Текст книги "Проклятые короли: Железный король. Узница Шато-Гайара. Яд и корона"

Мессир Альбицци был мужчина высокого роста, сухощавый, с длинным смуглым лицом, с черными широкими бровями, из-под маленькой шапочки выбивались на лоб густые темные кудри. Гуччо он принял ласково, приветливо, но без всякой суеты, как и подобает важной особе. Говоря о своем доме, он пренебрежительно махал рукой, как бы ни во что не ставя богатство, которое выступало буквально из каждого угла его жилища. Сидя у стола, высокий худой Альбицци, в узком камзоле из темно-синего бархата с серебряными пуговицами, походил на тосканского принца.

Пока шел обмен традиционными приветствиями, гость разглядывал высокие дубовые сиденья, обитые камкой, табуреты из ценных пород дерева с инкрустациями из слоновой кости, богатейшие ковры, устилавшие весь пол, массивный камин с тяжелыми серебряными подсвечниками. Юноша не мог устоять против искушения и быстро делал в уме подсчеты: «Ковры… шестьдесят ливров за штуку, никак не меньше… подсвечники – сто двадцать… Если остальные комнаты не уступают этой – весь дом стоит в три раза дороже, чем дядин». Ибо, хотя Гуччо мечтал о карьере тайного посланника и верного рыцаря королевы, он был купец, купеческий сын, купеческий внук и купеческий правнук.

– Вам надо было сесть на один из моих кораблей, ведь мы и судовладельцы тоже… и ехать через Булонь… – говорил мессир Альбицци. – В таком случае, друг мой, вы путешествовали бы с большими удобствами.

Он велел слуге подать гипокрас, ароматическое вино, которое полагалось заедать сластями. Гуччо объяснил хозяину дома цель своего путешествия.

– Значит, вы хотите получить у королевы аудиенцию? – спросил Альбицци, неторопливо играя крупным рубином, украшавшим указательный палец его правой руки. – Ваш дядюшка Толомеи, коего я весьма уважаю, не ошибся, направив вас ко мне. Не скрою, мне ничего не стоит добиться того, что для другого трудно или даже просто невозможно. Один из главных моих клиентов, человек, мне кругом обязанный, носит имя Хью Диспенсер.

– Любимчик короля Эдуарда? – спросил Гуччо.

– Нет, Хью-отец. Его влияние проявляется втайне, но тем не менее он человек весьма могущественный. И ловко пользуется благосклонностью короля в отношении своего сына; если впредь ничто не изменится, вскоре он, и никто другой, будет управлять государством. Как вы сами понимаете, он меньше всего принадлежит к партии королевы…

– Но в таком случае стоит ли мне искать помощи этого лица? – осведомился Гуччо.

– Друг мой, – прервал его Альбицци, тонко улыбнувшись, – вы, как я вижу, еще очень юны. Здесь, да и повсюду, имеются люди, которые не принадлежат ни к одной из соперничающих партий, но умеют извлекать немалую выгоду, используя одну против другой. Для этого нужно лишь правильно распределять улыбки и любезные слова, уметь играть на слабостях великих мира сего, наконец, знать их лучше, чем сами они себя знают. Я уже наметил план действий.

Альбицци кликнул своего писца, быстро набросал несколько строк на листке бумаги и скрепил ее своей печатью.

– Вы попадете в Вестминстер сегодня же после обеда, друг мой, – отослав писца, обратился он к Гуччо, – и королева даст вам аудиенцию. Для всех прочих вы будете торговцем драгоценными камнями и ювелирными изделиями, нарочно прибывшим из Италии и рекомендованным мной. Подобно всем женщинам, Изабелла питает слабость к красивым вещицам. Вы предложите ей драгоценности и тем временем выполните ваше поручение.

Альбицци подошел к огромному сундуку, открыл его и вынул оттуда красный, обитый бархатом ларец, окованный золотом.

– Вот ваши верительные грамоты, – сказал он.

Гуччо поднял крышку: перстни со сверкающими каменьями, тяжелые жемчужные ожерелья, зеркальце в оправе из алмазов и изумрудов – все это покоилось на дне ларца.

– А вдруг королева пожелает приобрести какую-нибудь из этих драгоценностей, что мне тогда делать?

Альбицци усмехнулся:

– Никогда королева ничего не купит прямо у вас, ибо считается, что у нее нет денег, и за ее расходами строго следят. Если ей что-нибудь приглянется, она даст мне знать. Прошедший месяц я изготовил для нее три кошеля, за которые мне еще не уплачено.

После обеда – Альбицци не преминул попросить извинения, что для дорогого гостя не успели ничего приготовить и придется довольствоваться обычной трапезой, хотя не в каждом королевском дворце подавали такие роскошные кушанья, – Гуччо сел на коня и отправился в Вестминстерский дворец. Его сопровождал слуга банкира, некто вроде телохранителя, в черном кафтане, человек бычьей силы; ларец, обитый бархатом, прикрепили к его поясу толстой цепью.

Сердце Гуччо бешено билось в груди, его переполняла гордыня, и он восседал на коне, высоко вскинув голову; самоуверенно улыбаясь, оглядывал он английскую столицу так, словно завтра она должна была стать его собственностью.

Вестминстерский дворец мог бы поразить даже знатока своими гигантскими масштабами, но его портило множество излишних украшений, и Гуччо он показался решительно дурного тона, тем более по сравнению с постройками, что возводились в те годы в Тоскане и особенно в Сиене. «У этих людей и так уж нет солнца, а они еще стараются не пропустить внутрь дома ни одного луча», – подумалось ему.

Он вошел в главные ворота и вступил под своды, где королевские стражники грелись вокруг пылающих костров. К гостю приблизился конюший.

– Синьор Бальони? Вас ждут. Я вас проведу, – сказал он по-французски.

В сопровождении слуги, который нес ларец с драгоценностями, Гуччо отправился вслед за конюшим. Они пересекли двор, окруженный аркадами, потом второй, потом поднялись по широкой каменной лестнице и вошли во внутренние покои. Потолки здесь были непомерно высоки, и шаги как-то особенно гулко отдавались под сводами; повсюду царил полумрак. Впереди открывалась бесконечно длинная анфилада холодных зал и темных галерей, и, по мере того как они продвигались, Гуччо чувствовал, что стал даже как-то меньше ростом, хотя старался держаться с прежней самоуверенностью. Тут можно было умереть, и никто бы даже не обнаружил твоего трупа. В конце коридора длиной в двадцать туазов Гуччо заметил группу людей в роскошных костюмах, отороченных мехом, у каждого на боку блестел эфес меча. Это была стража королевы Изабеллы.

Конюший попросил посетителей обождать и ушел, оставив Гуччо среди придворных, которые насмешливо поглядывали на итальянца и обменивались замечаниями на английском языке, непонятном для гостя. Внезапно Гуччо почувствовал, что его охватывает смутный страх. А что, если случится что-нибудь непредвиденное? А вдруг эти придворные, которые принадлежат к различным враждующим кланам и ведут непрерывные интриги, сочтут его личностью подозрительной? Вдруг, прежде чем удастся повидать королеву, его схватят, обшарят, найдут на нем секретное послание? Все ужасы, которые только может породить воспаленное воображение, завладели им. Страх юноши удвоился при мысли, что его волнение будет замечено и выдаст его.

Когда конюший, вернувшись из королевских покоев, коснулся плеча Гуччо, тот вздрогнул всем телом и поспешно выхватил ларец из рук посланного с ним слуги Альбицци. Он совсем забыл, что ларец наглухо прикован цепью к поясу, и протащил телохранителя за собой несколько шагов. Цепь запуталась, замок устоял против рывка. Раздался хохот, и Гуччо понял, до чего он смешон и неловок. Поэтому-то в покои королевы он вошел с переконфуженным видом, чувствуя себя скованным, униженным, и сам не заметил, как очутился перед Изабеллой.

Держась, по обыкновению, очень прямо, королева сидела на высоком кресле, которое перепуганному Гуччо показалось троном; она приняла итальянского купца в том самом помещении, где не так давно состоялась ее встреча с Робером Артуа. Рядом на табурете неподвижно, как манекен, сидела молодая женщина с узким лицом. Гуччо преклонил колена, но тщетно старался он вспомнить приготовленные заранее слова приветствия. Он почему-то вообразил – откуда только взялась эта глупая уверенность? – что королева примет его наедине. Присутствие посторонней особы довершило крушение всех его надежд.

Первой заговорила королева.

– Леди Диспенсер, – произнесла она, – этот юный итальянец принес нам прелестные безделушки. Говорят, они просто чудо.

Имя Диспенсер окончательно добило юного Гуччо и заставило его насторожиться. Какую, в сущности, роль могла играть представительница этой фамилии при особе королевы Англии? Поднявшись с колен по знаку Изабеллы, Гуччо открыл ларец и поднес его дамам. Леди Диспенсер, едва взглянув на драгоценности, сухо отчеканила:

– Действительно, вещи превосходные, но нам они ни к чему. Мы не можем их приобрести, ваше величество.

Королева недовольно нахмурилась, но, сдержав гнев, холодно произнесла:

– Я знаю, сударыня, что вы, ваш супруг и все ваши родные так усердно печетесь о государственной казне, как будто она ваша собственность. Но здесь, уж не взыщите, я сама распоряжаюсь своими личными средствами… Впрочем, я замечаю, сударыня, что, когда во дворец является какой-нибудь чужеземец или купец, французских придворных дам удаляют как бы невзначай из моих покоев, а со мной остаетесь вы или ваша свекровь, а это уж слишком явно напоминает стражу. Думаю, если бы эти драгоценности были показаны моему и вашему супругу, они бы нашли возможность украсить ими себя и друг друга, чего не осмеливаются сделать женщины.

Хотя Изабелла старалась держать себя в руках, в ее словах, в звуке ее голоса нет-нет да и прорывалась затаенная злоба против гнусного семейства Диспенсер, которое не только превратило в посмешище английский королевский двор, но и беззастенчиво запускало руку в государственную казну. Помимо того что отец и мать молодого Диспенсера пользовались позорной страстью короля к их сыну, сама жена сына по доброй воле соглашалась на эту скандальную связь и всячески способствовала ей. Леди Диспенсер-младшая, в девичестве Элеонора де Клэр, была к тому же свояченицей покойного рыцаря Гавестона, другими словами, Эдуард II выдал замуж ближайшую родственницу своего казненного любимчика за теперешнего своего фаворита.

Элеонора Диспенсер с оскорбленным видом выслушала отповедь королевы, молча поднялась с места и, отойдя в угол огромной залы, стала возиться там, искоса наблюдая за королевой и юным итальянцем.

Наконец-то Гуччо хоть отчасти обрел свой обычный апломб, который был одним из основных свойств его характера и который сегодня вдруг так некстати исчез, наконец-то осмелился он взглянуть в лицо Изабелле. Или сейчас, или никогда должен он был дать понять королеве, что всей душой предан ей, что скорбит о ее несчастьях и что самое заветное его желание – служить ей. Но кровь застыла в его жилах, когда он увидел перед собой это ледяное, такое равнодушное лицо. Бесспорно, она была красива, но красота ее отметала все мысли о желании, нежности или даже близости заговорщиков. Гуччо глядел на нее, и ему казалось, что перед ним не живая женщина, а статуя Девы Марии. Прекрасные голубые глаза смотрели тем же пристальным, немигающим взглядом, как у ее отца – короля Филиппа. Нет, просто немыслимо заявить такой женщине: «Мадам, мы почти ровесники, оба мы еще так молоды, и я так мечтал полюбить вас». Казалось, кровь предков, королевский сан, священный долг – все это воздвигало преграду между ней и прочими смертными, и даже само время, даже сама ее плоть подчинялись иным законам, чем те, что писаны для обычных людей.

Все, на что оказался способен наш Гуччо, – это снять с пальца железный перстень, врученный ему Робером Артуа, украдкой от чересчур бдительной леди Диспенсер протянуть его королеве.

– Ваше величество, не соблаговолите ли вы взглянуть на этот перстень, особенно на печатку?

Королева взяла перстень, молча кивнула, и на ее прекрасном лице не дрогнул ни один мускул.

– Что ж, он мне нравится, – ответила она. – Надеюсь, у вас есть и другие предметы работы того же мастера?

Гуччо сделал вид, что роется в ларце, даже пропустил сквозь пальцы жемчужное ожерелье и, ловко вытащив зашитое в камзоле письмо, протянул его королеве со словами:

– Тут указаны цены.

Изабелла поднялась, взором приказав Гуччо следовать за ней, подошла к амбразуре окна, чтобы без помех прочесть письмо Робера.

– Когда вы возвращаетесь во Францию? – шепнула она.

– В ту самую минуту, когда вам угодно будет мне приказать, ваше величество, – тоже шепотом ответил Гуччо.

– Передайте его светлости Артуа, что я в скором времени прибуду во Францию и все пойдет так, как мы с ним условились.

На лице ее выступила легкая краска оживления, она внимательно вглядывалась, увы, не в прекрасного посланца, а во врученное им послание. И, движимая истинно королевским желанием щедро вознаградить человека, оказавшего ей услугу, она быстро добавила:

– Я скажу его светлости Артуа, чтобы он отблагодарил вас за ваши хлопоты, в данный момент я не в состоянии сделать это сама.

– Лучшая для меня награда – это счастье видеть вас и служить вам, ваше величество.

Изабелла поблагодарила Гуччо легким наклоном головы, будто слугу, и он сразу понял, что между правнучкой государя Людовика Святого и племянником тосканского банкира лежит такая глубокая пропасть, которую ничто и никогда не заполнит.

Повысив голос, чтобы леди Диспенсер могла слышать их разговор, Изабелла произнесла:

– Я сообщу вам через Альбицци свое решение относительно этого жемчужного ожерелья. Прощайте, мессир.

И она жестом отпустила Гуччо.

А Гуччо, вновь преклонив перед английской королевой колена, вышел из комнаты. Он радовался удачному завершению своей миссии, но с горечью вспоминал свои несбывшиеся мечтания.

Хотя Альбицци любезно уговаривал гостя побыть еще немного, Гуччо, крайне недовольный самим собой, решил уехать из Лондона на заре следующего дня. Как он, свободный гражданин города Сиены, он, который до сегодняшнего дня считал себя ровней любому дворянину, как мог он до такой степени потерять самообладание в присутствии королевы! Никогда он себе не простит. Ибо при всем желании забыть этот эпизод всю жизнь будет он помнить, что язык у него прилип к гортани, сердце забилось чересчур сильно и что сам он еле устоял на ногах, когда очутился перед королевой Англии, а она даже не соизволила ему улыбнуться. «В конце концов, она такая же женщина, как и все прочие, чего я так перетрусил?» – сердито твердил он про себя. Но твердил он это, находясь далеко, уж очень далеко от Вестминстерского дворца.

Обратный путь за неимением попутчиков пришлось совершить в одиночестве, и Гуччо не переставал казниться и казнить всё и вся. В таком хмуром расположении духа он ехал всю дорогу, и чем ближе приближался к Франции, тем сильнее хмурился.

Ступив на французскую землю, он уже твердо верил, что все англичане просто варвары. Зачем английский двор не оказал ему, Гуччо, того приема, на который он рассчитывал, зачем не воздали ему там королевских почестей? Разве он их не заслужил? А что до королевы Изабеллы, так ежели она несчастлива, ежели супруг ею пренебрегает – значит сама виновата. «Как! Переплыть море, рисковать жизнью – и получить в награду за все лишь холодный кивок головой, словно ты простой слуга! Эти люди усвоили себе важные манеры, но все это чисто внешнее, а в сердце у них нет величия, они способны убить самую беззаветную преданность. Поэтому и не удивляйтесь, пожалуйста, что вас так мало любят и так часто вас предают».

Проезжая по тем самым дорогам, где всего неделю назад Гуччо уже видел себя послом и любовником королевы, он начал понимать, что не всегда фортуна спешит навстречу юношам, вопреки утверждению волшебных сказок. Но рано или поздно он возьмет свое. Как, кто ему заплатит за все – он еще не знал, но был уверен, что так оно и будет.

И первым делом, раз уж короли и сама судьба судили ему быть лишь ломбардским банкиром, он покажет, какие бывают ломбардские банкиры. Его дядя банкир Толомеи поручил ему посетить их отделение в Нофль-ле-Вье и получить долг по заемному письму. Что ж! Должники и не подозревают, какая буря вскоре обрушится на их головы!

Держа путь через Понтуаз, чтобы достигнуть Иль-де-Франса, Гуччо, который дня не мог прожить, не разыгрывая для собственного самоуслаждения какой-нибудь роли, уже готовился выступить в качестве неумолимейшего из кредиторов. По сравнению с ним даже знаменитый венецианский еврей, который, если верить легенде, потребовал за фунт золота фунт человечьего мяса, даже он показался бы агнцем Божьим.

В Нофль Гуччо прибыл на заре Дня святого Гугона. Отделение банка Толомеи помещалось неподалеку от церкви, на главной площади городка, прилепившегося к откосу холма.

Гуччо застращал служащих банка, затребовал все счета и книги, перевернул все отделение вверх дном. Чего смотрит здешний главный доверенный? Неужели необходимо беспокоить его, Гуччо Бальони, его, племянника главы компании, из-за такого пустяка, как долг в триста ливров, который почему-то никак не могут получить без него? Во-первых, кто такие эти самые владельцы замка Крессе, те, что должны компании триста ливров? Ему сообщили, что глава семейства скончался, – Гуччо это и сам знает. Ну а еще кто? Два сына, двадцати и двадцати двух лет. Чем они занимаются? Ах, охотятся… Значит, просто бездельники. Есть также дочка шестнадцати лет. Урод, конечно, решил юноша. И мать, которая после смерти сира де Крессе заправляет всеми делами. Словом, люди благородного происхождения, но окончательно разорившиеся. Во сколько оценивается их замок и земля? Приблизительно в полторы тысячи ливров. У них еще есть мельница и сотня крепостных.

– И при всем этом вы не можете заставить их раскошелиться? – кричал Гуччо. – Вот увидите, как я возьмусь за дело, тянуть и медлить я не намерен. Где живет прево? В Монфор-л’Амори? Чудесно. Как его зовут? Портфрюи? Отлично. Если мессиры де Крессе сегодня же к вечеру не заплатят долг, я поеду к прево и велю наложить арест на имущество. Понятно?

Гуччо вскочил на коня и поскакал в Крессе с таким чувством, словно ему предстояло одному, без посторонней помощи, овладеть неприступной крепостью. «Или золото, или наложение ареста… Или золото, или наложение ареста, – твердил он про себя. – И пусть взывают о помощи к Богу, а то и ко всем святым!»

Однако некто возымел такую же мысль раньше, чем Гуччо, и это был сам прево Портфрюи.

Крессе, лежавшее на расстоянии полумили от Нофля, представляло собой довольно обширное поместье, притулившееся на самом краю долины, у высокого берега реки Модры, которую без труда может перескочить всадник.

Замок, как успел заметить Гуччо, был просто-напросто большим и довольно ветхим домом; рва, которому положено защищать каждый приличный замок, не было, его роль играла речушка; башни были низенькие, а кругом дома стояли грязные лужи. Во всем чувствовались бедность и запустение. Крыша во многих местах прохудилась; обитатели голубятни, видно, давно уже разлетелись; покрытые мхом стены пошли трещинами, соседний лес сильно поредел, и в просветы видны были сотни пней.

Когда юный итальянец въехал во двор, там уже шло настоящее побоище. Три королевских пристава, размахивая жезлами, украшенными традиционной лилией, отдавали приказания каким-то оборванцам – очевидно, крепостным мадам де Крессе, а те в панике сгоняли скотину, связывали попарно быков, выносили с мельницы мешки с зерном и швыряли их в повозку прево. Крики приставов, тяжелый топот обезумевших от страха крестьян, блеяние овец, пронзительное кудахтанье кур – все это сливалось в оглушительный шум.

Никто не обратил внимания на вновь прибывшего, никто не принял его коня, и Гуччо самому пришлось привязать коня к столбу с кольцом. Только старик-крестьянин, проходя мимо, обратился к нему:

– Беда пришла в этот дом. Да будь хозяин жив, он бы тут же снова Богу душу отдал. Неправедное дело, ох неправедное!

Дверь, ведущая в дом, была открыта, и оттуда доносились громкие крики спорящих.

«Кажется, я попал сюда не в добрый час», – подумал Гуччо, окончательно разозлившись.

Одним махом он взлетел на крыльцо, пошел на крик и очутился в длинной мрачной зале с каменными стенами и бревенчатым потолком.

Молоденькая девушка, которую он не успел толком разглядеть, выбежала ему навстречу.

– Я прибыл по делам и хотел бы побеседовать с кем-нибудь из здешних хозяев, – бросил Гуччо.

– Меня зовут Мари де Крессе. Мои братья вот тут, и матушка тоже, – нерешительно произнесла девушка, указывая куда-то вглубь залы. – Они сейчас очень заняты…

– Ничего, я обожду, – прервал ее Гуччо.

И, желая показать, что церемониться в таком доме нечего, он уселся перед камином и даже протянул ноги к огню, хотя в этом не было никакой нужды, ибо он ничуточки не замерз.

В глубине залы стоял истошный крик. Мадам де Крессе при поддержке двух своих сыновей – высоких и краснолицых парней: одного бородатого, другого безбородого – пыталась дать отпор какому-то человеку, который, как понял Гуччо по отдельным доносившимся до него словам, был прево Портфрюи.

Владелица замка Крессе, больше известная в округе под именем мадам Элиабель, дама пышногрудая, быстроглазая, с достоинством носила свои сорок лет, роскошные телеса и вдовье одеяние.

– Мессир прево, – кричала она, – мессир прево, мой супруг задолжал лишь потому, что снарядил войско для короля, а сам получил на войне больше ран, чем добычи; хозяйство тем временем без мужского глаза пошло вкривь и вкось. Мы всегда платили подать и налоги, всегда раздавали милостыню Божью. Ну-ка назовите мне, кто во всей округе был исправнее нас? И все для того, чтобы жирели да набивали мошну такие люди, как вы, мессир Портфрюи, чьи прадеды пришли сюда босиком, а теперь вы еще и грабить нас вздумали!

Гуччо огляделся вокруг. Несколько табуреток, грубо сколоченных доморощенным столяром, два стула со спинками, вдоль стены простые скамьи, сундуки и поперек комнаты длинная перегородка с занавесью, позади которой виднелся соломенный тюфяк, составляли всю меблировку. Над камином висел старый, полинявший герб-щит, без сомнения принадлежавший покойному сиру де Крессе.

– Я буду жаловаться графу де Дрё! – кричала мадам Элиабель.

– Граф де Дрё не король, а я выполняю королевский приказ, – отбивался прево.

– А я вам не верю, мессир прево. Не верю, чтобы король давал такие приказы – обращаться как с преступниками с людьми, которые получили дворянство два века назад. Значит, все в государстве пошло наперекосяк.

– По крайней мере, дайте нам хоть время, – вмешался бородатый сын. – Мы будем вносить долг в рассрочку – небольшими суммами. Нельзя же брать людей за глотку.

– Хватит болтать! Я вам уже предоставлял рассрочку, а вы и гроша не заплатили, – отрезал прево.

Ручки у него были коротенькие, лицо круглое, говорил он резким тоном.

– Меня на то и назначили прево, чтобы взимать с людей долги, а не слушать их жалобы, – продолжал он. – Вы задолжали казне триста двадцать ливров и восемь су; если у вас такой суммы нет, тем хуже для вас. Я наложу арест на имущество и назначу торги.

«Этот малый, – думал Гуччо, – говорит как раз то, что намеревался я им выложить, и, когда он уберется прочь, мне уже нечего будет взять. Ну и путешествие! Пора, кажется, мне вмешаться».

Гуччо злобно поглядывал на прево, который у него под носом перехватил добычу и испортил эффектную роль, к которой готовился сам юноша.

Молодая девушка, что встретила Гуччо у порога, остановилась неподалеку. От нечего делать он взглянул на нее. Из-под чепчика выбивались пушистые волны чудесных золотистых волос. Кожа у нее была какая-то особенно светлая, глаза темно-синие, огромные, а фигурка тоненькая, стройная, но приятно округлая. Ее, по-видимому, смущало то обстоятельство, что незнакомец попал прямо в разгар отвратительной сцены. Не каждый день в их забытое богом Крессе является столь красивый молодой человек, одетый с роскошью, какой и не видели в их захолустье; и надо же случиться подобному несчастью, что он явился именно сейчас и увидел семейство де Крессе в самом неприглядном свете.

Взгляд Гуччо невольно задержался на Мари. Как ни был он раздосадован, пришлось признать, что зря он оговорил девушку, еще не видя ее. Но мог ли он ожидать, что встретит такую красотку в этом медвежьем углу! Гуччо перевел глаза с лица девушки на ее руки: руки были белые, тонкие, нежные – словом, никак не портили общего впечатления.

А там, в глубине залы, спор разгорелся с новой силой.

– Разве мало того, что я потеряла супруга! Значит, по-вашему, надо еще платить шестьсот ливров, чтобы сохранить наш кров? Я буду жаловаться графу де Дрё! – кричала мадам Элиабель.

– Мы уже внесли триста ливров, – поддержал ее бородатый сын.

– Наложить арест на наше имущество – это значит осудить нас на голод, а продать с молотка – значит обречь нас на смерть, – подхватил безбородый.

– Приказ есть приказ, – настаивал прево, – я в полном праве и непременно назначу торги на ваше имущество, а сейчас наложу на него арест.

И опять этот проклятый прево слово в слово сказал ту самую фразу, которую приготовил Гуччо!

– Какой мерзкий человек, чего он от вас хочет? – вполголоса спросил Гуччо девушку.

– Не знаю, и мои братья тоже не знают; мы в этих вещах ничего не понимаем, – ответила Мари де Крессе. – Кажется, речь идет о налоге на наследство.

– И поэтому он требует с вас шестьсот ливров? – хмуро осведомился Гуччо.

– Ах, мессир, на нас обрушилось такое горе, – ответила девушка.

Их взгляды встретились, и юноше почудилось, что девушка сейчас заплачет. Но нет, она стойко держалась в беде и отвела свои красивые темно-синие глаза только из понятной девичьей скромности.

Гуччо задумался. Весь его гнев обратился сейчас против прево именно потому, что этот мессир Портфрюи слишком явно разыграл злодея, какого намеревался изобразить сам Гуччо. Внезапно, чуть ли не прыжком пересекши залу, юноша подскочил к представителю власти и крикнул:

– Позвольте, мессир прево! Не кажется ли вам, что ваши действия не что иное, как прямой грабеж?

Прево даже застыл от удивления, он сердито обернулся к Гуччо и спросил, кто он такой.

– Не важно, – отрезал Гуччо, – и лучше вам не знать, с кем вы имеете дело, если, не дай бог, ваши подсчеты окажутся неправильными. У меня тоже есть кое-какие основания интересоваться наследством сира де Крессе. Соблаговолите сказать, во сколько вы оцениваете их недвижимое имущество?

Прево попытался было осадить незнакомца и пригрозил кликнуть приставов, но Гуччо продолжал:

– Берегитесь! Вы разговариваете с человеком, который еще вчера был гостем ее величества королевы Англии и во власти которого завтра же довести до сведения мессира Ангеррана де Мариньи о том, как бесчинствуют его люди. Итак, потрудитесь ответить, что стоит это поместье?

Слова Гуччо произвели на присутствующих ошеломляющее впечатление. Услышав имя Мариньи, прево растерялся; семейство де Крессе умолкло, с удивлением и любопытством глядя на неожиданного защитника, а самому Гуччо показалось, что он стал выше на целых два дюйма.

– Крессе оценено судом в три тысячи ливров, – с трудом выдавил из себя прево.

– Что я слышу? – воскликнул Гуччо. – Оценен в три тысячи ливров этот деревенский замок, тогда как Нельский отель – одно из самых прекрасных зданий Парижа, служащее жилищем его высочеству королю Наваррскому, записан в налоговых списках всего в пять тысяч ливров? Не слишком ли щедр ваш суд на оценку?

– Но ведь учитываются и земельные угодья.

– Все на круг стоит полторы тысячи, и мне это известно из самых верных источников.

Над левым глазом прево было родимое пятно, напоминавшее формой и цветом зрелую клубнику; когда же прево изволил гневаться, клубника из красной становилась темно-фиолетовой. Во время разговора Гуччо не спускал глаз с этой злополучной бородавки, чем окончательно смутил мессира Портфрюи.

– А теперь соблаговолите сказать, каков налог на наследство? – продолжал Гуччо.

– Четыре су на ливр, по судебному установлению.

– Лжете, мессир Портфрюи, и лжете неискусно. Для людей благородного происхождения суд во всех случаях устанавливает два су на ливр. Не вы один знаете законы – представьте, что и мне они прекрасно известны. Этот мессир пользуется вашим незнанием законов, чтобы ободрать вас как липку с помощью своих мошеннических махинаций, – обратился Гуччо к семейству де Крессе. – Именно с целью вас ошарашить он говорит от имени короля, однако ж он почему-то не счел нужным сообщить вам, что только часть налогов и податей с арендной платы он внесет в государственную казну, согласно ордонансу, и что весь излишек он попросту прикарманит. А если он назначит ваше имущество к продаже, кто купит замок Крессе – конечно же, не за три тысячи ливров, а за полторы или просто возьмет за долги? Боюсь, что именно вы, мессир прево, готовитесь стать владельцем этого замка!

Все раздражение Гуччо, вся его досада, весь его гнев, все его злые чувства, накопившиеся за обратный путь, излились на голову прево. Чем дольше говорил он, тем сильнее он распалялся. Наконец-то представился случай показать себя во всем блеске, нагнать страху, сыграть роль человека, наделенного властью. Так, сам того не замечая, юноша перешел в тот лагерь, который намеревался атаковать как вражеский, и выступал сейчас в качестве защитника слабых, восстанавливающего попранную справедливость.

А прево, слушая разглагольствования итальянца, побледнел как полотно, и только злосчастная клубника ярко лиловела на его круглом, свежем, а теперь помертвевшем от страха лице. Он смешно размахивал своими коротенькими ручками, словно утка, хлопающая крыльями. Он протестовал, он клялся, что действует по совести. Ведь не он сам подсчитывает сумму долгов. Конечно, могла вкрасться досадная ошибка… Могли просчитаться, скажем, служащие отделения или судейские писцы.

– Хорошо, мы сейчас сами подсчитаем, – сказал Гуччо.

В пять минут он доказал прево, что семейство де Крессе должно только сто пятьдесят ливров в переводе на парижский денежный курс.

– А сейчас потрудитесь приказать вашим людям немедленно же распрячь быков, отнести обратно на мельницу мешки с зерном, и вообще – оставьте в покое этих честных людей!

И, схватив прево за рукав, Гуччо вывел его прочь из комнаты. Мессир Портфрюи беспрекословно покорился, он крикнул своим приставам, что получилась ошибка, что нужно все проверить, что придется приехать сюда еще раз, а пока все срочно поставить на место. Он решил, что уже отделался, но Гуччо втащил его обратно в залу и там потребовал:

– Ну а сейчас отдайте нам сто пятьдесят ливров.

Ибо Гуччо так вошел в роль защитника семейства де Крессе, до того вошел в их интересы, что уже говорил теперь «мы», отождествляя себя с ними.