Текст книги "Перейди за Иордан. Судьба сильной женщины на переломе эпох"

Кипарис, дерево печали

В 1934 году, когда мои родители купили дом в пригороде Сухуми, папа посадил в саду пальму. А мама посадила кипарис. Соседи говорили: «Не надо сажать кипарис около дома». Но мама очень любила папу, и кипарис был как бы олицетворением его. Вот она и оставила расти этот кипарис.

Мама была угодницей Божией: своим смирением и безропотным терпением многих и многих скорбей она стяжала милость Его. И Господь сохранил ее кипарис, пока она была жива. Мама любила притчу о воскрешении Лазаря – и она мирно скончалась в Лазареву субботу. Ей было 87 лет. Был март, была весна. Она лежала утопающая в цветах с легкой улыбкой на помолодевшем красивом лице, а в открытые окна благоухал сад. Соседи толпами приходили прощаться с ней и плакали в голос, поминая ее добрые дела и ее доброе сердце. Папа плакал у гроба как ребенок и, не вытирая слез, все шептал и шептал ее имя.

А я целыми днями сидела на маминой могилке и поливала ее слезами. Я не могла работать, перестала ходить в школу, и мои ученики группками стояли у нашей калитки. Ничего я не могла с собой поделать – из меня просто ушла жизнь. И только Врам Ситракович, директор школы, сказал слова, заставившие меня очнуться: «Алла Григорьевна, вас ждут дети!» и я вернулась в школу.

К осени мы заметили, что с кипариса стали сыпаться его листики-палочки. А ему было всего 45 лет! Ему бы еще жить да жить… Но за зиму он весь осыпался. И засох.

Со слезами мы с папой срубили его, распилили и убрали под самую крышу сарая – пусть высохнет. А потом мы собирались сделать из него доски для икон, первой из которых должна была быть икона «Воскрешение Лазаря». Но через год папа умер. А там пришла война, разруха. Кругом все жгли, крушили, бомбили…

Я жила с маленьким внучонком Микой. Каждый вечер мы обходили дом с большой иконой великомученика Георгия, написанной сыном. Мика шел впереди с лампадой, прикрывая ее рукой от ветра, а я сзади с иконой. И так каждый день, в любую погоду. А сарай мы не обходили, он стоял у самого забора, и было страшно, что нас увидят.

Когда мы уехали из Сухуми, кто-то поджег сарай. И он сгорел. А в нем сгорел и кипарис…

А еще я помню, как у соседей, у Серебряковых, во время шторма море унесло дом с большими кипарисами. И долго крышу дома носило по бурным волнам… А все стояли на берегу и смотрели. И было страшно. И опять кто-то тихо сказал, как когда-то давно-давно: «Не надо сажать кипарисы около дома…»

Часть 2. Ю. Ж.

Нырок[5]5
  Рассказ написан за несколько лет до знакомства автора с Юрием Журавским и не носит автобиографического характера.


[Закрыть]

И Ангелу Лаодикийской церкви напиши… знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч: о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих.

Апок. 5: 14–16

Был октябрь 1996 года… Три года, как не стало той, которую я любил больше всего на свете. Три года… Казалось бы, могло что-то сгладиться, улечься, успокоиться… Но вот я вновь на Иверской земле. И прошлое ожило во мне с прежней силой.

Сухуми… Это был цветущий город, ласковый и жизнерадостный, всегда гостеприимный и какой-то очень интеллигентный. Город, в котором мы так много ходили, который любили, как можно любить только Родину – однажды и навсегда.

И вот я иду один по городу, по знакомым улицам, и следы пронесшейся здесь бессмысленной войны окружают меня – остовы сгоревших зданий, взрытые дороги и поверженные на землю осветительные столбы-великаны с разбитыми лампами. Чувство холода и неуютности охватывает меня все больше и больше.

Я иду в сторону ее дома, мимо Синопа и Келасури, и вот уже издали вижу его остроконечную крышу. Потом платановая аллея, и вот он, заветный дом, утопавший прежде в цветах. На калитке старая табличка с ее именем. Ее имя… Словно она продолжает здесь жить…

Привычным движением руки я открыл калитку, она жалобно заскрипела и, открывшись, сильно перекосилась. Я поправил ее и бережно прикрыл. Неметеная дорожка, вдоль которой не росли теперь цветы, повела меня к дому. На крыльце не было кадки с редкостной пальмой, которую она так заботливо вырастила. Я машинально потянулся к бронзовой ручке, но вместо нее наткнулся на толстый загнутый гвоздь.

На крыльцо вышла молодая женщина с изнуренным лицом. Я извинился и попросил у нее воды. Она вынесла графин и стакан, но я попросил воды прямо из крана, что у кухни за домом. Женщина испуганно взглянула на меня, сообразив, что дом мне знаком. Она быстро принесла мне чистой холодной воды. Я напился и поблагодарил ее.

– Разрешите мне пройти к морю?

Она молча кивнула, и я пошел по знакомой дорожке, заросшей травой.

Передо мной лежало море.

Море… Так горячо любимое ею…

Я спустился к берегу, походил босыми ногами по прозрачной теплой воде и сел на камни. День клонился к вечеру. Берег был пуст. Я лег на спину – надо мной было бескрайнее синее небо. И воспоминания, как волны, нахлынули на меня…

Нас было трое аспирантов Московского университета, влюбленных в математику и увлеченных альпинизмом. Мы только что сделали ряд серьезных восхождений на грозные вершина Кавказа и получили наконец долгожданное звание «Мастер спорта». Мы были довольны жизнью, довольны собой и свысока смотрели на все отпускные и лагерные романы и на девиц вообще.

После напряженного месяца в альплагере мы спустились к морю и, как всегда, остановились недалеко от Сухуми у пожилой вдовы, домик которой стоял на самом берегу. По вечерам мы долго читали, разговаривали и слушали музыку. Вставали довольно поздно и, наскоро позавтракав, шли к морю.

На пляже мы ни с кем не знакомились. Никто не привлекал нашего внимания, если не считать очаровательного мальчугана с огромными темно-синими глазами и вьющимися льняными волосами. В его складной фигурке, в его осанке и жестах чувствовалось какое-то недетское благородство. И мы бы давно с ним познакомились, если бы не его мама, стройная блондинка, знакомиться с которой уж никак не хотелось, как и ни с какой другой женщиной.

Обычно они уходили с пляжа вскоре после того, как появлялись мы. По вечерам они приходили позже нас, когда спадала жара, долго плескались у берега, потом мальчик сидел один, а она уплывала далеко в море, но ненадолго. После купания они лежали на своих полотенцах, голова к голове, и она ему читала. На второй или на третий день, проходя мимо нас, малыш так мило сказал: «Доблое утло», что мама невольно улыбнулась. А мы приподнялись и почти хором ответили: «Доброе утро, мальчик».

Теперь, когда они проходили мимо нас, они говорили нам: «Доброе утро» или «Добрый вечер». И было в этих двух существах что-то такое чистое и доброе, что мы невольно стали реагировать на их присутствие. Никто не делал никаких попыток к сближению. Через несколько дней нам надо было уезжать, и, если бы не случай, мы так и расстались бы, не сказав друг другу ни слова.

Однажды, вволю наплававшись, мы лежали под теплым вечерним солнцем, а вокруг было необычно пусто, лишь группа мальчиков сидела поодаль. Не видя наших соседей, я почему-то волновался, и когда они появились, я успокоился и принял свой обычный независимый вид.

– Добрый вечер! Доблый вецел!

И они прошли мимо нас к самой воде, где долго играли, а потом малыш сидел в накинутом на плечи полотенце, а она ровными взмахами красивых рук уплыла в море. После купания они сидели рядом, и она что-то ему рассказывала. Время от времени он поднимал к ней свою головенку и что-то спрашивал. Я невольно любовался, глядя на простоту и изящество всего, что они делали. Таким миром и теплом веяло от этих двух фигур, что меня потянула к ним какая-то невыразимая сила, и, чтобы не поддаться ей, я резко отвернулся и уставился в раскрытый томик Набокова, который вдруг показался мне скучным.

Когда я вновь повернулся в их сторону, они стояли у воды, всматриваясь в море. Малыш даже становился на цыпочки, чтобы лучше видеть. Я приподнялся и увидел на воде маленькую черная уточку, которая плыла вдоль берега, крутя во все стороны своей быстрой головкой. Мальчики вскочили со своих мест.

– Нырок! Нырок! – закричали они, хватая камни и палки.

Вот в уточку полетел первый камень. Второй, третий. Камни уже летели один за другим и булькали вокруг нее, а она крутилась и никак не могла уйти вглубь. Азарт мальчишек возрастал. Нырка уже пригнали довольно близко к берегу, и теперь ничего не стоило попасть в него. Первый удар в головку птички был встречен громогласным «ура!». При этом мои товарищи подняли головы и с любопытством стали наблюдать за происходящим. Птичка ушла под воду и долго не появлялась. А когда она появилась, в нее полетело сразу несколько камней.

И тут женщина встрепенулась и стрелой понеслась к мальчишкам. Ее бег был так стремителен, так красиво развевались по ветру ее золотистые волосы, что я невольно залюбовался.

Подбежав к мальчишкам, она с криком: «Нельзя! Так нельзя!» – стала метаться от одного к другому, заставляя их бросить камни. Не совсем понимая, в чем дело, но ошеломленные ее натиском и подсознательно чувствуя ее правоту, они побросали камни и отошли от берега. Малыш, спотыкаясь, бежал к ней. Она поймала его на лету и прижала к себе.

Берег стих. Не летели в воду камни. Море было спокойным, и на нем заиграла золотая дорожка от заходящего солнца. Над синей гладью воды опять появилась маленькая черная головка и медленно плыла вдоль берега, крутясь во все стороны.

И тут я почувствовал, что произошло что-то очень важное… она, слабая женщина, бросилась на защиту маленькой птички, не рассуждая, справится ли с этими большими мальчиками. В ее порыве была решимость не дать совершиться злу. А мы, сильные мужчины, рассуждающие о высоких порывах души, не только не противостали злу, но даже не почувствовали, что оно совершается рядом. И мне стало мучительно стыдно за нас, таких не горячих и не холодных, с сердцами, не чуткими к добру и злу. И все наше альпинистское мужество показалось мне не стоящим и мизинца этой хрупкой женщины.

На другой день нам надо было уезжать. Утром я поднялся раньше обычного и пошел к морю, надеясь еще раз их увидеть, посмотреть на них и впитать в себя то неведомое, чем они были так богаты, но чего понять тогда я не мог.

Всходило солнце. На берегу не было никого, кроме этих ставших мне дорогими фигурок, которые что-то делали у воды. Я подошел к ним и сказал как можно более спокойно:

– Доброе утро.

– Доброе утро! Доблое утло! – отозвались мне радостно и одарили меня своими светлыми улыбками.

– Я пришел с вами попрощаться, мы сегодня уезжаем, – сказал я заранее приготовленную фразу.

– Ах! – воскликнула она. – Как жалко! С вами было так уютно на берегу! – и протянула мне свою тонкую загорелую руку.

Я наклонился и поцеловал эту руку, прикосновение к которой наполнило меня благоговением.

– Как вас зовут? – спросил я почти шепотом.

Но она расслышала и ответила так же просто, как и все, что она делала:

– Дома зовут меня Дэзи, но это не настоящее мое имя.

Я судорожно думал, о чем можно бы спросить еще, но, ничего не придумав, опустился на корточки и подал руку мальчику.

– А тебя как зовут?

– Мися, – ответил он и подал мне свою ручонку.

– А меня зовут Георгий. До свиданья, Миша. До свиданья, Дэзи.

– Счастливого пути, – ответила Дэзи, а мальчик стал серьезным и сказал:

– Хлани вас Гаспоть, – и поклонился мне.

Я поклонился ему в ответ и быстро зашагал от берега. В горле стоял какой-то комок, и я готов был расплакаться как ребенок.

«Дэзи… Дэзи… ах! Да ведь это же Грин! Это „Бегущая по волнам“! Вот оно что… А ведь когда-то я посмеялся в душе над этой простушкой. Дэзи…»

Я быстро собрал вещи и попрощался с хозяйкой. Мои товарищи уже ждали меня. Мы вскинули рюкзаки на плечи и пошли на остановку автобуса. Быстрый «икарус» умчал нас в аэропорт.

«Дэзи… Дэзи…»

С тех пор прошло много лет. И это далекое прошлое перемешало в моей голове явь со сном, и я никак не мог отделаться от чувства, что Дэзи где-то здесь, где-то рядом и что это не ее белая могилка вон там, на вершине холма…

Я часто спрашивал себя: «Почему появилась эта могилка? Во имя чего она ушла из жизни?» и не находил ответа.

Я знал, что она была мужественной и верной Богу. Верной и в малом, как тогда на берегу с нырком, верной и в большом, когда она не признала войну в Абхазии за войну абхазов против грузин, а назвала ее войной темных сил против Православия. Она была в числе тех немногих, которые пытались примирить враждующих людей. Но в урагане бушующего зла их никто не слышал. Чья-то рука оборвала эту жизнь, и тогда выросла на холме могилка, сплошь покрытая белыми камушками, собранными на берегу моря…

Пытаясь осознать все это, я вдруг вспомнил слова из апокалипсиса: «и когда я снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие… и даны были каждому из них одежды белые…»

Убиенная за слово Божие, за верность Богу…

Я стоял на пустом берегу и смотрел на море, за которое медленно спускалось большое желтое солнце. Когда оно село, я поднял с берега белый камушек и зажал его в руке…

Начинало темнеть. И я пошел в сторону города, такого же чужого и пустого, как и все вокруг, кроме этого белого камушка…

И тут я увидел ее! Увидел отчетливо, явно.

Вся в белом, она шла ко мне своей легкой походкой, чуть наклонясь вперед. И была она, как и прежде, простая, чистая, но теперь в ней было что-то неземное, озаренное Божественной Любовью. И эта Любовь изменила вдруг все: и вокруг меня, и во мне самом. Она растопила лед в моем сердце, оживила угасший дух мой и наполнила надеждой на новую встречу. Встречу навсегда.

В свете этой Любви мы дошли до станции, она побыла со мной, пока не подали автобус на Адлер, и, сказав: «Да хранит тебя Господь», тихо отступила в сгущающиеся сумерки святой Иверии.

Фото

Рассматривали Юрины альбомы с фотографиями. На одной он был снят в альплагере после восхождения на Ушбу – лицо все обгорело, в струпьях, губы вывернуты, распухшие, глаза заплывшие, весь обросший и в белой женской панаме.

– Юра, дай мне эту фотографию!

– Да она приклеена.

– Ну, пожалуйста, дай, а то мои друзья все спрашивают твою фотографию, – упрашивала Аля.

Юрий улыбнулся и протянул жене карточку.

Она носила ее в сумочке и, когда нужно было, вынимала ее оттуда. А нужна она была всегда примерно в одинаковых случаях.

– Здравствуй, Аля. Говорят, ты замуж вышла. Как неожиданно! Кто он, откуда? Расскажи.

– Да ничего особенного. Он научный сотрудник МВТУ, старше меня на двенадцать лет, альпинист.

– Наверное, очень красивый. Да? Нет ли у тебя его карточки?

– Есть, всегда ношу с собой. Вот. – И она доставала портрет Юры.

– Да… Ну, ничего. Наверное, умный?

– Да не знаю пока, я еще не разобралась.

Встреча

Окончен университет. Аля оставлена в аспирантуре. Внешне все хорошо, она полна жизни, здоровья, красива, умна, образованна. Вокруг нее всегда народ – девушки, молодые люди, многим она нравится, кто-то предлагает руку и сердце. Совсем в юности ей нравились красивые мальчики, потом она отдала предпочтение умным. И то и другое оказалось скучным, самовлюбленным, безжизненным. Теперь ей нравятся сильные натуры, мужественные личности, но таких она встречала только в книгах, а в жизни…

А тут Игорь встал на ее жизненном пути – красивый и умный молодой доцент их факультета, родители: мать – пианистка, отец – профессор Московской консерватории. Аля была любителем и театра, и музыки, но всегда по-студенчески сидела где-нибудь на галерке. А теперь первые ряды консерватории, партер Большого театра – у нее от радости голова закружилась. Чуть не каждую неделю в вечернем платье! оно было одно – черное креповое платье в пол с овальным вырезом и белым кружевным воротником. А все украшение – золотые кудри по плечам да широко открытые серо-зеленые глаза в пушистых ресницах.

Игорь не отпускал ее от себя ни на шаг – природная настойчивость и чувство, что он приобретает дорогую вещь. Он стал такой важный: познакомил ее со своими родителями, ввел в свою шикарную квартиру и сделал предложение выйти за него замуж.

А что Аля?

Она разрывалась между дипломом и театрами и как-то не очень серьезно отнеслась к предложению.

Игорь окружал ее все более тесным кольцом. Ребята-однокурсники шутили: «Ты, Аля, в капкан Игоря Львовича скоро попадешь!» она пожимала плечами и смеялась – для нее самой все это было неясно. А тут кто-то пошутил: «Аля такая, что если не захочет, то, даже если попадет в капкан, лапу оторвет, но убежит». – «Да, но и лапу жалко…» – отшучивалась Аля.

Диплом защищен. Аля оставлена в аспирантуре на кафедре у профессора Н.В. Орнатского, ее любимого учителя.

Теперь она рвется скорей домой, в Сухуми.

Но Игорь не отступает. Он предлагает ехать до Одессы на поезде, там сесть на теплоход и приплыть в Сухуми морем.

– Нет, Игорь, вдвоем с тобой я не поеду.

И это переломить он не смог.

– Ну, давай возьмем с собой кого-нибудь, вот Наташу, она ведь твоя лучшая подруга.

– Ты знаешь, мы с Наташей хотели поехать, но не таким шикарным турне. Это слишком дорого.

– Не волнуйся, я беру все на себя.

Аля пожала плечами, а Игорь стал уговаривать Наташу. Ну и, конечно, всех уговорил – знал, что девчонки не устоят перед таким соблазном.

Вот и поехали. Сначала Аля смеялась, когда на каждой станции в купе вносились горы черешен, абрикосов, арбузы, куры… А потом как-то неловко стало.

– Наташа, как бы нам вразумить его не таскать так много. Зачем? – жаловалась Аля подруге.

– Да ладно, Аля, носит и пускай носит. Тебе-то что? – успокаивала Наташа.

Так приехали в Одессу, там сели на роскошный теплоход «Грузия» и приплыли в Сухуми.

И не захотелось Але вести Игоря в свой дом. В свой скромный дом, утопающий в винограде и розах, где живут ее милые интеллигентные родители, большие труженики и совсем не роскошные.

– Знаешь, Игорь, не надо сейчас заходить к нам. Я сама с ними поговорю и тебе напишу.

– Ну что за глупость, Аля? Ведь мы уже около дома. Я только познакомлюсь с ними, выпьем чайку, у меня вот и коробка конфет с собой, и я уйду, – настаивал Игорь.

Они стояли у калитки дома. Было очень странно не впустить его, но Аля чувствовала, что если она откроет ему эту калитку, то капкан захлопнется. И хватит ли у нее силы оторвать лапу?..

– Нет, Игорь, встретимся в Москве. А сейчас – до свиданья. Я знаю, что ты меня не поймешь. Но хотя бы не сердись.

Она вошла в калитку и, грустно смотря на Игоря, закрыла ее перед ним. Он повернулся и пошел обратно, а она побежала к дому.

– Ау, мама!

И вот она здесь, дома! Настоящая, простая, своя.

– Мама, мама! Родная моя мама!

И обе плачут и смеются.

– Где папа, где Миша?

– Кто где. Ты раздевайся, твоя комната ждет тебя.

«Вот я и дома. Моя комната, распахнутое настежь окно, кипарис перед балконом, а за балконом море… Это слишком дорого, чтобы кто-нибудь еще был здесь. Игорь? Нет! он никогда не впишется в эту тишину… – эти мысли пробегают в голове Али, а она ходит и ходит по комнате. – Дом! Как это много! Нет, мне никто не нужен. А если и нужен, то такой, который был бы родным, своим в этом доме. Должно быть родство душ, а не просто влечение, или интерес, или тщеславие. Чушь все это. Он совсем другой, он суета сует, он деньги, слава, гордость. Чушь, чушь, чушь! я все объясню маме. Она не скажет, что все твои подруги вышли замуж, а ты все ждешь принца. Никого я не жду, просто принца нет».

И мама все поняла. Только пожурила, что бестактно поступила с Игорем.

И покатились дни летних каникул. Рано утром – море, заплывы до горизонта, плескание у берега…

Потом завтрак. Аля помогает маме по дому, по саду до обеда. После обеда отдых, она в своей комнате, читает, пишет, мечтает и тихо засыпает.

После отдыха – чай. Она моет посуду, убирает со стола, накрывает его белой скатертью и ставит цветы.

Мама рядом в кресле. Она при Але отдыхает: такой быстрой хозяйке, как Аля, не требуется помощница.

Все уходят на берег, а Аля не любит жары. Они с мамой разговаривают, или читают, или что-нибудь шьют. А когда жара спадает, они тоже идут к морю, и уже до заката, а то и позже.

Вот и ужин в прохладе виноградной беседки. В этом году у мамы гостит дочь ее давней подруги, Ирина Оттовна, с семьей. Все такие ученые, милые, простые. Они полюбили Алю и все приглашают ее в разные свои поездки по Черноморскому побережью. Но Аля все это хорошо знает, а толкаться по жаре с туристами совсем не хочется. Вот она и отказывается под разными предлогами, разве только иногда съездит с ними вечером в город, чтобы побродить по набережной, посмотреть с причала на море, подышать его запахом, съесть в кафе мороженое да изредка сходить в кино.

Но чаще после ужина она уходит к себе, долго стоит на балконе у перил и смотрит на темное море и на усыпанное звездами небо… А потом читает, читает или пишет дневник, на который иногда падают ее тихие слезы. А что в дневнике – знает один Бог…

Так пронеслась неделя, другая.

Был яркий, солнечный день. После завтрака Але нужно было отполоскать и повесить белье. Она поставила тазики и корыто у колодца, из которого поднимала ведром воду. Дома, кроме мамы, никого не было. Аля сняла халатик и осталась в белых трусиках и лифчике. Загорелые руки работали быстро и складно. Мама сидела рядом и любовалась дочкой. Аля широко расставила ноги, чтобы легче было нагибаться, и полоскала белье в корыте, полном воды. Брызги летели во все стороны, было споро и радостно.

И тут между ног Аля увидела молодого мужчину, который шел по дорожке к дому. Мама встала навстречу гостю.

– Дочка, проводи Юрия Всеволодовича на берег, он к Ирине Оттовне.

Аля откинула волосы со лба, накинула халатик.

– Здравствуйте, Аля. Меня зовут Юрий. Я получил от Ирины Оттовны письмо, она звала меня отдохнуть с ними. Вы не против?

– Я не против, вот только куда вас поместит мама, не знаю.

Они идут вместе к морю. Вот и состоялась встреча с принцем – вниз головой, с растопыренными ногами и с мокрым бельем в руках. Аля успела заметить только альпинистский значок мастера спорта на его белой рубашке…

Ирина Оттовна Делонэ и ее муж Николай очень старались сблизить их всякими мероприятиями: хождением в лес, кострами по вечерам на берегу моря, поездками на глиссере… Милая Ирина Оттовна! она так о ней хлопотала! Но не это было главным – отношения развивались своим путем, независимо от друзей. Это были заплывы в море «до горизонта», тихие беседы на закате у самой воды, совместные чтения Александра Грина и одинаковое восприятие его. И какое-то очень глубокое понимание друг друга.

Был вечер 2 августа 1955 года. Все сидели в столовой за ужином, тихо разговаривали, а на дворе бушевала гроза, и порывы ветра били струями в окна – был день памяти Ильи-пророка, который всегда сопровождался бурей.

– Пойдемте гулять, Юра, – сказала Аля, вставая из-за стола и обнимая со спины маму.

– Пойдемте. – Юрий поднялся, поблагодарил за ужин и вышел за алей в бушующую ночь.

Вот и калитка, ежевичная тропинка, берег. И море!

Аля повернулась к Юрию:

– Давайте больше не будем на «вы». Ладно?

– Давайте. Аля – ты?

– Я. Юра – ты?

– Я. Как странно… Два дня назад мы не знали друг друга.

– Нет, не странно. Все решается не нами…

– Гм… о чем это ты? Так я могу стать фаталистом… А как твое полное имя?

– Алла.

Они сели у самого края воды. Над ними бушевало небо, то и дело вспыхивая молниями и гремя громом – приближался центр грозы.

– Давай ляжем на спины, а то молния может ударить, – сказала Аля, откидываясь на камни.

Они лежали на берегу с лицами, открытыми хлынувшему ливню, и прикрыв глаза от ударов режущих струй. Гроза бушевала. Человек и природа сливались в одну Божию стихию. Илья-пророк катился над ними в своей огненной колеснице.

Говорить было невозможно.

Ливень закончился так же неожиданно, как начался. Они опять сидели у воды, молчаливые и потрясенные свершившимся с ними.

– Юра, ты веришь в Бога?

– Да. Но это очень внутри. – И он положил руку на грудь.

– И я верю. И люблю Его.

– Я это понял.

– А по чему ты понял? Что ты увидел?

– По твоим глазам. Я в них увидел такую затаенную грусть, такую тоску…

– Мама мне тоже об этом говорила. А как-то рассказала, что в детстве слышала от своей мамы песню о глазах еврейского народа, в которых поселилась тоска после распятия ими Иисуса Христа. Я тогда не связала это с собой…

Море еле слышно плескалось у ног. Дождь был мелкий, молнии вспыхивали вдали…

– О чем ты думаешь, Алла?

– На фоне этой нашей ночи в грозу я вспомнила шикарный ресторан на теплоходе «Грузия»…

– Тебе было там хорошо?

– Да. Интересно.

– Странно…

– Нет, не странно. Чуждое тоже может быть иногда поучительным. Я была там как маленькая девочка, которая потерялась среди чужих людей, смеющихся, посылающих воздушные поцелуи и сующих ей в руки конфетки. Это грустно. Давай лучше искупаемся, как мы есть, в одежде, и пойдем домой.

– Давай!

И они кинулись в спящее море, разбудили его и поплескались у берега.

Вверх по ежевичной дорожке, в калитку, к беседке.

– А это мой друг. Это старый, мудрый апельсин. Погладь его.

Юрий обнял апельсин и, вглядываясь через темноту в лицо Али, сказал:

– Аля, выходи за меня замуж. Я сделаю все возможное, чтобы ты была счастлива. Тебе трудно. Я многое понял сегодня.

Молчание. Потом тихое:

– Пусть мама решает. А я…

Они еще долго стояли молча и наконец разошлись по своим комнатам.

Аля поднялась к себе, вышла на балкон, сняла все мокрое и закуталась в простыню.

Перед ней лежало огромное море, которое еще изредка вздыхало после пережитого. Гроза прошла, всех потрясла и всех омыла. Завтра будет все новое.

Казалось, ничто не изменилось в их жизни: Аля по-прежнему по утрам уезжала с папой на работу в его институт или на полевые объекты; после обеда отдыхала, помогала маме и вечером купалась до самозабвения. Юрий ездил на альпинистские слеты, много читал и, конечно, много купался. Все было как обычно, но для каждого из них жизнь приобрела тот сокровенный внутренний смысл, без которого она была неполной.

Когда они встречались на берегу или за столом, всем вокруг становилось радостно – их счастье разливалось вокруг.

О многом они говорили, сидя вечерами у воды, и еще о большем молчали, как бы боясь спугнуть словами то, что внутри. Но вот кончался август, и Юрий должен был уехать в Москву на защиту своей научной работы. Аля еще на месяц оставалась дома – занятия в аспирантуре начинались с первого октября. За это время надо было закончить работу с папой по описанию источников целебных вод Черноморского побережья Грузии.

– Аля, я хочу поговорить с твоей мамой, – сказал Юрий, кладя руку на ее выгоревшие волосы.

Она сняла его руку, прижала к щеке и тихо ответила:

– Говори. И с папой тоже.

– Да. И с папой.

На другой день он подошел к маме и сказал:

– Валентина Ивановна, я прошу вашего согласия на брак с алей. Я сделаю все, чтобы она была счастлива.

– А вы считаете, что она несчастна?

– Да, глубоко… я это почувствовал, когда мы гуляли во время шторма.

– Юрий Всеволодович, я доверяю вам Алю. Вы правильно ее поняли.

Юрий уехал. Письма, письма… Москва – Сухуми… Сухуми – Москва… и телефонные звонки, то со звенящими колокольчиками смеха, то с тихими слезами: «любимый»… «родная»…

Кончался сентябрь. Аля закончила работу у папы – карты, схемы, фотографии – получился настоящий научный труд. Она повезёт его профессору Орнатскому, и он, наверное, скажет: «Вы хорошо поработали летом, это вам пригодится в аспирантуре, Алла Григорьевна». Она покраснеет и ответит, что это папа помог. Она покраснеет и ответит, что это папа помог. А Николай Васильевич посмотрит на нее внимательно: «Замечательно, что помог. У вас папа – хороший геолог, и ему есть чем поделиться с дочерью».

В таком настроении Алю проводили в Москву.

Москва. Курский вокзал. К перрону медленно подходит поезд «Сухуми – Москва». На платформе шикарный Игорь с огромным букетом алых роз и Наташа. А у самых рельс в спортивной куртке и с букетиком белых ромашек ходит взад и вперед Юрий, от волнения то и дело поправляя очки.

Поезд останавливается. Проводницы открывают двери вагонов и поднимают крышки лестниц. Из 6-го вагона выскакивает белокурая девушка с небольшим рюкзаком за плечами. Она бросается к Юрию… и больше уже ничего не видит.