Текст книги "Возвращение Арсена Люпена"

Глава третья
Князь Сернин за работой

I

– Варнье здесь? Войдите, Варнье.

Маленький коренастый человек уверенной походкой вошел в кабинет князя Сернина. Князю лет тридцать пять – сорок. Шатен с легкой проседью, у него хороший цвет лица, красивые большие усы и короткие баки. Один из известных лиц русской колонии в Париже, Сернин живет в роскошной квартире нижнего этажа на углу бульвара Осман и улицы Курсель.

– Ну, что скажешь, Варнье?

– Все готово, начальник.

– Расскажи кратко, в нескольких словах.

– Извольте. После убийства мужа госпожа Кессельбах, поверив объявлениям, которые вы велели ей послать, поселилась в убежище для дам в Гарше. Она занимает павильон Императрицы, один из четырех домиков в саду, которые администрация сдает дамам, желающим жить совершенно отдельно.

– Кто прислуживает ей?

– Ее компаньонка Гертруда, с которой она приехала несколько часов спустя после убийства, и сестра Гертруды, Сюзанна, которую она выписала из Монте-Карло. Сюзанна служит горничной. Обе сестры ей очень преданы.

– А лакей Эдуард?

– Она отпустила его, и он вернулся на родину.

– У нее кто-нибудь бывает?

– Никого… Она проводит целые дни, лежа на диване. Кажется очень слабой, больной. Много плачет. Вчера в течение двух часов с ней беседовал судебный следователь.

– Хорошо. Рассказывай, что ты узнал о молодой девушке.

– Женевьева Эрнемон живет по другую сторону дороги в переулке, выходящем прямо в поле, третий дом направо. Она содержит частную школу.

– Хорошо. Ты мне писал, что Женевьева и госпожа Кессельбах познакомились.

– Да. Девушка обратилась к госпоже Кессельбах с просьбой помочь ей деньгами на содержание школы. Наверное, они понравились друг другу, потому что вот уже четыре дня, как они вместе прогуливаются по парку Вильнёв.

– В котором часу они гуляют?

– С пяти до шести. Ровно в шесть часов молодая девушка возвращается в свою школу.

– Так… Ты организовал то, что я тебе велел?

– Да, сегодня к шести часам. Все готово.

– Ты думаешь, никто не сможет помешать?

– Нет. В это время в парке никого не бывает.

– Отлично. Я буду там. Можешь идти.

Он выпустил Варнье через дверь, выходившую в переднюю, а потом позвал из приемной:

– Братья Дудевиль!

Вошли два молодых человека, изысканно одетые, с живыми глазами и симпатичными лицами.

– Здравствуй, Жан. Здравствуй, Жак. Что нового в префектуре?

– Ничего особенного, начальник.

– Ленорман не сомневается в вас?

– Нет, нисколько. После Гуреля мы самые любимые его агенты. Он поместил нас в «Палас-отеле», чтобы наблюдать за живущими в бельэтаже, где был убит Чепман. Каждое утро приходит Гурель, и мы докладываем ему то же, что и вам.

– Отлично. Самое важное для меня, чтобы я был в курсе всего, что делается в полицейской префектуре. Пока Ленорман вам доверяет, я – хозяин положения. Ну а как ваши наблюдения в отеле?

Жан Дудевиль, старший из братьев, ответил:

– Англичанка, жившая в одной из комнат бельэтажа, уехала.

– Это меня мало интересует. Относительно нее у меня есть сведения. Ну а ее сосед, майор Парбери?

Они, казалось, немного смутились при этом вопросе. После минутного молчания один из них сказал:

– Сегодня утром майор Парбери распорядился отправить свой багаж на Северный вокзал к поезду, отходящему в двенадцать часов пятьдесят минут, и сам поехал туда в автомобиле. Но мы были на вокзале при отходе поезда – его там не было.

– Так. А багаж?

– Он взял багаж с вокзала.

– Каким образом?

– Поручил носильщику, как нам сказали.

– Следовательно, его след потерян?

– Да.

– Наконец-то! – радостно воскликнул князь. Братья удивленно переглянулись.

– Да, да, – повторил он, – это улика.

– Вы полагаете, что он…

– Вне всякого сомнения. Убийство Чепмана могло быть совершено только в одной из комнат коридора бельэтажа. Туда, к своему сообщнику, убийца привел секретаря, убил его и переменил платье, а после ухода убийцы сообщник вытащил труп Чепмана в коридор. Но кто был сообщником? То, каким образом исчез майор Парбери, несомненно, доказывает, что он замешан в деле Кессельбаха. Живо сообщите эту новость Ленорману или Гурелю. Надо, чтобы в префектуре поскорее узнали об этом. Мы идем с полицией в деле Кессельбаха рука об руку.

Он дал им еще несколько инструкций и отпустил. В приемной дожидались еще двое.

Он ввел в кабинет одного из них.

– Очень извиняюсь, доктор, что задержал тебя, – сказал князь. – Теперь я весь к твоим услугам. Как обстоит дело с Пьером Ледюком?

– Он умер.

– Неприятно. Положим, ты предупреждал меня раньше. Да… бедняга все равно бы долго не протянул…

– Он был совершенно истощен. Легкий припадок – и все кончено.

– Он ничего не сказал?

– Нет.

– А ты уверен в том, что с того дня, как мы его подобрали под столом в грязном кабаке в Бельвиле, никто в твоей лечебнице не догадался, что этот больной и есть тот таинственный Пьер Ледюк, которого разыскивает полиция и которого во что бы то ни стало хотел найти Кессельбах?

– Нет, никто. Ледюк лежал в отдельной комнате. Кроме того, я завязал ему левую руку, чтобы не было видно, что у него не хватает кончика мизинца. Что же касается шрама, то под бородой он совершенно незаметен.

– И ты сам лично ухаживал за ним?

– Да, сам. И, как вы мне говорили, я пользовался каждым случаем, чтобы расспросить его. Но я не услышал от него ничего, кроме бессвязного бормотанья.

Князь проговорил задумчиво:

– Пьер Ледюк умер. Весь проект Кессельбаха, очевидно, покоился на нем, и вот Ледюк исчез, не сказав ни слова. Впутываться ли мне в эту историю, в которой я ничего не понимаю…

Он подумал с минуту и воскликнул:

– А, все равно! Все-таки я не брошу это дело, хотя Пьер Ледюк и умер. Это не причина. Наоборот. Слишком соблазнителен случай… Пьер Ледюк умер, да здравствует новый Пьер Ледюк! Ступай, доктор. Сегодня вечером я позвоню тебе по телефону.

Доктор вышел из кабинета.

– Теперь очередь за тобой, Филипп, – сказал Сернин последнему посетителю, дожидавшемуся в передней, маленькому человеку с седыми волосами, одетому как лакей отеля низшего разряда.

– Я должен вам напомнить, патрон, – начал Филипп, – что неделю тому назад я по вашему приказанию поступил лакеем в отель «Два императора» в Версале для наблюдения за одним молодым человеком…

– Да-да… помню… его зовут Жерар Бопре. Ну, что ты можешь сказать мне?

– Он сидит без гроша.

– И мрачно настроен?

– Да, он собирается покончить с тобой.

– Серьезное намерение?

– Очень. Вот какую записку я нашел в его бумагах.

– Так… так… – сказал Сернин, читая записку. – Он извещает о своей смерти и собирается это сделать сегодня вечером.

– Да. Он купил веревку и ввинтил крюк в потолок. Я завязал с ним знакомство, как вы мне это приказали. Он рассказал мне о своем безвыходном положении, и я посоветовал ему обратиться к вам. «Князь Сернин, – сказал я ему, – очень богатый и щедрый человек, быть может, он не откажется вам помочь».

– Очень хорошо. Следовательно, он будет у меня?

– Да, он уже приехал. Я его видел перед вашим домом, с минуты на минуту он должен позвонить.

Слуга подал визитную карточку. Князь сказал:

– Попросите господина Жерара Бопре. А ты, Филипп, пройди в соседнюю комнату, сиди там и не двигайся.

Оставшись один, князь проговорил вполголоса:

– Сама судьба мне посылает его. Неужели я буду колебаться?!

Через несколько минут в кабинет вошел молодой человек с худым лицом и лихорадочно горящими глазами. Он нерешительно остановился на пороге.

– Вы – Жерар Бопре? – коротко спросил князь.

– Да… это я.

– Простите, но я не имею чести…

– Видите ли, князь, мне посоветовали…

– Кто?

– Лакей из отеля, который говорит, что служил у вас…

– Покороче, пожалуйста, в чем дело?

– Я пришел…

Молодой человек остановился, смутившись от довольно резкого приема, оказанного ему князем. Последний проговорил нетерпеливо:

– Пожалуйста, я жду.

– Мне сказали, князь, что вы очень богатый и щедрый человек. И я думал, не сможете ли вы…

Его голос прервался, у него не хватало духу выговорить унизительные слова просьбы. Сернин подошел к нему:

– Не вам ли принадлежит этот томик стихов: «Улыбка весны»?

– Да, мне, – воскликнул молодой человек с просиявшим лицом, – вы читали мои стихи?

– Да. Недурные стихи. Только что же, вы рассчитываете существовать на те средства, которые они принесут?

– Да, я уверен, что рано или поздно…

– Гм… рано или поздно… скорее, поздно… не так ли, молодой человек? А пока вы пришли ко мне с просьбой о средствах на жизнь. Да?

– Мне нечего есть, князь!

Сернин спокойно положил руку ему на плечо:

– Есть? Настоящие поэты питаются мечтой и рифмой. Попробуйте последовать их примеру. Это все-таки лучше, чем протягивать руку.

Молодой человек вздрогнул от неожиданного оскорбления, повернулся и молча направился к двери. Сернин остановил его:

– Одним словом, у вас нет никаких средств?

– Никаких.

– И вы ни на что не рассчитываете?

– У меня есть слабая надежда… я написал одному из своих родственников, умоляя помочь мне, – сегодня я получу ответ. Это последнее, что у меня осталось.

– Ну а если вы не получите ответа, тогда вы сегодня же вечером…

– Да, князь.

Это было сказано просто и решительно. Князь расхохотался.

– Ну, так я и знал! Как вы комичны, молодой человек, как вы наивны! Заходите-ка ко мне через годик, мы с вами потолкуем об этом. Вспомним… посмеемся…

И, весело смеясь, князь с изысканной вежливостью выпроводил его.

– Ты слышал, Филипп, – сказал он, открывая дверь в соседнюю комнату.

– Да, патрон.

– Жерар Бопре ждет сегодня телеграмму, – быть может, его родственник решится помочь ему?

– Это его последняя надежда.

– Так вот. Эту телеграмму он не должен получить. Если она придет, ты перехватишь и разорвешь ее.

– Хорошо.

– Ты один в отеле?

– Есть еще кухарка, но она не ночует, а хозяин куда-то уехал.

– Хорошо. Следовательно, нам никто не помешает. Сегодня вечером, в одиннадцать часов. Отправляйся.

II

Князь Сернин прошел в комнаты и позвонил лакею.

– Шляпу, перчатки и трость, – приказал он. – Автомобиль подан?

– Да, сударь.

– Октав, – сказал он своему шоферу, – в Гарш.

Без десяти шесть он вышел из машины около старых стен парка Вильнёв.

Пришедшее в упадок имение Вильнёв все еще хранило на себе блеск тех времен, когда здесь жила императрица Евгения. Его старые деревья, пруд, зеленые лужайки вызывали чувство тихой грусти. Значительная часть имения была подарена институту Пастера. В меньшей же его части, отделенной от первой свободным пространством, находился дом Убежища и четыре одиноких домика.

«Там живет госпожа Кессельбах», – подумал князь, увидев в зелени деревьев крышу одного из домиков, и пошел через парк, направляясь к пруду. Вдруг он остановился, заметив вдали двух дам.

Дамы шли по зеленой лужайке меж большими тенистыми деревьями. Вдруг из рощицы показались три человека. Они подбежали к дамам и начали вырывать из их рук сумочки. Дамы закричали – разбойники набросились на них.

– Теперь самое время, – сказал князь и кинулся на помощь.

Через десять секунд он был уже на берегу пруда. При его приближении грабители бросились бежать.

Он хотел догнать их, но одна из дам обратилась к нему:

– Пожалуйста, помогите, моей подруге нехорошо…

Действительно, та лежала на траве без чувств. Князь остановился и спросил с беспокойством в голосе:

– Они не ранили ее, надеюсь?

– О, нет-нет… Это только испуг… волнение. И потом, вам будет понятна ее слабость, когда вы узнаете, что эта дама – госпожа Кессельбах.

– А! – сказал он и, предложив флакон с английской солью, прибавил: – Приподнимите аметист на пробке, там есть маленькое отделение, в нем лежат пастилки. Дайте одну из них госпоже Кессельбах… только одну… это сильное средство.

Он смотрел, как молодая девушка ухаживает за своей подругой. Это была блондинка, очень скромная на вид, с ласковым и серьезным выражением лица и приятной улыбкой, освещающей тихой прелестью ее лицо даже тогда, когда она не улыбалась.

«Это Женевьева, – подумал он и нежно повторил про себя, – Женевьева… Женевьева…»

Госпожа Кессельбах между тем понемногу приходила в себя. Она была очень удивлена и не понимала, что случилось. Наконец она вспомнила и легким наклоном головы поблагодарила своего спасителя. Он почтительно поклонился ей и сказал:

– Позвольте представиться: князь Сернин… Она тихо ответила:

– Я не знаю, как мне благодарить вас.

– О, не стоит, сударыня. Я тут ни при чем. Благодарите случай, который направил меня сюда. Да, позвольте предложить вам руку.

Через несколько секунд госпожа Кессельбах звонила у двери Убежища. Она сказала князю, прощаясь с ним:

– Я прошу вас: никому не говорите о сегодняшнем нападении.

– Но ведь это единственное средство узнать…

– О, опять поднимется шум вокруг моего имени, расспросы, следствие, а у меня и так уже больше нет сил.

Князь простился с ней и сказал:

– Вы позволите навестить вас?

– О, конечно…

Она поцеловала Женевьеву и ушла. Наступала ночь. Сернин не хотел, чтобы Женевьева возвращалась одна. Но, едва они вышли на тропинку, как увидели темный силуэт, быстро движущийся им навстречу.

– Бабушка! – воскликнула Женевьева и бросилась в объятия пожилой женщины, покрывая ее лицо поцелуями.

– Милая… милая… что же случилось? Почему ты так опоздала? Ты, такая аккуратная… Женевьева представила ей князя.

– Госпожа Эрнемон, князь Сернин.

Потом она рассказала о нападении, и госпожа Эрнемон повторяла все время:

– Милая… милая… как ты, наверное, испугалась… О, я никогда не забуду, князь… Но как же ты испугалась, бедняжка…

– Ну вот, бабушка, успокойтесь, как видите, я цела и невредима.

– Да, но с тобой от испуга может что-нибудь сделаться… Могут быть последствия… О, это ужасно!

Они дошли до забора, через который был виден двор с несколькими деревьями и белый домик. За домом шла аллея из бузины, оканчивавшаяся калиткой. Госпожа Эрнемон попросила князя зайти к ним и провела его в гостиную, служившую также и приемной.

Женевьева извинилась перед князем, сказав, что ей надо отлучиться ненадолго, чтобы посмотреть, чем заняты ее воспитанники.

Князь и госпожа Эрнемон остались одни.

У пожилой дамы было бледное и печальное лицо, седые волосы. На вид она была довольно сильной женщиной, с тяжелой походкой, но, несмотря на ее платье и внешность дамы, в ней было что-то вульгарное. Она прибирала на столе, продолжая высказывать беспокойство по поводу случившегося с Женевьевой. Сернин подошел к ней и расцеловал ее в обе щеки.

– Ну, как поживаешь, старушка?

Она остановилась, открыв рот от изумления. Князь снова со смехом поцеловал ее.

– Боже мой! Это ты! Боже, боже! Неужели это возможно?

– Да, это я, Виктория.

– Ах, не называй меня так, – вскрикнула она, вздрогнув. – Твоя старая служанка умерла. Виктории больше не существует. Вся моя жизнь теперь принадлежит Женевьеве. – Она заговорила шепотом: – Я читала про тебя в газетах. Так это правда? Ты опять принялся за прежнее?

– Как видишь.

– А ведь ты поклялся мне, что бросишь жизнь авантюриста, уедешь навсегда и станешь честным человеком.

– Пробовал. Четыре года пробовал. Не правда ли, обо мне ничего не было слышно эти четыре года?

– Да. А почему же ты изменил свое решение?

– Надоело.

Она глубоко вздохнула:

– Ты остался все таким же! Нисколько не переменился и, должно быть, никогда уже не переменишься. Ты замешан в деле Кессельбаха?

– Конечно. Из-за чего же я стал бы тогда организовывать нападение на госпожу Кессельбах ровно в шесть часов, как не для того, чтобы в пять минут седьмого доставить себе случай вырвать ее из рук моих людей. Теперь она обязана мне спасением, и ей неловко не принять меня.

Она посмотрела на него с испугом и наконец сказала:

– Понимаю… понимаю… все это ложь… Ну а как же тогда Женевьева?

– А что Женевьева? Я одним выстрелом убил двух зайцев. Организуя нападение, я рассчитывал на это. Подумай, сколько мне пришлось бы затратить труда, чтобы завоевать доверие этой девушки. И наконец, после всего я все-таки был бы просто иностранцем… знакомым… А теперь, являясь для нее спасителем, я через час буду ее другом.

Госпожа Эрнемон вся задрожала при этих словах.

– Так ты не только не спас Женевьеву, ты еще хочешь впутать ее в свои истории? И вдруг, в припадке внезапного гнева, она, схватив его за руки, быстро заговорила:

– Нет-нет! Довольно мне всех этих историй, слышишь? Довольно! Помнишь, как ты привез мне однажды девочку и сказал: «Вот, я поручаю тебе ребенка, ее родители умерли, береги ее». И я забочусь о ней, берегу ее и сумею уберечь ее и от тебя, и от твоих скверных проделок.

Она стояла полная решимости, казалось, готовая на все.

Он мягко освободил свои руки, сначала одну, потом другую, схватил ее за плечи, посадил в кресло и, нагнувшись, очень спокойным тоном сказал ей:

– Тсс!

Она заплакала и, не находя в себе сил сопротивляться более, стала упрашивать его:

– Я умоляю тебя, оставь нас в покое. Мы были так счастливы! Я думала, что ты забыл о нас, и благодарила Бога каждый день. Все-таки я люблю тебя… Но Женевьева… Из-за нее я готова на все. Она заняла в моем сердце твое место.

– Вижу, вижу, – сказал он, смеясь. – Ты с удовольствием послала бы меня к черту. Ну, довольно говорить глупости. У меня нет сейчас на это времени. Мне надо поговорить с Женевьевой.

– Ты хочешь с ней говорить?

– А что? Разве это преступление?

– Что же ты хочешь сказать ей?

– Открыть один секрет… Госпожа Эрнемон заволновалась.

– Может быть, это будет неприятно ей. О, я всего боюсь…

– Довольно, утри слезы и будь благоразумна.

– Послушай, – сказала она живо, – послушай, я не знаю, что ты хочешь сказать ей, какую тайну ты хочешь открыть ребенку, которого ты не знаешь. Но я знаю ее и должна тебе сказать следующее: Женевьева – девушка не робкая, но очень чувствительная. Прислушайся к моим словам… ты можешь оскорбить в ней чувства… о которых ты и не подозреваешь и которых ты не можешь себе и представить…

– Да почему такое?

– Потому что она принадлежит к другой породе людей, чем ты… она – с другой планеты… Я говорю в отношении нравственности. Между вами стоит непреодолимое препятствие. Женевьева – существо с самой чистой и высокой нравственностью, а ты…

– Ну а что же я?

– А ты не можешь назвать себя честным человеком.

III

Вошла Женевьева, живая и грациозная.

– Все мои малютки спят в дортуаре, и у меня есть свободное время… Но, бабушка, что это с тобой? У тебя такое странное выражение лица! Неужели тебя все еще беспокоит эта история?

– О нет, – сказал Сернин, – я успокоил вашу бабушку… Но мы разговаривали о вас, о вашем детстве, а о нем, кажется, ваша бабушка не может говорить не волнуясь…

– О моем детстве? О, бабушка! – сказала Женевьева, краснея.

– Не сердитесь на нее, мы совершенно случайно коснулись этого вопроса. Оказалось, что я часто проезжал мимо маленького селения, где вы росли.

– Аспремона?

– Да, Аспремона, близ Ниццы. Вы жили тогда в новом доме, совсем белом…

– Да, – сказала она, – дом был выкрашен белой краской с голубой каймой вокруг окон… Я тогда была очень маленькой, потому что рассталась с Аспремоном в семь лет, но, несмотря на это, я помню все, до мельчайших подробностей. Я, как сейчас, вижу ярко освещенный солнцем белый дом… эвкалипт в конце сада…

– В конце сада были оливковые деревья, и под одним из них – стол, где ваша мать работала в жаркие дни…

– Да-да, это верно, – сказала Женевьева, взволнованная воспоминаниями, – и я играла около нее.

– Да, там я часто видел вашу мать… И сейчас, когда я увидел вас, я как бы нашел ее, но более веселую и счастливую…

– Бедная мама действительно не была счастлива. Мой отец умер в тот день, когда я родилась, и ничто не могло утешить ее. Она часто плакала, и я до сих пор храню маленький платок, которым я вытирала ей слезы.

– Маленький платочек с розовыми рисунками?

– Да, – воскликнула она удивленно, – разве вы знаете?

– Да, я видел однажды, как вы утешали ее…

Она пристально посмотрела на него и проговорила как бы про себя:

– Да-да, мне кажется, я вспоминаю звук вашего голоса, выражение ваших глаз… Она задумалась.

– Так вы знали мою мать?

– У меня были друзья близ Аспремона. Последний раз, когда я ее видел, она мне показалась еще более печальной, чем обыкновенно, более бледной, и когда я приехал опять…

– Она уже умерла, – перебила Женевьева, – да, она недолго хворала, всего несколько недель, а я осталась одна с соседями, которые ухаживали за ней. И однажды утром ее унесли.

В тот же день, вечером, когда я спала, пришел кто-то, взял меня на руки, завернул в одеяло…

– Мужчина? – спросил князь.

– Да, мужчина. Он тихо успокаивал меня ласковым голосом… нес меня на руках… потом в карете, ночью, он укачивал меня… рассказывал сказки… тем же голосом…

Она остановилась и стала снова пристально вглядываться в лицо Сернина, стараясь уловить ускользавшее от нее воспоминание.

Князь спросил ее:

– А потом? Куда же он вас отвез?

– Дальше я помню смутно… Точно, я спала несколько дней. Потом я вспоминаю себя в небольшом городке Вандеи, где я провела вторую половину моего детства, в Монтегю, у семейства Шеро. Очень хорошие люди. Они заботились обо мне как о своей дочери, и я никогда не забуду их нежной преданности.

– Они тоже умерли?

– Да, – ответила Женевьева, – эпидемия тифа унесла их, но я узнала это позднее. Как только они захворали, меня опять унесли, и опять ночью, завернув в одеяло… Но я была уже большая, поэтому я сопротивлялась, хотела кричать, и… незнакомец вынужден был завязать мне рот платком.

– Сколько же лет вам тогда было?

– Четырнадцать… это было четыре года тому назад.

– Вы видели этого человека? Сможете узнать его?

– Нет, я не могла видеть его лица… Он скрывал его, и к тому же на этот раз он не сказал ни слова. Но у меня осталось впечатление, что это был тот же человек, что и в первый раз… То же заботливое отношение, ласковые жесты, осторожность…

– Ну а потом?

– Потом, как и в первый раз, в моих воспоминаниях следует перерыв… на этот раз, кажется, я была больна. Когда я пришла в себя, я оказалась в светлой, веселой комнате. Седая дама, улыбаясь, стояла у моей постели. Это была бабушка, а комната как раз та, которую я занимаю сейчас наверху.

Женевьева успокоилась и закончила, улыбаясь:

– И вот госпожа Эрнемон нашла меня у порога своей двери, спящую, и стала моей бабушкой.

Сернин слушал ее с возрастающим удивлением, которое не старался скрыть.

– А вы ничего не слыхали об этом человеке с тех пор? – спросил он.

– Нет, ничего.

– И вам было бы приятно увидеть его?

– О да, я была бы очень рада.

– Так вот…

Женевьева невольно вздрогнула:

– Вы что-то знаете о нем, быть может…

– Нет-нет, я хотел только…

Он встал и прошелся по комнате. Время от времени его взгляд останавливался на Женевьеве, и, казалось, он готов был ответить утвердительно на заданный ею вопрос.

Госпожа Эрнемон со страхом глядела на него, ожидая, что вот-вот он откроет тайну, от которой будет зависеть покой и счастье молодой девушки.

Князь сел наконец возле Женевьевы и сказал:

– Нет, видите ли, я вспомнил…

– Вы вспомнили? Что?

– Нет, я ошибся. В вашем рассказе есть некоторые подробности, которые и ввели меня в заблуждение.

– Вы уверены в этом?

Он помолчал немного и твердо сказал:

– Совершенно уверен.

– А я думала… мне показалось… что вы знаете…

Она не закончила, ожидая ответа на вопрос, который не смела ясно поставить. Сернин молчал. Не настаивая больше, Женевьева обратилась к госпоже Эрнемон:

– Спокойной ночи, бабушка! Пойду поцелую перед сном своих малюток. – Она протянула руку князю. – Еще раз благодарю…

– Вы уже уходите? – спросил он живо.

– Да, извините меня, мне пора.

Он поклонился и пожал ей руку. У двери Женевьева на мгновение остановилась, обернулась с улыбкой и вышла.

Князь сидел, бледный от волнения, прислушиваясь к удалявшимся шагам Женевьевы.

– Ты так и не сказал ей? – спросила госпожа Эрнемон.

– Нет… потом. Сегодня, как это ни покажется странным, я не смог.

– Да разве это так трудно? Ведь она же ясно чувствовала, что ты – тот незнакомец, который уносил ее два раза. Довольно было бы одного слова…

– Потом, потом, – сказал он, успокоившись. – Ты понимаешь, этот ребенок совсем не знает меня. Надо сначала завоевать ее доверие, любовь, нежность. Мне достаточно того, что я увидел ее. Прощай.

Он вышел из школы и направился к автомобилю, довольный и счастливый.

– Она прелестная девушка… У нее глаза матери – чудные глаза… Боже, как все это было давно!

И он сказал громко:

– Я займусь ее судьбой… Сейчас же. С сегодняшнего же вечера… Я найду ей жениха…

IV

Автомобиль остановился на углу бульвара Инкерман, перед одиноко стоящей виллой. На звук автомобильного рожка вышел доктор. Князь спросил у него:

– Что, субъект приготовлен?

– Запакован, увязан как следует. Если все выйдет, как задумано, полиция сочтет его обыкновенным покойником.

– Это ее дело. Давайте перенесем его.

Они вынесли и положили в автомобиль длинный тяжелый сверток, формой напоминавший человека.

– В Версаль, Октав, на улицу Вилен, к отелю «Два императора», – приказал князь.

– Скверный отель, – заметил доктор, – я его знаю, просто трущоба.

Отель «Два императора» и в самом деле оказался скверным: грязный вход, две ступеньки ведут вниз, в полутемный коридор, слабо освещенный лампой.

Сернин постучал в маленькую дверь.

Показался лакей – это был Филипп, которому сегодня утром князь давал распоряжения относительно Жерара Бопре.

– Он у себя? – спросил князь.

– Да.

– Ну как?

– Уже приготовил веревку, сделал петлю.

– Получил ли он телеграмму, о которой говорил сегодня утром?

– Вот она.

Сернин взял лист бумаги и прочел.

– Ого! Это было сделано как раз вовремя, – сказал он. – Его извещали, что завтра он получит тысячу франков… Итак, судьба мне благоприятствует… Без четверти двенадцать… Через четверть часа бедняга отправится к праотцам. Проведи меня, Филипп, а ты, доктор, останься здесь.

Лакей взял свечку, и они стали тихо подниматься по лестнице на третий этаж, на цыпочках прошли по низкому вонючему коридору, который оканчивался деревянной лестницей с едва заметными признаками бывшего на ней когда-то ковра.

– Меня никто не может услыхать? – спросил Сернин.

– Никто. Эти две комнаты находятся совершенно отдельно от других. Но вы не ошибетесь, он живет в левой комнате.

– Хорошо. Ты спустись вниз. В полночь доктор, Октав и ты принесете сверток и подождете.

Князь очень осторожно поднялся по деревянной лестнице. Наверху была площадка и две двери. Сернину понадобилось долгих пять минут, чтобы тихо, без малейшего шума, открыть дверь правой комнаты. Там, в полутьме, светилось небольшое пятно. Ощупью, чтобы не наткнуться на стул, князь направился в сторону света, который шел из соседней комнаты через стеклянную дверь, заклеенную обрывком обоев. Стекло было закрашено, но в некоторых местах краска облупилась, так что, приложив глаз, можно было ясно видеть, что делается в соседней комнате. Он увидел там человека, сидевшего лицом к нему и что-то писавшего при свете свечи. Это был поэт Жерар Бопре. Над ним висела веревка, привязанная к крюку на потолке и оканчивающаяся большой петлей…

Звук легкого щелканья раздался на городских часах.

«Без пяти двенадцать, – подумал Сернин, – еще пять минут».

Молодой человек все продолжал писать. Через минуту он положил перо, привел в порядок десять или двенадцать листков, исписанных им, и стал снова их перечитывать. Должно быть, ему не нравилось написанное, потому что на лице его отразилось недовольство, и, разорвав рукопись, он сжег ее на огне свечи. Потом он лихорадочно схватил чистый листок, написал несколько строк, подписался и встал. Но, увидев перед собой петлю, снова невольно сел.

Сернин ясно видел его бледное красивое лицо, впалые щеки, стиснутые руки. Какой же он еще был молодой!

Полночь…

При последнем ударе часов Жерар Бопре встал. Он окинул взором свою жалкую комнату, куда привела его судьба: грязные обои на стенах, убогую кровать…

Потом быстро влез на стул, так же быстро просунул голову в петлю, затянул ее и, оттолкнув стул обеими ногами, прыгнул в пустоту…

V

Вошел Сернин. Не спеша, он взял со стола листок бумаги и прочел:

Утомленный жизнью, больной, без надежды на лучшее, я убиваю себя.

Пусть никого не винят в моей смерти.

30 апреля

Жерар Бопре

Сернин положил листок на стол, на самое видное место, взял стул и подставил его под ноги молодому человеку, потом влез на стол и, придерживая тело, ослабил петлю и снял ее с шеи. Тело упало к нему на руки. Он дал ему упасть на стол и, спрыгнув на пол, положил его на кровать. Потом все так же спокойно он открыл дверь и спросил:

– Вы все здесь?

Кто-то вблизи ответил:

– Мы здесь. Что? Тащить наверх сверток?

– Тащите.

Он взял свечу и начал светить им. Трое с трудом несли по деревянной лестнице мешок.

– Кладите сюда, – сказал он, показывая на стол.

Он разрезал перочинным ножом веревки, которыми был связан мешок. Показалась белая простыня, которую он сдернул. В простыне был труп Пьера Ледюка.

– Бедный Пьер Ледюк, – сказал Сернин. – Ты никогда не узнаешь, что ты потерял, умирая таким молодым. Я далеко бы тебя повел, мой милый. Ну, что делать, придется обойтись без тебя… Филипп, ты влезай на стол, а ты, Октав, на стул, поднимите голову трупа и наденьте петлю.

Через десять минут тело Пьера Ледюка уже раскачивалось на веревке.

– Великолепно. Ничего нет сложного – простая замена одного трупа другим. Теперь вы можете уходить. А ты, доктор, придешь сюда завтра утром и узнаешь о самоубийстве Жерара Бопре. Вот его записка. Ты позовешь частного доктора и комиссара, и устроишь так, чтобы ни тот ни другой не заметили, что у трупа обрезан палец на левой руке, а на щеке есть шрам…

– Легко…

– И ты сделаешь так, чтобы протокол о самоубийстве был составлен тотчас же и под твою диктовку.

– Нетрудно.

– Постарайся, чтобы труп не посылали в морг и разрешили бы похоронить сейчас же, после окончания протокола и осмотра.

– Еще легче.

– Постарайся. Ты осматривал этого?

Он указал на молодого человека, лежавшего без движения на кровати.

– Да, – ответил доктор, – дыхание становится нормальным. Но риск был очень велик…

– Без риска нельзя… Скоро он придет в себя?

– Через несколько минут.

– Отлично. Ты, доктор, подожди внизу. Для тебя еще будет дело сегодня.

Оставшись один, князь закурил папиросу. По комнате поплыли кольца голубого дыма.

Раздался слабый стон. Князь подошел к кровати. Поэт понемногу возвращался к жизни. Он поднес руки к горлу, точно желая что-то отстранить, потом открыл глаза и увидел перед собой Сернина. Князь внимательно смотрел на изумленного поэта… Вдруг Жерар Бопре страшно закричал. Его зрачки расширились, волосы на голове встали дыбом, и он стал медленно отодвигаться к стене: перед ним на веревке висел труп. Это был он! Это он висел! Его душа после смерти видела свое мертвое покинутое тело… Поэт неловко взмахнул руками и упал без чувств.