Текст книги "Так говорил Бисмарк!"

После обеда наверху у союзного канцлера был великий герцог Веймарский, потом Ренье и, наконец, Борнсайд со своим вчерашним спутником.

Четверг, 29-го сентября. Рано поутру была написана статья о глупости немецких газет, предостерегающих нас от притязания на Мец и его окрестности, потому что там говорят по-французски, и также о Дюкро и его непростительном побеге во время препровождения его в Германию. Вторая статья будет отправлена также в Англию. В газетах есть сообщение о настроении в Баварии, по-видимому, из достоверного источника, и содержание которого мы поэтому отметим в его главнейших чертах. Большею частью сообщаемые известия благоприятны, лишь некоторые могли бы быть лучше. Немецкий дух, по-видимому, приобрел этой войной силу и распространение, но и специфически баварское чувство самостоятельности усилилось. Участие армии в победах немецкого войска при Bepте и Седане и значительные их потери не преминули одушевить чувством военной гордости все слои народа. Здесь уверены, что король надеется на победу немецкого оружия и вполне содействует, насколько может, достижению этой цели. Но этого нельзя сказать о всех его министрах. Военному министру, без сомнения, действительно много дела при счастливом исходе войны, и он делает все от него зависящее. В этом отношении на него можно положиться и надеяться, что при заключении мира он будет стоять на правой стороне.

Относительно какого-нибудь нового видоизменения положения дел в Германии, которое могло бы возникнуть из товарищества по оружию в этой войне, в смысле прочного тесного союза и в мирное время, нельзя еще делать никаких заключений, несмотря на очень благоприятный тон печати. Многие влиятельные личности видят в сильном содействии Баварии германским победам не столько путь к большему единению Германии, сколько попытку Баварии выказать свою силу и упрочить за собою полную самостоятельность. Партикуляристы не-ультрамонтаны становятся приблизительно на ту же точку зрения. Они удивляются тому, как мы ведем войну, и хотят, подобно нам, обеспечить Германию от дальнейших нападений с запада. Но они не хотят и слышать о присоединении Баварии к северному германскому союзу в его настоящем виде. В этих кружках много говорится о распределении завоеванных французских областей. Они очень желали бы видеть Эльзас присоединенным к Бадену, предполагая, что за это баденский Пфальц будет уступлен Баварии. Многие очень озабочены тем, что, вероятно, Баден и Вюртемберг потребуют после заключения мира присоединения их к северу, составляющему союзное государство. Ультрамонтаны все те же, хотя они громко и не высказывают своих мнений. К счастью, они потеряли всякое доверие к Австрии, так что им недостает теперь опоры, тогда как, с другой стороны, баварцы, находящиеся в походе, составили себе совсем другое мнение о пруссаках, чем какое у них было до войны. Они отзываются с полной похвалой о своих северных товарищах не только за их военные качества и подвиги, но и за их готовность поделиться с ними своими запасами. Не один баварец писал домой, что их попы наврали им о пруссаках. Неправда, что будто все они – лютеране. Многие из них католики, и у них были даже полевые патеры. Офицеры разделяют мнения своих солдат – и, таким образом, возгорится деятельная пропаганда против ультрамонтанов, а также и против партикуляризма. Баварские националы чувствуют это теперь более, чем когда-либо, оно и понятно. Они сделали бы все, что только возможно. Только у них нет большинства во второй палате, а в первой – едва двое или трое принадлежат к их партии.

За обедом, на котором присутствовал владетель больших имений в Померании, граф Борк в военной форме, и прапорщик фон Арним Крейхлендорф, кирасир, племянник шефа, не произошло ничего достойного внимания и замечания. Говорили о великом герцоге Веймарском и тому подобном. Затем министр рассказывал, что его спрашивали, что делать с пленными национальными гвардейцами, захваченными в Страсбурге. «Вероятно, возвратить на родину», – возразили ему. «Сохрани Боже! Отправить их в верхний Шлезвиг!» – сказал я.

Пятница, 30-го сентября. Опять получено письмо от Б. из П., который продолжает проявлять свой талант и свое влияние в печати в благоприятном смысле для канцлера. В ответе его просят выступить против безобразного поведения немецких журналистов: теперь, когда мы еще ведем войну и не успели покончить с самым главным, они кричат уже об умеренности. Эти господа подают всенародно советы, как далеко в своих притязаниях может и должна идти Германия, и, таким образом, ратуют в пользу Франции, между тем как с их стороны было бы умнее предъявлять большие требования. «Они меня заставят потребовать линию Мааса», – сказал министр, жалуясь на это.

Наверху – парадный обед; празднуется, как слышно, день рождения королевы. Говорят, слышны опять выстрелы со стороны Парижа, а вечером шеф приказал мне телеграфировать об этом с прибавлением, что была вылазка и французы были отбиты с сильным уроном в страшном беспорядке.

Суббота, 1-го октября. Написал две статьи, одну – для Берлина, другую – для Ганновера. У нас обедал бернский профессор политической экономии доктор Яннаш со своим спутником. Они приехали сюда испытать всевозможные лишения и треволнения. За обедом министра не было, гостем был у нас граф Вальдерзее. Ему очень хочется, чтобы Париж, этот Содом, отравляющий весь мир, был хорошенько наказан.

Воскресенье, 2-го октября. Граф Билль посещает своего отца. Рано утром отослана телеграмма, вечером две статьи. Более сегодня нечего отмечать.

Ах да! За чаем Гацфельд рассказывает, что он заезжал в соседний замок Германт, лежащий на дороге в Ланьи, и что его владетель, какой-то маркиз Толозан или д’Олосан, радушный человек с брюшком, жаловался на свой постой. Пруссаки – прелестные люди, но вюртембержцы уже слишком, по его словам, фамильярны. Тут же, при входе в дом, они похлопали его по животу и сказали: «Славное брюхо!» Кроме того – они с большими претензиями: он поставил им четыре тысячи бутылок бордоского вина и оставил им ключи от погреба, но они все продолжали искать, так как предполагали, что есть еще скрытое от них. Затем он отдал им в распоряжение из трех экипажей, находящихся в его конюшне, два и хотел оставить для себя лишь один небольшой, который ему крайне необходим вследствие его тучности. Но через день они увезли и этот экипаж, и когда он упрекнул их, то они, смеясь, отвечали ему, что на войне все случается.

Это дает повод кому-то сказать, что маленький человек всегда страдает более знатного и богатого. Шеф, вспомнив о словах Шеридана, сказанных в Реймсе, заметил, что все это ничего не значит; бедных людей больше, чем зажиточных, а мы должны постоянно иметь в виду цель войны – выгодный мир. Чем значительнее число французов, которым придется плохо, тем более будут они желать мира, несмотря на все наши условия. «А их коварные стрелки, – продолжал он, – мирно расхаживающие в своих блузах, заложив руки в карманы, до тех пор пока наши солдаты не пройдут, и затем берущие ружья из канав и стреляющие по ним – они доведут нас до того, что мы будем расстреливать каждого жителя мужского пола. Это ничуть не хуже, чем в сражении, где сходятся на расстоянии 2000 шагов и, следовательно, не видят друг друга в лицо».

Затем разговор зашел о России и о тамошнем коммунистическом распределении земель в деревенских общинах, о мелких дворянских семействах, которые обладают выкупными свидетельствами и выжимают проценты с крестьян в виде оброка, и перешел затем на богатство некоторых древних боярских родов. Шеф привел несколько примеров и подробно рассказал о Юсуповых, состояние которых, хотя и наполовину конфискованное несколько раз в наказание за заговоры, все еще гораздо значительнее состояния большинства немецких князей; «оно нисколько не пострадало, когда двое крепостных, отец и сын, бывшие последовательно княжескими управляющими, во время своей службы содрали с него три миллиона». Во дворце князя в Петербурге есть большой театр, бальная зала вроде Белой залы в берлинском дворце и великолепные комнаты, в которых могут обедать от 300 до 400 человек. «Старик Юсупов 40 лет назад держал открытый стол. Один бедный старый отставной офицер ежедневно в продолжение многих лет обедал у него, и никто не знал, кто он такой. Лишь когда он одно время не появлялся довольно долго, навели справку у полиции и узнали там имя и звание многодетного гостя».

5-го октября было для меня, судя по дневнику, dies sine linea, так как министра не было видно ни до, ни после обеда. За последним, в котором принимали участие гофмаршал Перпоньер и г. фон Тадден, назначенный членом управления в Реймсе, шеф рассказал несколько хороших анекдотов о старике Ротшильде во Франкфурте. Однажды при нем он разговаривал с хлебным торговцем о продаже хлеба. «При этом торговец сказал, что ему, как богатому человеку, вовсе нет необходимости чересчур возвышать цену хлеба. «Что вы говорите, богатый человек! – отвечал старик. – Разве мой хлеб меньше стоит оттого, что я – богатый человек». «Впрочем он давал обеды, делавшие честь его богатству. Я помню, раз нынешний король был во Франкфурте, и я пригласил его к себе на обед. Вслед за этим Ротшильд вздумал тоже пригласить его. Но принц сказал ему, чтобы он сговорился об этом со мною, потому что ему все равно, обедать ли у меня или у него. Он пришел ко мне и стал просить, чтоб я ему уступил его королевское высочество, говоря, что я могу у него тоже отобедать. Я отклонил это предложение. Но он был настолько наивен, что находил возможным принести свой обед ко мне в дом, так как он сам обыкновенно не обедал – он ел только «кошерную» пищу. Но я по-дружески не принял и этого предложения – хотя, конечно, его обед был, без сомнения, лучше моего. Между прочим старик Меттерних, «который очень благоволил ко мне», прибавил шеф, «рассказывал мне, что, когда он гостил однажды у Ротшильда, тот дал ему на дорогу при отъезде в Иоганнисберг завтрак с шестью бутылками иоганнисбергера. Меттерних, приехав в Иоганнисберг, не раскупоривая бутылок, позвал к себе управляющего погребом и спросил, по скольку продается бутылка такого вина. «По 12 гульденов», – отвечал тот. «Ну так отправьте эти 6 бутылок барону Ротшильду по первому его требованию, да только поставьте их на этот раз по 15 гульденов – они уже лежалые».

Вторник, 4-го октября. Сегодня днем не звали к шефу. После завтрака приехали к нам советник посольства Бухер и секретарь Вир, шиффрер. Первый, вероятно, предназначался для замены Абекена, который хотел уехать домой, но снова поправился и вынужден только соблюдать строгую диету. Никто не мог бы выполнить обязанности Абекена лучше Б., без сомнения, самого знающего, сообразительного и ловкого из высших сотрудников, окружающих шефа и исполняющих его предначертания. Они ехали по железной дороге до Нантейля, переночевали в Лафертэ, где еще не все приведено в порядок от бывшего там взрыва, и обедали вечером с нами. За обедом канцлер опять заговорил о Мольтке, о том, как он храбро вел себя за пуншевым бокалом и был весел, как никогда. Кто-то заметил, что генерал действительно теперь выглядит очень здоровым. «Да, – сказал шеф, – да и я давно так хорошо себя не чувствовал, как теперь. Причина этому – война и особенно то, что ее ведет Мольтке. Война – его стихия. Я помню, что когда испанский вопрос стал на очередь, он вдруг помолодел на десять лет. Затем, когда я сказал, что Гогенцоллерн отказался, он тотчас же постарел и, казалось, устал; но когда французы не остались довольны этим, он снова помолодел и расцвел».

Во время обеда министр получил письмо от посланника Соединенных Штатов в Берлине, Банкрофта, которое я должен был перевести на немецкий язык и в котором американец высказывал радость по поводу того, что он – современник таких людей, как король Вильгельм и наш граф. Перед этим, как я только вошел в столовую, в которой были шеф и два гостя, драгунские офицеры, он представил меня им как «доктора Буша – саксонца» и затем, приветливо смотря на меня, прибавил: «Бушенка»[6]6
   Buschlein.


[Закрыть].

Наши секретари давно уже мечтали с некоторого времени о своем мундире. Бельзинг заявил это за десертом, и доброе слово нашло себе отголосок. «Почему же нет? – возразил шеф. – Надо только подать мне небольшое прошение, и я это устрою у короля». Этот вечер был мирно проведен в лагере Израиля.

Завтра нужно ехать дальше, нам предстоит большой переезд: наша следующая ночевка будет в Версале.

Мы покинули Феррьер 5-го октября около семи часов утра. Сначала мы ехали преимущественно по проселочным дорогам, которые, однако, отлично содержатся, через большой лес, мимо разных больших деревень, по-видимому, покинутых всеми жителями и занятых лишь немецкими войсками, мимо парков и замков. Все это смотрело очень богато и жирно-жирно, как сыр бри, в месте производства которого мы теперь, кажется, находились. В окрестностях стояли постоем вюртембержцы, а затем пруссаки. После 10 часов мы достигли верхней стороны Сенской долины, где недавно сооруженная, страшно крутая дорога спускалась среди виноградников на низкий берег; все вышли, и экипажи могли быть предохранены только ловким лавированием от ломки и падения. Затем мы проехали прелестный городок Вилльнев – Сен-Жорж, в домах которого царствовало ужаснейшее разорение. Во многих из них, в которых я был, пока лошади отдыхали, зеркала были разбиты, мебель поломана или взломана, белье и бумаги разбросаны и т. д. Дальнейший путь лежал через какой-то канал или приток реки в поле, затем – через понтонный мост, ведущий через Сену, и в начале которого развевались черные с белым флаги. Зеленая речная вода была прозрачна, можно было отчетливо видеть дно, ширина реки равнялась в этом месте ширине Эльбы у Пирны. На другом берегу нас встретил наследный принц со свитой, выехавший верхом навстречу королю. Последний тоже должен был сесть на лошадь, так как ему предстоял смотр войск. Канцлер сопровождал его. Дальше мы поехали уже одни.

Недалеко отсюда дорога вышла на шоссе, ведущее вверх в деревню Вилльнев Леруа, где мы нашли несколько крестьян, большею частью стариков, и где мы на одном дворе расположились перед навозной кучей, чтобы съесть бывший с нами холодный завтрак. Из стены дома течет струя чистой родниковой воды, над которой прибита дощечка, гласящая, что г. X. и его жена в такой-то день открыли этот родник и сделали его доступным для публики посредством водопровода. Внизу написано: «Владельцы забудутся, их благодеяния останутся». Какая-то седая борода в блузе и в высокой серой шапке, какие носят французские крестьяне, приплелась в деревянных башмаках, похлопала меня по плечу и спросила, что я думаю насчет надписи; и при этом я узнал от него, что он сам и есть мужская половина добродетельной четы, выставившая дощечку забывчивому потомству для благодарного воспоминания. Не надо прятать свой огонь под уголья, сказал француз, и вот он сам поставил себе памятник.

Далее мы проехали вторую деревню, где находился лагерь из соломенных бараков. У часовых на улицах были будки, состряпанные из двух выбитых дверей, белые жалюзи составляли заднюю стену и пучок соломы – крышу. Прусская пехота, расположившись побатальонно, ждала на дороге своего августейшего вождя. Немного далее в поле, около рощицы, расположилась кавалерийская дивизия – зеленые, коричневые и красные гусары, уланы и кирасиры.

Уже давно жаждал я увидать Париж. Но на правой стороне, где он должен был быть, ряд довольно высоких холмов, на которых там и сям лепились деревеньки, или белый городок заслонял даль. Наконец показалась впадина в гребне вершин, узкая долина, и через нее мелькнуло желтоватое возвышение с острым краем, может быть, форт, а влево от него над каналом или виадуком, среди столбов дыма, выходящих из фабричных труб, поднялись синеватые очертания большого здания с куполом. Пантеон! Ура, мы перед Парижем! Отсюда до него не более полутора миль.

Вскоре мы въехали на большую мощеную императорскую дорогу в том месте, где на пересекающем ее и ведущем в Париж шоссе баварский пикет стоял на сторожевом посту. Налево раскинулась долина, направо – продолжение цепи холмов, покрытых лесом. Наконец проехав чугунные ворота с позолоченными верхушками, одну широкую и несколько оживленных улиц, через совершенно прямую аллею, еще коротенькую улицу с трехэтажными домами, изящными лавками, рестораном и вторую аллею и съехав под гору по переулку – мы очутились в Версале перед назначенной нам квартирой.

6-го октября, в день нашего приезда в прежнюю королевскую резиденцию Франции, Кейделль заявил мне, что, вероятно, наша стоянка продолжится здесь около трех недель, и это мнение казалось мне совершенно правдоподобным; ход войны до сих пор приучил к быстрым успехам. Но как известно и как, вероятно, предполагал министр, о чем будет говорено в следующей главе, мы оставались здесь целых пять месяцев, и так как в доме, где мы поселились, происходили важные события – что тоже известно, – то подробное описание его, надо предполагать, будет очень кстати.

Дом, занимаемый канцлером, принадлежал вдове зажиточного фабриканта сукон m-me Жессé, бежавшей незадолго до нашего приезда с 2 своими сыновьями в Пикаржо или Солонь и оставившей сторожить свое имущество только садовника и его жену. Дом стоит на улице де Прованс, соединяющей у своего конца проспект де Сен-Клу с глубже расположенным бульваром Делярейн № 14. Улица эта принадлежит к одним из самых спокойных в Версале, и только одна ее часть состоит из непосредственно стоящих друг около друга домов. Пробелы между остальными заняты садами, обнесенными высокими стенами, из-за которых кое-где выглядывают верхушки дерев. У нашего дома, находящегося на правой стороне, если идти от проспекта, – тоже по обеим сторонам довольно значительные промежутки. Он отступает несколько шагов от улицы, на которой возвышается перед ним маленькая терраса с балконом, кончающаяся стеною, которая все это маскирует. Влево въезд в последнюю представляют чугунные ворота, около которых открывается маленькая калитка; на ней развевался в последние месяцы черно-бело-красный флаг. Направо над зданием возвышается стройная лиственница. Здание это – вилла, окрашенная в желтоватый цвет, с пятью окнами, закрытыми белыми жалюзи с фасада. За первым этажом следует второй этаж, затем антресоль со слуховыми окнами, покрытый шифером наподобие плоской крыши. Позади входа в главное здание идет каменная лестница к подъезду, ведущему к площадке, на которой сходятся справа большая лестница, слева дверь в маленькую нишу и две высокие створчатые двери. Последние ведут в довольно большую, выходящую в сад комнату, служившую нам столовой. Третья створчатая дверь против входа – в гостиную, четвертая вправо от нее – в биллиардную, из которой можно пройти в зимний сад – продолговатую стеклянную комнату, уставленную всевозможными цветами и деревьями и украшенную фонтаном; напротив открывается дверь в маленькую комнатку, в которой находится библиотека покойного господина Жессе. Под главной лестницей идет коридор в кухню, расположенную за террасой.

В зале стоят пианино, софа, мягкие стулья и висят два зеркала. На столике перед одним из них стоят старинные часы, с которых демоническая бронзовая фигурка, кусавшая себе пальцы, – может быть, карикатура самой m-me Жессе, оказавшейся впоследствии крайне нелюбезной женщиной, как об этом будет сказано ниже, – взирала на переговоры, которые повели к заключению трактатов с южногерманскими государствами, к провозглашению германского императора и империи и впоследствии к сдаче Парижа и установлению предварительных условий мира – переговорам, которые все без исключения были подписаны в этой зале, ставшей, таким образом, всемирно-исторической комнатой.

На другом зеркальном столике лежала в день нашего приезда небольшая карта Франции, на которой обозначены были успехи французской армии наколотыми булавками с пестрыми головками. «Вероятно, это принадлежит m-me, – сказал шеф, когда я рассматривал ее. – Но посмотрите – лишь только до Верта».

В биллиардной было устроено бюро для советников, исполнительного секретаря и шиффреров. Часть зимнего сада, когда наступили январские морозы, занимал отряд, поставивший часовых перед входом, сначала из линейной пехоты, затем из зеленых егерей. В библиотеке устроились ординарцы, канцеляристы, попадался иногда на глаза толстобрюхий кожаный мешок для депеш, в котором, впрочем, не было ничего официального, например, он заключал в себе наши зимние платья и несколько дней подряд огромную связку французских писем – багаж воздушного шара, пойманного одним из наших солдат.

Если идти по главной лестнице, то придешь сначала опять на площадку, полуосвещаемую четырехугольным отверстием в потолке и сделанным повыше его в крыше плоским окном. Две двери ведут отсюда в покои, занимаемые министром, – две комнатки, из которых в каждой не более – шагов десять в длину и семь в ширину. Первая, окна которой на главном фасаде выходили в сад, была его рабочим кабинетом и его спальней; в ней стояла только самая необходимая мебель. Направо у стены против окна стояла его постель и за ней, в алькове, умывальник. У другой стены – стоял комод из красного дерева с бронзовыми ручками для выдвигания ящиков; на нем в последние месяцы наставили сигарных ящиков, присланных шефу бременскими благодетелями. Занавеси у обоих окон были из синей с цветами материи. У четвертой стены был камин. Софа, придвигаемая иногда к огню, стол посреди комнаты, за которым работал министр, оборотясь спиною к окну, и на котором лежали ландкарты. Наконец, несколько стульев пополняли чересчур простое убранство комнаты.

Другая комнатка, меблированная несколько лучше, однако, ничуть не роскошно, служила вместе с залою в нижнем этаже для приема гостей. Это была, если я не ошибаюсь, комната старшего сына хозяйки дома, и во время переговоров о капитуляции Парижа ее отдали Жюлю Фавру для «медитаций» и его корреспонденций. В ней было одно окно, выходящее в ту сторону дома, где стояла лиственница, и завешанное зелеными шерстяными занавесями. Обои были серого цвета в тень. Мебель состояла из конторки, на которой стояли два глобуса и теллурий, большого комода с мраморной доской, дивана, обитого бумажной материей, представлявшей райских птиц и ветки на красном фоне, двух кресел, одного большого и другого маленького, обитых зеленой материей, пары плетеных стульев и круглого стола, стоящего посередине, на котором лежали письменные принадлежности, и маленького зеркала над камином. Вся мебель была из красного дерева. Перед софою лежал маленький зеленый ковер с зелеными арабесками. На карнизе камина стояли старинные часы с воинственными эмблемами, два обелиска с горящими гранатами, петли в цепях, трофеи и воин в римской одежде, обнажающий меч. Над часами стояли две маленькие голубые вазы с золотыми ободками. Стены были увешаны всевозможными картинами: тут были – картина, писанная масляными красками, в овальной золотой раме, представляющая молодую хорошенькую женщину в черном платье, другая, изображающая господина в костюме двадцатых годов, литография рафаелевой Мадонны della Sedia, фотография пожилого господина и дамы, ландшафт, литографированный образ, надпись которого гласила, что Гюстав Жессе в такой-то церкви и в такой-то день в июне месяце 1860 года в первый раз был у причастия. Гюстав был старший сын в семье, дама в черном, вероятно, его мать в ее лучшие годы, другой портрет – отец Гюстава, а оба старика, вероятно, его дед и бабка.

В комнате, дверь которой находилась влево от двери, ведущей в комнату канцлера, жил граф Бисмарк-Болен; эта комната выходила также в парк и сад; из нее видна была улица, в которой жил Абекен. Рядом с задней лестницей занимал комнату секретарь Бельзинг; я же поместился во втором этаже над комнатой Болена. У меня была хорошая постель, два стула, один для меня, другой для гостей, умывальник, поместительный комод и стол, за которым очень уютно было работать, хотя он и не был сделан столяром, а импровизирован нашим Тейссом, умеющим за все взяться и всегда готовым помочь, и состоял, собственно, из двух чурбанов, на которых был утвержден выструганный ставень. Для удовлетворения моего эстетического вкуса Жессе-старший, по словам садовницы, страстный художник, оставил некоторые свои художественные произведения – метателя в диск и два ландшафта, нарисованные карандашом, которые висели по обеим сторонам зеркала над камином и свидетельствовали о некоторой опытности дилетанта. Любитель природы был удовлетворен, глядя на парк – сначала в осеннем его наряде, затем блестящий зимним снегом и серебристым инеем. Освященная буковая ветвь оберегала от домовых и других ночных ужасов. Комната отапливалась камином, выложенным мрамором, степень нагревания которого, однако, заставляла многого желать, особенно во время сильных морозов, доходивших до 12 градусов ниже нуля.

Парк позади дома невелик, но очень красив, ему придают большую красоту дорожки, извивающиеся между обвитыми плющом и барвинком деревьями, а в глубине между частым кустарником, направо от стены, из водопровода струится ключ среди покрытых мхом и обросших широколиственными папоротниками камней; он образует ручеек и маленький пруд, в котором плавают утки. Налево по стене тянется, начиная от конюшни, над которой помещаются садовники, целый ряд плодовых шпалер; перед ними находятся отчасти открытые, отчасти под стеклом гряды с цветами и овощами.

В светлые осенние ночи можно было видеть высокую фигуру канцлера в белой фуражке, выступающую из чащи при лунном свете и медленно идущую далее по дорожкам парка. О чем думал он, бессонный человек? Какие мысли вращались в голове одинокого скитальца? Какие планы зарождались или зрели у него в тихий полночный час? Менее серьезное настроение вызывал другой любитель парка, вечно юный певец муз Абекен, когда приходилось его слышать распевающим под вечер маломелодичным голосом стихи греческих трагиков или Wandrer’s Nachtlied; было смешно видеть, как старый юноша, разнежившись, искал по утрам между сухими листьями фиалки для госпожи тайной советницы, пребывавшей в Берлине. Собственно говоря, мне не пристало смеяться над этим; я должен признаться, что я, заразясь от него, в конце концов, послал несколько фиалок жене и радовался этому.

Не вся походная канцелярия иностранных дел помещалась в доме m-me Жессе. Лотар-Бухер занял хорошенькую квартиру на avenue de Paris, Кейделль и шиффреры поместились в домах немного далее нашего, на rue de Provence, граф Гацфельд – как раз наискось против нас.

Несколько раз заходила речь о том, чтобы канцлер переехал в более обширный и более красивый дом, но дело на этом и остановилось, быть может, потому, что он не чувствовал надобности в подобной перемене, или потому, что он любил тишину, которая царствовала в уединенной rue de Provence.

Впрочем, эти тишина и спокойствие днем не были так идилличны, как описывали их некоторые газетные корреспонденты. Я не подразумеваю под этим барабанного боя и свистков проходящих батальонов, которые слышались ежедневно около часу, а также и шума, производимого вылазками, которые были сделаны парижанами два раза по направлению к нам, и даже самых жарких дней бомбардировки, к которой привыкаешь, как мельник к треску и шуму мельничных колес. Я говорю преимущественно о многочисленных визитах всевозможного рода, сделанных канцлеру в эти полные событий месяцы, – визитах, между которыми попадались не совсем приятные. В некоторые часы наш дом походил на гостиницу, где сходились и расходились знакомые и чужие. Сначала приходили из Парижа неофициальные лазутчики, затем в лице Фавра и Тьера официальные посредники, иногда с более или менее многочисленной свитой. Из отеля des Reservoirs являлись августейшие особы. Несколько раз был наследный принц и один раз даже король. Между посетителями церковь имела тоже своих представителей в лице высоких сановников – архиепископов и других прелатов. Берлин высылал депутацию из рейхстага, отдельных вожаков партий, банкиров и высших чиновников, из Баварии и других южногерманских государств приезжали министры для заключения договоров. Американские генералы, члены иностранной дипломатии в Париже, между ними какой-то черный джентльмен, посланцы империалистической партии желали говорить с заваленным работою государственным мужем; само собою разумеется, также, что любопытство английских репортеров стремилось поближе пробраться к нему. При этом фельдъегеря с наполненными или ожидающими наполнения телеграфными сумками, канцеляристы с телеграммами, ординарцы с сведениями из генерального штаба и, кроме всего этого, работы трудные и важные, затем расчеты, комбинации, искание выхода при столкновениях, раздражение и досада, обманутые ожидания, бывшие вполне основательными, недостаток поддержки и предупредительности, нелепые мнения немецких газет, их недовольство, несмотря даже на неснившиеся успехи, интриги ультрамонтанов – одним словом, трудно было понять, каким образом канцлер при всех этих притязаниях на его рабочую силу и терпение, при всех этих помехах и столкновениях сохранил свое здоровье – в Версале он был серьезно нездоров лишь один раз три или четыре дня – и бодрость, которая его не оставляла даже во время веселого или серьезного разговора. Министр очень мало давал себе отдыха. Прогулка верхом от трех до четырех часов, час за обедом, полчаса за кофеем в гостиной, который подавался сейчас после обеда от времени до времени, после вечернего чая, в десять часов, небольшая беседа с присутствующими, двухчасовой сон после утренней зари – все остальное время посвящалось, если не было вылазки французов или какого-нибудь другого значительного военного действия, призывавшего его к королю, занятиям, изучению или творчеству в своей комнате или обсуждениям и переговорам. За столом у канцлера почти каждый день были гости, и, таким образом, можно было познакомиться почти со всеми известными и знаменитыми личностями, выступившими в эту войну, и слышать их мнение. Несколько раз с нами обедал Фавр, сначала колеблясь, так как его соотечественники голодали в Париже, но затем, следуя благоразумному совету и увещеваниям и многим соблазнам кухни и погреба, кончил тем, что воздавал нам должное подобно другим. Однажды принимал участие в нашем обеде Тьер. В другой раз кронпринц оказал нам честь отобедать с нами и пожелал, чтобы ему представили не известных ему до сих пор сотрудников шефа. Был у нас еще и принц Альбрехт. Из менее близких гостей министра я назову еще здесь президента союзного совета Дельбрюка, который несколько раз гостил по неделям в Версале, герцога Ратибора, князя Путбуса, Бенигсена, Симсона, Бамбергера, фон Фриденталя и фон Бланкенбурга; затем баварских министров графа Брай и фон Луца, вюртембергских фон Вехтера и Митнахта, фон Ротенбаха, князя Радзивилла и, наконец, Одо-Росселя, теперешнего английского посланника в Германской империи. В присутствии канцлера беседа была всегда очень оживленна и разнообразна, часто поучительна ввиду его умения понимать людей и вещи или повествования об известных эпизодах и событиях из его прошедшей жизни. Материальные блага доставляло отечество в виде доброхотных даров в жидкой и твердой форме, иногда в таком изобилии, что кладовая их едва вмещала. К самым дорогим приношениям принадлежали бутылки лучшего пфальцского вина – если я не ошибаюсь, дейдесгеймера или форстера, иордана или, может быть, буля? – и огромных размеров паштеты из форелей от Фридриха Шульце, хозяина лейпцигского сада в Берлине, добродетельный патриотизм которого снабдил нас также в изобилии и отличным пивом. К самым трогательным дарам я причисляю шампанское, которое солдаты нашли где-то в подвале или погребе близ города и поднесли канцлеру. Еще дороже и поэтичнее был букет роз, нарванный солдатами под неприятельским огнем.