Текст книги "Тринадцать способов убить Лалабелль Рок"

Глава 3. Императрица

Она сидит в саду на троне из красных подушек, ее голову украшает корона из звезд. Ее жизнь наполнена изысканной роскошью и изящным богатством. Перед ней растет кукуруза, золотистая и соблазнительная. Она улыбается, и мир улыбается вместе с ней. Бесконечное изобилие.

В переулке стоит, прислонившись к вентиляционной трубе, папарацци.

– Она там? – спрашивает он у меня.

– Да, – говорю я. – Но она уже мертва.

– Ах, черт, – говорит он и мрачнеет. Хлопает по карману брюк в поисках сигарет, достает пачку, но та пуста.

– Но ты же все равно можешь сфотографировать ее, разве нет? – спрашиваю я и достаю свои сигареты, которые лежат в маленьком, отделанном шелком нагрудном кармане рядом с картами Таро. – Бери.

– Спасибо, – говорит он и морщится, когда видит марку «Везучая девчонка». «Интересно, – спрашиваю я себя, – мужские сигареты отличаются по вкусу от женских»?

Он поджигает кончик, выдыхает клуб дыма и говорит:

– В журналах нельзя показывать трупы. Во всяком случае, в тех, с которыми я работаю. А тебе разве не пора?

– С какой стати? – спрашиваю я и подхожу к нему поближе, чтобы лучше слышать. Сейчас шум автомобильного движения стал громче. Баббл-сити просыпается.

Он просто указывает в конец переулка, и я вижу, как в стекле витрины отражаются мигающие синие огни. Это не полиция. Они бы так быстро не приехали, да и не стали бы суетиться из-за Портрета. Я слышу, как отъезжает дверца минивэна, а потом по тротуару стучат каблучки.

Моргаю – и вижу цветок, расправляющий в темноте желтые и белые лепестки. «Митоз». Как им удалось так быстро добраться сюда? Неужели Мари их вызвала? Она мне ничем не обязана, но меня это глубоко задело бы. Мне казалось, мы подружились.

Папарацци уже идет прочь, вглубь переулка; над его плечом, обтянутым вязаным свитером, шлейфом тянется дым от сигареты.

– Эй, – кричу я, а когда он не оборачивается, я бегу за ним. – Эй, подожди!

Он все равно не останавливается, однако оглядывается и затягивается сигаретой с вопросительным видом.

Я намеревалась спросить у него дорогу, но тут слышу сзади голоса и прижимаюсь к стене.

– Сюда? – спрашивает женщина.

– Ага, наверное. Рядом еще один действующий, так что смотри в оба.

– Черт побери, где водитель? Я не собираюсь таскать труп на каблуках.

– Называй это по-другому.

Я стараюсь не шевелиться. Я жалею, что не могу заткнуть ватой уши. Голос инженера действует на меня так, что мне хочется выйти из укрытия. Папарацци что-то говорит. Я с усилием поворачиваю к нему голову.

– Что?

– Тебя подвезти? – Он бесстрастно наблюдает за мной.

На дальнем от улицы конце переулка нам приходится протискиваться между забором из металлического прута в виде пик и длинного ряда промышленных контейнеров, забитых тканями и воняющих химикатами. Там, у пожарного выхода, стоит его скутер.

– Я собираюсь пробраться на одну вечеринку в Висячих садах и разведать обстановку, – говорит он, поднимает сиденье и достает шлем. – Подойдет?

– Естественно, – говорю я, оглядываясь.

Мне интересно, как выглядел Портрет, когда я уходила. Мари вполне могла заштопать дырку, если б захотела. Крови не было, так что одежда не испачкана, а дырочку я оставила крохотную. Надеюсь, поза у нее достойная.

Я обнаруживаю, что папарацци пристально смотрит на меня.

– Эй. А ты выглядишь по-другому. Кто на тебе?

Я не сразу соображаю, о чем он. Оглядываю свой темный костюм и вспоминаю, как Мари меня учила, что говорить.

– Тут нет этикетки, – отвечаю я.

Он, явно под впечатлением, изгибает бровь; потом у него на лице появляется озадаченное выражение, но он снова смотрит на меня; потом качает головой, его лицо проясняется.

– Залезай, – говорит он. – Для тебя шлема у меня нет.

– Ничего страшного, – говорю я и сажусь. – Мне он не нужен. Как тебя зовут?

– Называй меня Веласкесом, – небрежно говорит он и добавляет: – Держись крепко.

Я одной рукой обхватываю его. Под мешковатым свитером его тело оказывается тоньше, чем я ожидала. Он первый человек, к которому я прикасаюсь. У Попутчика руки были слишком липкими.

Через плотный свитер я чувствую тепло его тела. Пахнет от него странно, табаком и выпечкой из супермаркета. На мгновение меня охватывает желание плакать. Кто у Лалабелль пах вот так? Или это запах выпечки как таковой, выпечки, которую ели до того, как она подорожала, как она стала кустарной, как ее вообще запретили? Теплой выпечки, которую достаешь из коричневого пакета и ешь прямо на улице… Думаю, я это вспомню. Когда-то и для нее все было внове.

Без предупреждения он нажимает на газ, и мы срываемся с места. Резкий переход от спокойствия к движению пугает меня, и мне приходится держаться очень крепко, чтобы не свалиться.

Веласкес лавирует в потоке машин с пугающей скоростью и устрашающей интуицией. Я не могу предугадать, куда он повернет и как будет объезжать препятствия. Через какое-то время я сдаюсь и кладу голову ему на плечо, при этом мое сердце совершает серию акробатических трюков. Но даже в таком положении я чувствую скорость по тому, как ветер цапает мои волосы. Веласкес что-то кричит мне, но из-за шума ветра я ничего не слышу и в ответ лишь издаю смешок, который быстро улетает в общий шум.

Не знаю, сколько времени проходит, прежде чем мы останавливаемся. Небо над головой подкрашено розовым и алым. Мне приходится сделать над собой усилие, чтобы расцепить пальцы; я убираю с его талии сначала одну руку, потом другую.

– Спасибо, – говорю и, слезая со скутера, чувствую, как подкашиваются ноги.

Он пожимает плечами, а я оглядываюсь по сторонам. Вижу перед собой длинную улицу, тихую, погруженную в сумрак. Лалабелль здесь раньше никогда не была. В нескольких дверных проемах замерли люди, а так улица пустынна. Рядами стоят серые многоквартирные дома без окон. Тут зажигаются уличные фонари и создают в сгущающейся темноте лужи грязно-желтого света.

– Что это? – с подозрением спрашиваю я. – Ты, кажется, говорил, что будет вечеринка.

– Так и есть, – говорит Веласкес и смеется, глядя на мое лицо. – Ты не туда смотришь. В этом районе нужно делать не так… – Он медленно крутит головой из стороны в сторону. Я тянусь за пистолетом. – …А вот так, – добавляет он и, откидывая голову как можно дальше, поднимает взгляд вверх.

Я держу руку на пистолете, но повторяю его движение, откидывая голову. В моей шее что-то щелкает. И я вижу это. Я вижу сразу все.

Она была здесь, однако никогда не удосуживалась посмотреть на это отсюда.

Над нами, на высоте десяти, двадцати, пятидесяти этажей, другой мир. Каждое окно залито светом: мигающим аварийно-синим, мягким, сочащимся радиационно-зеленым, пульсирующим красным и мерцающим припадочно-белым. Между зданиями натянуты золотые и серебряные тросы, словно там свил себе гнездо гигантский калейдоскопический паук. Сейчас, подняв голову, я слышу звуки. Грохот басов и крики.

– Что это? – шепотом спрашиваю я.

На меня накатывает приступ головокружения, но я не могу отвести взгляд; вместо этого часто моргаю и вижу на внутренней стороне век остаточное изображение, узор «горошек».

– Висячие сады. Высшие эшелоны, детка, – говорит Веласкес. – Но пока это ничего. Еще полдесятого. Они только готовятся. Ты знаешь…

– Что я знаю?

– Предполагается, что сегодня вечером ты там. Лалабелль Рок в списке гостей.

Я изгибаю бровь и размышляю. Если там Портрет, значит, все складывается удачно. У меня нет с собой папки, но я уверена, что ничего страшного не случится, если я нарушу очередность. А если там не Портрет, если там настоящая Лалабелль, тогда…

– Ладно, остаюсь, – говорю я. – Мы пойдем туда? На вечеринку?

– Ты с ума сошла? Мы не можем туда идти. Ты хоть представляешь, какую охрану они нанимают для таких вещей?

– Тогда зачем мы здесь?

– Чтобы занять хорошие места, – выдает он мне загадочный ответ и глушит двигатель.

«Хорошими местами» оказывается мокрый вонючий переулок через дорогу. Там мы устраиваемся на мусорных баках, и Веласкес приступает к сложному процессу настройки своего фотоаппарата.

От скуки я стучу ногой по баку, пока Веласкес не говорит мне прекратить. Достаю карты Таро и, щурясь в тусклом желтом свете из окна наверху, просматриваю их. Раскладываю их по порядку, потом тасую и принимаюсь вытаскивать карты наугад. Башня, в которую ударила молния. Пятеро мужчин, дерущихся палками. Семь плывущих в небе кубков, наполненных драконами, змеями и привидениями. Я жалею, что так невнимательно слушала Попутчика. Интересно, где он сейчас, спрашиваю я себя, нашел ли своего мастера…

Наступает ночь, а мы всё сидим; холод от крышки бака пробирается в тело. Я уже думаю, что никто не придет и что я зря теряю время.

Когда я готова сдаться и отправиться на поиски автобуса, который довезет меня до автостоянки, начинают прибывать гости. Сценки повторяются одна за другой: подъезжают темные машины, и люди нервно спешат мимо появившихся из ниоткуда и замерших у дверей мужчин и женщин в темных костюмах.

– Неудачники, – пренебрежительно говорит сидящий рядом Веласкес. – Ничтожества.

– Откуда ты знаешь? – спрашиваю я.

– Они приехали вовремя.

Ради этих людей он даже не считает нужным поднимать фотоаппарат. Через некоторое время подъезжающие гости становятся более шумными. Облаченные в меха и на высоких каблуках, они вылезают из лимузинов, открывают бутылки с шампанским. Окликают друг друга, перекрикивая музыку из автомобильного радио. Завязывается какая-то потасовка. Некоторые из них курят у входа в наш переулок, но нас не видят, либо им плевать на нас. Они разговаривают друг с другом, и я слышу обрывки фраз («Жаль, что Кэролайн не придет», «Ты готов?», «Дай мне минутку»).

Появляется мужчина в шелковом пальто. Все смотрят на него и отворачиваются без объяснений. Наблюдая за тем, как он с бесстрастным лицом уходит в темноту, я наклоняюсь к Веласкесу и пихаю его локтем.

– Почему они так с ним? Я знаю его – его фото расклеены по всему модному кварталу.

– Он – Портрет.

– И что?

– Поддельный Потрет.

– Как они определили? – Я вытягиваю шею, чтобы получше рассмотреть его, но он уже ушел. – Ему же не просвечивали глаза особым светом.

Веласкес пожимает плечами.

– Это видно. Вблизи. Ему повезло, что они не вызвали специальную перевозку.

Расстроенная, я лишь плотнее запахиваю вокруг себя жакет.

Постепенно собирается очередь. Вышибалы с мертвыми глазами стоят, сложив на груди руки.

– Тебе не нужна ее фотография? – спрашиваю я, когда узнаю подающую надежды музыкантшу в неоновом комбинезоне.

Лалабелль однажды встречалась с ней на ток-шоу – диковинкой шоу было то, что беседа велась в надувном замке. Подающая надежды музыкантша тогда отказалась снимать шпильки.

Веласкес энергично мотает головой.

– Мелкая сошка.

Проходит еще час, прежде чем на вечеринку начинают слетаться большие шишки. Их прибытие не афишируется. Одни пытаются затеряться в группах или спрятаться под большими плащами, как детективы в нуарном кино. Другие вылезают из машин с распахнутыми объятиями, расширенными зрачками и ручками в руках, чтобы раздавать автографы. Однако почти все они скользят сквозь толпу с величайшим достоинством. Их улыбки любезны, они машут рукой, не отрывая локоть от бока. И Лалабелль училась махать вот так – это делается для того, чтобы не было видно, как трясется плоть на руке. Наблюдая за ними, я сочувствую им и даже ощущаю слабую боль в запястье.

Лалабелль самое место там, в толпе, но я сижу здесь и наблюдаю из переулка. Она назвала бы такую ситуацию нелепой. И я чувствую ее отвращение – оно, словно призрак, устроилось у меня на плечах. Рядом щелкает Веласкес, как трудолюбивый жук. У меня урчит в желудке, и исходящий от папарацци запах теплой выпечки вызывает у меня злость.

Занятая всем этим, я едва не пропускаю ее прибытие.

Она едва не падает, когда вылезает из лимузина и спотыкается, однако ей удается устоять – она опирается на чью-то руку. Выпрямившись, поворачивается, и я слышу, как Веласкес удовлетворенно фыркает и как щелкает затвор.

Я, как и он, мгновение вижу ее в идеальном обрамлении. Одна изящная рука лежит на крыше машины. Спина прямая. Глаза обведены темно-зеленым; их взгляд устремлен вдаль, за нас, на какой-то далекий берег. Сегодня она в золотистом мерцающем платье, таком длинном, что подол волочится по грязному тротуару. Вьющиеся волосы образуют вокруг ее головы кремовое облако.

В этот момент я ужасно горда ею. Выглядит она царственно. Божественно. Может, это не гордость. Может, это ностальгия. Я спрыгиваю с бака.

– Ну что, – говорю Веласкесу, – это было весело. До встречи.

Я чувствую на себе его взгляд, когда перехожу улицу и присоединяюсь к толпе. А не завидует ли он мне из-за того, что я могу пересечь пропасть, а он вынужден оставаться в тени? Всего двадцать шагов, не больше – и во мне что-то меняется. Когда я оказываюсь на другой стороне, я уже не наблюдатель, а полноправный участник.

– Лалабелль! – кричу я, и она поворачивается.

На ее лице медленно читается узнавание. Она улыбается и в приветственном жесте поднимает руку. Я вижу безупречно гладкую ладонь, и меня охватывает странная смесь облегчения и сожаления. Интересно, думаю я, какой номер у этого Портрета. Идея нарушить очередность мне не нравится.

– Дорогая! – говорит она и обнимает меня. Он нее сильно пахнет духами. На теле я не чувствую пота; она все равно что блоттер для тестирования парфюмерии. – О, я так рада видеть тебя!

– Вот как? – с сомнением спрашиваю я.

– Конечно, – говорит она. – Ведь ты приехала, чтобы заменить меня, верно?

Прежде чем я успеваю ответить, от толпы отделяется энергичный молодой человек и окликает Лалабелль по имени. Мы обе поворачиваемся, но его взгляд устремлен только на нее. Вероятно, рядом с золотистым платьем я становлюсь незаметной.

– О, господи, это и в самом деле ты, – изливает он свои эмоции. – Просто не верится. Не могу поверить. Неужели это на самом деле ты?

– Да, – радушно лжет Портрет, сжимая руки так, чтобы он не видел ладони. Вполне возможно, он все знает, но она не мешает ему притворяться. – Это я.

– Я твой самый горячий поклонник, – искренне говорит он. – Я видел все, где ты играла. Даже рекламы. Даже школьный спектакль. Ты была восхитительна. Ты всегда восхитительна.

– Спасибо тебе большое, – говорит Портрет и кладет руку ему на плечо. У него такой вид, будто он сейчас хлопнется в обморок, его испуганный взгляд мечется к ее руке. – Знаешь, это так важно для меня…

– Я просто хотел, чтобы ты знала… – говорит мужчина и замолкает, словно пытаясь осознать всю грандиозность того, что он собирается сказать, – …что я люблю тебя. На самом деле.

– Я тоже тебя люблю, – ласково говорит Портрет. – Я так рада, что встретилась с тобой!

Мужчина восторженно выдыхает. Они улыбаются друг другу. Шум толпы немного стихает, и на мгновение мне кажется, что этих двоих окружает слабое свечение.

Продвижение очереди возобновляется, и связь между этими двумя прерывается. Лалабелль берет меня за руку и тащит за собой в здание. Мы идем по темному, освещаемому только вспышками коридору, и толпа затаскивает нас в лифт. Кто-то жмет на кнопку, и мы начинаем подъем в клаустрофобной тесноте.

Мы с Портретом оказываемся в дальнем углу. Я вижу только плечи и затылки. Кто-то пихает меня локтем, я пихаюсь в ответ, чем вызываю сердитый ропот.

– Эй, Лалабелль, – кричит какой-то мужчина в толпе, – что этот подонок говорил тебе?

– Это ты, Реймонд, придурок, а он не подонок, – отшивает его Портрет, поворачивая голову в сторону говорящего. – Он очень забавный.

Невидимый Реймонд резко хохочет, но ничего не говорит.

– Прости, – шепчет мне Портрет.

– Ничего страшного, – говорю я. Я злюсь не меньше нее.

Любовь истинного поклонника – это красивая и ценная штука. К ней нельзя относиться несерьезно или пренебрежительно. Эту мысль я унаследовала от Лалабелль, однако она пробуждает во мне очень сильные эмоции, и я даже допускаю, что она принадлежит и мне.

В тесноте я чувствую, как чья-то рука скользит по моей спине и застывает на моей попе. Потом сжимает ее, причем настолько сильно, что мне больно. Я вскрикиваю, и рука исчезает.

– В чем дело? – спрашивает Портрет, широко распахнув карие глаза.

– Кто-то лапает меня, – говорю я. Мне жаль, что я не могу шевельнуться и вытащить пистолет. Уж больно много тут людей.

– Что? – возмущается она. – Кто? Негодяй! Покажи мне его, и я скажу вышибале.

Я дергаю головой в ту сторону, откуда появилась рука.

– Позади меня.

Она оглядывается, и гневное выражение улетучивается с ее лица, уступая место бессодержательной маске.

– О, – без всякого выражения говорит она. – Даже не переживай. Не стоит того.

– Что ты такое говоришь? – Я чувствую себя преданной.

Все же поворачиваюсь и наконец вижу того, кто лапал меня, потом отворачиваюсь. Мои губы плотно сомкнуты. Лалабелль встречалась с ним раньше.

Следующие шестьдесят этажей мы с Портретом стараемся не смотреть друг на друга. На девяносто шестом этаже раздается тихий звонок, и лифт выплевывает нас.

Вечеринка в полном разгаре, вокруг страшный шум и хаос. Люди сплетаются и расплетаются; свет отражается от них, но все равно слишком темно, чтобы разглядеть лица. Грохочет музыка, но со всех сторон доносится разная: диско, джангл и блюграсс, блюз, и бедрум-поп, и дэт-метал. Кто-то пытается танцевать под эту какофонию, но им мешают те, кто сидит по-турецки на танцполе и играет в карты. Сквозь толпу я вижу стол для пинг-понга, где пара ангельского вида близнецов небрежно перекидывают через сетку шарик.

Мы вступаем в этот хаос, держась друг за друга.

– Что ты говорила? – кричу я. – Насчет того, чтобы я заменила тебя?

– Что? – кричит она в ответ. – Что ты сказала?

Я делаю еще одну попытку, но ее обрекает на неудачу убойная комбинация из Шопена, дабстепа и хлопков от пробок бутылок шампанского. Портрет крепко берет меня за предплечье и тащит через толпу к огромному, во всю стену, окну. Внизу в мерцающих огнях раскинулся темный Баббл-сити.

Стоя вплотную к стеклу, я чувствую холод, поднимающийся из этой темноты. Мы поворачиваемся спиной к этому обрыву глубиной тысяча двести пятьдесят футов. Теперь мы слышим друг друга.

– Так лучше, – говорит она. – Теперь мы можем слышать собственные мысли.

– Я приехала не для того, чтобы заменить тебя, – быстро говорю я, чтобы сразу отбросить все сомнения.

– О, – говорит она, и вдруг, к моему ужасу, ее подведенные зеленым глаза наполняются слезами. – О.

Я не двигаюсь, мне некомфортно. Мучительная пауза тянется долго, пока она пытается взять себя в руки. Ее губы дрожат. Наконец издает дрожащий вздох. Я не знаю, можем ли мы плакать, возможно, это необходимо для такой актрисы, как Лалабелль. Должно быть, это физраствор.

– Ты хоть представляешь, – тихо говорит она мне, – сколько времени я хожу по всяким тусовкам?

– Нет.

– Целых пять месяцев, – печально говорит она. – Целых пять месяцев я танцую, веду светские беседы и хожу на чертовых шпильках. Целых пять месяцев я питаюсь канапе и оливками из мартини. Так жить невозможно.

– Пять месяцев? – спрашиваю я, не веря своим ушам. – Без перерыва?

– Почти, – отвечает она, устремляя невидящий взгляд в пространство. – Иногда, между пятью и десятью утра, у меня есть время, чтобы заехать в гостиницу. Если нет вечеринок у бассейна, на которые нужно идти обязательно, или бранчей на крыше. Больше всего я люблю гардеробные. Можно забраться под шубы и устроить себе гнездышко. Однажды я просидела в гардеробной целых два дня, пока меня не нашли.

– А кто нашел? – в ужасе спрашиваю я. – Лалабелль велела за тобой следить? Ее телохранители здесь?

– Нет, – с несчастным видом отвечает она. – Только ее друзья. Они, видишь ли, слишком сильно любят меня. Им не хватает общения со мной. А я не могу дать им достаточно… О, боже, вот они опять идут.

Она выпрямляется, тщательно скрывая гримасу недовольства, и нацепляет на лицо сияющую улыбку.

– Дорогие! – радостно вскрикивает она и широко распахивает объятия.

Из толпы с одинаковыми белозубыми улыбками выныривают две женщины и окликают ее. Все трое напыщенно обнимаются, я замечаю, что ни у одной из женщин на ладонях нет линий. Они рассеянно улыбаются мне, однако вниманием своим не одаряют, лишь делают комплимент моему костюму. Вскоре вокруг них образуется толпа, и в какой-то момент мой Портрет исчезает.

Я подумываю о том, чтобы отправиться на ее поиски, но в последнюю секунду меня останавливает воспоминание о руке на моей попе. И я решаю вместо этого выпить, причем чего-нибудь крепкого. Хватаю с подноса у проходящего мимо официанта высокий бокал с чем-то, щедро сдобренным фруктами, и расхаживаю взад-вперед вдоль окна, делая маленькие глотки. Напиток лазурно-голубого цвета и очень крепкий. Мне нравится, как он притупляет мои чувства и превращает мигающий свет в гипнотический туман.

Я прохожу мимо обнявшейся пары, которая смотрит в ночь.

– …приходило в голову думать об этом городе как о живом существе? – тихо спрашивает он свою спутницу.

– Приходило. Это зверь, – отвечает она. – Чудовище.

Дальше я прохожу мимо двоих друзей в расстегнутых смокингах. Они мрачно смотрят в темноту.

– Этот город, – говорит один другому, – разрывает человека изнутри, правда?

После того как я подслушала третий или четвертый подобный разговор, мне становится скучно, и я допиваю свой напиток. Сейчас я чувствую себя пьяной, и такое состояние мне нравится. У меня приятно покалывает кончики пальцев на руках и ногах. Прохожу мимо шведского стола, заставленного блюдами с едой. В центре – гигантский лебедь с распростертыми крыльями; похоже, все перья вернули на место после того, как достали его из духовки. Рядом с лебедем суетится мужчина в металлической маске-домино и вилкой выскабливает мясо с ребер.

При виде меня он поднимает голову.

– Я тебя знаю? Разве не тебя убили сегодня утром?

– Ты меня с кем-то перепутал. – Я отворачиваюсь, и у меня скручивает желудок.

Пробиваю себе путь через толпу и наконец нахожу Портрет. Она в полуобморочном состоянии и сидит, ссутулившись среди зеленых листьев, в цветочной кадке. Ее веки опущены. Стоящий рядом с ней мужчина бодро рассказывает ей о «прыжке веры» Кьеркегора[10]10
  Комплекс мыслей из учения датского философа XIX в. «Прыжок веры» в его случае – парадоксальный приход к осознанию Бога через отказ от попыток понять его при помощи средств разума или же вверение своей судьбы исключительно божественной воле и никаким иным влияниям.


[Закрыть]. Я смотрю на него, и он затыкается и идет прочь на поиски нового слушателя. Удаляясь, озадаченно оглядывается, и я понимаю, что он оценивает нас. Наверное, когда мы рядом, это напоминает разворот модного журнала. Деловой наряд и туалет для развлечений.

– Я приехала не для того, чтобы заменить тебя, – кричу я ей в самое ухо. – Я приехала, чтобы избавиться от тебя.

Секунду я сомневаюсь в том, что она услышала меня. Потом ее глаза медленно открываются, спина напрягается.

– Ну почему ты сразу не сказала? – радостно восклицает она. – Это же здорово! Так даже лучше.

– А ты не хотела бы просто остановиться? – спрашиваю. – Отдохнуть?

Не знаю, почему я спрашиваю. Ведь такой выбор я ей дать не могу. Я объясняю это любопытством.

– Я устала отдыхать, – говорит она. – Это как один долгий сон в гостиничном номере. Через какое-то время тебе становится скучно от обслуживания номеров и телевизора, и ты начинаешь тосковать по вечеринкам, даже если у тебя болят ноги. Постоянно просыпаться и засыпать – это утомительно. Хоть один раз мне хотелось бы закрыть глаза и не думать о том, что скоро мне придется их открыть.

Я наблюдаю за тем, как разноцветные блики скользят по ее лицу, а потом киваю.

– Ладно. Как мне это сделать? Чего бы тебе хотелось? Может, найдем гардеробную?

Она склоняет голову набок, и я вижу, что ей в голову приходит какая-то идея.

– А давай так, – говорит она. – Ты берешь бокал шампанского и идешь к западному окну. Если к тому моменту, как допьешь шампанское, ты не увидишь, как я пролечу мимо, ты просто подойдешь и сама столкнешь меня с крыши.

– Почему ты предпочла так? – озадаченно спрашиваю я.

– Почему нет? – говорит она. – Если это моя последняя вечеринка, я хочу уйти с нее с триумфом. Дать им пищу для пересудов. Обычно все забывают, с кем виделись на подобных мероприятиях. А вот меня они запомнят.

– Ладно, – говорю я, пожимая плечами. – Только подожди, пока я найду шампанское.

Шампанское мне найти не удается, поэтому вместо него я беру виски. Она машет мне на прощание, и я иду к западному окну. Она совершает последний круг почета по залу, и я впервые вижу, как велика ее власть. Она, словно танцуя, переходит от группки к группке, позирует для снимка, улыбается какой-то истории, наклоняется, чтобы поцеловать кого-нибудь в щечку. К западу от шведского стола она останавливается и рассказывает заключительный анекдот. И выскальзывает из зала, прежде чем все успевают отсмеяться.

Я поворачиваюсь к окну. Музыка продолжает грохотать, кто-то толкает меня, и немного виски выплескивается мне на руку. Я оглядываюсь по сторонам в поисках салфетки, чтобы вытереть руку, и едва успеваю заметить золотистое пятно, что проносится мимо меня по ту сторону стекла.

Она напоминает падающую звезду.

Я жду, что кто-то закричит, но никто, кажется, ничего не заметил. Может, кто-то и кричал, но его крик затерялся в музыке. Я незаметно приближаюсь к какой-то парочке у окна, но те поглощены друг другом.

– Я этого не вынесу, – страстным шепотом говорит он. – Мне больно видеть тебя с ним. Это сводит меня с ума. Почему ты ему не скажешь? Скажи ему сегодня же.

– Не могу, – отвечает она. – Ты же знаешь, что не могу.

Я не задерживаюсь, чтобы узнать почему. Это их личные дела, к тому же от коктейлей у меня начинается головная боль.

Пробираюсь к лифту и еду на цокольный этаж. На этот раз в одиночестве, поэтому путь кажется мне более долгим.

По дороге вниз я думаю о предыдущем Портрете, которого оставила в «Уэллспрингс». Когда она перестала двигаться, ее суставы почти мгновенно застыли; я видела те места, где они соединяются. Было довольно забавно, честное слово – то, как быстро это произошло. К моему уходу из ее глаз уже вымылся цвет. Можно было бы согласиться и на белый цвет для моего костюма – крови совсем не было.

У выхода из здания я останавливаюсь в нерешительности. Слышу доносящиеся снаружи крики и вопли, кто-то даже рыдает. Я понимаю, что Портрет, вероятно, упал на людей в очереди, ожидающих, когда их пропустят. Надеюсь, она не упала на своего самого преданного поклонника. Я впадаю в ступор, представляя, что творится снаружи.

– Здесь есть другой выход? – спрашиваю я у охранницы.

Она указывает вправо, и я почти выбегаю из здания. Не знаю почему. Спешить-то некуда.