напором я бессилен. «Не пытайся изменить ее, – сказала мне перед смертью мать. – Изо рта собаки никогда не вырастут бивни слона. И ты это знаешь».

Каким бы уступчивым я ни стал, я все же не круглый дурак. Нет нужды изменять Шуджин, но не стоит поощрять ее истерическую сущность. Не стоит, например, поднимать ее с постели и вести в кабинет, где я сижу сейчас на диване и со страхом смотрю на солнце.

Вот и теперь оно, словно гигант, смотрит на город – ужасное и красное. Шуджин назвала бы его знамением. Если бы она его увидела, то сделала бы что-нибудь нелепое – завизжала бы, забегала по дому. Лучше я промолчу об этом, никому не скажу, что сегодня я увидел китайское солнце, напомнившее мне формой и цветом Хи-Но-Мару[19]19
  Национальный флаг Японии. Был в обращении с XIII в. Сначала использовался только на военных кораблях.


[Закрыть] – красный диск на имперском военном флаге Японии.

Итак, я сделал это! Мне следует бросить дневник и стыдливо закрыть лицо руками. Я нарушил клятву. Как странно после всех этих лет поддаться неожиданному порыву в ничем не примечательное летнее утро. Я провожу пальцами по страницам дневника, размышляя, узнал ли я что-нибудь. Бумага старая, чернила выцветшие, и написание букв выглядит довольно причудливо. Но как странно! Оказывается, важные вещи остались теми же и страх все тот же. Страх, который я испытывал в то утро более пятидесяти лет назад, я слишком хорошо знаю. У меня и сейчас то же чувство. Вот пойду, отодвину занавески, выгляну в окно, и солнце ударит по Токио.

5

День был жарким, обувь липла к асфальту. Сверху, из кондиционеров, на пешеходов капал концентрированный пот. Казалось, Токио соскользнет с материковой суши и, шипя, упадет в океан. Я увидела газетный киоск и купила там банку холодного зеленого чая и кокосовую шоколадку, тут же растаявшую на языке. Прихлебывая из банки, заковыляла по улице и вскоре, почувствовав себя немного лучше, села в метро и поехала в битком набитом вагоне с ослепительно чистыми пассажирами. Мой грязный кардиган терся об их накрахмаленные рубашки. Я заметила, что в Токио от людей не пахнет. Забавно. Я не чувствовала их запаха, а они почти не разговаривали. Поезда были переполненными и молчаливыми. Казалось, едешь в вагоне с тысячью манекенов.

Дом Джейсона находился в районе, называвшемся Такаданобаба – «поле для верховых лошадей». Поезд остановился, и я осторожно вышла на платформу. С любопытством оглянулась по сторонам, засмотревшись на постеры с рекламой машин и энергетических напитков. Кто-то налетел на меня, и началась цепная реакция – остальная толпа стала спотыкаться и валиться друг на друга. Запомни – в обществе существуют правила, которые принято соблюдать.

Вышла из подземки. Улицы забиты студентами из университета Васэда. Возле городского банка свернула на главную дорогу, и неожиданно все изменилось. Я оказалась в старом Токио. Исчез электронный рев рекламы, здесь было тихо. Позади небоскребов прохладный лабиринт кривых маленьких улочек. Затаив дыхание, стала озираться: поразительно, здесь все, как на картинках моих книг! Кривые деревянные хижины устало подпирали друг друга. Гниющие разбитые здания пережили десятки землетрясений, пожаров, бомбежек. В узких проходах между домами сбились в толпу сочные, каннибальского вида растения.

Дом Джейсона оказался самым большим, самым старым и самым дряхлым. Он занимал перекресток двух маленьких улиц. Окна нижнего этажа были заколочены досками. Тропические растения, пробив асфальт, вылезли наружу и вскарабкались по стене. Эта картина напомнила мне сказку о Спящей красавице. На второй этаж вела наружная лестница, защищенная от непогоды прогнившей пластмассовой крышей. К низкой деревянной двери прикреплен старинный звонок.

Я точно помню, как был одет Джейсон, когда он отворил мне дверь. На нем была рубашка оливкового цвета, потрепанные незашнурованные башмаки со смятыми задниками. На запястье вязаный браслет. В руке он держал запотевшую серебристую банку пива с надписью «Асахи» на боку. Я взглянула на его освещенное солнцем лицо. У него была чистая гладкая кожа. Похоже, он много времени проводил на улице. В мозгу вспыхнули слова: «Он очень красив».

– Эй, – удивился он, увидев меня. – Привет, чудачка. Ты передумала? Насчет комнаты?

Я посмотрела на дом.

– Кто еще здесь живет?

Он пожал плечами.

– Я. Две девушки из ночного клуба. Несколько привидений. Честно говоря, точного их количества не знаю.

– Привидения?

– Да, так все говорят.

Я помолчала, глядя на черепичные крыши, на их перевернутые свесы, украшенные щербатыми драконами и дельфинами. Дом казался больше и темнее, чем его соседи.

– Хорошо, – сказала я и подняла сумку. – Ничего не имею против привидений. Я хочу здесь жить.

Он не предложил поднести мне сумку, да я и не знаю, как поступила бы в этом случае. Я пошла за ним по лестнице. Гулкое эхо подхватывало наши шаги на чугунных ступенях.

– Нижний этаж закрыт, – сказал он, махнув банкой в сторону заколоченных окон. – Туда входа нет. Мы живем наверху, поэтому будешь ходить по этой лестнице.

На площадке остановились. Я увидела мрачную галерею, окна закрыты ставнями. Галерея отходила направо и налево. С нашего места в обоих направлениях просматривалось ярдов пятнадцать. Мне казалось, что длинные пыльные коридоры исчезали в прохладных затененных частях Токио. Был полдень, и в доме царила тишина.

– Большая часть комнат закрыта. Земельные сделки в Токио после кризиса накрылись, но владелец участка все еще пытается заключить контракт. Если дело выгорит, дом снесут, построят высотку, и рента будет соответствующей. – Джейсон скинул башмаки. – Тебе придется смириться, если дом вдруг обвалится тебе на голову. – Он указал в сторону правого коридора. – Девушки живут в этом крыле. Целый день лежат в постели. Русские. После того как упал занавес, русские разбежались по всей планете. Должно быть, не знали, что в Японии кризис. Здесь, – он подтолкнул ко мне потрепанные тапочки и смотрел, как я переобувалась: сняла свои твердые шнурованные туфли и взяла тапки. – Натерли? – Он указал на туфли. – Похоже, они неудобные.

– Да. У меня волдыри.

– Больше нечего надеть?

– Нет.

– А что в сумке? Кажется, она тяжелая.

– Книги, – ответила я.

– Книги?

– Да.

– Что за книги?

– Книги с картинками.

Джейсон засмеялся. Он зажег сигарету и, улыбаясь, смотрел, как я надеваю тапки. Я одернула кардиган, пригладила руками волосы, встала перед ним, и он снова рассмеялся.

– Ну, – сказал он, – а как тебя зовут?

– Грей.

– Грей. Что же это за имя такое?

Я замялась. Так странно было оказаться в месте, где тебя никто не знает. Я вздохнула и напустила на себя небрежный вид.

– Это моя фамилия. Меня всегда называли по фамилии.

Джейсон повел меня по правому крылу коридора, останавливаясь и показывая предметы, мимо которых мы проходили. Дом производил удивительно мягкое и органичное впечатление. Полы накрыты соломенными татами. По одной стене коридора шли двери; противоположную стену, начиная с уровня талии и выше, скрывали изношенные деревянные экраны.

– Ванная комната традиционна: нужно садиться на корточки. Думаю, ты это сможешь? – Он окинул меня взглядом. – На корточки? Это значит – поливаться из ведра. Ты знаешь, что жить в Японии – значит делать все по-другому?

Прежде чем я смогла ответить, он повернулся к другой стороне коридора и отодвинул ставню. В темное стекло хлынуло солнце.

– Кондиционеры вышли из строя, так что летом приходится держать ставни закрытыми.

Мы встали у окна и посмотрели вниз, на закрытый сад. Он был похож на джунгли, растения доставали до окон второго этажа. Стены растрескались, толстые листья хурмы затеняли солнечный свет. Я положила руки на подоконник, прижалась носом к стеклу. С другой стороны сада увидела торцовую стену белого небоскреба.

– Соленое здание, – сказал Джейсон. – Не знаю, почему его так назвали, должно быть, имя перешло по наследству от прежнего строения.

Я готова была отвернуться, когда заметила почти в ста футах отсюда, над вершинами деревьев, красную черепичную крышу, купающуюся в жарком солнце.

– Что это?

– Это? – Он тоже прижал нос к стеклу. – Третье крыло. Тоже закрыто.

– Часть этого дома?

– Да. У нас почтовый индекс – Запретный город[20]20
  Запретный город – дворец китайского императора.


[Закрыть]. В этом доме двадцать комнат, которые – точно знаю – существуют, а о других двадцати доходят только слухи.

Теперь я заметила, что дом и в самом деле занимает огромную территорию – почти целый городской квартал. Строение обрамляло сад с трех сторон, четвертую сторону замыкало Соленое здание. Дом разрушался. Процесс этот затронул и дальнее крыло. Джейсон сказал, что ему не хочется думать, что происходит в закрытых комнатах нижнего этажа.

– Там-то и водятся привидения, – сказал он, закатив глаза. – Во всяком случае так считают наши бабы-яги.

Мы шли мимо бесконечных раздвижных дверей, иные из них были заперты, другие открыты. Я мельком видела внутренность полутемных комнат – сваленные друг на друга предметы, пыльные и забытые: тиковый буцудан[21]21
  Божница, домашний алтарь.


[Закрыть], урну с прахом предка, стеллаж с пыльными стеклянными кувшинами. Мои тапки шлепали в тишине. Из темноты выплыла дверь, ведущая в закрытое крыло. Она была заперта на замок и закрыта на металлический засов. Джейсон остановился.

– Сюда хода нет. – Он приставил нос к двери и понюхал. – Господи, а в жаркую погоду какая же оттуда вонь! – Он утер лицо и повернулся назад, постучал по последней двери в коридоре. – Не беспокойся, здесь тебе будет хорошо, вот твоя комната.

Он раздвинул дверь. Под грязные картонные щиты, прибитые над двумя окнами, заглядывало солнце. Стены были когда-то затянуты бледно-коричневым шелком, сейчас от него остались длинные полосы. Казалось, тут было заперто хищное животное, которое и разодрало ткань. Татами на полу истлели, на подоконниках лежали дохлые мухи, в углах висела паутина.

– Ну, что скажешь?

Я вошла, остановилась посреди комнаты, медленно закружилась. Увидела нишу токонома[22]22
  В японском жилище есть как бы алтарь красоты. Это токонома, то есть ниша, подле которой садится глава семьи или гость.


[Закрыть] , а возле нее, там, где должен был висеть свиток с каллиграфически написанным изречением, – приставленное к стене кресло-качалку из ратана.

– Можешь делать здесь все что хочешь. Хозяину наплевать. Он даже забывает брать с жильцов плату.

Я закрыла глаза, вытянула руки, почувствовала мягкость воздуха, ощутила спиной солнечные лучи. Помещение было в два раза больше моей лондонской спальни, мне оно показалось таким гостеприимным. Я чувствовала слабый запах пыльного шелка и соломы.

– Ну?

– Здесь… – сказала я, открыв глаза и потрогав шелк на стенах, – здесь очень красиво.

Джейсон убрал картонку и отворил окно, в комнату вошел поток горячего воздуха.

– Там, – сказал он, высунувшись наружу и указывая пальцем, – детский манеж Годзиллы.

Приехав сюда и почувствовав себя пылинкой рядом с небоскребами, я не поняла, как высоко находится Така-данобаба. Только сейчас увидела далеко внизу землю. Крыши зданий стояли вровень с моим окном, с высоко висевших экранов кричали что-то свое разнообразные лица. Огромный рекламный щит, всего лишь в пятидесяти футах отсюда, заполнял большую часть пространства. Это была фотография кинозвезды. Он криво улыбался и поднимал бокал, словно произносил тост в честь всей Такаданобабы. На бокале были выгравированы слова «Заповедник Сантори».

– Микки Рурк, – сказал Джейсон. – Магнит для девушек.

– Микки Рурк, – повторила я. Я о нем никогда не слышала, но мне понравилось его лицо. Мне нравилась его улыбка. Взявшись за раму, я немного высунулась из окна. – В какую сторону Хонго?

– Хонго? Не знаю. Возможно… в ту.

Я встала на цыпочки, посмотрела на отдаленные крыши, неоновые огни и телевизионные антенны, позолоченные солнцем. До него, должно быть, много миль. Офис Ши Чонгминга, посреди других зданий, мне отсюда не увидеть. Но все же приятно думать, что он где-то там. Я снова опустилась на всю стопу.

– Сколько стоит аренда?

– Двести долларов в месяц.

– Я останусь только на неделю.

– Тогда пятьдесят. Все равно что даром.

– Я не могу позволить себе таких расходов.

– Не можешь заплатить пятьдесят долларов? Сколько же, по-твоему, стоит проживание в Токио? Пятьдесят долларов – пустячные деньги.

– У меня совсем нет денег.

Джейсон вздохнул. Докурил сигарету, смял и выбросил на улицу, затем указал на линию горизонта.

– Смотри, – сказал он, высунувшись из окна, – вон туда, на юго-восток. Те высокие здания – Кабуки Чо. Видишь, что за ними?

На фоне голубого неба выделялся темный силуэт здания из цветного стекла. Дом напомнил мне бегемота, стоящего на черных массивных ногах-колоннах. Здание возвышалось над остальными небоскребами. Все четыре угла его крыши украшали скорчившиеся черные мраморные горгульи[23]23
  В готической архитектуре желобы для отвода дождевой воды с карниза здания оформляются в виде сказочных существ, чудовищ, из открытых пастей которых льется вода.


[Закрыть]. Они выпускали изо рта языки пламени в пятьдесят футов высотой. Казалось, небо охвачено пожаром.

– Здание частное. Принадлежит братьям Мори. Видишь, что на верхнем этаже?

Я прищурилась. К вершине небоскреба была прикреплена контурная фигура женщины, сидящей на качелях.

– Я знаю, кто это, – сказала я. – Я ее узнаю.

– Это Мэрилин Монро.

Мэрилин Монро. Фигура была футов тридцать длиной – от белых туфель на высоких каблуках до платиновых волос. Она раскачивалась взад и вперед, совершая полет по дуге в пятьдесят футов. Неоновые огни мигали, и казалось, что белое летнее платье взлетает выше талии.

– Это кадр из фильма «Некоторые любят погорячее». И там клуб, где мы работаем – я и бабы-яги. Я отведу тебя туда сегодня вечером. За несколько часов ты полностью расплатишься за аренду комнаты.

– Ох! – Я попятилась от окна. – Ты уже говорил об этом. Клуб, где развлекают гостей.

– Там хорошо, и Строберри ты наверняка понравишься.

– Нет. – Я вдруг снова почувствовала себя неловко. – Нет. Не говори так. Я ей не подойду.

– Почему?

– Потому что… – Я примолкла. Не могла объяснить это такому человеку, как Джейсон. – Нет, она меня не возьмет.

– Думаю, ты ошибаешься. К тому же считаю, что выбора у тебя нет.

6

«Бабы-яги», о которых говорил Джейсон, жили в северном крыле. Они были близняшками из Владивостока. Звали их Светлана и Ирина. Джейсон повел меня к ним на заходе солнца, когда немного отпустила жара. Они были в комнате Ирины, готовились к работе в клубе. Девушки были почти неразличимы: обе в черных леггинсах и бюстгальтерах из тонкой эластичной ткани. Очень высокие, упитанные, с сильными руками и мускулистыми ногами. Было видно, что они много времени проводят на солнце, волосы у них были длинные, густые, с перманентной завивкой. Единственное отличие заключалось в том, что Ирина была золотистой блондинкой, а Светлана – жгучей брюнеткой. На кухонной полке я заметила в выцветшей розовой коробке черную краску для волос. Они посадили меня на табурет перед маленьким туалетным столиком и забросали вопросами.

– Ты знаешь Джейсона? Знала раньше?

– Нет. Я встретила его сегодня утром.

– Сегодня?

– В парке.

Девушки переглянулись.

– Быстро работает, да? – Светлана прищелкнула языком и подмигнула мне. – Пострел.

Девушки предложили мне сигарету. Мне нравилось курить. В больнице меня научила девушка с соседней кровати. Курение позволяло чувствовать себя взрослой, но денег на сигареты не было. Я взглянула на сигаретную пачку в руке Ирины. Ногти у нее были покрыты кроваво-красным лаком.

– Я не смогу дать тебе ничего взамен.

Ирина прикрыла веки и выпятила губы, словно поцеловала воздух.

– Это не проблема. – И снова помахала передо мной пачкой. – Нет проблем. Возьми.

Я взяла одну сигарету, и некоторое время мы курили, поглядывая друг на друга. Если бы их волосы не были разными, я не отличила бы Светлану от Ирины. Глаза у них были самоуверенными, как и у некоторых моих университетских сокурсниц. Должно быть, я казалась им очень странной: сидела, скорчившись на табурете, словно узел с грязным бельем.

– Ты собираешься здесь работать?

– Нет, – сказала я. – Они меня не возьмут. Светлана щелкнула языком.

– Не глупи. Что тут трудного? Это же легко – все равно что конфетку съесть.

– Секс?

– Нет! – Они рассмеялись. – Никакого секса! Ты, конечно, можешь заниматься сексом на стороне. А здесь мама-сан и слышать об этом не хочет.

– Тогда что вы делаете?

– Делаем? Делать ничего не надо. Надо разговаривать с клиентом. Зажигать ему сигарету. Говорить, что он великолепен. Класть лед в его чертов напиток.

– О чем вы говорите?

Они переглянулись и пожали плечами.

– Надо, чтобы он чувствовал себя счастливым, надо, чтобы ты ему понравилась. Заставь его смеяться. Ты ему понравишься без проблем, потому что ты английская девушка.

Я посмотрела на свою тяжелую черную юбку, купленную в сэконд-хэнде. Первоначальная ее обладательница помнила, должно быть, корейскую войну. Черная блузка на пуговицах обошлась мне в 50 пенсов в магазине «Оксфам» на Харроу-роуд, а колготки были толстыми и непрозрачными.

– На.

Я подняла глаза. Светлана протягивала маленькую золотую косметичку. – Что?

– Накрасься. Мы выходим через двадцать минут.

Двойняшки умели вести одновременно два разговора. Они держали телефонную трубку у уха, не выпуская из зубов сигареты. Говорили с будущими посетителями.

– Вы собираетесь прийти сегодня, да? Без вас я буду сабиши[24]24
  Буду грустить (яп.).


[Закрыть].

Во время разговора девушки подкрашивали брови, втискивались в блестящие белые брюки, надевали серебряные босоножки на немыслимо высоких каблуках. Я молча на них смотрела. Светлана в бюстгальтере долго стояла перед зеркалом, подняв над головой руки. Придирчиво проверяла гладкость подмышек. Она посоветовала мне надеть что-нибудь золотое, чтобы выглядеть поярче.

– Тебе нужно выглядеть утонченной. Хочешь, дам поносить свой пояс? У меня золотой пояс. Черный и золотой – хорошее сочетание!

– Я буду глупо выглядеть.

– Тогда возьми серебряный, – сказала Ирина.

Я старалась на нее не смотреть. Она сняла лифчик и стояла топлесс возле окна. Длинными ногтями она подцепила рулон изоленты и отрывала зубами полоски.

– Ты носишь черное, а потому выглядишь, как вдова.

– Я всегда ношу черное.

– Что? Ты носишь по ком-то траур?

– Нет, – возмутилась я. – Что за глупости! Мне не по ком носить траур.

Какое-то мгновение она молча на меня смотрела.

– Хорошо, если это так тебе нравится. Только в клуб ты идешь не для того, чтобы мужчины плакали.

Она взяла в рот конец ленты, соединила груди плотно, как только могла, подвела под них ленту из-под левой подмышки к правой и в обратную сторону. Когда отпустила ленту, грудь, удобно устроившись на полке из изоленты, сохранила форму, которую ей придала Ирина. Затем надела блузу, открывающую плечи, разгладила ее и проверила форму под прозрачной тканью. Я закусила губу: страшно хотелось набраться смелости и попросить еще одну сигарету.

Светлана закончила макияж. Губы ее были очерчены темным карандашом. Она встала на колени, порылась в ящике и вытащила степлер.

– Подойди ко мне, – сказала она и поманила меня пальцем. – Подойди.

– Нет.

– Да. Подойди.

Она придвинулась ко мне на коленях. Схватила подол моей юбки, подогнула и щелкнула степлером, прикрепив край юбки к подкладке.

– Не надо, – сказала я отводя ее руку. – Не надо.

– Что такое? У тебя сексуальные ноги, их надо показывать. Стой смирно.

– Ну пожалуйста.

– Может, тебе работа не нужна?

Я закрыла лицо руками, мои глаза так и метались под пальцами. Светлана двигалась вокруг меня, щелкая степлером, а я глубоко вздыхала. По движению воздуха я чувствовала, что она обнажила мои колени. Я с ужасом представляла, как выглядят мои ноги. Что подумают люди, если увидят меня сейчас?!

– Не надо…

– Тсс! – Светлана положила руки мне на плечи. – Не мешай работать.

Я закрыла глаза и задышала через нос. Ирина пыталась обвести контур моих губ. Я подпрыгнула.

– Пожалуйста, не надо…

Ирина отступила на шаг и изумленно воскликнула.

– Что? Не хочешь сексуально выглядеть?

Я схватила кусок ткани и стерла помаду. Задрожала.

– Я выгляжу ужасно. Ужасно!

– Там будут только японцы, старые, узкоглазые. Они не станут к тебе притрагиваться.

– Вы не понимаете. Светлана вскинула бровь.

– Мы не понимаем? Слышишь, Ирина, мы не понимаем.

– Нет, – твердо сказала я. – Вы действительно не понимаете.

Можно ничего не знать о сексе, но тем не менее хотеть его. Так считают пчелы и птицы. Я была самым плохим сочетанием, которое можно представить: невежественная в практическом смысле и в то же время завороженная. Неудивительно, что я попала в беду.

Сначала врачи пытались выбить из меня подтверждение в изнасиловании. Не может же тринадцатилетняя девочка позволить пяти подросткам так с ней поступить. Что же это, как не изнасилование? Если, конечно, она не сумасшедшая. Я слушала их речи и дремотно удивлялась. Почему они так на это смотрят? Разве в этом есть что-то дурное? Я спасла бы себя от множества проблем, если бы согласилась с ними и сказала, что и в самом деле произошло изнасилование. Тогда, возможно, они прекратили бы разговоры о том, что мое сексуальное поведение является свидетельством того, что со мной что-то неладно. Но тогда бы я солгала. Я позволила им сделать это со мной. Я хотела этого, возможно, даже больше, чем сами мальчики. Это я позвала их в микроавтобус, припаркованный на деревенской улице.

Был один из тех туманных летних вечеров, когда небо остается интенсивно голубым на западе и ты можешь представить себе удивительные языческие танцы на линии горизонта, когда солнце уже зашло. Выросла молодая трава, дул легких ветерок, в отдалении слышался шум транспорта. Когда они остановили микроавтобус, я посмотрела в долину и увидела призрачные белые пятна Стоунхенджа[25]25
  Группа огромных каменных глыб, стоящих в виде круговой ограды, относящихся к 2500-1500 гг. до новой эры. Вероятно, служила для культовых обрядов или астрономических наблюдений. Находится на юге Англии в г. Солсбери, графство Уилтшир.


[Закрыть].

В микроавтобусе было старое клетчатое одеяло, пахнувшее травой и машинным маслом. Сняв всю одежду, я легла на него и раздвинула ноги. Они были белыми, даже в то жаркое лето. Подростки заходили в микроавтобус по одному и делали свое дело, отчего машина скрипела на ржавых осях. Заговорил со мной четвертый мальчик. У него были светлые волосы, прекрасное лицо и пробивающаяся щетина. Он закрыл за собой дверь микроавтобуса. Стало темно, и другие мальчики, сидевшие на обочине и курившие, нас не видели.

– Привет, – сказал он.

Я положила ладони на колени и шире раздвинула ноги. Он присел напротив, заглянул мне между ног. Выражение лица у него было странное, смущенное.

– Ты знаешь, что тебе не обязательно это делать? Знаешь, что никто тебя не заставляет?

Я помолчала, озадаченно нахмурившись, посмотрела на него.

– Знаю.

– И тем не менее хочешь этого?

– Конечно, – сказала я, вытянув вперед руки. – Почему нет?

«С тобой кто-нибудь говорил о предохранении?» Медсестра, которая меня не любила, сказала, что я могла стать разносчиком болезней, таких как герпес, гонорея и сифилис. Все это происходит при отсутствии контроля за отвратительными людьми, такими как я. «Не говори мне, что из этих пяти мальчиков никто не предложил презерватив». Я молча лежала на кровати с закрытыми глазами. Я не хотела говорить ей правду о том, что и в самом деле не знала, что такое презерватив, не знала, что делаю что-то нехорошее, что моя мама скорее умерла бы, чем стала обсуждать со мной такие вещи. Мне не хотелось, чтобы она снова заговорила о моей глупой невежественности. «Ну а ты! Даже не попыталась остановить их». Она громко чмокнула губами. «По моему мнению, ты самое отвратительное существо, которое я когда-либо встречала в жизни».

Врачи сказали, что дело в контроле. «У нас у всех бывают импульсивные желания. Это в природе человека. Ключ к счастливой и гармоничной жизни – умение их обуздывать».

Но к тому времени я, конечно, ничего уже не могла поправить. Без практики и исправлять нечего. При взгляде на историю болезни или на свое обнаженное тело мне становилось ясно, что секса в будущем у меня не будет.