Текст книги "Так говорил Бисмарк!"

Нам прислуживали обыкновенно канцеляристы; что должно было быть предоставлено в женские руки – исполнялось нанятой женщиной и женой садовника. Последняя оказалась пламенной французской патриоткой, которая ненавидела от всего сердца les Prussiens и считала Париж неприступным даже после того, как Фавр подписал капитуляцию. Базен, Фавр и Тьер были, по ее мнению, «изменниками»; об экс-императоре она говорила, как о «cochon», которого, если бы он возвратился во Францию, отправили бы на эшафот, причем черные глаза маленькой, худой и угловатой женщины так дико и грозно блестели, что даже со стороны становилось страшно. M-me Жессе появилась лишь за несколько дней до нашего вторичного отъезда и, как уже было сказано выше, не произвела благоприятного впечатления. Она распространяла о нас разные небылицы, подхваченные печатью и даже такими газетами, которые придерживались чувства приличия и критики, но в этом случае с радостью передали эти небылицы. Между прочим, судя по ним, мы уложили ее серебро и столовое белье и увезли с собою. Кроме того, граф Бисмарк старался присвоить себе дорогие стенные часы. Первое обвинение было плоской выдумкой, так как в доме не было серебра, если оно только не находилось в одном замурованном углу погреба, который по настоятельному приказанию шефа остался неприкосновенным. Что же касается истории со стенными часами, то она произошла совершенно не так, как о том повествовала эта госпожа. Это были именно часы с бронзовым демоном. M-me Жессе предложила канцлеру эту, собственно, довольно недорогую вещь, предполагая, что она ему будет необходима при разных важных переговорах, за неимоверную цену. Мне кажется, она просила за них 5000 франков. Но она не достигла своей цели, потому что предложение этой корыстолюбивой и неблагодарной было отклонено. «Я припоминаю, – так рассказывал впоследствии в Берлине министр, – при этом я заметил ей, что так как эта демоническая статуэтка на часах, строящая гримасы, может быть ей дорога, как семейный портрет, то я и не решаюсь лишить ее такой драгоценности».

На другой день нашего приезда в Версаль густой белый туман, стоявший в воздухе до десяти часов утра, возвестил, что осень имеет намерение показать нам оборотную сторону своей медали, несмотря на то что деревья аллей и садов и лесистые возвышенности вокруг Парижа были еще покрыты зеленью.

Что касается того крика, который подняла немецкая печать, не только демократическая, но и прогрессистская, которая на все смотрит с точки зрения частных прав гражданина, крика по поводу заключения в тюрьму Якоби, то с одобрения канцлера появилась следующая заметка, касающаяся этого предмета:

«Все еще говорят о нарушении права, совершенном арестом Якоби. Мера эта может казаться неблагоприятной; его демонстрации следовало бы придать меньшее значение. Но мера эта не есть нарушение права; мы живем на военном положении, где право гражданина уступает место военной необходимости. Заключение вышеупомянутого лица есть мера, входящая в область военных действий. Она не имеет ничего общего с полицией и судом. Тут дело не в исполнении кары, Якоби – просто военнопленный, подобно схваченным в Германии шпионам, с которыми мы его, впрочем, понятно, не желаем сравнивать. Другими словами, он был одной из тех сил, которая мешала выполнению задач войны и которую поэтому нужно было парализовать. Чтобы это вполне себе уяснить, достаточно одного взгляда на те многие случаи, в которых государственные силы, обремененные ведением войны, принуждены не стесняться признанным государством правом личности и собственности граждан. Чтобы успешно достичь цели обороны, можно, не определяя еще ущерба, разорять частные имущества, сжигать дома, рубить деревья, врываться в жилища, прекращать движения на улицах, налагать запрещения на средства передвижения (напр. корабли и экипажи) без предварительного согласия собственника – и это правило имеет силу как за границей, так и на родине. К этой категории прав находящегося в войне государства принадлежит также и удаление лиц, оказывающих нравственную или материальную поддержку неприятелю или даже только возбуждающих подозрение. Эти положения неоспоримы, насколько они относятся к непосредственному театру войны. На мысль, из которой они выходят, не имеет влияния местность. Общественная власть должна осуществлять права и обязанности, указанные ей целью войны, несмотря на затруднения, представляемые пространством относительно того места, где происходят военные действия. Она обязана сделать невозможными события в отечестве, которые затрудняют достижение мира. Мы ведем теперь войну, чтоб добиться таких условий, которые прекратили бы дальнейшие нападения неприятеля; неприятель противится принять эти условия, и в своем сопротивлении он поддерживается и ободряется заявлениями немцев, объявляющих эти условия ненужными и несправедливыми. Брауншвейгским манифестом рабочих и кенигсбергской резолюцией воспользовались как нельзя лучше французская печать и республиканцы, стоящие теперь у кормила правления, они укрепились этими заявлениями еще больше в своем мнении, что они верно понимают положение дел, отклоняя наши условия; французские республиканцы измеряют влияние своих соумышленников в Германии на политику немецких правительств по их собственному опыту и истории. Впечатление, произведенное этими демонстрациями в Брауншвейге и Кенигсберге, вероятно, не имеет само по себе значения, но дело здесь идет о впечатлении, произведенном ими на Париж, и оно таково, что дальнейшие заявления подобного рода совершенно немыслимы и их виновники должны быть устранены».

До обеда я посетил дворец. Большая часть стройного здания была превращена в лазарет. В залах, наполненных картинами, нижний ряд их был забит досками, и около них стояли кровати с ранеными и больными, расставленные у больших бассейнов между парком и дворцом, статуи богов и группы нимф были чрезвычайно красивы. У второго бассейна перед широкой лестницей внизу и у бассейна, идущего еще далее в глубину парка, длиною по крайней мере в 1/4 мили, видны были подобные же художественные произведения. По моему мнению, из них наиболее замечательны некоторые из мраморных колонн, стоящих по бокам аллей, которые ведут ко второму бассейну. Только пирамидально и конусообразно обстриженные деревья и кустарники на террасе не радуют глаз.

За обедом не было графа Бисмарка-Болена. Одни говорили, что у него прострел, другие – грыжа. Еще прежде Кейделль заявил мне, что наше пребывание в Версале не продлится более трех недель. Мец, вероятно, скоро сдастся, там еще осталась только конина, а соли уже нет. Но в Париже, говорят, настроение еще очень бодро, хотя, оттого что они кормят лошадей прессованным сеном, многие из животных умирают, что подтвердил Борнсайд, бывший незадолго в этом городе. Министр рассуждал теперь более хладнокровно. Речь снова зашла о форме секретарей. И шеф высказал при этом, что война может продлиться еще долго, быть может, до Рождества, возможно также, что и до Пасхи, и часть солдат будет принуждена остаться еще год во Франции. На 18-е сентября должен был быть штурм. Он сказал тогда своему камердинеру: «Послушайте, Энгель, велите прислать мне из Берлина мою шубу – или лучше обе, тяжелую шубу и легкую, нетолстую». Разговор вертелся о жизни, которая велась в Hôtel des Reservoirs при занятии его царственными особами, и о вопросе, платит ли издержки король, или они сами, или город.

В «Daily Telegraph» какой-то англичанин сообщал из главной квартиры в Мо, что шеф в конце своего разговора с Малле выразился: «Меня и короля заботит более всего действие, производимое Французской республикой на Германию. Нам очень хорошо известно, какое влияние имел американский республиканизм на Германию, и если французы будут бороться с нами посредством республиканской пропаганды, то они принесут этим больше вреда, чем своим оружием». Министр написал сбоку статьи: «Нелепая ложь».

Пятница, 7-го октября. Сегодня утром на рассвете я слышал несколько залпов из тяжелого орудия в расстоянии отсюда не более полумили. Впоследствии я донес в Берлин, что наши потери в последних стычках не были больше, как уверяло французское легкомыслие, но гораздо меньше, чем у французов. По их словам, они потеряли около 400, а мы 500 убитыми и ранеными; в действительности те оставили только на поле сражения 450 человек 12-й дивизии, а всего 800 человек, тогда как у нас было 85 человек убитыми.

Греческий посланник в Париже, как рассказывал Гацфельд за завтраком, прибыл к нам с «семейством», состоявшим из 24–25 человек, чтобы отправиться к делегации правительства национальной обороны в Тур. Маленький сын его сказал графу, что Париж ему нисколько не нравится, и на вопрос «почему?» отвечал, потому что там нельзя есть много говядины.

Выработаны следующие руководящие мысли для печати: мы ведем войну не ради вечной оккупации Франции, но лишь для того, чтобы достичь мира на поставленных нами условиях. Поэтому необходимо вести переговоры с правительством, которое представляло бы волю Франции и обязательства которого имели бы цену. Настоящее правительство не таково. Оно должно быть утверждено народным собранием или заменено другим. Для этого необходимы всеобщие выборы, и мы вполне готовы допустить их в занятых нами местностях, насколько это дозволят стратегические соображения. В настоящих парижских владыках, кажется, нельзя заметить стремления к этому. Таким образом, они ради личных интересов вредят интересам своей родины, которой приходится продолжать нести бремя войны.

После обеда опять – в дворцовый парк; но на этот раз уже не по авеню де Сен-Клу и площади d’Armes, а по бульвару Делярейн к бассейну Нептуна, сидящего над ним с своей супругой и всевозможными странными водяными чудовищами. Неподалеку оттуда, в совершенно уединенном месте, мы встретили канцлера с Гацфельдом верхом. Никого из свиты. Куда они все делись?

Гацфельд жаловался, что греки, которым очень хотелось уехать, надоели ему своими жалобами. Из дальнейшего разговора было видно, что они и в другой визит из Парижа возбудили сомнение насчет своих намерений. Разговор свелся после этого на печальное финансовое положение города Версаля, которому в последние две недели пришлось делать большие расходы, и его новый мэр, некто Раму, попросил сегодня у шефа аудиенцию и получил ее. Последний сказал ему: «Надо сделать заем». Да, отвечал он, но тогда он принужден просить – отпустить его в Тур, потому что ему надо разрешение правительства на подобную меру. «Этого, конечно, я не мог обещать, да и трудно было бы там добиться желаемого позволения. Вероятно, они в Typе думают, что их (версальцев) обязанность голодать, чтобы и мы с ними вместе умерли с голоду. Но они не подумали о том, что мы сильнее и берем себе все, что нам нужно. Вообще они не имеют представления, что такое война». Потом заговорили о созвании учредительного французского собрания в Версале, но сомневались в осуществимости этого. Здесь нет достаточно обширной залы, потому что дворец занят ранеными. Собрание 1789 заседало в полном составе сначала в церкви, затем заседания каждого отдельного сословия происходили в разных местах. Под конец представители дворянства собрались в бальной зале, которой теперь уже не существует[7]7
   Это неверно. См. ниже. Но во всяком случае, это помещение не может вместить большого собрания.


[Закрыть]. Затем министр говорил о дворце с его парком, причем он хвалил прекрасную оранжерею на террасе с двумя громадными лестницами, ведущую влево от площади ко дворцу. Он прибавил, впрочем: «Но что эти деревья в кадках в сравнении с апельсинными деревьями в Италии!»

Под конец кто-то заговорил о веротерпимости, и канцлер повторил сказанное им в Сен-Авольде. Он очень решительно стоял за терпимость в делах веры. «Но, – продолжал он, – свободные мыслители также нетерпимы. Они преследуют верующих, разумеется, не кострами – что невозможно, – но насмешками и издевательством в печати, а что касается до неверующей части народа, то чернь так же нетерпима, как и всегда. Я хотел бы быть свидетелем того злорадства, с каким они казнили бы пастора Кнака». Кто-то заметил, что старый протестантизм тоже не придерживался веротерпимости, и Бухер обратил внимание на то, что, по словам Бокля, гугеноты были ярыми реакционерами, что это можно сказать и обо всех реформаторах… «Собственно, не реакционерами, а маленькими тиранами, – сказал шеф, – каждый пастор был маленьким папой». В подтверждение этого он привел поступок Кальвина с Серветом и прибавил: «Лютер был таков же». Я позволил себе упомянуть о его отношении к Карлштадту, о мюнстерском и о последующих виттенбергских богословах и о канцлере Крелле. Бухер рассказал, что шотландские пресвитерианцы в конце прошедшего столетия присудили к 21 году ссылки и тотчас же заковали человека, который дал прочесть кому-то книгу Пена о человеческих правах. Я снова указал на пуритан новой Англии с их нетерпимостью по отношению к людям других убеждений и с их тираническим liquorlaw. «А соблюдение воскресенья, – прибавил шеф, – это тоже ведь ужасная тирания. Я помню, что приехав в первый раз в Англию и высадившись в Гулле, я свистнул на улице. Один англичанин, с которым я познакомился на корабле, заметил мне, что я не должен свистать. Pray, sir, don’t whestle. Я спросил о причине и не запрещено ли это здесь. «Нет, – отвечал он, – но сегодня воскресенье». Это взбесило меня до такой степени, что я тотчас же взял билет на другом пароходе, отправлявшемся в Эдинбург, – так мне не понравилось не сметь свистеть, когда мне вздумается. Но перед тем я имел случай научиться и кой-чему хорошему, toasted cheese – welsh rabbet. Мы тогда пошли в гостиницу. «Я, собственно, не против воскресных дней, – продолжал он после того, как Бухер заметил, что воскресенья в Англии вообще не так стеснительны и что ему, напротив, всегда очень нравилась воскресная тишина после суматохи и шума лондонского рабочего дня, начинающегося очень рано. Напротив, как помещик, я делаю для этого, что могу. Я только не желаю принуждать людей. Каждый должен знать, как готовиться к будущей жизни. По воскресеньям не следовало бы работать не столько из опасения нарушить заповедь, как ради отдыха». «Это не относится к государственной службе, особенно дипломатической, на которой получаются в воскресенья депеши, требующие исполнения. Тоже ничего нельзя сказать против того, что наши крестьяне во время жатвы, после продолжительного дождя, при признаках хорошей погоды, вечером в субботу убирают свой хлеб и сено – в воскресенье. Я не мог решиться запретить это моим арендаторам. Но себе – другое дело, потому что я в состоянии перенести некоторый ущерб от дождя в понедельник. У наших помещиков считается неприличным заставлять работать людей в воскресенье». Я заметил, что в Америке богобоязненные люди по воскресеньям не варят даже пищи; в Нью-Йорке меня пригласили раз обедать и подали только холодные кушанья. «Да, – возразил шеф, – когда я был еще во Франкфурте и не так был занят, мы всегда по воскресеньям обедали запросто, и я ни разу не приказывал закладывать лошадей, чтобы не тревожить прислугу». Я позволил себе сделать замечание, что в Лейпциге по воскресным дням закрыты все лавки, исключая булочных и некоторых табачных. «Да, так и должно быть, – сказал он, – но я никого не хочу принуждать. В деревне я мог бы, вероятно, устроить так, чтобы ничего не покупать в этот день, – можно было бы заблаговременно сделать запасы. Но следует иметь в виду, чтобы все шумные ремесленные заведения, например кузницы, не работали бы по воскресеньям, и особенно вблизи церквей».

Вечером меня позвали к нему. «Вот мне пишут, что в северогерманской газете появилась ужасная статья против католиков. Не ваша ли?» «Я не знаю которая, ваше сиятельство, в последнее время я несколько раз обращал внимание на действия ультрамонтанов». Он стал искать и нашел вырезку из газеты, затем прочел до половины вслух и сказал: «Гм! Все это, однако, верно и справедливо. Статья очень хороша. Но что особенно хорошо – это то, что Савиньи совершенно опутан. Он вне себя оттого, что мы не спасли папу».

Суббота, 8-го октября. Рано поутру, до выхода министра, я совершаю прогулку ко дворцу Бурбонов, наверху которого развеваются бело-черный прусский флаг и флаг с красным крестом. Я нахожу, что мраморные французские герои, стоящие на дворе перед ним, если вглядеться в них хорошенько, представляют очень посредственные произведения. Между ними находятся Баярд, Дюгесклен, Тюрен, Кольбер, Сюлли и Турвалль. Морские герои поставлены, точно театральные картонные куклы, – точно опасались, чтобы они при этом не упали со своих подножий и не расшиблись бы о мостовую. Гораздо красивее бронзовая статуя Людовика XIV, но я все-таки предпочитаю ей Шлюттерскую статую великого курфюрста в Берлине. Утро свежо и пасмурно, и осень начинает заметнее обозначаться. Листья на верхушках аллей уже краснеют и желтеют, и скоро надо будет разводить огонь в камине.

Сегодня несколько раз меня звали к шефу. Снова послано было в Германию четыре статьи. За завтраком я заявил, что сентиментальный и отчасти жалобный тон донесения Жюля Фавра об Haute Maison и Феррьер – просто комедия. «Ах нет, – отвечал Кейделль, – вы ошибаетесь, он действительно так думает. Это министерство de honnètes gens; в характере французов к тому же всегда имеется легкая примесь слабонервности». Канцлер обедал сегодня у короля. Обыденный разговор поэтому представлял для меня мало интереса.

Воскресенье, 9-го октября. Дурная погода, холод и дождь. Листья сильно падают. Резкий северный ветер дует по возвышенности. Несмотря на это, я отправляюсь гулять по городу, чтобы с ним мало-помалу ознакомиться. Иду по улице Saint-Pierre к префектуре на avenue de Paris, где живет король Вильгельм, затем вниз по другой улице до памятника, который поставлен учителю глухонемых, аббату Лепэ. На возвратном пути я встречаю Кейделля и спрашиваю, не слышал ли он, когда начнется бомбардировка Вавилона. Он полагает, что только на следующей неделе, т. е. 18-го числа, заревут наши осадные орудия. Днем был у шефа 3 раза. Его поручения исполнил после обеда. За завтраком у нас снова Дельбрюк, чем, кажется, министр очень доволен. Мы пьем между другими превосходными вещами «старку» (uralter Korn); президент союзного совета произнес ей остроумный панегирик; очевидно, он мгновенно и в совершенстве постиг науку о том, что вкусно. Рассказывают, что эскадрон фленсбургских гусар того полка, который спешился при Вонке и взял штурмом позицию, защищаемую пехотой, постигло несчастье. При Рамбуллье на него напали вольные стрелки и рассеяли его; он потерял при этом 60 лошадей.

За столом у нас было сегодня 13 человек, между прочим доктор Лауер. Вчера вечером приехал офицер с депешей, которая заставила меня потревожить шефа, гулявшего в саду. Сегодня узнали, что было письмо из Парижа, в котором иностранные дипломаты, оставшиеся там, высказывают притязание на право корреспондировать через наши линии и самим получать корреспонденцию. Канцлер, судя по его словам, не захочет признавать этого права. Недавно он дал версальскому мэру утешительное обещание сложить с города наложенную на него контрибуцию в 400 000 франков.

Понедельник, 10-го октября. Рано утром, в восьмом часу, снова слышно было около дюжины выстрелов из тяжелых орудий; Виллишу послышался даже ружейный огонь. Утром два раза меня звали к канцлеру. Позднее он отправился к наследному принцу; у него он остался завтракать. За обедом говорили сначала о беседе короля с Наполеоном в замке Бельвю близ Седана, о которой подробно было сообщено Росселем в «Times», хотя она происходила с глазу на глаз, и о которой сам канцлер знал только, что при этом не было говорено ни слова о политике, как передал король. Затем кто-то, не помню, по какому поводу, завел разговор об опасных и отважных подвигах, и министр рассказал несколько анекдотов о различных отчаянных предприятиях.

«Я помню, – говорил он, – я был в одном обществе, в котором находились и Орловы, в южной Франции около Пуан-де-Гар. Там есть древний римский водопровод, идущий в несколько этажей через долину. Княжна Орлова, женщина живого характера, выразила желание перейти через него. Это была очень узенькая тропинка около канавы, не более полутора фута ширины, а на другой стороне опять возвышалась стена из каменных плит. Было над чем задуматься, но я не мог же допустить, чтобы женщина превзошла меня в храбрости. И мы решились совершить этот подвиг вдвоем. Ее муж пошел, однако, вместе с другими внизу по долине. Некоторое время мы шли по плитам, затем по узкому краю над пропастью в несколько сот футов глубиной. Далее плиты отвалились, и нужно было идти по одной узкой стене. Несколько шагов далее мы снова добрались до плит, но затем – снова неверная стена с ее узкими камнями. Тогда я решился: быстро подошел к ней, схватил ее за руку и спрыгнул с ней в канаву глубиною от 4 до 5 футов. Те, которые находились внизу и которые вдруг потеряли нас из виду, были в ужасном страхе, пока наконец не увидели нас снова наверху».

Другой раз ему пришлось с несколькими спутниками во время путешествия по Швейцарии – если я не ошибаюсь, во время прогулки на Розенлауглетчер, – перебираться через узкий горный хребет. Одна дама и один из ее двух проводников уже перешли. За ними шел француз, потом Бисмарк, а за ним другой проводник. На средине гребня француз сказал: «Je ne peux plus» – и ни за что не хотел идти далее. Я шел непосредственно за ним и спросил проводника: «Что же нам делать?» «Перелезьте через него, потом мы ему просунем палки под мышки и перенесем через хребет». «Очень хорошо, – сказал я, – но я не полезу через него, он чувствует себя нездоровым и в отчаянии схватит меня, и мы оба полетим вниз». «Так вернитесь!» Это было очень трудно, но я попробовал – и мне удалось, а проводник счастливо произвел маневр с альпийскими палками с помощью своего товарища».

Я рассказал мою поездку верхом по злополучному месту к скале Каки между Мегарой и Коринфом. Он испытал еще большую опасность, я уж не помню, где-то в горах. Это тоже было на узком краю горы, около которого с одной стороны идет крутизна, с другой – перпендикулярно зияет пропасть. «Я хотел перейти его с женою по дороге шириною в локоть. На одном месте земля отчасти обвалилась, отчасти нетверда. Я сказал, что пойду вперед по стене, держась за кусты, и исследую это место. Когда я стану твердо на ноги, ты пойдешь за мной. Только что я начинаю исследовать опасное место, как она вдруг подходит ко мне и обнимает меня. Я страшно испугался, но, к счастью, куст выдержал, и мы вышли на твердую почву. Ничто не может меня так рассердить, как если меня испугают».

Вечером шеф позвал меня к себе в комнату, чтобы дать инструкции относительно Гарибальди, который, судя по телеграмме, переехал в Тур и предложил свои услуги французской республике. Затем канцлер продолжал: «Скажите, пожалуйста, с какой стати вы наполняете ваши писания грубыми выходками? Я не знаю дословно телеграммы о… Но и то, что вы недавно писали об ультрамонтанах, отличалось сильными выражениями». Я позволил себе ответить, что могу быть и вежливым, и, если захочу, сумею написать с тонкою насмешкою. «Ну, так пишите тонко, но без насмешки, дипломатически; дипломаты даже при объявлении войны бывают вежливы», – возразил он. В половине десятого снова явился Борнсайд с своим спутником и оставался до половины одиннадцатого у канцлера, который затем дал мне еще поручение. Потом можно было видеть, как он долго бродил по саду при лунном свете, до полуночи, между тем как в стороне Парижа гремели и ревели пушки и раз даже послышался глухой шум как бы от взрыва.

Вторник, 11-го октября. Рано поутру узнали о взрыве прошлой ночью; говорили, будто бы взорвали (мы?) с нашей стороны два моста. Не только в Англии, но и на родине находятся люди, которые горят желанием принять участие своими советами в установлении мира. Сегодня поутру пришло в бюро тяжеловесное письмо из западного Дитмарса, в котором г. Р. «всеподданнейше, с глубочайшим почтением» приносил просьбу похлопотать о напечатании объявления в «Times», которое отклоняло бы французов от «дальнейшего возмущения», для каковой цели он приложил 30 талеров 10 зильбергрошей. В десять часов я мог снова телеграфировать о новой победе: вчера фон дер Танн имел стычку с регулярными французскими войсками, захватил три пушки, до подачи телеграммы взял в плен около 1000 человек и преследовал неприятеля по направлению к Орлеану.

После обеда, как только канцлер предпринял свою обычную прогулку верхом, я быстро пробежал большие залы по той стороне дворца, где находится церковь, и осмотрел увековеченные здесь кистью и резцом «доблестные подвиги Франции», которым, судя по надписи над входной залой, посвящено это крыло здания. Внизу находятся картины, большею частью относящиеся к древней истории Франции, между ними очень хорошие вещи рядом с посредственными произведениями времен Людовика XIV и Наполеона I: битвы, осады и т. п. Наверху – огромные полотняные плоскости, которые Горас Вернэ исписал алжирскими «славами» своих соотечественников, а также и новые картины из эпохи Крымской и Итальянской войн; рядом – мраморные бюсты командовавших тогда генералов. Дни Верта, Меца и Седана, вероятно, не будут фигурировать здесь. Может быть, нам удастся любоваться этим впоследствии, в более свободное время. Но уже сегодня можно заметить, что есть известная система в галерее, и, в общем, она напоминает скорее склад тщеславных и надутых шовинистов, чем художественный музей, где можно было бы встретить великие произведения и насладиться ими.

Судя по разговорам, с некоторого времени замышляют созвать в Версале конгресс немецких монархов. Надеются, что приедет баварский король, и Дельбрюк полагает, что из части исторических комнат дворца можно устроить приличную резиденцию для его величества. Ему замечают на это, что это невозможно, так как большая часть дворца – теперь под лазаретом и в нем царствует тиф. Шеф обедал сегодня у наследного принца и вернулся лишь в 10 часов, после чего еще беседовал с Борнсайдом.

Среда, 12-го октября. Туманный, пасмурный день. Утром переведены два письма английского гусарского генерала и сделаны из них выписки для короля; генерал советует нам запрудить севрским мостом Сену и затопить таким образом Париж. Затем сделано извлечение из донесения одного немецкого иоаннита, выражающего свою признательность бельгийскому населению Булони за обращение с немецкими ранеными. Наконец, написана статья о враждебном положении, принятом ультрамонтанами относительно нас в этой войне. Когда я ее представил шефу, он выразился: «Вы пишете все еще недостаточно вежливо. Вы говорили, что вы мастер пустить в ход едкую насмешку, но здесь только насмешка, а едкости мало. Поступайте наоборот. Вы должны писать политично, но в политике оскорбление не есть цель».

Вечером к канцлеру сумел найти доступ какой-то испанский дипломат, приехавший из Парижа, но которого, так же как и других, обратно не отпускали. Он просидел у него некоторое время. Кое-кому из нас он показался подозрительным. Во время чая приехал Борнсайд. Он хотел уехать в Брюссель, чтобы отвезти находящуюся в Женеве жену. Он передавал, что Шеридан также уезжает в Швейцарию и Италию. Вероятно, американцам здесь нечего делать. Генерал желает сегодня вечером сделать шефу визит. Я отклоняю его, говоря, что канцлер хотя и примет его, чувствуя симпатию к американцам, когда ему доложат о нем, но пусть он обратит внимание на то, что у этого государственного человека времени очень мало. Ему и без того недостает 5–6 часов для своих занятий, так что он принужден сидеть далеко за полночь и сокращать переговоры даже с коронованными особами.

Четверг, 13-го октября. Очень ясное, но ветреное утро, все почти листья были сбиты с деревьев. Было прочитано донесение из Рима; им воспользовались; из происходившего голосования можно сделать заключение, что в Риме нет папистской партии. Можно сказать, как говорится приблизительно в донесении, что вся политическая организация папского государственного строя, которая, будучи в продолжение 1000 лет разобщена с чистым воздухом, при первом прикосновении с ним распалась, как труп. От нее ничего не осталось – ни воспоминания, ни пробела. Голосование, которое должно было происходить по нормам государственного права Италии, имеет цену добровольного выражения мнения, ради которого, не считая эмигрантов, не было принесено ни одной или мало жертв. Что касается желания римлян быть и остаться подданными итальянского короля, то продолжительность его зависит от манеры управлять.

Если судить по письму, отправленному из Сен-Луи 13-го сентября, о настроении немцев в Соединенных Штатах, то там вследствие войны и ее успехов удовлетворенное и усилившееся национальное чувство значительно пересилило республиканизм. «Немец, живущий здесь 20 лет, который прежде был вашим смертельным врагом и чьим идеалом вы теперь стали», немец, не ослепленный республиканской формой, в которую вылилась французская жизнь, воодушевленно взывает к канцлеру: «Вперед, Бисмарк! Ура, Германия! Ура, Вильгельм I, император германский!» Кажется, нашим демократам сначала следовало бы отправляться за границу, если они желают научиться испытывать естественные чувства.

Французы теперь также обращаются к нашему канцлеру, чтобы склонить его к дарованию мира. Но только в другой форме, и к тому же их предложения не согласуются с нашими потребностями. «Un Liegeois» заклинает шефа, au nom de Ihumanité, au nom des veuves et des petits enfants de France et d’Allemagne, victimes de cette affreuse guerre», отозвать Жюля Фавра и «увенчать славу» заключением мира за возмещение военных издержек и срытие крепостей. Eh! Que ne peut on les renverser toutes et anéfutir tous les canons!!! и т. д.

За завтраком Гацфельд представил нам гусарского лейтенанта фон Услара, который пришел с форпоста и рассказал, что парижские форты туда, где он стоит, посылают каждый раз по полдюжине бомб, чуть только заметят голову пруссака или прусского всадника, но почти никогда не причиняют нам вреда. Судя по этому, можно думать, что у них нет недостатка в военных припасах.

В час пошел дождь. Затем я был в замке Petit Trianon. Верхушки дерев идущей вправо отсюда аллеи покрыты были сотнями омел. Мы осмотрели покои королевы Марии-Антуанетты, различные портреты, представляющие ее ребенком, с ее сестрами и королевой, портрет ее супруга, ее старую мебель стиля рококо, ее спальню; добросовестность нашего проводника подвергла нашему осмотру различную другую утварь и посуду.