Текст книги "Перейди за Иордан. Судьба сильной женщины на переломе эпох"

Аля получает телеграмму о приезде Бетти Мироновны. И вот она в Шереметьево, у самолета. По трапу спускаются заморские гости. Среди них и миссис Бетти. Аля обнимает свою учительницу, берет ее сумки, и они медленно идут к аэровокзалу. Но Аля взволнована. Она смотрит по сторонам, оглядывается на трап, всматривается в лица.

– Are you looking for anybody? – спрашивает Бетти Мироновна.

– Sorry… I think may be somebody has arrived to take Russian soil…

– Alla, Alla! I’ve brought you so many interesting things, and you are looking for someone who might have come for Russian soil. Soil! Dust! Oh! How strange are you, Russians…[3]3
  – Ты ищешь кого-нибудь?
  – Простите… я подумала, что, может быть, кто-нибудь опять приехал за русской землей…
  – Алла, Алла! я так много интересного привезла тебе, а ты ищешь кого-то, кто, может быть, приехал за русской землей. Земля! Прах! о! Какие же вы странные, русские… (Пер. с англ.)


[Закрыть]

Аля слышит голос, но как бы издалека. Перед ее глазами небольшой деревянный сундучок, а в нем белый холщовый мешок с русской землей. И она тихо отвечает:

– Yes… You are right. We are really a little strange. We… Russians…[4]4
  – Да… Вы правы. Мы действительно несколько странные. Мы… Русские… (Пер. с англ.)


[Закрыть]

Прочь, гуси-лебеди!

Наказуя наказа мя Господь, смерти же не предаде мя.

Пс. 7: 18

Горячую натуру Али московская жизнь привела к диссидентству – модному общественному движению верхушки советского общества 1960-х годов. Вокруг этой верхушки из писателей, художников, музыкантов, академиков разных направлений группировалось молодое поколение бурных, неразумных и горячих людей, готовых служить Родине до тюрьмы, до смерти, не разбираясь в тех силах, которые направляли это движение, и не понимая, куда эти силы толкали Россию. И Але тоже было неведомо это. Для нее главным было служить России, спасать Россию.

Будучи человеком решительным и искренним, она и деятельность свою в диссидентстве решилась доводить до ее логического конца – т. е. до публичного выступления против существующего строя, до суда и тюрьмы. Судебные процессы над диссидентами в то время шли один за другим.

Юрий Всеволодович, муж Али, не одобрял ее увлечения, но до какого-то времени молчал, надеясь на ее благоразумие. А когда он попытался поговорить с ней, это вызвало у нее лишь раздражение. Как будто общение с новыми «друзьями» сделало ее глухой к голосу разума и не способной к спокойному диалогу. Между ними появился холодок, который довольно быстро перерос в отчуждение. И когда Аля объявила мужу, что «руководство» решило создать подпольную типографию в их квартире, муж твердо сказал:

– Нет!

– Тогда я уйду из дома!

– Уходи, – был спокойный ответ.

Но она не ушла. Она отстранилась с высоко поднятой головой и заперлась в своей комнате. Успех в диссидентском движении кружил ей голову – она становилась новым героем очередного судебного процесса! «Друзья» ей низко кланялись. Называли ее «декабристкой», Жанной д’арк…

Лето 1969 года. По традиции, вместе, но уже почти чужие, они уезжают в Сухуми, где дом на берегу моря, катер, водные лыжи, раздолье… и за ними тянется целая когорта диссидентов молодого поколения – влюбленные пары, вино, гитары и песни до утра. В Алю влюбляются все новые и новые «светила» движения. Она в угаре…

Мама в ужасе. Муж отстранился. Дети с ним. Кажется, ничто их больше не связывает. И Аля уходит из дома к одной из своих высокопоставленных подруг – красавице Ляле, дочери академика Л., любовнице академика М.

И тут грянул гром!

Ночь. На берегу костры. Разудалые песни. Визг и всплески ночного купания…

К воде бежит соседка с криком: «Алла! Алла! У тебя дочь умирает! Беги домой!»

И мгновенно без рассуждения, без сожаления сброшено все, как старая кожа змеи. Она понимает: пришло наказание. Понимает это четко. И склоняет перед ним свою возгордившуюся голову.

Вмиг она примчалась домой. Четырехлетняя дочка в бреду на кровати. Рядом кружка с остатками винограда. Соседка подняла кружку: «Сегодня опрыскивали виноград. Би-58! Титу-у!» Би-58 – смертельный яд! Брошенный ребенок, видно, набрал виноград и… не доел.

– Машину! В больницу, к Татуше! Быстрей!

Она закутала дочку в одеяло, прижала к себе. В больнице бегом по лестнице в кабинет врача, никого не спрашивая, никого не видя. Тамара Северьяновна развернула одеяло, что-то крикнула по-грузински.

– Вот ложка, – подала сестра.

– Нельзя, сломает зубы. – И Тамара Северьяновна сунула палец в рот ребенку.

Началась судорога. Девочку заломило головой к спине, она сжала кулачки, стиснула зубы. Из пальца Татуши закапала кровь.

– Алла, выйди! – бросает доктор, склонившись над ребенком.

– Нет!

– Алла, выйди!!! – и Татуша с размаху бьет свободной рукой по столу.

Аля вышла. Муж стоял в коридоре у окна. Она его не видела. Никого не видела. Прошла в конец коридора. Стала. Стоит, стоит… и опускается на колени. И так стоит… два, три часа?.. Какая-то женщина хочет ей помочь, но другая останавливает:

– Не тронь ее, у нее дочь умирает.

Через несколько часов к ней подошел муж:

– Алла, Татуша вызвала из Тбилиси профессора. Он прилетел. Он около Ани и зовет тебя.

Аля встала, посмотрела невидящими глазами на мужа и, держась за стенку, прошла в кабинет.

Анечка лежала на столе совсем голая. Ее чем-то поливали и обмахивали сложенной газетой.

– Вы мать?

Аля кивнула.

– Подойдите сюда.

Она подошла к голове дочери. Профессор зажег спичку и приподнял веко ребенка – зрачок не двигался, не реагировал на свет. И другой глаз. Зрачки были неподвижны.

– Мы сделали все возможное. Пульса нет. Только над пяткой иногда удается поймать очень слабый удар. Вы должны быть готовы ко всему.

А в мозгу стучало: «Это я… Это я умираю… Умираю вместе с Анечкой… Уносят ее злые гуси-лебеди».

Она вышла в коридор. Во двор. В дальней угол.

– Прости…

В другой угол двора, через дырку в заборе в чей-то сад:

– Прости… Прости, если можешь.

Никакого ответа. Внутри все каменно – ни слез, ни крика…

И так день за днем – дочка ни живая, ни мертвая. Но все-таки где-то там, над пяточкой, пробивается иногда удар: тук…

Седьмой день.

– Алла, сегодня все решится. Я отменила лекарства, так как они могут отравить ребенка. Если температура поднимется до 41,5, это будет… конец, – говорит Тамара Северьяновна.

Аля выходит из палаты. С широкой лестницы больницы видно море и над ним заходящее солнце…

– Прости… Если можно – прости…

К Але подходит незнакомая женщина:

– Что с вами? На вас лица нет.

– У меня… дочь умирает…

– А она крещеная?

– Нет.

– Послушайте, вот вам адрес. Поезжайте, может быть, вам помогут.

Аля поднимается в палату.

– Юра, я поеду на Маяк. Мне дали адрес женщины, может быть, она нам поможет… Можно?

– Ты мать. Ты можешь делать все, что тебе подсказывает сердце.

Аля едет на Маяк. Находит по адресу женщину.

– Вот. – И она рассказывает.

– А она крещеная?

– Нет.

– Я ничего не могу обещать. Сделаю все, что могу. На рассвете, когда небо начнет светлеть, она или умрет, или Бог ее оставит жить.

Палата.

Анечка лежит голая. Юра машет над ней газетой.

– Алла, температура растет. Медицина здесь бессильна. Здесь только Бог… – тихо говорит Тамара Северьяновна.

Аля выходит в коридор, в туалет…

– Господи, спаси ее! – и она опускается на каменный пол и до каменного пола склоняет голову. – Господи, спаси ее! я буду служить Тебе до последнего вздоха! я обещаю.

А в глазах два пятна, как два шара: одно черное, другое огненное… и Аля молится и молится, пока не исчезает черное пятно. Тогда она поднимается и выходит в коридор.

Ночь. Татуша и Юра сидят на кроватях, Анечка – на столе. Каждые пятнадцать минут Аля меряет температуру, которая медленно, но упорно ползет вверх.

37,9… 38,5… Три часа ночи.

39,0… 39,5… 40,0… 40,5… Четыре часа.

41,0… Взгляд прикован к небу – оно становится светлей.

41,3… Еще светлей.

41,3… Пять часов утра. Сейчас появится солнце.

41,3…

41,0…

39,0…

38,0…

37,5…

37,5…

37,5…

Было семь часов утра. Было солнце. Температура упала. Татуша встала с кровати, долго смотрела на Аню, потом перекрестилась на восток и вышла.

– Я поеду на Маяк.

Аля хочет подойти к Юре, но не может и тихо выходит.

На Маяк! К этой женщине, к помощнице! она входит в калитку, а на пороге ее встречает хозяйка. Аля медленно подходит к ней и падает на колени. И впервые за все эти семь дней она плачет. Рыдает навзрыд, содрогаясь всем телом, всей душой, всем существом. Хозяйка молчит, молчит, дает выплакаться. Потом поднимает ее.

– Я все знаю. Заходите. Вот святая вода. Я на ней всю ночь молилась. Берите ее и мажь те дочке все, все суставы, мажьте крестиком – от ног, все пальчики, где косточки соединяются, и позвоночник, и руки, шею, голову. Он у нее в суставах сидит. Да не надо мне ничего. Я не из-за денег. Поезжайте с Богом.

Больница. Бокс.

– Юра, оставь меня, пожалуйста, на час одну.

И Аля садится к столу и начинает мазать святой водой все суставы дочери, запечатывая их крестиками. Промазав ноги, повернула на бок тяжелое, окаменевшее тело дочери и помазала позвоночник. Потом повернула ее опять на спину и стала мазать руку. Пальчик за пальчиком – холодную твердую руку…

И вдруг!..

Дочь открывает глаза!

Широко, широко…

Огромные живые глаза!

И Аля слышит ее голос:

– Мамочка, делай так. Делай! – и опять теряет сознание.

Аля домазала ставшие мягкими руки, шею, голову. Дочка ровно дышала в глубоком спокойном сне.

– Алла, съезди домой.

Юра смотрел на нее. И видел не просто похудевшую до неузнаваемости женщину с огромными глазами в черных провалах. Нет! Перед ним была его Аля, сгоревшая за неделю до размеров некрасивой девочки-подростка, на которой ее крепдешиновое платье болталось как неряшливая тряпка, а пышные волосы распрямились и прилипли к голове.

Аля приезжает домой. Идет по увитой цветами дорожке. Идет медленно, медленно.

Чу! от беседки слышится звук гитары. Песни. У дома окурки и пустые бутылки. Она заходит в дом, в мамину комнату.

– Мама… – тихое-тихое.

– Алуся! Это ты!.. Боже мой!

– Это я… и не я. Но потом, потом… А сейчас… о, это страшно, это мерзко… Но ты… Ты поймешь… – и она прижалась головой к голове матери. – Ну, постарайся не волноваться.

Аля проходит к сараю, снимает с гвоздя водопроводный шланг и зажимает в руке. Идет к беседке – худющая, потная, страшная…

– О! Алла, привет! Как дела? Эй! Наполнить бокалы и сдвинуть их разом. За Аллу!

И в ответ раздается тихое и властное:

– Вон!

Они не верят, смеются.

И тогда, не выдержав, она начинает хлестать шлангом по столу, по голым спинам и переходит на резкий, надрывной крик:

– Вон! Вон! Запорю-ю!

Визг, звон бьющейся посуды. Они бегут к морской калитке, бегут, чертыхаясь, матерясь. А над ними, рассекая воздух, свищет черный резиновый шланг и несется властное и рыдающее:

– Вон! Во-о-он, гуси-лебеди!

Любовь Креста

Светлой памяти дорогой Елизаветы Павловны

Сентябрь. Дивная пора в природе. Благодать и тишина моря. А в душе Али благоговейный трепет перед уроками, сами уроки, эта отдача себя классу, это умение направить его к желанию учиться, познавать, слышать и слушаться.

Спокойно. Радостно.

Сад еще весь в цвету – и розы, и гортензии, и гвоздики. А на деревьях оранжевая хурма, фиолетовый инжир и черно-лиловые, подернутые сизой дымкой гроздья «изабеллы», увивающей и дом, и деревья, и беседку. Тишина и мир сентября, с его льющимся через край изобилием – неповторимое время года.

А после школы неспешный обед с рассказами каждого о своем. И отдых – мама в своей комнате, Анечка у себя на мансарде, а Аля в гамаке с книжкой, которую и читать-то не читает, а просто дремлет с ней в обнимку, всем существом вбирая в себя щедрую красоту и благодать осеннего сада.

Чуть скрипнула калитка. «Это наша», – в дреме отметила Аля. И вот уже стучат каблучки по дорожке к дому.

– А кто-нибудь есть здесь живой? – звучит красивый женский голос.

– Лиза!

Аля спрыгивает с гамака и бежит навстречу гостье.

– Вот радость! Лиза! Как это ты решилась? Одна?

– Одна, одна. Взяла билет и прилетела. Как самолет сел и двери открылись – сразу такое тепло и аромат! Такие цветы высокие и душистые на аэродроме.

– Это олеандры, они цветут все лето. Проходи, Лизочка. А где вещи?

– Да какие вещи! Вот сумку взяла, кошелек да купальник, – смеется Елизавета Павловна, входя в комнату.

– Кушать будешь?

– Нет. Давай сразу пойдем на море, скорей купаться! – и Лиза достает свой купальник. – а где Аннушка? Зови ее.

– Ну, пойдем. Я знаю, какой ты страстный купальщик. Анечка, пойдем на море!

Лиза… Елизавета Павловна… Регент церковного хора храма Святой Троицы, что в Москве на Воробьевых горах… Лиза была первым человеком, с которым подружилась Аля на пути своего воцерковления. Она была старше ее и опытнее во всем, что касалось веры и жизни Церкви. И она щедро делилась с алей своими знаниями, книгами, иконочками; она учила петь акафисты, тропари; возила Алю по святым местам, по святым людям; учила выстаивать длинные и многолюдные службы святых праздников и купаться на Крещение в проруби. Вот кто такая была Лиза – веселая, добрая, легкая на подъем и неутомимо славящая Господа.

И вот они на берегу. Лиза заходит в море и от счастья закрывает глаза. Умывается, плещется, и охает, и ахает, и наконец погружается в воду. Приседает и встает, приседает и встает, как бы подпрыгивает. И все время повторяет: «ох, грех содомский! ох, грех содомский!» – и продолжает подпрыгивать и сокрушаться о содомском грехе.

Потом они лежат на мокрых камнях, ноги в воде, и Лиза рассказывает о Москве, о церковных новостях, об отце Всеволоде Шпиллере и о делах прихода в Вишняковском переулке.

– А ты знаешь, почему я вот так взяла и приехала? Мне очень захотелось подняться на Иверскую гору, к Матери Божией. Пойдем сейчас домой и поедем в Новый Афон, – говорит Лиза и начинает одеваться.

– Да ты что, Лиза! Уже почти пять часов. Поедем завтра с утра, у меня уроков нет.

– Нет, нет! Поедем сегодня, мне так надо, я так Ей пообещала. Вставайте! Аннушка, быстрей.

И они едут – Аля за рулем, Лиза рядом, а Анечка на заднем сиденье, вся втиснулась между передними креслами.

Удивительная дорога на Новый Афон – вся в поворотах, в спусках и подъемах. Она не загорожена деревьями с боков, и с нее открывается широкая панорама до самого горизонта: справа отроги Главного Кавказского хребта со снежными вершинами и остроконечными скалами, а слева – бескрайнее синее море. В конце пути дорога прямая до самого подъема на афонскую гору.

Они поднимаются на машине, насколько можно проехать, и там оставляют ее и идут пешком. Идут по красивому буковому лесу, в котором дорога петляет из стороны в сторону, потому что идти без поворотов прямо в гору невозможно – слишком круто.

На каждом повороте, или, как здесь говорят, на каждом колене, кладут земные поклоны и поют тропарь Иверской иконе Божией Матери, Небесной Вратарнице.

Вот и поднялись. Попили из святого источника, набрали воды в бутылочки, умылись и поговорили с паломниками. Походили по разрушенному монастырю, по разрушенным монашеским кельям, посмотрели из их пустых окон на море, лежащее внизу.

А потом поднялись в Иверскую часовню на самой вершине горы. Она не разрушена, даже подремонтирована. Правда, ни окон, ни дверей нет, но внутри чисто, сухо и стоит большая Иверская икона. Перед ней горят длинные, длинные, как веревочки, свечи, прилепленные к краям подсвечника. Это местные свечи, их делают, кажется, гречанки.

Несколько мужчин и женщин с детьми молятся у иконы, прикладываются к ней, ставят свечи, привезенные из разных краев СССР. Лиза тоже ставит свои свечи из Москвы. Потом она достает из сумки акафист Иверской иконе и начинает петь своим высоким дивным голосом. По ее щекам текут слезы, она их не вытирает, а поет и поет, почти не глядя в книжку. И вокруг нее уже стоят люди, тоже молятся и тоже плачут. Плачет и Аля. И кажется, что плачет вся Иверская гора, весь разрушенный горный монастырь, плачет душами своих последних монахов, потопленных в водах моря…

Потом поют канон, «поемый в скорби», и опять слезы. Слезы и поклоны до земли. Потом тропари иконам Божией Матери, тропари святым, а там уже и просто песни-плачи тоскующей по Небу русской души.

А солнце катится к закату, за море, за тридевять земель… Многие уже стали спускаться, прижимая к груди бутылочки с водой. А Лиза все поет и поет, все выше и выше несется ее прозрачный чистый голос. И все капают и капают ее горячие слезы на остывающие камни часовни.

И вдруг – канон Кресту!

– Радуйся, Кресте Господень!

«– Радуйся?.. Господи, разве Крест Твой живой?

– Да, живой. И животворящий.

– Но как это понять?

– В него надо войти.

– Войти? Но как?»

Все это проносится в голове Али, не находя ответа.

И она выходит из часовни, обходит ее и останавливается у восточной стены. Здесь стоит деревянный крест. Он вкопан прямо в землю. В мозгу стучат слова: «Крест всех воскресение! Крест древо разума! Радуйся, хранителю жизни нашея, Господень Кресте многопетый!»

Аля подходит к кресту. Какое-то незнакомое, трепетное и очень острое чувство пронзает ее. Подходит ближе, прислоняется головой к кресту и от неописуемой радости вдруг обнимает его. Потом прижимается к нему спиной и… раскидывает руки в стороны. И тут что-то внутри переполняется, сознание куда-то уплывает, и Аля падает на сухие листья у подножия креста…

Стояла темная южная ночь. На горе было тихо, никого уже не было. Лиза брызгала на Алю святой водой.

– Алла, надо спускаться. Ты сможешь идти? – шептала Лиза.

– Да, да. Надо идти. Я сейчас. Я пойду. А где Анечка?

– Она сидит на ступеньках часовни, она очень испугалась. Вставай. Тихонько. Я помогу.

И они стали медленно и осторожно спускаться, по-прежнему преклоняя колена на поворотах, но уже не пели. Изо всех сил они старались не шуметь, как будто тишина была их защитой. И вот последний поворот – их было двенадцать. Двенадцать колен на древней монастырской дороге…

Город лежал далеко внизу, обозначенный огнями.

И вдруг – запах дыма. И три маленьких огонька впереди.

«Огоньки сигарет», – мелькнуло в сознании Али. Она наклонилась к Лизе и зашептала:

– Кто-то есть в конце спуска. Я с ними за говорю, а вы идите мимо меня. И бегите к машине. Вот ключи.

И вдруг Аля, сама не зная почему, закричала каким-то не своим, резким и скрипучим голосом:

– Коля! Никола-ай! Ну где же вы? Идите к нам!

И они стали спускаться в направлении трех огоньков. На бревне, лежащем поперек дороги, сидели трое мужчин.

– Ребятки! Братики! – Аля подтолкнула вперед Лизу с Аней. – Вы не видели наших мужичков? Они еще не проходили? – Лизе показалось, что Аля юродствует. – Ребятки, когда они спустятся, скажите им, что мы уже прошли. Спаси вас Господь!

Мужчины сидели не шевелясь, как прикованные к бревну. И Аля пошла вниз. Вышла на дорогу. И только тут пришла в себя и бросилась бежать.

Они добежали до машины, вскочили в нее, с ревом рванулись с места и понеслись по ночной дороге к Сухуми. До самого дома не проронили ни слова.

На следующий день Аля провожала Лизу в аэропорт. Они приехали рано и стояли в ожидании посадки. Стояли и молчали – так много всего было вчера.

– Лиза, мы вчера пели: «Радуйся, Кресте Господень!» Крест что, живой?

– Да, живой. Понимаешь, человек так испорчен грехом, что только через страдания он может исправиться. Слышала: «Крест падших исправление»? Поэтому Господь дал нам спасение с Креста, через Крест. И кто понимает это, тот любит Крест. Потому что Крест – это и страдание Бога, и любовь Бога. Это страдающая любовь Иисуса Христа. А она всегда живая. И любовь к Кресту в человеке – это действие Духа Святого в человеке.

Опять долгое молчание.

Объявили посадку на самолет.

– Алла, а ты понимаешь, что вчера ночью, там на горе, произошло чудо?

– Нет. Какое чудо?

– Когда ты нас подтолкнула, чтобы мы шли вперед, ты как бы забыла о себе, ты себя подставила ради нас. И заговорила не своим голосом. А сам человек этого сделать не может. Здесь опять Дух Святой. А то, что ты звала Колю?.. Ведь ты же звала святителя Николая. И он приковал к бревну тех мужчин. Все, все, что случилось вчера на горе, было чудо.

– Лиза, а ведь я не знаю, как все это получилось. Я там ничего не решала, все само собой делалось.

– Вот это и есть чудо, когда все делается без нашего участия, когда мы являемся только проводниками Святого Духа. Он все творит, ибо он «везде сый и вся исполняяй».

А в сознании Али стучало: «Любовь Господня… Любовь Креста… Чтобы мы могли любить, забывая себя…»

– Ну, прощай, Алла. Храни тебя Господь, – улыбалась Лиза сквозь слезы.

– И тебя. Любовью Креста… – тоже сквозь слезы.

Самолет взлетел в сторону моря, сделал круг над аэродромом, набирая высоту, и ушел на запад. А Аля все стояла и смотрела, как он сначала превратился в точку, а потом и совсем растаял в лазури высокого чистого неба.

Причалы

Если смотреть на нее со стороны моря, то перед вами будут далекие синие горы, отроги Кавказского хребта, которые справа переходят в высокие холмы. А слева бухта кончается длинным мысом, на котором стоит одинокий маяк. В центре бухты – город Сухуми. Вдоль берега тянется широкая набережная, огражденная от моря каменным парапетом, на котором стоят высокие столбы с матовыми светильниками-шарами. Рядом с парапетом – усыпанная гравием дорожка с зелеными скамейками, а за ними стена вечнозеленых олеандров.

Сидишь на скамейке, и перед тобой необозримое море… А во время шторма волны разбиваются о парапет, и их соленые брызги летят до скамеек, на лицо, на руки – и ты вздрагиваешь! Но не уходишь, а сидишь и сидишь еще и еще…

В центре набережной расположен Большой причал. Это пристань для пароходов-великанов – и черноморских, и океанских. А недалеко от него справа расположен Малый причал. Сюда подходят местные пароходики и катера. А еще правее, уже в самом конце набережной, в море выступает мол, и на нем причал для моторных лодок и шлюпок. Рядом с молом под высокими белостволыми эвкалиптами разместилась детская библиотека – красивое одноэтажное здание с широкими окнами в сторону моря. Сидишь, бывало, в читальном зале, штудируешь какого-нибудь Белинского или Добролюбова, а глаза сами собой убегают к воде, залитой солнцем, и к лодкам на берегу…

Самое красивое место – на набережной вокруг Малого причала. Здесь растут огромные магнолии с крупными белоснежными цветами, как будто вылепленными из воска. Их дивный аромат смешивается с запахом моря, наполняет все вокруг и пьянит своей таинственностью и тоской по неведомому… Здесь же маленькая кофейня, где можно взять чашечку кофе и пойти с ней к парапету или сесть на зеленую скамейку под олеандрами. И перед тобой будет море, и солнце, и дивная гармония мира…

Отсюда я любила ездить домой на катере, за кормой которого кружили белые чайки. Часто после школы мы с девочками приходили сюда, брали в кофейне мороженое и шли на самый край причала. В ожидании катера мы спускались под доски помоста и сидели над самой водой, свесивши в нее ноги.

А еще я любила смотреть на пожилых греков, приходивших на набережную пить кофе. В основном это были рыбаки, опаленные солнцем и ветром, – степенные, неторопливые. Особенно мне нравился один – высокий, худой, слегка ссутулившийся и почти седой. Он приходил всегда один, брал чашечку кофе и шел с ней к зеленой скамейке. Он пил кофе медленно, подолгу смотрел на море и, не допив до конца, ставил чашечку на скамейку, откидывался на спинку и закрывал глаза. И так сидел долго-долго, по-видимому, дремал. А когда просыпался, проводил руками по лицу, назад по волосам, затем брал чашечку, допивал оставшийся кофе и, упираясь руками в колени, вставал. Иногда он подходил к парапету и, загораживая рукой глаза от солнца, долго смотрел в море. Особенно если на нем появлялись белые барашки, предвестницы шторма.

Потом он шел к кофейне, ставил чашечку на стойку и, пройдя под могучими магнолиями, уходил куда-то в сторону Большого причала.

Много лет я видела его на набережной. И казалось, что и этот грек, и причал, и маленькая кофейня, и море, и магнолии, и все-все вокруг было неразрывно связано друг с другом и зависело друг от друга.

И вот 1985 год, а затем и 1992-й.

Как будто увидев белых барашков на море и почуяв приближение бури, греки первыми стали покидать Абхазию. Уехала моя любимая подруга Афина. Уехала пожилая монахиня Деспина. Все меньше мужчин стало приходить к кофейне. И вот я уже не видела моего грека. Без него на набережной стало чего-то не хватать, как будто он был тем винтиком, на котором все держалось… и распалась гармония этого дивного уголка: перестали ходить катера, куда-то улетели белые чайки, и никто уже не сидел на зеленых скамейках. А там закрылась и кофейня.

И только белые цветы огромных магнолий по-прежнему дарили миру свой дивный аромат, который все так же смешивался с запахом моря и окутывал тихой грустью пустынную набережную…