Текст книги "Девушка в голубом пальто"

Глава 9

Четверг

– Приятно видеть, что ты снова ведешь светский образ жизни, Ханнеке, – говорит папа.

Сегодня днем мамы нет дома. Это тот редкий случай, когда она совершает экскурсию во внешний мир. Мама поехала за город навестить сестру. Вероятно, из-за комендантского часа она там заночует. Так что мы с папой одни. Я забежала домой с работы, чтобы приготовить ему ланч. Сейчас он читает в своем кресле. Я сижу с пакетом школьных бумаг Мириам, пока не пришло время еще одной дневной доставки. Затем я отправлюсь в театр, на встречу с Юдит и ее кузиной. Позже у господина Крёка будут похороны. Надеюсь, он не заметит, если я не вернусь за свой письменный стол.

– Светский образ жизни? – рассеянно повторяю я слова папы.

– Общаешься с друзьями. Как, например, вчера вечером. Не помню, когда ты в последний раз куда-то выходила.

Он прав. Кажется, это было сто лет назад. У нас имелась компания. Бас был заводилой, Элсбет – «плохой девчонкой», а я просто принадлежала к кругу избранных. Однако я не была ни такой дерзкой, ни такой блестящей, как они. Я грелась в лучах чужой славы. Остальные друзья двигались, как маленькие луны, вокруг Баса, Элсбет и меня. Эти двое были моими любимыми. А вчера вечером меня обманом завлекли на встречу участников Сопротивления. И они вовсе не кажутся мне компанией друзей.

– На самом деле Олли вовсе не друг, папа. Он просто… – Я с некоторым опозданием понимаю, что это заявление лишь вызовет подозрения. – Нет, пожалуй, он все-таки друг. Приятно, когда есть с кем побеседовать.

– Ты молода. Приятно, когда есть тот, с кем можно не только побеседовать. – Он подмигивает, и я швыряю ему в голову подушку. – Ты нападаешь на инвалида?

Я бросаю следующую подушку.

– Что бы сказала мама, если бы услышала, как ты подначиваешь меня допоздна гулять с мальчиками?

– Она не возражала, когда ты допоздна гуляла с Басом. Правда, мы всегда думали, что вы двое…

Папа вовремя спохватывается и обрывает фразу. Мне нужно что-то сказать, чтобы нарушить тишину. Но я не могу подыскать слова и только молча смотрю на бумаги Мириам у меня на коленях.

– Что читаешь? – осведомляется папа.

– Старые письма и школьные работы, – отвечаю я. И это правда. Я просто не уточняю, что это не мои старые письма и школьные работы. – Может быть, включим радио?

Папа радостно кивает. Я знаю, мое предложение отвлечет его от дальнейших вопросов. Информация, связь с внешним миром – это бесценно. Нацисты уже отключили большинство частных телефонных линий. У нас больше нет нашей линии. А вот у людей в богатых районах, где живут сторонники нацистов, телефонные линии еще работают. Ходят слухи, что немцы потребуют, чтобы мы сдали наши радиоприемники. Мы с папой уже вытащили из шкафа старый сломанный приемник, чтобы сдать его вместо хорошего.

Предполагается, что мы должны слушать только санкционированную пропаганду. Закон запрещает настраиваться на Би-би-си. Теперь, когда закрыли голландские газеты, это наш единственный источник информации – кроме подпольных газет. Голландское правительство в изгнании иногда ведет передачи на этом канале. Мы называем его Оранжевым радио. Мама запрещает слушать Би-би-си, боясь, что нас поймают. Но мы с папой все равно слушаем. При этом мы закрываем все окна и подсовываем полотенца под двери, чтобы звук не проникал наружу. Папа слушает английских радиокомментаторов. Я не так хорошо, как он, знаю английский и с грехом пополам улавливаю смысл. Позже папа помогает разобраться с тем, что я пропустила.

Под монотонное бормотание радио я возвращаюсь к бумагам Мириам. Судя по датам, школьные работы относятся к позднему лету или ранней осени. Значит, они написаны за несколько недель до того, как она отправилась в убежище. За все работы она получила высшие баллы. Она постоянно вела учет своим отметкам, сравнивая их с отметками одноклассников. Мириам была хорошей ученицей. Ее успеваемость гораздо лучше моей. Кроме школьных работ, здесь несколько вырванных из журналов страниц с изображениями модных платьев и фешенебельных домов.

Тихое жужжание радио заглушается храпом: папа уснул в своем кресле. Я продолжаю разбирать бумаги и обнаруживаю еще одну, поменьше. Она замысловато сложена звездочкой. Когда-то я, забросив математику, потратила два дня на то, чтобы научиться складывать записки звездочкой. Девочки в моей школе именно так складывали бумагу перед тем, как передать ее. Первой научилась Элсбет, а потом обучила всех остальных.

С минуту я вспоминаю, как разворачивается звездочка. Но как только я берусь за правильный угол, остальное получается легко. Это единственная записка, написанная печатными буквами: школьные задания полагается выполнять прописью. Буквы совсем крошечные. Мы с Элсбет передавали друг другу точно такие же. Писали тайком, укрывшись за учебниками, и обменивались ими, выходя в коридор.

Дорогая Элизабет!

Я сижу на математике. У учителя оторвалась подошва на туфле, и каждый раз, как он делает шаг, она издает пренеприятный звук. Этот звук в высшей степени неприличен, и все смеются. Хотелось бы мне, чтобы ты была в классе! Я думаю, Т. заметил меня сегодня, по-настоящему заметил. Это совсем не то, что поднять с пола мою ручку (которую я уронила возле его парты) или извиниться, случайно столкнувшись со мной в коридоре. (Элизабет, я говорила, что прибегала ко всем этим уловкам? Я даже дошла до того, что подкарауливала его у дверей. Дорогая, это чистая правда. Да, я буквально из кожи лезу, чтобы он обратил на меня внимание. Поверить не могу, что в детстве он приходил ко мне домой после школы и ел тосты. А теперь я перед ним робею и не могу сказать и двух слов.) Но сегодня все было иначе! Сегодня на уроке литературы меня вызвали к доске, и я сострила. А Т. засмеялся очень искренне, а потом признался, что это была смешная шутка. Смешная шутка! Значит, я не такая жалкая, как мне казалось. (Или все-таки жалкая?)

Я скучаю по тебе, мой дорогой утенок. Отвечай поскорее, как можно скорее!

С любовью и обожанием,

Маргарет.

Я перечитала письмо, потом прочла еще раз. Забытое тепло дружбы согревало страницы.

Разве я не рассказывала Элсбет точно в такой же записке, как в первый раз рассмешила Баса? Сколько таких записок я писала! В них было полно секретов и историй, и они были идеально сложены звездочкой. А сколько записок я получила в ответ! Однажды Элсбет подарила мне для них коробку. Это была старая коробка из-под сигар, обклеенная цветной бумагой и покрытая лаком. Я спросила, сделала ли она эту коробку сама, и она засмеялась: «О господи, нет! Я не собираюсь пачкать руки. Просто увидела ее и подумала, что она тебе понравится, моя дурочка. В нее можно складывать записки». Это так похоже на Элсбет. Щедрая и беззаботная. Она делала подарки так небрежно, что я никогда не чувствовала себя обязанной. «Ты должна соврать Басу, что тебе подарил ее другой мальчик, – сказала она. – Чтобы он приревновал».

Сохранилась ли у меня эта коробка? И узнаю ли я себя в этих письмах?

Моя жизнь – словно неряшливая комната, в которой выключен свет. Смерть Баса – темнота, и ее замечаешь первым делом. Сразу понятно, что что-то не так. Это горе заслоняет все остальное. Но если включить свет, станет заметно, что в этой комнате многое не в порядке. Вся посуда грязная. В раковине плесень. Коврик положен косо.

Элсбет – мой коврик, положенный косо. Элсбет – горе, которое я бы почувствовала, если бы все не было скрыто тьмой.

Дело в том, что Элсбет не умерла. Элсбет живет в двадцати минутах от меня, вместе с немецким солдатом. Она говорит, что любит его. Вероятно, любит. Я однажды встретилась с ним. Рольф красивый и высокий, с приветливой улыбкой. Он сказал, что все мальчики хотят Элсбет, и ему очень повезло, что она выбрала его. Говорил, что работает на какую-то шишку в гестапо, и я должна дать знать, если мне что-нибудь понадобится. Потому что друг Элсбет – его друг. Я пожала Рольфу руку, и меня чуть не вырвало.

Сейчас, когда я смотрю на эту школьную записку, кажется, будто включили свет в неряшливой комнате. В эту минуту меня не отвлекает Бас, и я снова вижу Элсбет.

Эта записка такая жизнерадостная! Точно такие мы писали задолго до войны. Мы гадали тогда, кто может нас полюбить, а кто нет.

Кто такие Элизабет и Маргарет? Может быть, бумаги другой ученицы случайно попали в конверт с работами Мириам? По-видимому, эти девочки – близкие подруги, но учатся в разных классах. Как мы с Элсбет. Я добавляю этот пункт к списку вопросов, которые нужно задать фру Янссен и кузине Юдит. Что еще я узнала о Мириам с тех пор, как впервые нарисовала ее воображаемый портрет? Это было у фру Янссен, почти сорок восемь часов назад. Мириам пользовалась популярностью у мальчиков. Она была хорошей ученицей, требовательной к себе и достаточно честолюбивой. Ведь она следила за своей успеваемостью и сравнивала с успехами одноклассников. Может быть, она была избалованной? В конце концов, родители подарили ей новое голубое пальто, когда порвалось старое. А ведь многие семьи просто починили бы старое пальто. Она… мертва? Или жива?

Она покинула дом, из которого невозможно было незаметно выйти: черный ход был закрыт, а за парадной дверью наблюдали.

Мириам, куда же ты ушла?

Глава 10

Юдит и ее кузине повезло: у них есть дядя, который помог им получить место в Шоубурге. Евреям почти нигде не разрешается работать. Работа в театре, наверное, так же высоко котируется, как работа в еврейской больнице. Я слышала, там ставят особый штамп в удостоверении личности, позволяющий евреям находиться на улице после комендантского часа. А еще их не депортируют. Повезло. Теперь это слово означает лишь то, что в твоем родном городе тебя не хватают, как преступника.

Театр белый, с высокими колоннами. Когда я была здесь в последний раз, с семьей Баса, на фасаде висела цветная афиша рождественской пантомимы. Я подъезжаю к театру на велосипеде. Теперь фасад голый. Снаружи стоят два часовых, которые останавливают меня у двери и спрашивают удостоверение личности. Я не знаю, не навредит ли Юдит, если сказать, что я пришла на встречу с ней. Поэтому говорю, что принесла лекарство для соседки, которую прошлой ночью забрали во время облавы. При этом я указываю на свою сумку.

– Я всего на минутку. Мама сказала, что вы ни за что меня не впустите, – импровизирую я. – Она считает, что у вас нет таких полномочий и вам придется спросить у своего начальника.

Они обмениваются взглядами. Один явно собирается мне отказать – об этом говорит язык его тела. Я наклоняюсь с заговорщическим видом и понижаю голос:

– Сыпь в самом деле отвратительная. Я видела ее своими глазами.

Остается лишь надеяться, что часовые, как и все нацисты, безумно боятся бактерий. Я прикладываю руку к животу, словно от одной мысли о сыпи мне становится дурно. В конце концов один из солдат отступает в сторону.

– Большое спасибо! – благодарю я его.

– Только недолго, – приказывает он, и я прохожу с весьма деловым видом. Нужно запомнить эту новую уловку.

Первым делом меня оглушает запах.

Это пот, моча и экскременты, к которым примешивается еще что-то непонятное. Он окружает меня стеной, через которую не пробиться.

Что случилось с этим театром? Кресла вырваны из пола и сложены штабелями. На сцене нет занавеса – только веревки, с помощью которых его поднимали. Они свисают с блоков, покачиваясь. Вокруг темно, и лишь лампочки дежурного освещения светятся, как красные глаза. А люди! У стен – старухи на тонких соломенных матрасах. Вероятно, они спят здесь, потому что больше тут ничего нет. Молодые женщины примостились рядом с чемоданами. Здесь невыносимо жарко.

В двух шагах отсюда, по другую сторону двери, часовые беседуют о пустяках на свежем воздухе. Мой желудок сжимается – вот-вот вырвет прямо в бывшем фойе. Так вот куда привезли наших соседей! Вот куда забрали господина Бирмана и всех остальных, кто исчез!

– Пожалуйста.

Я поворачиваюсь и вижу пожилого мужчину, который обращается ко мне тихим голосом.

– Пожалуйста, – повторяет он. – Нам не разрешается разговаривать с часовыми. Но я видел, как вы только что вошли, и… Вы не знаете, меня могут послать в Вестерборк? Вчера туда отправили мою жену и детей. Говорят, меня собираются послать в Вюгт[13]13
  Город в Северном Брабанте.


[Закрыть], но… Я сделаю что угодно, я все отдам, только бы меня послали в Вестерборк.

Я не успеваю ответить, так как меня хватают за рукав. Это женщина, которая подслушала наш разговор.

– Вы можете вынести отсюда письмо? – спрашивает она. – Мне нужно послать записку сестре. Я прибыла сюда вместе с матерью, и она умерла в комнате для больных. Просто мне хочется, чтобы сестра знала. Всего лишь письмо, пожалуйста.

– Я не могу… – начинаю я, но все новые голоса просят о помощи. Здесь темно, и лица людей скрывает тень. – Я не могу, – повторяю я. Но тут меня грубо хватают и тащат в сторону.

– Что вы здесь делаете? – шипит чей-то голос. Я пытаюсь вырваться, но руки крепко вцепились в мое пальто.

– Отпустите! – кричу я, но чья-то ладонь прикрывает мне рот. – Черт… – Ладонь соскальзывает.

– Заткнитесь, Ханнеке! Это я.

Юдит. Это же Юдит! Я узнаю голос, но собственные руки продолжают молотить воздух. Она тащит меня к двери и, взмахнув удостоверением перед часовыми, выходит из театра. Юдит стоит передо мной, скрестив руки на груди. Я жадно вдыхаю воздух, пытаясь вытеснить вонь из легких.

– Нате. – Юдит подает мне белый носовой платок. – А то вас вырвет прямо на улице.

Двое часовых за спиной у Эдит, которые меня впустили, вытягивают шеи. Их интересует, что случилось с девушкой с лекарством. Я вытираю рот, с трудом удерживаясь на ногах.

– Простите.

– Что случилось?

– Я не ожидала увидеть такое, – говорю я наконец.

– А что же вы ожидали увидеть? Отель? Кафе? Толпы людей держат взаперти много дней, и почти ни один туалет не работает. Вы думали, на сцену выйдут актеры и разыграют пантомиму?

Я не даю себе труда ответить. Что бы я ни сказала, это прозвучит наивно. Да, я была наивной. Я знала, что это центр депортации, но эти слова были абстрактными, пока я не увидела, что они значат. Сейчас я могу думать только о море лиц, окруживших меня в здании, которое когда-то было красивым театром.

Теперь я верю всем слухам, которые поведал мне Олли. Слухам о том, что происходит с людьми, которых увозят из Шоубурга и которые не возвращаются. Верю в открытки, написанные пленниками в трудовых лагерях. Их пишут, полагая, что все будет прекрасно, а потом умирают. Я воображаю одну из таких открыток – она написана детским почерком Мириам Родвелдт. Девочку заставили ее сочинить.

– Ханнеке? – Голос Юдит звучит уже не так резко. – С вами все в порядке?

– Я только пыталась найти вас и вашу кузину. – Я выплевываю слова, давясь от отвращения. – Вы сказали, чтобы я встретилась с вами здесь.

– Но я же сказала, что мы встретимся не в театре, а снаружи. – Юдит кивает на красивое каменное здание через дорогу. – Ясли при театре – на другой стороне улицы. Вы можете идти?

Все еще пошатываясь, я следую за ней через дорогу и вхожу в это здание. Я пытаюсь выкинуть из головы все, что видела. Только так я смогу сосредоточиться на цели. Мой мозг жадно впитывает все окружающее. Быть может, новая информация вытеснит увиденное в театре.

У входа в здание нет часовых. Снаружи это похоже на настоящие ясли. Мы заходим внутрь. Юная девушка в белой шапочке медсестры разгуливает по вестибюлю. На руках у нее плачущий малыш, и она пытается его успокоить. Она как-то странно на нас смотрит. Должно быть, я очень бледная и неважно выгляжу. Но, заметив Юдит, девушка улыбается.

– Ты сегодня работаешь? Я не думала, что твоя смена.

– Я просто зашла повидать Мину. И моя подруга тоже.

Юдит ведет нас в комнату, похожую на обычную палату для младенцев в больнице. В плетеных колыбелях спят или возятся малыши. Одна девушка, стоящая к нам спиной, склонилась над колыбелью. Юдит окликает ее по имени, и она выпрямляется. Рядом с высокой Юдит Мина кажется еще миниатюрнее. Но у них определенно есть сходство. У Мины такие же блестящие глаза, как у ее родственницы.

– Кузина! – Она целует Юдит в щеку. – Я как раз думала о тебе. Ты получила…

– Разрешение. Да, получила. Но они спрашивают имя и адрес – на будущее.

– Мы всегда их сообщаем. Но они должны понимать, что имя может измениться. Мы не можем обещать, что проследим…

Юдит кивает, явно понимая этот код. Вероятно, он имеет отношение к фальшивым продовольственным карточкам для еврейских семей. Она дотрагивается до моего плеча:

– Мне нужно заняться делами. Я оставлю вас с Миной и вернусь через час. Ладно? Если получится, попрошу дядю заглянуть в картотеку и узнать, нет ли здесь Мириам.

Когда Юдит уходит, Мина с улыбкой говорит:

– Мне тоже нужно работать. Я должна прогулять малышку Регину на свежем воздухе. Было бы приятно пройтись вместе с вами. Я могла бы ответить на ваши вопросы на ходу. Теперь я осталась без компании. И хотя я люблю малышей, было бы приятно иногда побеседовать с тем, кто умеет говорить. Что вы хотите узнать о Мириам?

Речь Мины льется непрерывным ручейком, и она не делает паузы, чтобы перевести дух. Мне приходится приспосабливаться к веселому журчанию ее речи. Как же ей удается сохранять жизнерадостность? Ведь она работает через дорогу от того здания.

– Я немного знала Мириам, – продолжает Мина. – У нас были совместные занятия по некоторым дисциплинам. Вы не поможете мне с Региной?

Она кивает на кипу стираных одеял, и я начинаю заворачивать одного из спящих младенцев в розовую фланелевую ткань.

В конце концов мне удается придать Регине форму неуклюжего узла. Мина берет сумку с пеленками и припасами.

– Вы не понесли бы вот это? – спрашивает она. Ремень сумки врезается мне в плечо. Кто бы мог подумать, что младенцам требуется столько разных вещей?

– Ну вот. – Мина укладывает Регину в детскую коляску. – Нам хорошо и уютно, не так ли? – Она закатывает глаза. – У меня три брата, и все они младше. Я меняла пеленки, когда сама еще была в пеленках. Ну что, пошли?

Мина ведет меня через черный ход в маленький двор. Затем мы выходим через ворота, принадлежащие соседнему зданию.

– Кратчайший путь. – Мина подмигивает мне, и мы наконец оказываемся на улице, мощенной булыжником.

Пара пожилых женщин улыбаются при виде детской коляски.

– Можно нам заглянуть? – спрашивает одна из них, и Мина останавливается. Женщины воркуют над спящим младенцем. Но как только одна из них протягивает руку к коляске, Мина быстрым шагом отходит от них. Мы снова пускаемся в путь.

– Нужно, чтобы коляска все время двигалась, – поясняет она. – Регина совсем не спала этой ночью. Она проснется, если я буду останавливаться.

Когда мы добираемся до конца квартала, она обращается ко мне:

– Итак, расскажите о себе. Откуда вы знаете Юдит? Вы учитесь в университете? Что изучаете? У вас есть парень?

Я решаю ответить сразу на второй вопрос.

– Нет, я не учусь в университете. У меня есть работа.

Ее глаза радостно вспыхивают.

– Как мне хочется иметь работу! Я хочу быть фотографом и путешествовать. Я уже посещала занятия.

Мина такая… Я подыскиваю правильное слово. Ее энергия и радость бьют через край. Она словно целый мир, полный возможностей.

– Мы можем поговорить о… – Я умолкаю, так как Мина останавливается, чтобы поправить одеяльце Регины. Затем я продолжаю: – Мы можем поговорить о Мириам?

– Что вы знаете о ней?

Я колеблюсь.

– Она была способная. Первая ученица в классе. Может быть, немного честолюбивая.

– Ну это еще слабо сказано. Она была просто помешана на отметках. Правда, тут дело в родителях. Они награждали ее за хорошие результаты. Что до самой Мириам, то, по-моему, ей это было безразлично.

Я улыбаюсь. Теперь эта прилежная девочка, которая пропала, представляется мне совсем в ином свете. У меня было так же: мама с папой говорили, что если бы я постаралась, мои отметки могли бы быть выше. Но Родвелдтам удалось сделать Мириам отличницей, тогда как мои родители в конце концов сдались.

– А что ей не безразлично? – спрашиваю я.

Мина поджимает губы.

– Наверное, домашний очаг? Она все время говорила об узорах на фарфоре, о том, сколько детей ей хотелось иметь и как бы она их наряжала. И все в таком духе.

Мина произносит это с таким удивленным видом, как будто в желании заниматься домашним очагом есть что-то странное. Ее рассказ вызывает у меня сочувствие к Мириам. Я знаю, каково это. У тебя простые желания, а потом отнимают даже их.

– Вы были подругами?

Мина отвечает не сразу.

– Школа оказалась небольшой, так что все друг друга знали. В прошлом году я пригласила ее на свой день рождения: родители хотели, чтобы пришли все девочки. Я даже не помню, пришла ли она. Нельзя сказать, что мы стали подругами. Она была популярнее меня.

– У тебя есть фотографии той вечеринки?

– У меня тогда сломалась камера. Мне подарили на день рождения новенькую, но пленку, которую я заказала, еще не доставили. Урси лучше знала Мириам. Урси и Зеф были ее лучшими друзьями в школе.

– Где я могу найти Урси и Зеф?

– Их нет. Урси покинула школу чуть раньше Мириам, а Зеф – после нее. Я видела Урси здесь, в Шоубурге, перед тем как отправили ее семью.

Весь класс Мириам исчез – один ученик за другим. Все они либо прятались в убежище, либо прошли через Шоубург. Это какое-то безумие, и новая информация только усугубляет бессмыслицу. Я пытаюсь найти девушку, которая исчезла из запертого дома. О ее исчезновении нельзя сообщить в полицию. Если полиция ее найдет, будет только хуже. И все, кто видел Мириам перед ее появлением у фру Янссен, мертвы. Только друзья могли бы догадаться, куда она направилась, но они тоже исчезли.

– Была ли у вас в классе девочка по имени Элизабет? Или Маргарет? Может быть, не в вашем классе, а в каком-нибудь другом?

Мина хмурится.

– Нет, не думаю.

– Просто… – Я перемещаю тяжелую сумку, которуя мне дала Мина, и вытаскиваю из кармана письмо. – Я нашла это в вещах Мириам. Это письмо к Элизабет от Маргарет. Я пытаюсь выяснить, кому оно принадлежит или как оно туда попало.

Прочитав письмо, Мина смеется.

– Что?

– Это Амалия, – говорит она.

– Кто это?

– Лучшая подруга Мириам. Мириам знала ее по прежней школе – еще до того, как всех евреев заставили перейти в один лицей. Амалия всегда писала в классе записки. Несколько раз она попадалась, и ей приходилось читать их вслух.

– Но ее имя было Амалия? Не Элизабет?

– Мириам рассказывала, что им нравится в шутку воображать себя сестрами. Причем королевской крови. Честно говоря, это слегка раздражало.

– Маргарет и Элизабет. Английские принцессы. – Теперь с письмом все ясно. Наверное, Мириам написала его в классе, но вынуждена была спрятать и так и не передала Амалии.

– Ты знаешь, где живет Амалия? Или ее фамилию? Где ее искать?

Мина снова наклоняется, чтобы поправить одеяльце ребенка.

– Я не знаю фамилию, – отвечает она. – И не думаю, что она еще в Амстердаме. Она не еврейка. Мириам говорила, что родители Амалии собирались отправить ее из города.

– Куда? – спрашиваю я.

Мина пожимает плечами.

– В какое-то место возле Гааги. Не в Схевенинген, где тюрьма, а туда, где маленький пляж.

– Кийкдуин?[14]14
  Морской курорт в Нидерландах.


[Закрыть] – гадаю я.

– Правильно. Как-то раз Мириам показала нам открытку с отелем, принадлежащим тете Амалии. Это уродское здание цвета морской волны в Кийкдуине. Дайте-ка мне еще раз взглянуть на письмо.

Мина вытягивет шею, напряженно вглядываясь в крошечные буквы.

– Гм-м. Т. – это, возможно… – Она наклоняется, чтобы вынуть камешек, попавший в колесо коляски.

– Ты знаешь, кто такой Т.? Мальчик, который нравился Мириам?

– Может быть, это Тобиас?

Тобиас. Тобиас.

– Он был любимым Мириам?

– Тобиас Розен был любимым каждой из нас. В наших мечтах. Это самый красивый мальчик в школе. На прошлой неделе он мне улыбнулся, и я все еще не могу прийти в себя.

– На прошлой неделе? – Я насторожилась. – Значит, он где-то здесь?

– По крайней мере, был еще несколько дней назад. Его какое-то время не было видно, но я слышала, что он просто болел. Его отец – дантист. Вот и все, что мне известно о Тобиасе. А еще он слишком популярен.

– Ты думаешь, Мириам ему нравилась?

– Кто-то прислал Мириам цветы в ее день рождения. Продавец доставил их на школьный двор до занятий, и ей пришлось взять эти цветы в здание. Она была красная как рак. В цветах не было карточки. Все мы поддразнивали ее, кроме Тобиаса. Он не отрывал взгляда от своей парты. Если он вернется в школу, я могу его расспросить.

– Спроси, не может ли он встретиться со мной. Так было бы еще лучше.

– Ладно. Может быть, я смогла бы побеседовать и с другими одноклассниками. Было бы хорошо, если бы вы снова зашли. У меня осталось не очень-то много друзей. – Она бросает на меня взгляд из-под темных ресниц. – Вы зайдете? О, погодите!

Мина так резко останавливает коляску, что я чуть не налетаю на нее.

– Мы пришли, – сообщает она. Я не следила за нашим маршрутом, но мы прошли большое расстояние и сейчас находимся возле Амстердам Сентрал[15]15
  Центральный вокзал Амстердама.


[Закрыть].

– Пришли? – повторяю я. – Зачем мы сюда пришли? Я думала, мы просто гуляем.

– Здесь моя доставка.

О, черт возьми! Мне следовало обратить больше внимания на ее разговор с Юдит. Мина взяла меня с собой на дело. Вот почему сумка, которую она дала, такая тяжелая. Наверное, прикрыла одеялами то, что переправляет: документы или продовольственные карточки. А возможно, и деньги, чтобы кого-то подкупить. Наверное, у меня на плече целое состояние в незаконных бумагах. Я заставляю себя сохранять спокойствие.

– Ну не совсем здесь. – Мина поднимает глаза к небу, чтобы сориентироваться. – Мы должны встретиться у флюгера. – На вокзале Амстердам Сентрал две башни с часами. На одной из них – настоящие часы, на другой – флюгер, который похож на часы. Его стрелки колеблются на ветру. Мина подталкивает коляску к башне с флюгером, вглядываясь в толпу. – Вот она. – Она машет рукой кому-то на площади.

К нам приближается хорошо одетая женщина в дорогом костюме, с аккуратно причесанными белокурыми волосами. Судя по всему, это контакт Мины. Эта дама немного похожа на фру де Врис.

– Я опоздала? – спрашивает она.

– Нет, нет, – отвечает Мина. – Вы как раз вовремя.

– Я ничего не принесла. Мне следовало что-нибудь принести? Кажется, кто-то сказал…

– Не нужно было ничего приносить. Я была счастлива вам помочь. Вы готовы?

Женщина кивает и протягивает руки. Я окидываю взглядом толпу, чтобы убедиться, что никто не смотрит. Затем снимаю с плеча сумку, собираясь передать ее Мине. Она должна вынуть то, что предназначается этой даме. Мина не обращает внимания на мою протянутую руку. Она наклоняется над детской коляской и плавным, привычным движением поднимает Регину.

– Ее зовут Регина, – говорит Мина. Она целует ребенка в лобик, что-то тихо шепчет и передает белокурой даме.

– О! – Женщина откидывает одеяльце и дотрагивается до носика Регины. – Какое красивое имя! Мне его сохранить? Муж всегда говорил, что если у нас будет дочь, он хотел бы назвать ее в честь своей матери.

Мина сглатывает слюну.

– Теперь у вас есть дочь, – заключает она. – Так что позаботьтесь о ней, как сочтете нужным. Чтобы ей было хорошо. Вас ждет автомобиль?

– За углом.

– Значит, у вас все готово.

Кажется, женщине хочется что-то еще спросить, но она молча уходит. Мина смотрит ей вслед, пока та не исчезает в толпе.