Текст книги "Перейди за Иордан. Судьба сильной женщины на переломе эпох"

Друг

Шел 1945 год. Была весна. И то ли от нее, то ли от близкого окончания войны в воздухе была разлита какая-то щемящая радость и ожидание чего-то нового. И прекрасного.

Как-то девочек отпустили в кино в Агудзеру. Шли пешком, пели, шутили. Взяли билеты и стояли гурьбой у дверей клуба, который помещался в церкви. И тут что-то загрустила Аля, затосковала.

Зазвенел звонок. Все кинулись к дверям, чтобы занять получше место или расположиться на полу у самого экрана. Алю оттеснили от дверей, и она стояла одна, спокойная и задумчивая. И казалось ей, что кто-то стоит с ней рядом… она тихо повернулась и медленно пошла от церкви, из которой уже слышалась музыка начавшегося фильма. Вышла на шоссе и пошла в сторону дома, который был там, далеко, за пять километров…

Дорога сначала шла прямо, потом спускалась в лощинку, где с обеих сторон были мандариновые плантации, а затем круто поднималась к селению Диоскурия.

Аля хорошо знала дорогу и шла спокойно. Она сняла туфли, чтобы не бить их понапрасну, и шла босиком. Ночь стояла безлунная, темная, но страшно не было – ощущение, что рядом кто-то добрый и могущественный, не покидало ее. Она чувствовала, что он из какой-то далекой и прекрасной страны, и ей все время хотелось попросить его взять ее с собой, но она боялась. Она знала, что он скажет то же, что было уже однажды сказано ей там, на берегу моря ночью: «Пока еще рано…» и она молчала.

«А будет ли когда-нибудь можно?» – мучил ее вопрос.

«Будет, – казалось, услышала она тихий голос, – посмотри на небо…»

Она подняла голову и остановилась – на темно-синем небе светился тонкий восьмиконечный крест… Крест! она просилась на небо, а ей был показан крест…

Мало что поняла Аля умом, но сердце переполнилось радостью и болью.

И вдруг она почувствовала, что она одна, что кругом темно, и ей стало страшно. Но нужно идти – и она пошла. Пошла медленно, осторожно, спускаясь в самый низ лощинки.

Скоро дорога начнет подниматься. Скорей бы, там наверху не так страшно.

И тут как из-под земли перед ней выросла огромная фигура мужчины. Аля на мгновение остолбенела, потом рванулась обратно, но было поздно – он сгреб ее в охапку, повалил на дорогу и со всего размаха ударил кулаком в висок. Из глаз Али посыпались искры. Подступила тошнота и слабость…

– Друг! – вырвалось из груди Али.

И как бы в ответ на ее зов, на верху этой пустынной дороги показалась машина с ярким прожектором впереди. Машина неслась вниз со страшной скоростью.

Мужчина бросился в придорожные кусты. Было слышно, как под его ногами трещали ветки. Страх его был велик – ведь в то время за изнасилование или даже за попытку к нему полагался расстрел на месте, как бешеной собаке.

Аля сползла в кювет. Машина промчалась мимо. И на мгновение она увидела белоснежные светящиеся крылья…

Страх ушел. Она поднялась, нащупала свои туфли и быстро пошла по дороге. Когда поднялась к Диоскурии, оглянулась. И вдруг, как бы вновь пережив то страшное, что было там, внизу, бросилась бежать. Так она бежала всю дорогу – босая, с туфлями в руке, грязная, растрепанная. Уже недалеко от дома пошла тише.

Около калитки стоял часовой с винтовкой.

– Аля, это ты? а я уж приготовился стрелять.

– Петя… Как хорошо, что сегодня дежуришь ты.

Она пошла по дорожке к дому, остановилась у колодца, умылась. Постояла и вошла в комнату. Сняла свое грязное белое платье и закуталась в простыню. Потом погасила лампу, села к окну и положила руки на подоконник. Перед ней было небо – такое чистое, родное и такое близкое… А где-то в глубине сознания обозначился перед ней тонкий, светящийся восьмиконечный крест… и накатился сон, такой спокойный, спокойный.

Девятый вал

В народе говорят, что молитва матери со дна моря достанет…

Плавать Алю научил папа. Вернее, не научил, а просто плавал с ней, и она научилась. А пловцом папа был прекрасным – мог плавать по четыре-пять часов в открытом море, мог подолгу возить на спине дочку, когда она была маленькая. А потом плавал с ней рядом, и если она уставала, то отдыхала, держась за его плечо. Папа очень хорошо понимал море, его движения, характер волн и умел избегать их ударов во время шторма. Он знал, когда можно войти в бушующие волны, где плавать и когда быстро выходить на берег. С ним было не страшно купаться в любую погоду.

Аля знала море с детства и любила его. Она знала, что в волнах есть ритм, в них есть нарастание и спад. Знала, что самая большая волна – девятая. Знала также, что если волна подходит с закручивающимся гребнем, то лучше на нее не подниматься, а нырнуть под нее, и там водоворота не будет; а если гребень спокойный, то можно довериться волне, она поднимет тебя и опустит. Знала и то, что когда вал накатит, потом сильно тянет в глубину.

В тот год Аля приехала на лето домой, окончив первый курс Московского университета. Наконец-то она дома! и как ни интересна была и студенческая жизнь, и учеба в университете, но приезд домой был самой большой радостью!

Раннее утро. Тишина и безлюдье на берегу. Зеркальная гладь воды. Взмахи сильных рук – и вот она уже далеко в море! одна, среди лазури неба и воды, когда, лежа на спине, смотришь в бескрайнюю прозрачность и душа устремляется ввысь, а губы целуют набегающую на лицо горьковато-соленую воду… об этом мечталось целый год там, в шумной Москве.

Через несколько дней тихая погода сменилась страшным штормом. Никто не купался. Аля ходила по берегу, с восторгом глядя на бушующие волны.

К обеду приехал папа. Он похлопал Алю по плечу и сказал:

– Ну что? Уж очень тебе хочется в волнах поплавать? После обеда отдохнем и покупаемся.

Папа уговорил и маму идти на берег. Маму! Которая, прожив почти всю жизнь у самого синего моря, так и не научилась плавать! она купалась только в спокойной воде, а когда купались в волнах, она уходила с берега – ей было страшно. Но тут она согласилась идти к бушующему морю ради приезда Али, с которой ей не хотелось расставаться ни на минуту.

Мама расположилась на берегу, а папа, Аля и Миша, дождавшись спада волн, вошли в море. Они заплыли за гребни и долго качались на волнах.

Аля была так увлечена купанием, что не заметила, как папа подал знак выходить. Когда же увидела, что папа с братом быстро плывут к берегу, то бросилась догонять их, но было поздно – высокий вал с закручивающимся гребнем догнал ее, накрыл и потянул ко дну. Сильными рывками рук она преодолела течение, пробила толщу воды и вынырнула на поверхность – над ней уже закручивался второй вал. Она только успела глотнуть воздуха, как волна обрушилась на нее. Аля сопротивлялась отчаянно, у нее еще были силы, и ей опять удалось пробиться сквозь толщу воды. Воздух!.. Она глотала воздух вместе с соленой пеной, беспорядочно взмахивая усталыми руками. А над ней уже навис самый сильный, самый страшный, огромный девятый вал. Нырять под него было поздно, плыть от него – бесполезно. Мощный крутящийся гребень накрыл девушку. Скрутил, оглушил и потянул в глубину…

Силы покидали ее. Руки как плети повисли вдоль тела… Воля ушла… Но сознание еще работало. Она видела, как косые лучи солнца пробивали зеленую воду… Как мимо проплывали стайки маленьких рыбок… она видела себя, как ногами вниз она медленно опускается на дно и ее волосы колышет вода… Величие и тишина дна… Покой… она медленно засыпала, окруженная стихией, которую так любила…

«Господи… я к Тебе?..»

Ее ноги коснулись дна. И тут ее пронзило, как током! Мощный заряд жизни вошел в нее, встряхнул и разбудил! она очнулась.

Мгновение – и гребками вдруг окрепших рук она стала подниматься вверх. Выше! Выше! Вот уже совсем светло. Вот солнце. Воздух. Вдох! Второй! Третий!

Девятый вал ушел. Волны были небольшие. Резким кролем к ней плыли папа и брат.

Аля ступила на берег. Кругом было тихо, все молчали. Пошатываясь, она подошла к маме и легла у ее ног вниз лицом. И ее как будто не стало. Тогда папа взял ее на руки, отнес домой и уложил в постель. Она проспала почти два дня.

А когда проснулась, позвала маму:

– Мамочка… Мама моя… Ты молилась за меня?..

– Да, Аля… Все время…

Аля взяла мамины руки, закрыла ими свои глаза и… увидела дно моря…

Белые платочки

Я была в шестом классе, когда началась Вторая мировая война – жуткая, жестокая война, грозившая полным уничтожением нашего народа. Вся жизнь страны была направлена только на одно – победить! Выиграть войну, не сломаться и не попасть в рабство.

Школа… Наша неполно-средняя Келасурская школа в пригороде Сухуми…

Мужчин-учителей у нас не осталось ни одного, мальчиков-старшеклассников тоже не было. Да и в нашем шестом классе числился только один мальчик, но в школу он не ходил: то работал на поле с женщинами, то уходил со стадами в горы. Нас было семь девочек в классе. Мы учились прилежно, старались – учиться плохо было позором.

Подходил к концу 1941 год. Страшный год! Немцы стояли под Москвой, немцы рвались отрезать Кавказ от России. Сухуми бомбили. Мы продолжали учиться.

Вот мы слушаем по радио речь Сталина: не должно быть паники, все на своих местах делают свое дело. Мы победим. С нами Бог!

И мы верили в это.

В конце учебного года к нам в класс пришла новая учительница – младший лейтенант в пилотке и военной форме. Мы замерли… Что будет? Что будем изучать?

– Здравствуйте, девочки! Меня зовут Елизавета Николаевна. – И она присела на краешек стула. – Мы с вами будем осваивать труд помощниц сестер милосердия. Таких помощниц сейчас очень не хватает стране, и мы должны помочь. Вы будете продолжать заниматься вашими уроками, но вам добавится нагрузка по уходу за ранеными бойцами: умыть, накормить, поправить постель и даже перевязать несложные раны. Всему этому нужно будет научиться. На левой руке вы будете носить белую повязку с красным крестом. Красным… политым кровью. И это нужно оправдать.

Кроме этого, мы будем учиться петь. Да, да, не удивляйтесь – петь! Не частушки, не хороводы, а песни, написанные болью и кровью наших солдат и военных корреспондентов. Песня – это великая сила! она в сердце проникает. И вы это поймете, когда будете петь.

Она встала и, глядя куда-то повыше наших голов своими спокойными глазами, запела красивым низким голосом:

 
Вставай, страна огромная!
Вставай на смертный бой!
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
 

Мы тоже встали.

 
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна.
Идет война народная,
Священная война!
 

В ее глазах блестели слезы. Плакали и мы.

– Вот, вы почувствовали, что песня нас сроднила, она сплотила нас в любви к Родине.

Несколько минут мы стояли молча.

– Садитесь. А теперь давайте знакомиться.

Она раскрыла классный журнал и стала вызывать нас по списку.

– Аветян Анжела.

Встала маленькая Анжела, все еще продолжавшая плакать.

– Почему ты плачешь, Анжела? – спросила Елизавета Николаевна.

– Папа на фронте. Писем давно нет. Мама все стоит на коленях перед иконой и плачет. – И Анжела разрыдалась.

– Не плачь, Анжела, раз мама за него молится, он не погибнет. Передай это маме от меня. И вы, девочки, это запомните. – И она стала вызывать нас дальше.

Прозвенел звонок. Мы встали. И я, как староста, сказала от всего класса:

– Спасибо вам, Елизавета Николаевна, мы не забудем ваших слов.

Занятия в школе и вся наша жизнь переменилась, они наполнились смыслом подвига, смыслом служения стране. Нас никто не заставлял ни учиться, ни помогать раненым, ни трудиться дома – все это делалось само собой, от всей души. Как я теперь понимаю, вся наша нравственность тогда была основана на заповедях Божиих, хотя об этом не говорилось. Не говорилось… Но это впитывалось в нас и становилось нашей натурой.

Елизавета Николаевна занималась с нами всем: и пением, и санитарным делом, и читала нам стихи, и ходила с нами на море. А мы ее просто обожали. От нее не было ни нотаций, ни наказаний, ни выговоров. Она просто жила с нами, и своей любовью к людям и к Родине она увлекала нас за собой: всем нам хотелось походить на нее и подражать ей.

Наши двухмесячные курсы по подготовке помощниц сестер милосердия подходили к концу. Как-то по школе прошел слух, что отпуск после ранения у Елизаветы Николаевны тоже подходит к концу и она должна будет возвратиться в свою воинскую часть. Как! Неужели ее около нас не будет?! Но мы молчали, мы решили ничего не узнавать – она все скажет нам сама.

И вот был наш последний урок… Мы пели «Катюшу», «Бьется в тесной печурке огонь», «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат». Пели, не зная еще, что это последний урок. Но в воздухе стояла такая боль, такая любовь, что хотелось умереть. Умереть вот сейчас! За Елизавету Николаевну, за Родину, за любовь!

Во второй половине урока она замолчала, отвернулась к окну, постояла, вынула из полевой сумки пакетик, завернутый в газету, и положила его на стол.

– Девочки, завтра утром я уезжаю в свою часть. Я поправилась после ранения и очень окрепла от наших занятий и от нашей дружбы. Спасибо вам всем. Мы увидимся после Победы – я обязательно к вам приеду. А сейчас напишу вам свой адрес. Пишите мне. Так дороги нам эти почтовые треугольнички! – и мелом на доске она вывела: п/п 15242, медсанчасть, младшему лейтенанту Королевой Е.Н.

– Ну, вот и все. Подойдите ко мне.

Она стояла у стола. Мы сгрудились вокруг нее, она обняла нас и прижала к себе. Потом развернула пакетик и стала вынимать из него белые платочки и дарить нам на память.

– До свиданья. Любите Родину… В этой любви есть много возвышенного, героического. Любящий свою страну видит в ней больше, чем равнодушные люди. Он видит ее величие, ее невидимое. Любовь к Родине – это преданность ей, вплоть до отдачи жизни за нее. Эта любовь – самое благородное, самое высокое и чистое чувство, которое можно сравнить только с любовью к Богу.

Еле сдерживая слезы, она вышла из класса.

А мы стояли и молча плакали, прижимая к глазам ее платочки, которые пахли бинтами и йодом.

Елизавета Николаевна уехала незаметно, мы не видели ее больше. Казалось, что мир опустел, что жизнь потеряла смысл. Но постепенно мы входили в учебу и в труды по госпиталю, который она завещала нам.

Мы стали получать от нее письма по очереди, начиная с Анжелы. Каждое письмо было и личным, и ко всем нам. Вот письмо ко мне: «Дорогая Алла, спасибо за память, за твое трогательное письмо. Я рада твоим успехам в математике – это наука наук. И рада твоим сидениям у моря на закате – молодец! Побольше бывай одна, побольше думай, наблюдай, молись… А я очень полюбила песню «Журавли», она мне напоминает вас – такую дружную, красивую стайку. И мне кажется, что журавли летят именно к вам, в ваш дивный край, и с ними я посылаю вам любовь. Помнишь?

 
Здесь под небом чужим я как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей, улетающих вдаль.
Сердцу больно в груди видеть птиц караваны,
В дорогие края провожаю их я.
 
 
Пронесутся они мимо скорбных распятий,
Мимо старых церквей и больших городов.
А вернутся они, им раскроют объятья
Дорогие края и отчизна моя.
 
 
Дождь и осень, туман, непогода и слякоть,
Вид усталых людей мне они принесли.
Ах, как сердце болит, сердцу хочется плакать,
Перестаньте рыдать надо мной, журавли…
 

Передай привет твоей мамочке, она правильно тебя воспитывает. Ты расспрашивай ее, прислушивайся и советуйся с ней. До свиданья. С нами Бог! Твоя Е. Н.

P.S. Мы уже не отступаем. Мы окрепли в боях. Целую».

Прошло два года. Мы были выпускницами нашей неполно-средней школы. Положение сильно изменилось: мы становились страной, которая гнала со своей земли захватчиков, мы становились страной-победительницей!

Письма от Елизаветы Николаевны мы получали регулярно и регулярно писали ей. В одном из писем мы получили ее фотокарточку – она была уже в погонах, на которых красовались три звездочки – старший лейтенант! и она улыбалась. А ведь мы никогда не видели ее улыбки.

И вдруг мы перестали получать от нее письма. В марте 1945 года, когда до Победы оставалось два месяца, нам пришло письмо из ее части: «Старший лейтенант Королева Е.Н. пала смертью храбрых, защищая своим телом раненого командира части. Посмертно ей присвоено звание Героя Советского Союза».

Елизавета Николаевна…

Наша любимая…

Приближается день Победы, и мы ждали тебя…

Елизавета Николаевна…

Наш младший лейтенант со спокойными серыми глазами…

Мы тебя никогда не забудем. Никогда!

Мы увеличили ее фотографию, вставили в красную рамку и повесили на стену около учительской. На полу поставили цветы в горшочках и на переменах стояли в почетном карауле. А вокруг фотографии мы кнопками прикрепили выстиранные и отутюженные наши белые платочки…

Вечная память нашей любимой Елизавете Николаевне!

Дорогая наша Елизавета Николаевна, моли Бога о нас, твоих девочках-подростках, влюбленных в тебя на всю жизнь.

Родная земля

Все проходит, но все остается. Это мое самое заветное ощущение – ничто не уходит совсем, ничто не пропадает, а где-то и как-то хранится. Ценность пребывает, хотя мы и перестаем воспринимать ее. И прошлое, хотя бы и забытое, пребывает как-то и дает свои плоды. Вот поэтому хоть и жаль прошлого, но есть живое ощущение его вечности.

Из письма о. Павла Флоренского к матери. Соловки. 1935 г.

Сухуми. Женская гимназия имени грузинского поэта-романтика Николоза Бараташвили. Начало лета 1949 года. Выпускные экзамены. Девочки, подтянутые, притихшие, в коричневых шерстяных формах, застегнутых на все пуговицы, и белых кружевных фартуках. Жарко. Но никому и в голову не приходит расстегнуться. Небольшими стайками они укрываются от солнца кто под пальмами, кто в бамбуковой роще. Ни смеха, ни шуток, ни игр – они сдали последний экзамен. Они на пороге новой жизни.

Вот и окончена школа. Золотая медаль открывает Але дорогу в любой вуз ее великой страны. Кем стать?

С детства Аля любила математику и английский язык.

Любовь к математике она унаследовала от мамы. А в старших классах эту любовь развил ее дорогой учитель Владимир Иванович. Он ценил и понимал Алю – и ее способности, и ее неумение приспособиться к конкуренции с одноклассницами. А класс удивительно сильный – семь претендентов на золотую медаль и четыре – на серебряную. У отличниц все ровно, все 5 и 5, а у Али 5, 5, а потом вдруг 2. И Владимир Иванович старался научить ее работать ровно, владеть собой и не срываться на настроения, на уход в мир мечтаний, когда она могла просидеть весь урок, глядя в окно, и сдать чистый лист, не прикоснувшись к работе.

– Вытащить, вытащить Алю в отличницы, она стоит того, и это наш долг, – часто говорил он на педсоветах.

И он находил способ это сделать – то давал трудное задание на дом, а то входил в класс с тетрадями для контрольных работ и объявлял:

– Девочки, сегодня у нас конкурс – кто первым сдаст контрольную работу, тот будет иметь пятерку в четверти. Приступим.

Девочки спокойно принимаются за работу. Только у Али щеки покрываются ярким румянцем – она волнуется. Волнуется… А решение как будто само собой льется из-под пера. Кончила. Сидит. Владимир Иванович медленно идет между рядами. Подходит к Але, берет ее работу, пробегает глазами.

– Можешь идти, Аля.

Она смотрит вопросительно, но он уже прошел дальше.

Владимир Иванович, фронтовик, с золотой звездой Героя Советского Союза на груди, высокий, с военной выправкой. Он чем-то напоминал Але Байрона, к тому же он прихрамывал после ранения и ходил с палочкой. У него были большие, серые глаза, которые смотрели на мир задумчиво и очень по-доброму. Улыбался он не часто, но улыбка его была такая радостная, что всем хотелось ее заслужить. Он любил своих учениц, но к Але относился еще и как к ребенку, искреннему, но очень эмоциональному и несдержанному, которого надо было воспитывать. И он воспитывал.

Как-то раз одна из девочек подарила Але котенка. Она долго гуляла с ним после уроков и сама не заметила, как оказалась около дома Владимира Ивановича – ей очень хотелось его увидеть. И она увидела. Он шел к ней, опираясь, как всегда, на палочку.

– Я увидел тебя из окна. Что-нибудь случилось, Аля?

– Нет. Вот кошечка, мне ее Инга подарила. Я хотела ее вам показать, – ответила Аля, а кошечка выпрыгнула из рук и вскочила на дерево.

Они долго ее ловили.

– Аля, а почему ты здесь ходишь? Почему не едешь домой?

– Не знаю… Мне очень хотелось вас увидеть.

Молчание.

– Ты чувствуешь себя одинокой? Да?

– Нет… Но мне ни с кем не бывает так просто и хорошо, как с вами… я вас очень люблю.

– Я знаю. И это обязывает меня быть очень внимательным к тебе. Помнишь, я давал тебе книжку «Маленький принц»? Там все правильно сказано о любви. Зайдем к нам. Жена дома. Попьем чайку, поговорим.

– Я вашу жену часто вижу с вами… и я ненавижу ее.

– Не надо ее ненавидеть. Она очень хороший человек. Настоящий. И талантливая актриса. Она всю войну меня ждала. Ну что ж, если не хочешь заходить, пойдем, я провожу тебя к автобусу. Уже темнеет.

Они стали медленно спускаться к автобусной остановке. Владимир Иванович рассказывал о войне, о мужестве, о верности.

– Аля, ты читала Константина Симонова?

– Читала, но только то, что по программе.

– Я принесу тебе небольшой фронтовой сборник. Почитай, подумай. И пойми, что слово «люблю» – очень ответственное слово. Будь сдержанней, Аля. Помнишь: «Не каждый вас, как я, поймет, к беде неопытность ведет». – И он улыбнулся. – Вот и автобус. Держи кошку. До свиданья.

– До свиданья, Владимир Иванович. – И чуть слышно добавила: – Дорогой наш Владимир Иванович.

Дверь закрылась. Автобус вздрогнул и покатил. Аля села у окна. Владимир Иванович помахал ей рукой. Она улыбнулась в ответ, стараясь скрыть набежавшие слезы. Едет и смотрит в окно. И видит свою собаку Бульку, которая бежит рядом с автобусом. На душе становится тепло. А на остановке запыхавшийся Булька уже встречает ее, виляя своим длинным, прямым, как палка, хвостом.

Бульку, названного в честь Бульки Владимира Маяковского, Аля отобрала у соседских мальчишек, когда они несли его топить – маленького бело-розового щеночка. Он вырос и стал ее верным другом.

Очень хотелось Але стать математиком… Но папа как-то сказал: «Засохнешь ты, дочка, за математикой. Нет лучше специальности, чем геология. Тут тебе и математика пригодится». А что еще мог сказать ее дорогой папа, такой влюбленный в свою геологию! Так и стала Аля студенткой геологического факультета Московского государственного университета имени Ломоносова.

Ну а как с английским?

Английский язык Аля полюбила благодаря прекрасному педагогу и удивительному человеку – Валентине Ивановне Скультэ, которая жила недалеко от Али. Жила одна в большом двухэтажном доме, который стоял на самом берегу моря и был окружен тенистым садом со множеством цветов и редких субтропических растений. Из сада, огражденного со стороны моря бетонной стеной, спускалась крутая лестница прямо на морской песок. Во время шторма волны били в стену, и брызги летели до застекленной террасы, где проходили занятия. Дом содрогался под ударами волн, и море, бушующее под окнами, заглушало звук голосов. И от этого казалось, что ты находишься на палубе корабля, застигнутого штормом.

Валентина Ивановна была не только прекрасным педагогом, занятия с которым увлекали и заставляли работать, но и воспитателем, развивающим в юной душе стремление к благородному и возвышенному. Она восхищала Алю своим гордым одиночеством, независимостью суждений, внутренней собранностью и верой в неограниченные возможности человека. А главное – ее романтической влюбленностью в мир мечты, такой близкой Але. Ей навсегда запомнилось чтение «Gone with the Wind» by Margaret Mitchell» – эти перезвоны столового серебра и хрусталя, оттенки шума ночного сада, льющиеся в открытые окна, и эти сказочные замки в углях камина, горящего всю ночь в холле.

Занятия с Валентиной Ивановной стали настоящей школой жизни – Аля научилась серьезно работать, требовательно относиться к себе и отстраняться от всего пошлого и легкомысленного. Она мечтала служить миру добра и красоты. И в то же время это навевало ей мысли о своих неограниченных возможностях, о своей особенности и избранности.

Уезжая учиться в Москву и прощаясь со своей любимой учительницей, Аля получила от нее драгоценный подарок – плод ее многолетнего труда, ее знаменитый учебник «English for Little Ones» с дарственной надписью: «Моей самой способной ученице. В. Скультэ».

В 1955 году Аля окончила университет и была оставлена в аспирантуре. На втором году обучения она встретилась с удивительным человеком – потомственным дворянином, молодым ученым, первоклассным альпинистом и горнолыжником – Юрием Всеволодовичем Журавским. Их встреча вспыхнула ярким пламенем любви и привела к радостной свадьбе.

Аля продолжала заниматься английским языком. Сначала на курсах, потом самостоятельно. А через несколько лет – с вдовой американского посла Бетти Мироновной, которая почти не говорила по-русски. Довольно скоро эти занятия превратились в приятельские встречи, в хождения по музеям, выставкам, в кинотеатр «Метрополь», где шли фильмы на английском языке, а то и просто в домашние чаепития.

– Alla, look at Mark – here’s a real Jew! – говорила Бетти Мироновна. – He doesn’t spare a minute of the time he has paid for. And you? You are talking, drinking tea. But they aren’t the things you must pay for.

– Oh, my dear Mrs. Betty! Money is money, and not more. But I want to understand the English soul, the English attitude to life, to spiritual values. And of course, I amn’t a real Jew. I am Russian.

Yes, you are Russian…[1]1
  Алла, посмотри на Марка – вот настоящий еврей! – говорит Бетти Мироновна. – он не тратит понапрасну ни минуты из того времени, за которое он платит. А ты? Ты разговариваешь, пьешь чай. Но это ведь не то, за что ты платишь деньги.
  – О, моя дорогая миссис Бетти! Деньги есть деньги. Не больше. Но я хочу понять английскую душу, английское отношение к жизни, к духовным ценностям. И уж конечно я не настоящий еврей. Я русская.
  – Да, ты русская… (Пер. с англ.)


[Закрыть] – задумчиво отвечала учительница.

Три года занималась Аля с Бетти Мироновной. Они стали друзьями – седая, чуть ссутулившаяся американская еврейка и светловолосая статная Аля.

К этому времени Аля имела все, о чем могла мечтать молодая женщина того времени, – любимого мужа, двоих очаровательных детей, домработницу, отдельную квартиру и свою машину. Она закончила аспирантуру, но не работала, много времени проводила с детьми, занималась спортом, английским языком, читала и не пропускала ничего, что было интересного в культурной жизни столицы. Но муж иногда замечал ее остановившийся, отрешенный взгляд в окно и тихо спрашивал: «Что с тобой, Алинька?» она улыбалась и шутливо отвечала: «Мне не хватает гор и моря». А что действительно происходило в ее душе, она и сама не знала: какая-то непонятая тоска о неведомом и прекрасном, как и в юности, волновала ее… иногда она заливалась слезами и падала на грудь мужа: «Нет, нет, я очень тебя люблю. Но порой мне бывает так мучительно холодно и… одиноко… Прости».

Как-то раз Бетти Мироновне пришел вызов из Америки. В России у нее не было никого из близких людей, кроме Али. И Аля повезла ее в Шереметьево.

Вот они стоят у турникета перед посадкой в самолет – последняя проверка документов и багажа. Перед ними – пожилая женщина в платочке с небольшим деревянным сундучком. Он тяжелый – женщина с трудом передвигает его к турникету.

– Откройте чемодан, – чеканит таможенник.

Она ключом открывает маленький висячий замочек. Поднимает крышку. Под ней белый холщовый мешок, завязанный шнуром.

– Развязывайте мешок. Почему он у вас такой тяжелый? – говорит таможенник. – Что в нем?

– Свечи из церкви. И… земля.

– Что?! Какая еще земля? – он сбит с толку.

– Да самая обычная. Русская. С поля, – смущенно улыбается женщина.

Очередь застопорилась. Стали взвешивать землю. Стали прощупывать мешок. Не зная, что делать дальше, таможенник ушел к начальнику. Люди в очереди стали возмущаться – их, таких важных, задерживают: «Землю, видишь ли, возят. Нашли, что возить!»

Пришел начальник. Посмотрел на землю. Посмотрел на женщину.

– Зачем вам эта земля в Америке? Что, там своей мало?

– Нет. Своя там есть. Но нужна наша, русская. Знаете, когда там умирают наши близкие, они просят, чтобы на их могилу положили хотя бы горсточку русской земли. Из России. Они по ней всю жизнь тосковали, – сбиваясь, объясняет женщина.

Очередь притихла. В жизнь людей вошло что-то непонятное, необычное…

– Ну, закрывайте сундучок. Проходите. Вот ваши документы, – уважительно говорит начальник.

Глаза Али широко открыты. В них слезы. Бетти Мироновна просит перевести.

– This lady is carrying native soil… Russian soil… to her dear friends living in America.

Бетти Мироновна пожимает плечами, не понимает:

– Oh! I can never understand you, Russians… Good-bye, Alla.

– Good-bye, dear teacher. I’ll miss you[2]2
  – Эта леди везет родную землю… Русскую землю… для ее дорогих людей, живущих в Америке.
  – О! Никогда не могу понять вас, русские… До свиданья, Алла.
  – До свиданья, дорогая учительница. Я буду скучать без вас. (Пер. с англ.)


[Закрыть], – отрешенно отвечает Аля, провожая взглядом удаляющуюся фигурку с тяжелым деревянным сундучком…

В Москву Аля не торопилась. Она медленно ехала вдоль обочины, глядя на заснеженные дали, просыпающиеся после долгого зимнего сна. Родина… А перед ее глазами стояло благородное лицо русской женщины в платочке. Кто она? Дворянка? Русская эмигрантка, живущая в далекой Америке?.. И как же нужно любить свою Родину, чтобы в эти непростые годы приехать из-за океана за русской землей!..

– Аля остановила машину, сошла с дороги и углубилась в лес. Здесь было тихо. Снег еще не стаял, но на пригорке, обращенном к солнцу, уже зеленела травка. Аля присела на корточки. Разгребла старые листья. Показалась черная влажная земля. щемящая боль сжала сердце…

– Земля… Родная… Что ты такое? и почему тебя везут за тридевять земель, как какое-то сокровище?

И вдруг… слезы, слезы. Ни от боли, ни от радости. Нет! от встречи с горячо любимым и потерянным. Забытым в суете Москвы…

…И видится ей девочка 11–12 лет в белом сарафане. Она бежит по крутому берегу реки, а вокруг рожь, даль… Девочка поет, кружится, одна, с рекой внизу и рожью вокруг. И песенка ее простая:

 
Девочка, раскинув руки в танце,
Кружится над пропастью во ржи,
Белые оборки сарафана
Легкий ветер ласково кружит.
 
 
Господи, не дай мне заблудиться
И в чужие земли улететь.
Мне ночами край родимый снится —
Здесь мне жить.
И здесь мне Тебе петь…
 

«Разве я тогда не любила тебя, земля моя?.. Разве не было слез ночью на берегу моря? Разве не было замирания сердца перед красотой Творца и белых крыльев архангела Михаила? и ведь все это касалось души глубоко и сохранялось в ней. Это не было поверхностно. Нет! Нет! Но куда же это делось? Как могло это забыться? и как могла я стать такой городской, суетной и самовлюбленной?..» Как будто суетное взяло верх, а нежное, трепетное отступило, как бы сказав: «Тебе дорога суета? иди, насладись ею. А потом сравни…»

«О ты, женщина в платочке! Помоги мне вернуться в мир моего прекрасного детства. Зачем я здесь, в этой шумной Москве?..»

И как горькое горе, как раскаяние и стыд, на Алю накатилось чувство неправильности ее жизни и своей неправильности. Она опустилась на колени, низко склонила свою горячую голову… и вдруг уткнулась лбом в сухие листья и поцеловала черную, нагретую солнцем родную землю…

Шло время. Просыпалось забытое, дорогое и трепетное. Все, связанное с сентиментальной и тщеславной влюбленностью в Англию, стало как-то меркнуть, отступать. Слова «Россия», «русская» становились значимыми и дорогими. А встреча с женщиной в платочке стала чем-то вроде указателя поворота на дороге.