Текст книги "Старчество в годы гонений. Преподобномученик Игнатий (Лебедев) и его духовная семья"

Какой живой любовью любил он святых Божиих, иногда со слезами заставлял перечитывать какое-нибудь место из стихир или канона. «Умилительная служба святых мучеников Маркиана и Мартирия», – скажет, бывало, батюшка, выслушивая чтение утрени в день этих святых мучеников (25 октября). Часто его душу останавливали наиболее кроткие, незаметные примеры святых подвижников. Так, он очень любил святого праведного Евдокима (память 31 июля). «Почему?» – бывало, спросишь батюшку, а он ответит: «Жил в миру, сохранял девство, тайно трудился для Бога…» Умилял его душу святой мученик Мардарий (один из числа пяточисленных, память 13 декабря), как он с кровли дома, которую строил, оставив жену и детей, пошел на исповедание имени Христова.

Читая за обедом жития святых, батюшка и здесь, бывало, остановится на самом поражающем душу. Всякий раз в житии Феодора Эдвеского (9 июля) он с особым чувством отмечал, как Господь воскресил умершего младенца по молитвам жены-блудницы. А в службе пророка Илии всегда останавливался с особым умилением на 9-й песни второго канона, где сказано про Господа Иисуса Христа: Понеже Илия человек же́сток еси… взыди ты ко Мне, да Аз до́ле сниду. Любовь батюшки ко Господу Иисусу Христу была смиренной, живой, всегда глубоко умиленной, православной. Просветителя нашего, – бывало, скажет батюшка начальные слова стихиры на Богоявление и… замолкнет: от глубокого чувства у него перехватит голос.

А сложные выражения в различных местах богослужения батюшка, бывало, особенно любил разбирать: сидит и разгадывает трудный смысл слов как, например, в стихире на стиховне из Цветной Триоди (среда 2-й недели по Пасхе): «Виждь ми умно, пременение мира и украси яже внутрь добродетельми, яко листвием, душе, и украсишися. – Как перевести смысл этих слов: виждь ми умно?..» «Македоняны и несторианы, евтихианы… волки тяжкие», – бывало, особенно подчеркивает батюшка последние слова в каноне святым Отцам – так дороги были его православному сердцу православные догматы, что все существо его точно произносило: волки тяжкие…

Источником жизни для батюшки были и отечественные подвижники, их жизнь и творения. Как русский человек, горячо любил он Святую Русь, а в ней – все святое. Особенною любовью всю свою жизнь горел батюшка к преподобному Сергию Радонежскому, который был духовным отцом и покровителем не только для Свято-Троицкой Лавры, но и для приписанной к ней Зосимовой пустыни. Имя преподобного Сергия батюшка почти не мог произносить без слез, и сколько раз рассказывал он своим детям о том, как преподобный Сергий строго обличал одного священнослужителя, который небрежно поминал на проскомидии имена живых и усопших.

О любви батюшки к творениям святителя Игнатия Брянчанинова упоминалось уже не раз. Пятый том его сочинений – «Приношение современному монашеству» батюшка считал основной книгой всякого современного монаха. Как защищал он Святителя от всяких на него нападок, как высоко ценил его глубокий поэтический талант, во всей силе проявившийся в его небольших произведениях! Воля Божия, видимо, проявилась в том, что батюшка получил его имя при постриге в схиму.

Святитель Филарет, митрополит Московский, был также любимым писателем батюшки. Весь облик великого старца-митрополита глубоко трогал его дух. Почти всю возможную литературу, касающуюся личности этого великого деятеля, батюшка собрал у себя: и большие капитальные труды, и мелкие брошюры, и личные впечатления о Святителе. С каким глубоким чувством перечитывал он некоторые незабываемые выражения в творениях этого духовного витии, какую дань отдавал он всегда «арфе серафима» в ее неземных крылатых звуках!

Из Оптинских старцев батюшка больше всего любил игумена Антония, брата архимандрита Моисея. Особенно любил он читать о жизни их в глухих лесах. В последние годы своей духовнической деятельности батюшке пришлось познакомиться с некоторыми монахинями из женской Зосимовой пустыни. По-видимому, это было не случайно. Батюшка очень любил блаженного старца Зосиму. Каждый из наиболее близких духовных детей получил от него в подарок жизнеописание старца Зосимы Верховского. Было что-то неизъяснимо близкое между образом кроткого старца Зосимы и образом нашего отца. Монахини, пришедшие к батюшке под руководство, поделились с ним своими святынями, относящимися к старцу Зосиме. Здесь были некоторые его личные вещи: четки, деревянные изделия, мелкая домашняя утварь, а также его портрет, часть писем его и его племянниц Веры и Маргариты, некоторые святыни обители. С особой верой и умилением батюшка принял все эти святыни как бы непосредственно от духа старца и несомненно утешался при этом общением любви. Портрет старца Зосимы тонкой работы, писанный масляными красками, с тех пор постоянно находился в келлии батюшки.

Переходя к самому основному – его старческому деланию, можно без преувеличения сказать, что батюшка точно создан был для этого делания. Ни в какой духовной школе нельзя было научиться той тайне, которою владел батюшка в подходе к душам человеческим. Любая школа способна была только привить те или иные навыки, дать ту или иную установку на вещи и события, но в конечном итоге все эти опытные познания, складываясь в душе, могли и не дать особых плодов. Однако сохраненные душой отца нашего, взлелеянные ею эти познания при личных качествах его души дали ту странную и малообъяснимую силу, которой покорялись души, приходящие на исповедь к болезненному пустынному старцу.

Эти-то личные неповторимые качества души батюшки в связи с полученным им духовным воспитанием особенно ярко выделяли его из числа прочих людей, не только светских, но и духовных. Способность батюшки проникать в человеческую душу, угадывать тончайшие оттенки ее состояния, умение вовремя и сколько нужно подать душе помощь, поддержку были подлинно материнскими. С зоркостью матери следил он за жизнью души, с той же властью запрещал, обличал, и опять с той же нежностью, присущей только матери, поддерживал, спасал унывающую душу. Каждый из нас, приходя в меру возраста, обладает тем или иным знанием, мастерством, искусством. Батюшка, пришедший в столицу из пустынной обители, может быть, неожиданно для самого себя обнаружил искусство управлять душами человеческими.

Завидный, спасительный жребий!

Если Господь за чашу воды обещал не погубить награды (Мф 10:42), если Апостол за покрытие одного брата вещал о спасении от смерти (Иак 5:20), то что сказать здесь, где многие и многие души родились воистину вторым духовным рождением в мир (Ин 16:21)?

Чадца моя, имиже паки болезную, дондеже вообразится Христос в вас, – восклицала некогда душа чудного апостола Павла (Гал 4:19). И здесь, у батюшки, все усилия, все старание, все искусство были приложены к тому, чтоб вообразить Христа в душе, чтоб привить ей живую любовь к живому Богу, чтоб объяснить ей ее саму и показать ей, что ей всего на свете дороже. Чадца моя, имиже паки болезную… – мог сказать батюшка, действительно, точно на деле испытывая муки рождения их в новую жизнь.

Среди сложной пестрой суеты большого города в условиях XX века батюшка был точно каким-то странным тихим маяком, к которому стремились люди, обуреваемые ветрами великого житейского моря. И они не ошибались. Приходя к маяку, они находили не судью и обличителя, они находили прежде всего точно самих себя, идеальных самих себя, с мыслями о вечности, о Боге, с неуклонной тягой к небу и Христу. Батюшка – в тот момент, когда занимался душою, – точно перевоплощался в нее, точно перед ним не было других, целой цепи людей, с ним связанных, а был только ты, один ты, который представлял для батюшки такую драгоценность, такое богатство. Раскрывая свою душу, ты видел, что тебя не пугаются и не осуждают, что, напротив, от тебя ждут еще больших откровений, и, сам того не зная, – постепенно всю до дна ты открывал ее батюшке. Страх и сладость откровения уравновешивали душу, делая его актом серьезнейшего самовоззрения, точно прямо поставляя тебя перед Богом. А батюшка был точно в стороне, точно он здесь и не участвовал, он только серьезно, властию ему данной смиренно разрешал грехи. И после этого душа уже никогда не могла уйти от своего спасителя, так как вдруг она не только поверила, но воочию увидела, что есть на земле святая любовь во Имя Божие, во имя приведения души твоей к Богу.

Эта вторая способность батюшки – уподобляться душам до полного самозабвения – была той силой, которая наряду с первым – умением проникать в душу – творила подлинные чудеса. Люди точно перерождались, они не узнавали себя, их мысли становились иными, им прививалось новое, странное дотоле мудрование, они получали способность по-новому видеть мир, а вместе с этой способностью получали и какую-то необъяснимую, но тихую радость, не оставляющую их даже при ходе обычных земных занятий. Здесь опять вспоминаются слова великого апостола Павла: «Бых иудеям яко иудей, да иудеи приобрящу; подзаконным яко подзаконен, да подзаконный приобрящу… всем бых вся, да всяко некия спасу» (1 Кор 9:20,22). Именно так уподоблялся батюшка душе человека ради его спасения.

Искусство батюшки владеть душами человеческими, направлять их к Богу возрастало по мере его делания, достигая высот гениальности. Казалось иногда – совсем бы иначе следовало решить вопрос или совсем иначе отнестись к тому или иному человеку, а батюшка дает какое-нибудь странное распоряжение, которому покоряешься только в силу любви и веры. А потом окажется так, как и должно было быть. Но подобное прозрение свое как в отношении душ, так и в отношении событий батюшка не любил показывать даже своим близким. На все восторженные или недоуменные вопросы – только промолчит, не сказав ни слова. Смиреннословия, показного смирения на словах батюшка не любил и детей своих к нему не приучал. «Батюшка, – бывало, спрашивал его кто-нибудь, – и Вы не устаете с народом?» – «Нет, – односложно только и ответит отче, – никогда не устаю». – «Батюшка, – продолжались те же расспросы, – а Вы не боитесь, к Вам ведь приходят люди всяких профессий: и ученые, и инженеры, и артисты. Как Вы им ответите на все их вопросы?» Здесь уж батюшка обычно совсем молчал или только тихо-тихо улыбался. Одному из своих духовных детей он говорил позднее, что перед тем, как принимать народ, он всегда читал молитву о том, чтоб ему говорить людям не свои слова, а то, что угодно Богу и что им может пойти во спасение. «Прочту молитву, – говорил батюшка, – и бываю всегда покоен».

Служение батюшки душам человеческим было глубоко самоотверженным. Часами, бывало, принимает он людей на клиросе или позднее уже в уединенном Владимирском приделе. А когда человеку трудно давалось откровение, батюшка сам готов был положить свои последние силы. «Я готов всю ночь сидеть, – говорил он одному человеку, – лишь бы ты все мне до конца открыл». «Батюшка, – бывало, скажет ему кто-нибудь из клиросных, – что же Вы так долго задержались с N?» – «Снимал ржавые засовы», – тихо отвечал отче, глядя как-то внутрь себя, точно все еще беседуя с той душой, которую только что отпустил. «М. с багажом своим прощалась, – говорит батюшка в другой раз, выходя из Владимирского придела, как бы во извинение того, что задержал народ, – не мог раньше кончить». И долго, бывало, после службы часами сидел отче в своем креслице, снимая засовы или освобождая от накопившегося багажа. В храме уже тихо; замолкли и звуки спевки; по углам кое-кто исполняет свое правильце, а у подножия иконы Матери Божией изливаются перед батюшкой потоки слез, дум, чувств человеческих.

Егда немощствую, тогда силен есмь, – сказал про себя апостол Павел (2 Кор 12:10). Это, казалось, полностью можно было приложить к батюшке, к его большой физической немощи и даже страданиям, в которых он не изнемогал, а обретал какую-то странную силу. И души, открывшись батюшке, не уходили, только лишь оставив свой багаж у его ног. Тут же они получали и новые задачи, новые указания, им часто открывался новый путь, новое решение жизни. От человека батюшка требовал не только честного, но просто даже ревностного отношения к гражданским и служебным обязанностям, вменяя их как святое послушание. И жизнь наполнялась до краев. Протекая в тех же внешних формах, она получала вдруг иное содержание, иную окраску, вся делалась теперь уже во имя Бога и ради Бога – так учил батюшка, и не было великих и малых дел, так как во всем батюшка учил хранить свою совесть, то есть до конца быть добросовестным.

Если можно удивляться иногда тому или иному дарованию в человеке и прославлять за него Бога, то что можно сказать о том, когда душа человеческая, которой недостоин весь мир (Евр 11:38), вдруг оживает для себя самой, обретает себя, свою отчизну, узнает внутри себя сокровенную внутреннюю жизнь, начинает жить в своем внутреннем человеке? Эта внутренняя духовная жизнь настолько дороже всех наук и искусств, что давно была уже названа у святых Отцов наукою из наук и художеством из художеств. Учителем-то этой высокой науки и художества был наш приснопамятный отче. Какою же мерою оценить это его дарование?

На одном из юбилеев батюшки один из сослужащих ему пастырей в своем приветствии пытался оттенить деятельность нашего отца. «Я с чувством высокого умиления, – говорилось в этом приветствии, – мыслю о той громадной работе, которую совершили Вы за истекший период в деле морального оздоровления русского народа в качестве духовника, обладающего богатым духовным опытом и способностью глубокого проникновения во внутренние тайны человеческой психики… Беспрерывные вереницы людей тянутся к Вам, как испепеленные зноем пустыни влекутся к заповедным источникам живой воды». Далее, говоря о том, что с юношеского возраста батюшка работал над собой и тем приобрел духовное богатство, автор приветствия заключает, что из сокровищ этого богатства батюшка «щедро рассыпает дары Евангельской любви и своей богатырской духовной силы всем нищим духом».

Душу батюшка узнавал сразу, сразу определял ее качества и свойства и, кажется, мог жить созерцанием душ как некими пищей и питием. Он по праву мог бы сказать здесь вместе со своим любимым святителем Игнатием: «Я призван любоваться душами человеческими», – так дорого было ему это умное созерцание умной природы человека.

«Ты заметила их?» – спрашивает однажды батюшка одну свою духовную дочь про вновь пришедших к нему людей и на утвердительный ответ последней произносит: «Хорошие души».

«И еще место есть, – как-то раз в тихом восторге многозначительно говорит батюшка, разбирая книги на полке своей келлии, где удалось поместить несколько новых книг, – и еще место есть». Это относилось к некоторым духовным детям, позднее других пришедшим к нему, но для которых у батюшки нашлось тоже место в сердце. – И еще место есть.

«Видела ты новую N? – спрашивает однажды батюшка, весь изменяясь от духовного внутреннего чувства. – Сестра ее ее подошвы не стоит».

Батюшка был очень наблюдательным и, зная человеческую душу, всегда внимательно присматривался и ко внешним манерам. «Ты помнишь такую-то? – бывало, скажет батюшка. – Она всегда вот так-то одета». Иногда батюшка искренне веселился, описывая что-нибудь в позе или походке своих духовных детей. Но и это все было ему очень дорого и, казалось, ничего бы он не хотел отдать из того, что имел. На многократные вопросы своих духовных, как батюшка относится к своей загруженности людьми, к тому, что его очень утомляют, он всегда смиренно, не распространяясь, отвечал, что любит это дело.

Когда у батюшки возникали какие-либо трудности в его старческом делании, они переживались им особенно глубоко. Однажды служба под праздник окончилась, а батюшка не успел поисповедывать весь народ; оставаться в храме дольше он не мог, так как завтра служил литургию и было уже поздно. Пришлось отпустить неудовлетворенных домой. И хотя дело касалось всего 4–5 человек, батюшка стал очень скорбным, точно что-то большое потерял.

«Трудный он для меня исповедник, – с глубоким чувством говорил батюшка про одного пожилого человека, сам точно созерцая в себе борьбу сострадания и ответственности, – но уж очень дочь за него самоотверженно старается…» – и принимал на исповедь.

Когда в деле его старческого окормления случались более или менее серьезные искушения, батюшка весь точно изменялся. Долго он не показывал вида, что что-то случилось, долго терпел искушаемую душу, долго ждал откровения, а сам был серьезным, сосредоточенным. «Где же моя прежняя N? – бывало, только скажет батюшка со скорбью. – Как она раньше открывалась!» Иногда совсем издалека делал он намеки на обнаружившуюся болезнь души.

Но совсем иное состояние духа было у батюшки, когда он видел, что человек не упорствует, а просто не понимает своей болезни. Тогда он помогал, но так, чтоб оставался и собственный труд признания; с какой радостью принимал батюшка это признание. «Наконец-то, – скажет батюшка, – давно я этого ждал». – «Почему же Вы раньше мне не сказали?» – «Хотел, чтоб ты сама дошла до этого». Когда раз после такого «возвращения» одна из его духовных дочерей, приехав на дачу, объявила, что она привезла нужную для хозяйства вещь, Батюшка, сияя, ответил: «Это-то ладно», – подразумевая, что для него дороже всего душа, которая поняла свои ошибки и их привезла, чтоб окончательно сложить к ногам отца. Такое обращение души было подлинным воскресением для обеих сторон, и точно вновь обновлялось таинственное мудрое руководство батюшки, с удвоенной, утроенной любовью изливающееся опять на голову пострадавшего от врага. «Враг старается делать все злое, а Господь это злое обращает в доброе», – обыкновенно с радостью говорил батюшка в таких случаях.

Письма, которые писал батюшка своим духовным детям, по тем или иным причинам разлучавшимся с ним, всегда свидетельствовали о духе того руководства, которым дышал отец наш. Это было чаще всего вразумление о смирении, о покорности воле Божией, о преданности Богу. Батюшка часто вместо собственных слов любил излагать мысли словами святых Отцов из Добротолюбия, дух которых он так почитал, руководство которых он всегда так высоко ставил. Добротолюбие батюшка любил читать всегда на славянском языке, высокий стиль которого, по его мнению, больше приближался к истинному смыслу отеческих изречений.

«Рече авва Исаак, – пишет батюшка одной пожилой, уважаемой им монахине, – несть смиренна, точию мирна, а не сый мирен, ниже смирен есть». В другом письме к ней, научая ее спасительному смирению, батюшка пишет уже от себя, что все подвиги без смирения сомнительны и «сколько сердце может вместить в перенесении скорбей – столько вмещает и благодати Божией». В письме к другой пожилой особе, поддерживая ее в избранном ею решении, батюшка пишет опять словами святого Отца: «Искушению нашедшу, не ищи почто или чрез что прииде, но яко да оное благодарне и беспечальне и непамятозлобне претерпиши». Таков всегда был путь, указуемый батюшкой в жизни: спасительное смирение, терпение, беспечальное по силам перенесение искушений.

Но это не было только проповедью. То же мудрование о спасительном смиренномудрии превращалось для батюшки в настоящий гимн Богу, когда дело касалось его самого. Когда перед ним был поставлен вопрос, чтоб он искал себе нового приюта, батюшка укорял только себя и в своем письме к отцу семейства, где долгие годы находил себе кров, писал: «Благословен Бог, благоизволивший понести мне скорби от равнодушных моих и знаемых моих, иже купно наслаждалися со мною брашен, в дому Божии ходихом единомышлением… благословени вы от Господа, раби Его, сотворивший волю Его».

В письмах к чадам своим, впадающим в искушения, батюшка был всегда милосердным, поддерживал их, не разрешал унывать, если даже человеку пришлось поползнуться. «Да не речеши в сердце твоем, – пишет Батюшка одному своему сыну словами преподобного Никиты Стифата, – чистоту девства не возможно ми есть прочее пристяжати, тлению и неистовству телесно различно подпадшу…» И далее словами Преподобного батюшка убеждает унывающего, что там, где будут положены болезни покаяния и реки слез, – там низвращаются все твердыни греха. Душа человеческая, даже и впадшая в грех, но желающая восстать, всегда была для батюшки вожделенным достоянием.

Но когда его духовные дети замыкались и по тем или иным причинам не открывали себя своему отцу, тот скорбел и хотя поздравлял со днем Ангела или еще каким-либо памятным днем, в заключение в его письме все же прорывались нотки скорби. «…Думал, думал, что бы вам написать в ответ на ваши краткие и сдержанные строки, – пишет батюшка двум своим молодым духовным сыновьям, – и не знаю… вам лучше себя знать». Или в другом письме к семейным прорывается его скорбь: «Признаться нужно, что, не получая от тебя писем, я сетовал на тебя, тем более что в письмах О. от тебя ничего не было… и думал… ну… Бог с ним, я потерплю».

В письмах своих к своим преданным чадам батюшка иногда был и суров, не упуская случая, чтоб дать им спасительный урок, поставить их на место, смирить, с кем-нибудь примирить и т. д. «Чадо мое, – пишет батюшка одному своему верному сыну, – что это у тебя за выражения?..» И дальше: «Да еще твои писания для моих обремененных очей делаются очень утомительными, прими к сведению».

Письма батюшки к своим собратьям часто приобретали высокий стиль святоотеческих писаний. «Мир Вам отцы… всепреподобнейшие пустынницы! – пишет батюшка своим духовным братьям. – Вас, сущих в скорби велицей и молчащих (как говорит о сем вечерний стих К Тебе возведох очи мои…) и не унывающих… прошу аз, унывающий – помолитесь обо мне, чтобы Господь дал мне разум и силы перенести, как подобает монаху, скорбь мою…»

В одном из писем к владыке Варфоломею, убеждая того подумать о своем здоровье, батюшка пишет: «Союзом любве связуемый и бессмертныя вчера трапезы вкупе с Вами насладивыйся, хотя и от несовершенной любви, любовью понуждаемый, припадая к любви Вашей, прошу… удержите несколько преждевременное излияние Вашей частной любви… чтоб сия всеобщая любовь Ваша о Христе не превратилась не только в законную нелюбовь к себе, но и незаконную нелюбовь ко всем нам…»

Дух святоотеческих писаний, воспринятый батюшкой еще в юности, стал точно вторым его существом, пронизал всю его сущность. Писания святых Отцов наряду с упомянутыми выше высокими образцами богослужения святой Православной Церкви были тем сокровенным сотом и медом, от которого, питаясь сам, батюшка питал и человеческие души.

Любя произведения отечественных подвижников как наиболее близких к нам по времени и образу жизни, батюшка никогда не забывал, что основой для их жизни и творчества были жизнь и творчество великих Отцов первых и последующих веков христианства. Высоко ценил он произведения Василия Великого, противопоставляя их философам современности, почитал произведения Иоанна Златоуста и Григория Богослова. Но особой любовью, естественно, пользовались у батюшки аскетические писатели. Славянское Добротолюбие было его настольной книгой. В последние годы свои он особенно утешался изречениями Григория Синаита и Петра Дамаскина. К чтению слов преподобного Исаака Сирина батюшка относился с особой осторожностью, давая его для чтения только после очень больших испытаний. Вопросы старческого руководства особенно интересовали батюшку, где бы они и в каком бы размере ни упоминались в Добротолюбии. В связи с этим большое внимание он уделял трудам преподобного Симеона Нового Богослова, только любил его больше в славянском переводе. Книгу вопросов и ответов Варсонофия Великого и Иоанна Пророка батюшка всегда высоко почитал и любил, чтоб его духовные дети трудились прочитывать эту книгу на славянском языке. Нечего и говорить, что Лествица и книга аввы Дорофея занимали в его библиотеке первое место. С книги аввы Дорофея он обычно начинал воспитание своих духовных чад. Можно было бы и еще привести много примеров, касающихся личности незабвенного отца нашего, но мы намеренно кончаем на этом, чтоб еще раз в заключение вернуться к дорогому для нас образу.

Жизнь батюшки после его пострига в схиму, как уже упоминалось выше, скоро пошла тесным и скорбным путем. Началом этого было то, что семья, в которой он жил, стала требовать его переселения в другую квартиру. Это было чрезвычайно тяжело для физических сил батюшки, которые заметно убывали с месяца на месяц, не говоря уже о том тяжелом моральном потрясении, которое было следствием этого требования. И батюшка смирялся, искал новое жилище, что было крайне затруднительно в условиях перенаселенного города. Только самоотверженность некоторых его духовных детей дала ему возможность со временем освободить занимаемую им комнату. Но и устроившись на новом месте вместе со своей старицей-матерью (тогда уже монахиней), батюшка не имел полного утешения. Вскоре был закрыт храм преподобного Сергия, и батюшке пришлось проститься со своим уединенным трудом в приделе Владимирской Божией Матери. В октябре 1933 года оставшееся братство Петровского монастыря перебралось в маленький храм Рождества Богородицы, что в Путниках.