Текст книги "Девушка в голубом пальто"

– …а потом они приносят карточки в Холландше Шоубург[11]11
  Театр в Амстердаме, который нацисты превратили в центр депортации; оттуда евреев отправляли в лагеря смерти. Сейчас это Национальный мемориал холокоста.


[Закрыть].

– В театр? – перебиваю я. Что же из их беседы я пропустила? – Почему карточки попадают туда?

– Ты не знаешь о Холландше Шоубурге? – Олли впервые за все время обращается ко мне. По-видимому, я разочаровала его.

Конечно, я знаю этот театр. Неужели он не помнит, как я ходила туда вместе с ним? В ту зиму мне было пятнадцать, и Ван де Кампы пригласили меня на рождественскую премьеру в Шоубург, старый театр. Мама позволила по этому случаю надеть ее жемчуга. Ван де Кампы отправились в театр всей семьей. Я сидела рядом с Олли, а с другой стороны Бас держал меня за руку. Олли только что поступил в университет. Он был в новых очках, очень серьезный и важный.

– Это театр, – говорю я. – Или был им раньше. Сейчас он закрыт, не так ли?

Олли кивает.

– Да, это был театр. Они переименовали его в Еврейский театр, и теперь это центр депортации. Евреев хватают во время облав и доставляют в Шоубург. Там их держат несколько дней, а затем увозят. Главным образом в Вестерборк[12]12
  Концентрационный лагерь в Нидерландах.


[Закрыть], но иногда и в другие пересылочные лагеря.

Значит, этот чудесный театр с бархатным занавесом теперь стал огромной камерой для арестантов. У меня есть клиенты, которые живут в том районе. Это отвратительно! Немцы превращают самое прекрасное в нашем городе черт знает во что!

– Я не знала, – признаюсь я.

– А куда, по вашему мнению, посылают евреев? – обращается ко мне Юдит.

– В трудовые лагеря. Или переселяют в другую страну.

Трудовые лагеря – вот что нам всегда твердят. Я просто никогда не думала о том, каким образом туда попадают еврейские арестанты.

– Трудовые лагеря? – с издевкой произносит Юдит. – У вас это звучит так, будто евреи просто отправляются на работу. Вы понятия не имеете о садизме и жестокости в этих местах.

Я хочу попросить Юдит, чтобы она объяснила подробнее, но тут вскакивает Санне. Она пытается разрядить обстановку.

– Вполне понятно, что вы об этом не знаете, – обращается она ко мне. – Нацисты тщательно скрывают свои зверства. В Шоубурге они держат всех взаперти до самой отправки. Совет заботится о еде и одеялах для пленников. Это все, что он может сделать. Юдит работает там волонтером, несколько раз в неделю, а ее кузина – в детских яслях.

– Там есть ясли?

Юдит корчит гримасу.

– Немцы считают, что возник бы беспорядок, если бы дети находились в театре вместе с родителями. Малыши ждут в яслях, пока не приходит время отправки их семей.

Я не знаю, что сказать. Олли снова откашливается и берет бразды правления в свои руки.

– Итак, Виллем займется переговорами с Утрехтом, – говорит он. – Как ты думаешь, Виллем, когда сможешь с ними пообщаться?

– Подождите, – перебиваю я.

– А после того, как Виллем и Юдит проконсультируются с… – начинает Лео.

– Подождите! – Все умолкают и смотрят на меня. – В Шоубург попадают все или только те, которым велено явиться?

У Лео озадаченный вид.

– Что вы имеете в виду?

– Допустим, кто-то не намечен к депортации, и его просто схватили на улице. При нем документы, сидетельствующие о том, что он еврей. Так вот, его доставят в театр или в какую-нибудь другую тюрьму?

На мой вопрос отвечает Олли.

– Существует несколько менее крупных центров депортации в других районах города. Но в основном людей доставляют в Шоубург. Если лицо еврейской национальности исчезло, он или она, то, скорее всего, ее доставили в Шоубург.

Я заметила, что он употребил местоимение «ее». Таким образом намекнув, что меня интересует не сам процесс, а лишь одно конкретное лицо. Дискуссия о продовольственных карточках невольно напомнила мне о цели моего визита.

– Мириам может быть в Шоубурге? – спрашиваю я.

Юдит и Олли переглядываются.

– Теоретически да, – осторожно отвечает Олли.

– Как мне выяснить, там ли она?

– Это сложно.

– Насколько сложно?

Олли вздыхает.

– Есть один еврей, которого назначили ответственным в Шоубурге. Мы так часто к нему обращаемся, что я не могу просить о личной услуге. Нужно заботиться о благе максимального количества людей.

– А не могла бы я просто передать ей сообщение? Ведь это возможно, не правда ли?

Олли проводит рукой по глазам.

– Можно нам сначала закончить с вопросами, которые входят в повестку? А потом, в конце вечера, поговорить об этом?

– В повестку?

Конечно, мне не стоило настаивать. Кому захочется помогать той, что ведет себя как капризный ребенок? Но в эту минуту я не в состоянии сдерживаться. Олли притащил меня сюда, не сказав толком, куда мы идем. И я наконец-то узнала информацию, которая может быть полезной. И тут он заявляет, что мне невозможно помочь. И даже толком не объясняет почему.

Собравшиеся возобновляют беседу о карточках и фальшивых удостоверениях личности. Но это не имеет никакого отношения к поискам Мириам. Ей всего пятнадцать лет. Откуда ей знать, что Сопротивление может помочь с фальшивым удостоверением личности? Она понятия не имеет, что делать. Вероятно, сейчас совсем одна и очень напугана. Уже сорок восемь часов, как она пропала. Возможно ли, что за это время пятнадцатилетнюю девочку не схватили на улице?

Когда официальная повестка исчерпана, я, пристально взглянув на Юдит, отвожу ее в сторону.

– Юдит?

– Да?

– Могу я побеседовать с вами одну минуту?

– Мы уже беседуем, – сухо произносит она. Но в каждом слоге слышится: Не знаю, зачем Олли позволил тебе прийти.

– Я хотела извиниться за то, что пробралась в школу и напугала вас.

– Вы никого не напугали, – лукаво говорит она. – Теперь меня не так легко испугать.

– Ну тогда удивила, – соглашаюсь я. – Простите, что не сказала о своей истинной цели.

– Я могла попасть из-за вас в беду.

– Но я была в отчаянии.

– Все мы в отчаянии.

Если бы Юдит оказалась немецким солдатом, я бы опустила глаза и тихо сказала, что она совершенно права. Но Юдит не немецкий солдат. Вероятно, она презирает подхалимов.

– Я извинилась. И сделала это искренне. Могу снова извиниться, если хотите. Но я пришла сюда, потому что мне нужна помощь в поисках девочки. Она была ученицей вашей школы. – Я стараюсь смотреть не в глаза Юдит, а на переносицу. Мне хочется, чтобы она заговорила первой, и я молчу из упрямства.

– Мириам Родвелдт, – наконец произносит Юдит. – Она перестала ходить в лицей несколько месяцев назад.

– Вы знали ее. Значит, вы солгали? Когда сказали, что фотографии сгорели во время пожара. Это правда?

– Я не солгала. Фотографии действительно сгорели. Я сама устроила пожар. – Она с вызовом смотрит на меня. – Мне не хотелось, чтобы у немцев был список оставшихся учеников. Правда, это не имеет особого значения. Они всегда всех находят.

У меня в мозгу раздается щелчок. Когда началась война, немцы сжигали дома, и мы ненавидели их за это. Но недавно я услышала о пожарах в зданиях, в которых хранятся документы и архивы. Может быть, их поджигают участники Сопротивления, чтобы защитить людей?

– Но вы ее знали? Темные волосы? Маленькая? Возможно, на ней было голубое пальто?

Юдит закусывает губу.

– Я помню, когда у нее появилось это пальто. Она споткнулась и зацепилась за ржавую ограду. Вырвала из пальто большой клок ткани и сильно поранила колено. Помню, я еще подумала, что у нее останется шрам на всю жизнь. Через несколько дней она вернулась. Со швами на коленке и в новом пальто. В то утро шел дождь, и она попросила у меня разрешения зайти внутрь до того, как откроют двери школы. Ей не хотелось, чтобы вымокло пальто.

– Что еще вы о ней помните? – Я с трудом выговариваю слова. Вообще-то я не ожидала, что найду кого-нибудь, кто знал Мириам. Мне уже начинало казаться, что Мириам Родвелдт – привидение, созданное фру Янссен. Но оказалось, что она реальна.

– Почему вы так о ней беспокоитесь? – Юдит пристально на меня смотрит. – Она ваш друг?

– Нет. Я… мне заплатили, чтобы я нашла ее. – Формально это правда, и сейчас мне легче объяснить дело таким образом. Не стану же я рассказывать о себе и Басе. И рассуждать о том, что поиски Мириам – задача, с помощью которой я наведу порядок в мире. Мне все еще неловко от того, что Юдит так напугала меня в школе.

– Только ее? – У нее скептический вид. – Вы здесь потому, что разыскиваете одного человека?

– Пожалуйста, не можете ли вы вспомнить что-нибудь еще?

Юдит вздыхает.

– Немного. Красивая девочка. Наверное, у нее было много поклонников.

– Она была с кем-нибудь особенно близка? Был ли кто-то такой, к кому она могла бы пойти? Или рассказать, где собирается спрятаться?

– Я всего лишь секретарь. Мне приходилось беседовать с учениками, только если они опаздывали на занятия, или им нужен был пропуск, или что-нибудь в этом роде. Мне жаль.

– Вы больше ничего не знаете?

– Я захватила для вас кое-какие вещи. Правда, я сомневаюсь, что они помогут. – Она вытаскивает из сумочки прямоугольный белый конверт без адреса и без штемпеля. – Это просто какие-то старые школьные задания из ее парты. Когда ученики исчезают, они не успевают забрать книги и бумаги. Я их храню на тот случай, если кто-нибудь вернется… Я просмотрела свою коллекцию. Вот что у нас осталось от Мириам.

Она подает мне конверт, и я быстро перебираю его содержимое. Три верхние страницы – задания по математике, следующие две – контрольные по биологии. Никаких фотографий, ничего, что могло бы помочь. Я пытаюсь скрыть разочарование. Ведь со стороны Юдит это было большой любезностью.

– Олли говорит, у вас есть связи, – замечает она.

– Это зависит от того, что вы подразумеваете под словом «связи».

– Олли говорит, вы можете доставать разные вещи. Нам нужно больше продавцов, которым мы можем доверять. И нужны люди, которые могут нас с ними познакомить.

– Я пришла сюда не для этого, – отсекаю я.

– Понятно.

Она смотрит на меня в упор, и мне с трудом удается не ответить ей вызывающим взглядом. Я возвращаюсь к школьным работам Мириам, но в этот момент Олли кладет мне руку на плечо. Я с облегчением поднимаю на него глаза.

– Скоро комендантский час. Я провожу тебя домой. Юдит, Виллем и Санне выйдут через несколько минут.

Юдит встает и надевает шарф.

– Благодарю вас за попытку мне помочь, – произношу я официальным тоном.

Она останавливается.

– Возможно, моя кузина лучше знает Мириам. Она не приходит на эти собрания, потому что еще ребенок. Но иногда кузина нам помогает. Она еще учится в школе. Возможно, я могла бы организовать вашу встречу.

– Пожалуйста! – взволнованно прошу я. – Мне прийти в школу завтра утром? – Я наверняка смогу получить поручение у господина Крёка, для выполнения которого понадобится побывать в этом районе.

– Приходите днем в Шоубург. Мы обе работаем там волонтерами. Ждите нас снаружи. Вы сможете увидеть, чем мы все занимаемся.

Мне вовсе не хочется видеть, чем они все занимаются. Юдит это знает, и именно поэтому предложила встретиться в Шоубурге. Она готова оказать мне помощь, но я должна за это заплатить.

Олли дотрагивается до моего плеча.

– Готова? – спрашивает он.

Я засовываю конверт за пояс, чтобы не пришлось нести по улице в руках.

– Будьте осторожны, – напутствует Олли друзьям.

– Удачи, – отвечает Виллем.

Глава 8

– Ты не имел права.

– Права на что? – Олли окидывает взглядом обе стороны улицы, затем закрывает за нами дверь.

– Ты в Сопротивлении. – Это не вопрос, а утверждение. На улице зверский холод, давно не было так холодно. От моего дыхания поднимается белый пар. Мы торопливо шагаем вдоль канала.

– Давай не будем говорить об этом сейчас.

– Ты в Сопротивлении. Но ты же просто пригласил меня в обеденный клуб.

Он останавливается.

– Раньше это действительно был обеденный клуб. Мы беседовали о книгах и политике. Я вступил в него вместе с Виллемом и Юдит. А потом Юдит пришлось уйти из школы из-за того, что она еврейка. И мы решили, что наша группа не может только обедать и сидеть сложа руки. Нужно было бороться с тем, что неправильно.

Олли снова идет вперед, а я следую за ним. Он такой самодовольный и так бесцеремонно втянул меня во все это.

– Я не могу тебе верить, Олли. – Все мои эмоции последних двух дней – страх, печаль, сомнения, горечь – выливаются на голову Олли. – Как ты мог сделать такое? Почему не сказал, куда приглашаешь меня?

– А если бы кто-нибудь остановил тебя на улице? – возражает он. – Я хотел, чтобы ты могла спокойно ответить, что идешь повидаться с друзьями. Я же не знал, умеешь ли ты лгать.

Я очень хорошо умею лгать – лучше, чем думает Олли. Он никогда не видел, как я кокетничаю с солдатами, в то время как к горлу подступает тошнота. Или как убеждаю родителей, что моя работа заключается исключительно в том, чтобы заказывать цветы и утешать скорбящие семьи. Как искусно я делаю вид, будто осталась невредимой после смерти Баса! Нет, это Олли не сумел бы солгать.

– Ты – и в Сопротивлении? – говорю я. – Но ты же всегда был таким законопослушным.

Он издает безрадостный смешок.

– А ты не думаешь, что именно законопослушные лучше всех борются с нацистами? Ведь борьба – это не только рискованные подвиги и взрывы. У нас много нудной бумажной работы.

– Олли, зачем ты меня туда привел? – повторяю я. – Я же не напрашивалась. Зачем было втягивать меня во все это? Ты просто мог организовать встречу с Юдит в кафе. И вообще, почему ты мне доверяешь? А если я расскажу полиции обо всем, что видела?

Он резко оборачивается, и его взгляд становится холодным.

– Ты собираешься это сделать? Пойдешь в полицию? По твоему мнению, мы поступаем неправильно?

– Ты знаешь, что я так не думаю.

Однако в этом мире можно либо поступать правильно, либо быть в безопасности. По сравнению с опасностью, которой подвергает себя Олли, моя работа – ничто. Торговля товарами с черного рынка или поиски Мириам не бесконечны, тогда как работа Олли бесконечна. Борьба – бездонная пропасть, которая поглотили бы меня целиком. Нацисты могут посадить в тюрьму торговца с черного рынка. Они могут посадить в тюрьму людей, которые прячут евреев, или отправить их в трудовые лагеря. Но участников Сопротивления, пойманных на краже продовольственных карточек и подрывающих нацистский режим, могут расстрелять. По крайней мере, тех, кому повезет. А невезучих сначала будут пытать. Зачем переворачивать вверх дном мой тщательно налаженный мир?

– Мне просто не хочется присоединяться, – говорю я. – Я девушка с арийского плаката – помнишь, Олли? Я не собираюсь участвовать в Сопротивлении. Я достаю сыр с черного рынка.

– Нам нужен сыр с черного рынка! Нам нужна еда для onderduikers в тайных убежищах. Нам нужны фальшивые удостоверения личности. Нам нужны хорошенькие девушки. Солдаты заглядятся на них и не заметят, как они действуют против…

– Юдит уже указала мне на мою вину. Она ясно дала понять, какие вы все альтруисты. А я нет.

Он внезапно хватает меня за плечи, и я чуть не теряю равновесие.

– Ханнеке, тебе когда-нибудь приходило в голову, что ты лучше, чем кажешься? – От нас обоих пахнет мокрой шерстью. Даже сквозь ткань пальто я чувствую, какие у него холодные пальцы. Я пытаюсь сбросить его руки, но он лишь крепче сжимает мои плечи. – Ты не думаешь, что именно поэтому я привел тебя?

– О чем ты, Олли?

– О том, почему привел тебя. Тебе не может нравиться то, что происходит в этой стране. И у тебя есть возможность помочь нам.

– Но это не означает, что я готова рисковать жизнью. На мне лежит забота о родителях. Если со мной что-нибудь случится, они умрут с голоду. Я и так уже ищу пропавшую девочку и таким образом оказываю сопротивление. Разве недостаточно спасти одну жизнь? Ты слишком многого от меня хочешь. Я не готова сделать больше, и с твоей стороны нечестно просить об этом.

Голос Олли теперь звучит мягче, и взгляд спокойных голубых глаз становится теплее.

– А я думаю, ты хочешь рискнуть своей жизнью. Ты очень давно осуждаешь происходящее вокруг. Тебе было всего четырнадцать, а ты уже рассуждала о том, какой гнусный Адольф Гитлер. Помнишь тот обед?

Я не могу отвести от него глаз. Тот разговор за обедом у Ван де Кампов имел место четыре года назад. Я все говорила и говорила о Гитлере, а фру Ван де Камп пыталась отвлечь меня. Она просила передать то горошек, то булочки. Наконец она не выдержала и сказала, что воспитанные люди не обсуждают политику за столом. Бас даже не обратил внимания, а вот Олли меня слушал. Кажется, он даже кивал. Но это было несколько лет назад. С тех пор прошла целая жизнь, и теперь Олли ничего обо мне не знает. Так что зря он произносит вдохновенные речи. Он не понимает, что Бас погиб из-за…

Олли в последний раз встряхивает меня и отпускает. Затем ерошит свои волосы.

– Мы несем потери, Ханнеке, – тихо произносит он. – Исчезает все больше людей, и их посылают в какое-то адское место. Вот, например, одна из партий, которых отправили первыми. Семьи депортированных мужчин получили открытки от сыновей и братьев, в которых говорилось, что с ними хорошо обращаются. А потом они же получили извещения от гестапо, в которых сообщалось, что все эти мужчины умерли от болезней. Что, по-твоему, это значит? Здоровые молодые люди. Сначала они присылают открытки, уверяя, что у них все прекрасно – и вдруг оказывается, что они мертвы! А теперь вообще никто больше не присылает открытки.

– Ты думаешь, всех евреев убивают? – спрашиваю я.

– Мы не знаем, что и думать. Единственное, что мы знаем – фермы и чердаки трещат по швам от onderduiker. В стране почти не осталось мест, где можно спрятать евреев. Нам срочно требуется помощь от тех, кто располагает ресурсами. От таких, как ты.

– Ты же меня не знаешь, – шепчу я. – Если бы знал обо мне побольше, то не стал…

– Ш-ш-ш, – шипит он.

Он прижимает палец к губам. Все его тело напряглось, и он к чему-то прислушивается. Теперь я тоже слышу – и мы оба застываем на месте. Издали доносятся крики на немецком, которые постепенно приближаются. Приглушенные крики и топот ног по булыжникам. В эти дни такие звуки означают только одно.

Олли нервно сообщает:

– Облава.

Звуки становятся все ближе. Мы с Олли встречаемся взглядом, мгновенно забыв о споре. Он поднимает запястье и резко отдергивает рукав. Сначала я не понимаю, зачем он это делает. Но он щелкает по часам, обращая мое внимание на время. Мы так долго спорили на улице, что можем пропустить комендантский час. Сегодня мы оба без велосипедов, и до моего дома еще целая миля.

Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы нас задержали в самый разгар облавы, когда солдаты упиваются властью!

– Сюда! – рявкает солдат. Гулкое эхо отражается от булыжников. – Шевелись! – Он уже за углом. Этот солдат с пленниками в любую минуту может появиться на нашей улице.

– Нам нужно… – начинает Олли.

– Следуй за мной. – Схватив парня за руку, я тащу его к маленькой глухой улочке. Мы быстро идем по ней, затем сворачиваем в другую, потом в следующую. Я впервые радуюсь, что в Амстердаме такие извилистые, запутанные улочки.

Мы шагаем рядом, обмениваясь жестами и игнорируя крики, которые все еще слышатся в нескольких кварталах от нас. Я не хочу видеть людей, которых уводят солдаты. Мне не хочется напоминания о том, что меня не забирают, потому что белокурые волосы лучшее спасение.

Сейчас мы идем по проулку. Он такой узкий, что если я вытяну руки, то, кажется, смогу дотронуться до зданий. Здесь безопаснее, чем на главной улице, так как меньше шансов, что нас увидят. Но, с другой стороны, здесь опаснее: если нас увидят, то отсюда не убежать. Я так сильно сжимаю руку Олли, что завтра будут синяки.

Местность становится знакомой. Мы проходим мимо книжного магазина, закрытого на ночь. Иногда я достаю кофе для его владельца. Проходим мимо оптометриста, сапожника, занимающегося починкой обуви. Он чинит мне обувь в обмен на пиво. Я знаю, где кончается эта улица: возле танцевальной студии. Нас с Элсбет заставляли брать там ужасные уроки вальса.

Отсюда рукой подать до моего дома. В случае необходимости можно постучаться в соседскую дверь, притворяясь, будто хотим одолжить яйцо. Кто-нибудь из соседей, вероятно, впустил бы нас. Мы почти в безопасности. Издалека все еще доносится шум облавы. Я ускоряю шаг, чтобы увеличить расстояние между нами и этим ужасом. И вдруг Олли еще сильнее сжимает мою руку.

В конце улицы стоят два человека, отбрасывая длинные тени от винтовок.

Нам нужно продолжать идти. У нас нет выбора. Его никогда нет. Я знаю, что у них зеленая форма, так что мы должны идти вперед. Нам придется пройти мимо них. Если бы мы повернули назад, это выглядело бы подозрительно. Жаль, что со мной Олли. Немецким солдатам не нравится, когда ты подмигиваешь им, идя под ручку с другим парнем. Вероятно, это напоминает о том, что может происходить у них дома.

Дула их винтовок направлены вниз. Они беседуют друг с другом по-немецки, и у них такая быстрая речь, что я не все понимаю. Один из них хлопает второго по плечу и смеется. Непохоже, что они пришли с облавы. Наверное, совершают обычный обход. Нам просто не повезло, что мы выбрали эту улицу.

Я тесно прижимаюсь к Олли, стараясь занимать как можно меньше места.

– Добрый вечер, – говорит Олли по-немецки. Мы осторожно протискиваемся мимо них. Я киваю и улыбаюсь.

Мы проходим мимо, и мое тело начинает расслабляться. Через несколько секунд мы уже будем в конце проулка. Олли тоже идет мерным шагом, делая вид, будто никуда не торопится.

– Подождите!

У нас нет выбора, так что мы останавливаемся. Один из Зеленых полицейских направляется в нашу сторону. Я бросаю взгляд в конец проулка, но Олли дергает меня за руку. Не пытайся бежать, шепчет он. Ведь у них винтовки.

– Подождите, – повторяет полицейский. – Погодите, я же вас знаю. – Он наклоняется, вглядываясь в мое лицо.

Знает? При таком свете трудно его вспомнить. Откуда он меня знает? Может быть, это один из тех солдат, с которыми я флиртовала? Или господин Крёк посылал меня к нему за товаром? И я смеялась над его плоскими шутками, пока совершалась сделка? Или он видел меня недавно, когда я входила в еврейский лицей?

В окне соседнего дома шевельнулась портьера. Обитатели домов по этой улице затаились, безмолвно наблюдая за нами.

– Я действительно вас знаю! – гогочет он.

– Не думаю, – бормочу я с приветливым выражением лица. – Уверена, вас бы я запомнила.

– Да, – говорит он. – Вы та парочка. Романтическая парочка!

– Верно! – соглашается Олли. Он отвечает по-немецки. У него безукоризненное произношение, но он глотает слова, словно подвыпил. – Рембрандт!

– Рембрандт! – подтверждает немец, и теперь я узнаю его. Это тот, кого мы встретили прошлым вечером на площади.

Олли обнимает меня за плечи.

– А как ваш добрый друг, любитель искусства? Мы с невестой любим Рембрандта. Не так ли, дорогая? – Он многозначительно смотрит на меня, и хотя сердце выпрыгивает из груди, я нежно пожимаю руку Олли.

– Наш любимец, – выдавливаю я.

– Если когда-нибудь приедете в Германию, то увидите, что у нас великолепное искусство.

– Непременно, – обещаю я с дружеской улыбкой. – После того как все закончится.

Его глаза сужаются.

– Что закончится?

После войны – вот что я имела в виду. После того как мы вернемся к нормальной жизни. Вряд ли в моих словах был оскорбительный намек, но они явно не понравились солдату.

– После, – повторяю я, лихорадочно пытаясь что-нибудь придумать.

– После нашей свадьбы! – восклицает Олли. – После всей этой безумной свадебной суматохи!

Господь тебя благослови, Олли, Лоренс Оливье! Я впервые вижу человека, который при беседе с нацистами не хуже меня соображает на ходу.

– Как приятно видеть влюбленную парочку! – Солдат щиплет меня за щеку холодными пальцами. – Это напоминает мне о моей жене. Там, дома – когда мы были молодыми.

– За вашу жену! – Олли поднимает в воздух воображаемый бокал.

– За мою жену!

Олли плотоядно подмигивает мне.

– Может быть, пойдем домой, моя будущая женушка?

– За вашу жену! – вопит Зеленый полицейский.

– За мою жену! – вторит ему Олли.

– Поцелуйте ее! – восклицает солдат, и Олли выполняет его просьбу.

Олли целует меня при немецком полицейском и при людях, затаившихся за портьерами. У него мягкие, полные губы, его ресницы трутся о мою щеку. И только мы с ним знаем, что наши губы трясутся от страха.

Что изменилось в моей жизни за последние два дня? Все и ничего.

Я по-прежнему лгу родителям. Они по-прежнему беспокоятся обо мне. И я по-прежнему езжу по городу на стареньком велосипеде, цепенея от страха.

Но теперь моя ложь касается гораздо более серьезных вещей. Я случайно вступила в ряды Сопротивления. Если меня поймают, все кончится хуже, чем если бы меня застукали за продажей пива с черного рынка. Немцы могут убить меня.

А еще я целовалась с братом моего погибшего возлюбленного.

Как я видела Баса в последний раз.

Я пошла на эту грустную прощальную вечеринку, которую устроили родители. Его мать проплакала почти все время, а отец стоял в углу. Он был такой молчаливый и тихий, что люди натыкались на него и говорили: «Простите, я вас не заметил». Я подарила Басу медальон со своим портретом. Он подарил мне свой локон.

Я целовала его в столовой.

А когда я ушла, он побежал за мной и сказал, что у него есть для меня кое-что еще. Это было письмо. Письмо на тот случай, если он умрет. Я должна вскрыть его, если начальство военно-морского флота свяжется с семьей Баса. Наверное, в письме говорилось, как он всех нас любит и скучает и как счастлив был с нами.

По крайней мере, так я себе представляю подобные письма. Впрочем, не знаю. Я так и не вскрыла письмо Баса. Когда он отдал мне конверт на улице, я сказала, что письмо может накликать беду. И добавила, что собираюсь уничтожить его, как только доберусь до дома.

Я уничтожила это письмо. Порвала в клочки и выбросила вместе с мусором.

Поэтому я никогда не узнаю, какими были последние – самые последние слова Баса. Иногда я думаю, что он написал о том, как любит меня. Иногда мне снится, что я вскрываю письмо, а внутри слова: «Я так и не простил тебе то, что ты заставила меня сделать».