Текст книги "Зайка"

3

П еред встречей с Авой я заталкиваю приглашение поглубже в карман. Она сказала, что будет ждать меня возле здания факультета повествовательных искусств, смотреть на часы и посылать в мой адрес лучи нетерпения. Потому что в это здание я входить не буду, Хмурочка, не обессудь. И ты знаешь почему. Я в ответ на это торжественно кивнула. Знаю. Хоть на самом деле и не до конца понимаю. Но в целом разделяю ее воинственную неприязнь к волчьей яме под названием Уоррен и ее придурковатым выкормышам. А также мнение, что в этом застенке умирают души и музы. Ей это знакомо не понаслышке, она тоже училась на художественном факультете в университете по соседству, правда не таком знаменитом и элитарном, как Уоррен, но он тоже чуть было не задушил ее музу. Вот только Ава не поддалась. Она сбежала, прежде чем они успели наложить лапы на ее душу. Ну уж нет, к черту. К черту их всех. Теперь она работает в подвале какой-то естественно-научной лаборатории в городе, раскладывает по полкам дохлых жуков. Каждый из них покоится в собственном крошечном стеклянном футляре. Это даже мило. Уж куда лучше для ее духовного и творческого благополучия, чем без конца околачиваться в компании богачей, которые притворяются бедняками, приписывают себе модные ментальные расстройства и с гордостью называют себя студентами факультета искусств.

Единственное, что Аве нравится в Уоррене, так это устраивать набеги на мусорки, стоящие на заднем дворе общежитий первокурсников, и подстебывать абитуриентов, шатающихся по кампусу в рамках ознакомительных экскурсий. Время от времени мы с ней надираемся на скамейке у дурацкой университетской статуи в виде летящего кролика, и караулим будущих студентов и их родителей. Матери оглядывают кампус с выражением заинтересованного покупателя, поглаживая унизанными драгоценностями руками спины своих оленят с таким видом, словно хотят сказать: «Все это может стать твоим!» Сами будущие студенты голодными глазами обводят зеленые лужайки кампуса, сияющие на солнце, прямо как пушок на их юных щеках, и наверняка представляют себе богато обставленные общежития и студенческие вечеринки, о которых все шепчутся. По словам Авы, на них ходят только лузеры и извращенцы. Не говоря уже о вполне реальном шансе лишиться башки в одном из темных переулков по пути из студенческого бара. И я не шучу. А если не головы лишиться, так приобрести парочку сочных синяков от хулиганов, которые шатаются по всему студгородку и окрестностям. Потому что жестокость, бурлящая в больном сердце пронзительно бедных кварталов этого городка, не совсем вяжется с тем, что рассказывают на университетских экскурсиях. Такие экскурсии обычно проводят старшекурсники в брендированных университетских свитерах. Они идут перед внимающей толпой спиной вперед и льют им в уши про новые мраморные статуи в вестибюлях и сияющие канделябры. В этом, считает Ава, и лежит корень зла.

– Университет Уоррена был основан в тысяча семьсот семьдесят пятом году, а вон там…

– Бла-бла-БЛА, – громко перебивает Ава, сидящая на скамейке рядом со мной. – Слушайте, он вам этого не расскажет, но вашим чадам в этом кампусе бошки пооткручивают, – орет она матерям. Те оглядываются на нее в ужасе. – Ага, как пить дать! Топором по шейке р-раз!

И она резко подскакивает в их сторону со скамейки, замахиваясь над головой невидимым топором. И тогда кто-то один из толпы, а может и несколько человек, обязательно испуганно вскрикивают.

И хоть я и сама в ужасе от этих ее выходок, каждый раз ржу до слез.

Теперь эта скамейка – наше место. Ава и сейчас, должно быть, сидит там, ждет меня, провожает взглядом проходящих мимо студентов и по обыкновению набрасывает в скетч-бук, по ее собственным словам, «чудовищную правду».

Но когда я подхожу, вижу, что скамейка пуста. Меня охватывает паника. Все накопившееся за последний год одиночество внезапно набухает у меня в груди, перед глазами начинает подрагивать влажная пелена. Но тут меня кто-то хватает за руку, окунув в облако знакомого аромата. Мои глаза закрывают ладони в кружевных митенках.

– Бу! – выдыхает она мне на ухо.

Хоть я и знаю, кто это, все равно делаю вид, что испугалась и картинно ахаю.

Она хрипло смеется и хлопает в ладоши.

– Боже, какая ты ссыкунишка! – радуется она.

– Знаю. Куда ты подевалась? – спрашиваю я.

– Да тут два идиота так показательно, громко и искренне обсуждали Вирджинию Вулф, что мне пришлось ретироваться. А тебя где черти так долго носили? Я тебя уже как будто лет пять тут жду.

Пока мы говорим, острый клювик бумажного лебедя в моем кармане больно тычет меня в живот, и я вспоминаю про приглашение.

– Немного заболталась с Ионой.

– Это тот обдолбанный поэт, который спит и видит, как бы тебя трахнуть?

– Ничего подобного.

– Да это настолько очевидно, что даже смешно.

– Он считает меня мрачной, злобной извращенкой.

– О-о, как мило, он еще и влюблен!

– Мы можем поговорить о другом?

Она смотрит на меня, сузив глаза.

– Так-так, похоже случилось еще что-то. Выкладывай.

– Ничего не случилось. Просто… Я кое с кем столкнулась. Чуть не столкнулась. С… ты знаешь с кем.

Ава кивает. Конечно, она знает.

– Вы поговорили?

– Я не смогла. Ну, ты понимаешь. В глаза ему посмотреть. После… ну, знаешь… всего, – я опускаю голову под прицелом ее пристального взгляда.

Вот только не могу понять, на кого из нас она злится.

– Предлагаю тебе всерьез рассмотреть идею поджечь его кабинет к чертям собачьим, – говорит она и улыбается. – А я тут уже решила, что тебя выкрали курочки.

– Зайки, – машинально поправляю я и чувствую, как к щекам приливает кровь.

Вспоминаю смайлики в приглашении. И нарисованные от руки сердечки.

– Да насрать. Я волновалась.

Она косится на величественные дубы, точно это не обычные деревья, а нечто мерзкое и зловещее, и зябко передергивает плечами, словно боится отравиться золотисто-розовым дыханием кампуса, пропитанным гадким вкусом роскоши. С отвращением разглядывает высокие старинные здания, кружевное плетение кованых ворот с острыми пиками и бескрайние, тщательно подстриженные и надушенные изумрудные лужайки, по которым бегают белочки и кролики, студентов, что прогуливаются по дорожкам между этих лужаек и обсуждают Дерриду[3]3
  Деррида́, Жак (1930–2004) – французский философ и теоретик литературы, создатель концепции деконструкции. Один из самых влиятельных философов конца XX века. – Примеч. ред.


[Закрыть] и свою ринопластику[4]4
  Ринопластика – операция по коррекции носа.


[Закрыть], с волосами, поцелованными осенним солнцем, подкрашенными его лучами так золотисто и красиво, точно они заплатили ему за то, чтобы оно подсвечивало их под нужным углом. У меня вот нет такого иммунитета к красоте. Весь прошлый год я бродила по кампусу со своим древним телефоном и фотографировала все подряд – клик-клик-клик. Каждый сезон, в разное время дня, при любом свете. Я ни разу не пересматривала снимки и никому не показывала. Вот обклеенная постерами скамейка между плакучими ивами. А вот двухсотлетняя колокольня. Камин, прямо как из «Гражданина Кейна»[5]5
  «Граждани́н Кейн» (англ. Citizen Kane) – американский драматический кинофильм 1941 года; история жизни медиамагната Чарльза Фостера Кейна, прототипом которого послужил Уильям Херст (1861–1951). – Примеч. ред.


[Закрыть]. И мое селфи на фоне этого камина. А на этой фотографии мы с Авой у того же камина, прижимаемся висок к виску, не улыбаемся, смотрим в камеру строго – в нашем стиле. Она обхватывает меня за шею рукой в кружевных митенках. А вот на этой фотографии только Ава. Стоит у камина точно ведьма, приговоренная к сожжению на костре.

Ава касается ладонью моего лица и говорит со слабой улыбкой:

– Можем мы, наконец, убраться отсюда к черту? Ты же понимаешь, что я пришла сюда исключительно ради тебя.

* * *

За весь день я так ни разу и не рассказала Аве о приглашении Заек. Вместо этого мы отпраздновали то, что она снова и снова называла последним днем моей свободы, – отправились в монстро-бистро, где Ава рисовала, а я писала. По крайней мере, думала, что буду писать. Но вместо этого я сидела перед открытым блокнотом и наблюдала за тем, как она рисует. После мы отправились в зоопарк – поздороваться с гималайским мишкой, живущим в овраге. А затем – выпить по чашечке вьетнамского кофе со льдом в живописном районе в центре города, где меня однажды чуть не подстрелили.

– Да ни фига подобного, Хмурая, господи! Просто у какой-то тачки выхлоп бахнул, вот и все, – сказала она, когда я об этом упомянула.

– Фига!

– Тебе бы почаще на воздух выбираться.

– Я и выбираюсь. Мы же прямо сейчас вот, разве нет?

Мы заканчиваем вечер у нее дома, попивая сангрию, которую смешала сама Ава, да так крепко, что, мне кажется, она превратилась в чистый яд. Это время дня она называет Часом Песоволка[6]6
  Отсылка к психологическому хоррору «Час Волка», в котором идет речь о незаслуженно униженном художнике, мучимом «демонами». Но еще больше – снами, или состояниями, пограничными между сном и явью, еженощно в «час волка» (время между тремя и четырьмя часами утра, когда подымает голову вся на свете нечисть) терзавшими его, покуда не свели преждевременно в могилу. – Примеч. ред.


[Закрыть]. По-моему же мнению, оно чудесным образом преображает этот жалкий клочок Новой Англии, окрашивая закатное небо в цвета перьев фламинго. Мы сидим на просевшей черепичной крыше и слушаем аргентинское танго, на полную громкость, пытаясь перебить оглушающую мексиканскую музыку, вырывающуюся из окна по соседству. Мы танцуем, как танцевали все лето, по очереди исполняя партию Диего. Это наш воображаемый танцевальный партнер с шагом мягким, как у пантеры, который однажды ворвется в нашу жизнь и научит танцевать как надо. У него опасные, влекущие глаза-угольки, прямо как у Рудольфо Валентино[7]7
  Валентино, Рудольф (1895–1926) – американский киноактер итальянского происхождения, секс-символ эпохи немого кино. Его внезапная смерть на пике карьеры породила беспрецедентную истерию среди поклонниц. – Примеч. ред.


[Закрыть], но с отцовскими морщинками в уголках в стиле Пола Ньюмана[8]8
  Ньюман, Пол Леонард (1925–2008) – американский актер, кинорежиссер, продюсер, которого называют одним из столпов Голливуда. – Примеч. ред.


[Закрыть], а еще отпадная улыбка и гибкое тело вокалиста из The Cramps[9]9
  Интериор, Люкс (1946–2009) – американский певец, фронтмен и основатель легендарной гаражной панк-группы The Cramps, которую он вплоть до самой смерти возглавлял с женой, гитаристкой Пойзон Айви (род. 1953).


[Закрыть]. Он прямо ах какой серьезный, совсем как Жак Брель[10]10
  Брель, Жак (1929–1978) – бельгийский франкоязычный поэт, бард, актер и режиссер. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Диего одевается в белые или черные костюмы, которые делают его похожим на кубинца, а еще в рубашки с рисунком в виде всполохов пламени. По утрам он печет для нас хлеб, приносит свежие цветы и расставляет в банках по всему дому. Сам он стихи не пишет, но любит читать их нам вслух, забавы ради. У него есть pied-à-terre[11]11
  Недвижимость (фр.).


[Закрыть] в Париже и Буэнос-Айресе. Но самое важное, он божественно танцует танго. Сейчас Диего я, а значит, я веду, и Ава может просто следовать за мной, довольно закрыв глаза.

Приглашение от заек наливается жаром у меня в кармане и тикает, словно бомба с часовым механизмом.

«Ну че, ты придешь седня?☺», – написала мне одна из них еще днем.

– Мне трудно представить, что ты Диего, когда ты топчешься по моим ногам, как мужик с завода, Хмурочка. Шаг мягкий, как у пантеры, забыла?

– Извини.

– Что с тобой сегодня такое?

– Ничего.

– Ты как будто где-то в другом месте.

Надо было написать им в ответ: «Сорри, я заболела☹», и все было бы кончено. Потому что не надо мне туда идти. Потому что у меня зубы сводит, даже когда мы просто сидим в одной комнате и я слышу, как они фальшиво сюсюкаются друг с другом. И все же солнце уже село. А я до сих пор не отказала. Может, они сами не хотят, чтобы я пришла. И позвали просто из вежливости. Хотя, о чем я, какая вежливость? Это точно не про них. Должно быть, вся причина в том, что теперь они могут говорить друг дружке: «Ну, мы хотя бы попытались. Она сама не захотела».

– Видите, Зайки? Я ведь говорила, что она не придет. Дружить с нами она не хочет.

– Но почему? – наверняка спросит Жуткая Кукла.

На голове у нее в этот момент будут красоваться бархатные кошачьи ушки, оставшиеся с прошлой вечеринки в честь Хэллоуина. Она с тех пор носит их, не снимая, точно они вросли ей в голову.

– Мы это уже обсуждали, – вздохнет Кексик, похлопывая ее по плечу. – Потому что она тю-тюшка.

– Смешное слово, Зайка, ты такая забавная. Я тебя обожаю.

– Так, ну все, – не выдерживает Ава. – С меня хватит.

– Что случилось?

– Ты явно где-то не здесь.

– Да здесь я, здесь, – лгу я.

– Что с тобой творится?

Уже половина седьмого. Мне нужно принять волевое решение. Я не должна туда идти. Вот так. Я не пойду. Не пойду, и баста.

– Мне, наверное, нужно будет отлучиться сегодня, – бормочу я.

Она поднимает брови. Понятное дело, она удивлена. Потому что за все то время, что мы знакомы, начиная с прошлой весны, я еще ни разу не тусила с кем-то другим.

– Это университетское собрание, – говорю я.

– Разве мы уже не ходили на такое недавно?

– Это другое.

Она изучает меня взглядом.

– Тебе просто надоело со мной?

– Нет! Конечно нет, мне никогда с тобой не надоест! – пылко заверяю Аву я, и это чистая правда.

– Можешь сказать, как есть, ты же знаешь. Я не буду реветь, или еще что.

Вместо ответа я достаю из кармана приглашение и протягиваю ей. Руками она до него не дотрагивается, только смотрит.

– Скорее всего, это прислала Кэролайн, – говорю я. – В смысле, Кексик, – поясняю я, вспомнив, что никогда не называла ей их реальных имен.

Она смотрит на меня безо всякого выражения.

– Ну, блондинка с пластмассовой прической, с жемчугом на шее и корсажем[12]12
  Корсаж – букетик цветов, который девушки надевают в виде браслета на запястье к школьному выпускному и по другим формальным поводам.


[Закрыть] из голубой орхидеи. Ты еще сказала, что она на кекс похожа. Ну, или на деревенскую девку, которая дорвалась до выпускного.

– Хмурая, да они все похожи на гребаные кексы, наигранные, слащавые, в аккуратных бумажных юбочках. Зуб даю, что это ручка-пахучка, а? – она выхватывает у меня приглашение, от души трет слово «сердечно» и втягивает носом его запах. – Как это вообще к тебе попало?

– Нашла в почтовом ящике утром.

– Так вот почему ты весь день такая странная.

– Я не знаю, что ответить. Такое чувство, что если я не…

– А, вот что! – она достает зажигалку и подносит к краю приглашения.

– Стой! Что ты делаешь?

– Только не говори, что всерьез подумываешь отправиться на вечеринку к этим тупицам?

– Нет.

– Ну и все, – она снова подносит огонек к лебедю, только на сей раз ближе, но смотрит при этом на меня.

Приглашение занимается с легким потрескиванием.

– Стой-стой, подожди!

– Ну что еще?

– Да… ничего. Просто, завтра начинается Мастерская.

– И что?

– А то, что в этом году в группе опять будем только они и я. Только мы впятером.

– И?

– Просто думаю, как сделать так, чтобы они не обиделись. В смысле на мой отказ. Понятное дело, я хочу отказать. Просто… эти девушки мои сокурсницы и, ну… коллеги.

– Те самые девушки, которых ты называешь шлюхенциями?

– Мне просто нужно подобрать слова и отказать правильно. Чтобы они не подумали, что я их ненавижу.

Она буравит меня взглядом.

– Хмурая, но ты ведь и правда их ненавидишь!

Я поглядываю на Аву из-под длинной челки – это она убедила меня ее отрастить. Так, по ее словам, я похожа на оторву. Разглядываю ее разноцветные глаза, высветленные волосы, тонкие и пушистые, как перышки, максимально не похожие на прически заек, ассиметрично подрезанные и местами выбритые. Ее кружевную вуаль, которую она носит как щит – попробуй, приподними, коль смелый. И понимаю: она ни за что на свете не станет носить варежки с котятами, или платье с накрахмаленным отложным воротничком. Она никогда не скажет: «Ой, какое у тебя миленькое платье!» – если это сраное платье ее бесит. Никогда не спросит: «Как у тебя делишки?» – если на самом деле чихать хотела на твои делишки с высокой елки. Не станет есть лавандовое пирожное, воняющее духами, или душиться туалетной водой, воняющей пирожными. Не станет наносить бальзам для губ просто для красоты. Разве что, если губы потрескаются. И даже если потрескаются, она все равно непременно накрасит их «Опасной Леди» – так она называет свою яркую, красно-голубую помаду, которая превращает ее в сюрреалистичную красотку, а меня в психопатку. Ее духи пахнут дымом и озоном, как после дождя, глаза она красит так густо, что ее пугаются детишки на улице, она носит каблуки, хотя и так по меньшей мере на два дюйма выше меня, но фрик все равно тут я. Зачем она это делает? Да затем, что жизнь короче, чем наши стремления, так зачем ходить вокруг да около?

– Я действительно ненавижу их, – тихо говорю я. – Поэтому стоит отказаться. Но… Как ты думаешь, что мне стоит сделать?

Под конец дня жара спадает и из распаренной мусорки поднимается легкая вонь. Я смотрю на Аву, довольно долго, но ее лицо не выражает абсолютно ничего. А потом она достает зажигалку и прикуривает. Я опускаю взгляд и разглядываю свои ноги в тонких черных джинсах.

После невыносимо долгой паузы, во время которой листву растущего во дворе платана ерошит ветер, от которого у меня перехватывает дух, такой он порывистый и соленый, напоминающий об океане, который я никогда не видела, в отличие от заек, которые каждые выходные катаются на внедорожнике на побережье, фотографируются и делают селфи, со смехом врываясь в морскую пену, взявшись за руки, в купальниках в стиле Эстер Уильямс[13]13
  Уильямс, Эстер Джейн (1921–2013) – американская пловчиха, актриса и сценарист, звезда «водного мюзикла» 1940–1950-х годов, получившая прозвище Американская Русалка и Русалка Голливуда.


[Закрыть], Ава говорит:

– Я думаю, что стоит сходить, если ты так этого хочешь.

– Что? Но я не хочу!

– А еще ты не хочешь их обидеть, так? Они же твои сокурсницы, – она сверлит меня взглядом, пока я не сдаюсь, и первая не опускаю глаза.

– Слушай, ты просто не представляешь, как это было невыносимо – ходить с ними на занятия. Ходить с ними в одну Мастерскую. Может, в этом году они решили сделать шаг навстречу, ну знаешь, стать приветливее, или вроде того.

Она фыркает.

– Я серьезно. Если я их обижу, они…

– Что? Удиви меня, что такого они могут сделать!

Я вспоминаю прошлый год. Когда они на каждый мой рассказ реагировали так, словно им маленький мальчик показал средний палец, а потом еще долго искоса переглядывались.

– Очень… злая история, – говорили они в конце концов.

– Да. Очень резкая, как по мне.

– Да, вот именно! Как будто эта история сама упивается своей инаковостью, смакует свою шероховатость. Хотя, может, это просто мое видение (легкая почтительная улыбочка). И все же, мне бы хотелось, чтобы текст был более открытый.

– Слушай, я схожу туда всего на часок, – говорю я. – Максимум. Просто отмечусь, и все.

– Да как хочешь.

– Я пришлю тебе фотки их дома изнутри, он наверняка пряничный.

– Ага, – кивает она.

– Можешь пойти со мной, если хочешь, – тупо предлагаю я.

– Боже, Хмурая, расслабься, я и за все деньги мира не пошла бы на эти милые маленькие посиделки. Кстати о них, тебе, наверное, лучше не задерживаться. Так что шевели лапками.

– Я скоро вернусь. Еще и стемнеть не успеет. В любом случае я тебе напишу.

Она ничего не говорит и неотрывно смотрит в книгу, которую только что схватила и открыла, смачно хрустнув корешком. Так сердито, словно книга только что показала ей язык.

– Эй!

Когда я начинаю спускаться по лестнице вниз, мне кажется, что она меня позвала, но, когда я поднимаю голову, Ава на меня не смотрит. Ее взгляд по-прежнему прикован к книге. Снова поднимается ветер и треплет страницы то в одну сторону, то в другую, но Ава упрямо продолжает читать – так, словно ничто не мешает.

4

Интересно, как долго я уже стою перед ее входной дверью и разглядываю маленький тюльпанчик, нарисованный на стене у старомодного медного колокольчика? На витиеватые буквы, складывающиеся в ее настоящее имя? Наверное, долго, раз уже успели сгуститься сумерки. На улице запахло еще слаще. Тени вытянулись и отрастили клыки. Я слышу воспитанный и звонкий женский смех, доносящийся из открытого окна с верхнего этажа. Переминаюсь с ноги на ногу. Отворачиваюсь. Еще не поздно уйти, вернуться к Аве и как обычно наблюдать за тем, как семейство енотов путешествует по водостоку ее дома. Подбадривать самого маленького – он вечно боится спускаться. Давай, малыш, давай, дружно поддерживаем его мы с Авой, салютуя ему своими стаканами с выпивкой. Смелее! Храбрее!

Район, в котором они все живут, просто до неприличия живописный, невольно отмечаю я, поднимаясь по мраморным ступенькам. По бокам лежат каменные грифоны с приоткрытыми клювами. Кажется, будто они кричат. Вдоль дороги тянется линия статных, солидных домов в сени деревьев, величественно склонивших зеленые головы. Отсюда рукой подать до шикарной богатой улицы, где, говорят, шампанское в ресторанах подают в фужерах, а кортадо[14]14
  Напиток; готовится из эспрессо, с последующим добавлением горячего молока, в пропорции 1:1.


[Закрыть], который так любят на факультете, – с густой пеной, на которой рисуют шоколадом не сердечки или елочки, а настоящие произведения искусства. В магазинчиках на этой улице можно купить сок холодного отжима и органические вкусняшки для собачек. Максимальный контраст с моей улицей, где пахнет мочой и гнилой листвой.

Пока я стою на крыльце, с поднятой рукой, не в силах дернуть за колокольчик, смех наверху истончается в писк, словно они наглотались гелия из воздушных шариков. В четыре отчетливых, разных по тональности писка. Я дергаю веревочку колокольчик. Не потому, что мне хочется внутрь, а потому, что, во-первых, холодно, а во-вторых, в этом городе, даже в этом Пряничном районе, с наступлением темноты становится до нелепого опасно. Даже взгляд поднимать не нужно, чтобы понять, что в окне надо мной за белыми, дышащими занавесками возникло четыре мордочки с унитазно-белыми зубами. Волосы у них такие блестящие, что от одного взгляда на них можно ослепнуть, прямо как в затмение, если посмотреть на солнце без очков. В этот момент мой телефон вибрирует от сообщения с неизвестного номера. Это смайлик – обезьянка закрывает глаза ладошками. В голове бьется лишь одна мысль: уходи, уходи, уходи. Но мои ноги приросли к месту. Я жду, жду и жду, так долго, что небо заметно темнеет. К сладкому вечернему аромату, разливающемуся по улице, неожиданно примешивается резкая нотка гнили. С роскошного дерева рядом со мной тихо падают листья. Я стою, жду и считаю, сколько упало:

Один. Второй. Третий.