Текст книги "Плейлист волонтера"

3. «Агата Кристи»: «Буду там»

Во всю ширину руки – татуировка с черной надписью «Вечная память» и ярко-красными розами, вьющимися по буквам. Черные джинсы, черные высокие ботинки с железным носом, черная короткая куртка, черные стрелки на глазах, черный лак на ногтях и, будто из другого образа, открытая улыбка и большие светло-голубые глаза. Я буду звать ее Кисой, хотя в отряде она звалась иначе. В зале я заметил ее и сел рядом. Дыша перегаром, к нам подсел Хрупкий.

Подмосковье, декабрь, Дом культуры какого-то НИИ. Собрание отряда, на котором должны выбрать председателя. Я в отряде – только полтора месяца и Петрова знаю плохо. Но уже понимаю, что отряд – это нечто среднее между ебанутой семейкой и недобитым колхозом. Как в семейке, здесь есть тревожные бабушки, которым надо всех накормить, известный хулиган, по которому тюрьма плачет, дядька-блядун, который бьет тетку, распущенная сестрица, собранная сестрица, ботаник, выскочка и так далее. Все эти мышки-норушки и лягушки-квакушки собираются вместе, чтобы выбрать самого главного чувака, собирателя сказок. И, поскольку во всякой семейке, собравшейся вместе, обязан произойти срач, он происходит.

Всем известно, что с момента создания отряда (а прошло с тех пор чуть больше года) есть несколько групп, которые хотят ввести свою форму правления или поставить своего «кандидата». Петрову не доверяют те, с кем он сам впервые, еще как случайный волонтер, пошел год назад на поиски маленькой девочки в лесу.

В зале – человек 40–50, это костяк и немногие новички вроде меня. Но право голоса – у всех, как в колхозе у пайщиков. Выступают противники Петрова – первый, второй, третий. Я сижу с Кисой. Хрупкий рядом хлещет коньяк и угощает меня. Киса уверенно тянет руку к бутылке, хотя мы еще не представлены друг другу.

Усатый мужик лет 55 бубнит со сцены: «Не понимаю, как человек, который сам не ходит в лес, может выдвигать свою кандидатуру. Большой вопрос вызывает отсутствие регистрации отряда. Всем же понятно, что мы пока – просто несуществующая организация…» Бубнеж со сраными псевдоинтеллигентскими формулировками был призван разогреть протестные настроения, испугать внешней угрозой и настроить колхозников против Петрова. Но тут Хрупкого (он в этой сцене – буйный Шура-тракторист с чубом из кепки) подорвало. Он вышел, взял микрофон, встал, расставив ноги и чуть наклонясь вперед, в какую-то стойку американского сержанта, и начал орать в микрофон, обращаясь к усачу: «А ты где был на “вертолете”? Жора там неделю сидел! А кто штабную связь организовал? Где ты был? Я Жору знаю. Вот ты – че делаешь по жизни? А у Жоры бизнес, он может заниматься отрядом. И занимается. Учения кто сейчас организует? Жора. Так что надо не про регистрацию, а про личности. Нам нужен нормальный, четкий человек. Вот он. Всё».

Не знаю, сыграла ли патетика Хрупкого, но Петров ака «Жора» выиграл выборы с минимальным перевесом, причем за него голосовали все новички. Первым решением было провести следующие выборы не через год, а через год и три месяца. Так анархия через демократию порождает тоталитаризм. Вполне себе русский ход событий.

Я был доволен не столько выбором, сколько тем фактом, что мне тоже дали право голоса. Я – пайщик. Но усатого мужика я не видел на поисках, да даже если бы и видел, не доверился бы ему: старый совковый черт. Трехполосочный чувак, который ест бургеры и пьет коктейль «сникерс», по-любому ближе к сердцу.

После собрания я познакомился с Кисой. И тут же позвал ее пить пиво на следующий день. Люди называют такие встречи свиданиями, но я просто напиваюсь, вне зависимости от сексуальных ожиданий.

Bilingva еще работала, и никакой позорной «Одессы-мамы» и в помине не было. Пиво. Виски. Пиво. Обычный комплект для разогрева. Нужно сказать, что я имел привычку приходить чуть раньше, чтобы быть легким и спокойным к моменту появления девушки. Эта тактика никогда меня не подводила. Не знаю, что они там себе думают, когда приходят, а ты уже теплый, но, видимо, это тепло чаще играет на руку. Если же некая «она» потом уходит/отказывает – ты все равно в плюсе, ведь ты уже пьян и немножко счастлив.

– Зачем такая тату?

– За два дня до свадьбы жениха сбили насмерть.

Девушка с такой историей не может не заинтересовать.

Разговор про развод, смерть, пиздец. Отлично.

Пьет нормально. Жопа в порядке. То есть она есть и не плоская.

Поцелуй.

– Пойдем ко мне.

– Ты ж с родителями живешь.

– Если ты думаешь, что секс заставит переехать, то сначала надо попробовать.

Звонок. Берет трубку:

– Алё. Я со Штапичем. Он из отряда. Ничего, отрядные всякие дела обсуждали… нет, не пила. Хорошо. Напишу.

Бросает трубку.

– И? – спрашиваю.

– Ну, это Семен… Семеныч на форуме.

– Твой парень?

– Ну, так, он из отряда, просто спрашивает.

– Да ладно.

Еще поцелуй. Не решается. Едет домой.

Утром смс. «Привет, это Семеныч из отряда. Надо встретиться, обсудить кое-что». – «Ок».

Почему не выпить? Он зовет – значит, нальет. А я очень даже не против. Я уже посмотрел его профиль на форуме и на фотки в соцсетях. Он ниже меня и не занимался единоборствами. Вряд ли уебет. Чтоб вы понимали: человек ниже меня – это вообще низкий человек, потому что я – среднего роста.

Пример чего-то хорошего, что превратилось в говно, – ресторан «Дурдин». В то время он был где-то на середине своего пути к упадку. Пиво было в порядке, потому что пивной бум еще не пришел в город, и маленькие, «крафтовые» пивоварни не пооткрывались, поэтому сравнивать дурдинское пиво можно было только с отстойным заводским или импортным, которое стоило втридорога. Уже через час я выпил 4 кружки за счет Семеныча. Таким образом, я компенсировал убытки от встречи с Кисой, где платил я, встречи, которая не могла ни к чему привести.

– Она легко травмируема… – переходит к откровениям Семеныч.

– У нас ничего не было, – отвечаю.

– Она просто тянется ко всему, что похоже на НЕГО…

– Это ты про меня?

– Я не знаю, как окончательно завоевать ее… но ей же никто не нужен… а я всё могу ей дать.

– Ну…

– Она ночует только у себя дома…

– Бывает.

– Не представляешь, как заебывает ее отвозить после секса.

– Понимаю.

– Все это черное, цепочки эти, пирсинги… их только больше…

– А чего ты хотел?

Семеныч задумывается и внезапно выдает: «Вообще, я хочу летать».

Он реально учился на пилота. Через несколько лет знакомство с ним обеспечит мне скидку на полет над Байкалом в махоньком четырехместном самолете.

Еще Семеныч писал книгу. Графоманскую фантастику, которую даже потом издал. Не помню, о чем там, хотя я честно прочитал. Просто это фантастика. Я ее никогда не запоминаю. Я запоминаю жизнь, которая пахнет и может причинить боль.

Кажется, разговор ушел от неприятной темы. Семеныч заказал еще пива, я вышел в плюс. Но зря. Возвращается к Кисе:

– Слушай, почему она себя так повела?

– Не знаю…

– В этом отряде почему-то всё так. Делают прекрасное дело, в журналах их фотки, на телике – герои, а в жизни – блядский улей какой-то.

Блядский улей. Трудолюбивые, терпеливые, сильные пчёлы, которые без устали делают глупости, когда не заняты своим нектаром. Улей. Семья. Колхоз.

4. Лев Лещенко: «День Победы»

9 мая 2002 года. За 10 лет до того, как я оказался в отряде. Теракт в Дагестане, в Каспийске. Звучит «День Победы». Посреди марширующего строя морских пехотинцев подрывается взрывчатка с «начинкой» – привет от чеченцев. Трупы, руки, ноги, лужи крови, дым, повисший над улицей. Паника. Переломанных морпехов – с фонтанами артериального кровотечения, с торчащими из клочьев мяса костями, – тащат их же сослуживцы. «Что они делают не так?» Двое несут третьего, без сознания, голова опрокинута, рука повисла в серьезном переломе. «Они убивают своих же». Стонущего от боли солдатика закидывают на заднее сиденье. «Уже к вечеру вы узнаете, как не убить и стать полезным. Ничего лишнего. Только схемы действий, которые надо выполнять безупречно. Только механика, только алгоритмы». На тротуаре лежат человек 15–20, у некоторых – люди перевязывают раны, у других никого и рядом нет. «Вы начнете быстро и легко определять, кому помочь, а кому нет», – Алексей проговаривает всё это сухо, без эмоций, которых у него, кажется, к его 60 годам не осталось вообще. Осталась только память, способность действовать по жестким сценариям и исключительная преданность своему делу.

Сухой, подтянутый Alexey_Emergency – отрядный врач. Реаниматолог из «Скорой», с огромным опытом. В подвальчике на проспекте Вернадского в субботнее утро он начинает менять людей, которые хотят заниматься поисками. После этого обучения ты лучше прекратишь кровотечение, лучше распорядишься временем, лучше будешь «держать» пострадавшего. И ты сможешь сделать это лучше, чем большинство фельдшеров «Скорой». Именно на занятиях ты понимаешь, насколько плохо была организована доврачебная помощь при всех без исключения массовых терактах в России.

Алексей распределяет всех по парам – тренировать остановку кровотечения друг на друге с пульсоксиметрами, потом реанимацию – на манекенах, и т. д. Я попадаю в пару с объемным дядькой по кличке Зид. Он – хозяин отеля где-то на востоке города, и пришел с девушкой – Татаркой, но Алексей разбил пары, как захотел. Ритм песни «Staying alive» запоминается раз и на всю жизнь. 100 ударов. 30 ударов – два вдоха – 30 ударов. Локти выпрями. Помоги только тогда, когда точно сможешь, в остальных случаях – не вреди, не трогай. Если он должен умереть – дай умереть, просто вызови «Скорую» и ничего не делай. Жизнь спасателя – 3 жизни пострадавших. Никогда, ни за что, не корми из своих рук таблетками и не вводи иглы.

И – волшебное правило: носи с собой латексные голубые перчатки. Как только ты их надеваешь, тебя слушают все. Люди не посмеют при человеке в голубых перчатках совать ложку эпилептику в рот или нести человека с открытым переломом куда бы то ни было. Они будут слушать. Я десятки раз оказывал помощь на улице, и люди всегда расступались при виде перчаток. «Тон – просьба-приказ, только просьба-приказ. Это работает». Ты можешь помочь только тогда, когда тебе не будут мешать. Голубые перчатки.

Весь фокус этих простых знаний в том, что ты работаешь, если видишь, что есть поле для деятельности, и не работаешь, когда не надо.

После обучения все получали «укладку», в которой был клапан для сердечно-легочной реанимации, удобная косынка, жгуты, палочка-затяжка, перчатки. Этот комплект я носил с собой года три, ежедневно, и несколько раз он мне пригодился.

Первый кейс.

ДТП. Какой-то азиатский гастарбайтер на двойной сплошной. Кровь горлом, короткие, редкие и сильные судороги, переломы нескольких ребер и – открытый перелом черепа. Рядом – осколочки костей в крови. Скорее всего, это 100 % труп, но, тем не менее, в сознании, с дыханием, так что я начинаю делать то, что должен.

Закрываю рану на голове, порядочно увазюкавшись в крови.

Но в приехавшей «Скорой» – ОБЫЧНАЯ, фельдшерская бригада, которая просто нихуя не соображает, и, под мои крики «какого лешего?», не дослушав вполне себе внятный доклад о травмах и происшествии (во время моей работы свидетели бурно всё обсуждали), парни просто закидывают переломанного человека на каталку, даже не пощупав. То есть, если у него были переломы, они его лишний раз доломали, ухудшили состояние пострадавшего.

Второй кейс.

Пью кофе на летней веранде кафе, слышу удар и звук падения. На тротуаре бьется в судорогах пацан лет восемнадцати. Кладу его на бок, куртку под голову.

Подскакивает какой-то продавец шаурмы (опять гастарбайтер), пытается – классика – сунуть парню в зубы ложку. Останавливаю его. «Я врач», – гордо заявляет продавец шаурмы. «Ложку себе засунь знаешь куда, врач?» – отвечаю я, натягивая перчатки (и, кстати, сделал это поздно). Парень тем временем приходит в себя.

– Привет. У тебя был судорожный припадок. «Скорую» уже вызвали. Пожалуйста, не вставай.

– А где я?

– Таганская площадь.

– А что случилось?

– Тебя вырубило, ты, видимо, еще головой ударился, когда падал.

– А где я?

– На Таганке.

– А что случилось?

Ретроградная амнезия такая забавная штука. Выясняю, как его зовут, нахожу номер телефона отца и отправляю на «Скорой» в больничку, сообщив отцу, куда его везут.

Третий кейс.

Тоже ДТП.

По дороге на поиск вижу, как ехавший по встречке квадроциклист красиво встречается с отбойником, пролетает метров 20, шлепается (повезло – отдельно от квадрика) и немножко проезжает по обочине, распластавшись по ней всей площадью тела.

Сознания нет, дыхание в порядке. Квадрик дымится посреди Новой Риги.

Осмотр: сука, целый, как яичко, ничего не поломал.

Накидываю ему воротник, прошу товарища контролировать (т. е. следить, если пропадет дыхание или сердцебиение), а сам вызываю службы (товарищ попался тупенький, было ясно, что сам не вызовет быстро). У диспетчера прошу дать все службы – «Скорая», ГАИ, пожарная.

Пока товарищ контролировал «пострада», беру порошковый огнетушитель и засыпаю квадрик. Не хватает. Торможу двоих, выливаем еще 2 огнетушителя. Квадрик перестает дымиться. Засыпаем масло или бензин, натекшие из квадра. Ставим треугольник.

Тут сукин сын приходит в сознание. Пьян, как я в лучшие свои дни. Узнаём, как звать, че пил, с кем. Пытается уйти. Не даем.

Через 15 минут приезжают «Скорая» и ГАИ. Все нормально, ребята работают. Звонят пожарные:

– Алло. А нам еще надо приезжать?

– Парни, вы в себе? Если б тут чето горело, уже было бы поздно!

– То есть уже не надо?

– Приезжайте, ментам поможете. Посреди шоссе квадрик лежит.

– А что горит?

– Квадрик дымился, я залил.

– То есть огня нет?

– Парни, вы или едете, или я в ЦУКС наберу.

ЦУКС, Центр управления кризисными ситуациями, – это вроде штаба; им всегда страшно. Приехали еще через 10 минут.

Вот она, жизнь под новым углом. Ярость. Экспрессия. Пиздец, который приходит как по расписанию.

Новый ракурс – это школа Алексея. Он показывал видео, на котором два пешехода идут вдоль дороги. «Что вы видите? Два человека идут вдоль дороги. А дорога – это линия фронта. Они идут спиной к врагу». Машина сбивает обоих, их отбрасывает в стену. «Две смерти. Потому что нельзя быть спиной к врагу на фронте». Из машины выбегает баба и начинает собирать мелкие обломки машины – кусочки фар, какие-то пластиковые детали. «Из-за этого видео на нее взъелась вся страна. Но она ведет себя типично для шокового состояния. Она – не подонок. Да, она сбила людей и виновна. Но нельзя сказать, что она ведет себя цинично. Потому что у нее – шок. Если такое увидите, не бросайтесь бить морду».

Тебе должно быть похуй, что происходит. Если, конечно, то, что вокруг, тебе не угрожает. Тебе не нужна мораль. У тебя иные цели.

Думаю, такая установка и приводит людей в отряд. Люди устали судить и думать над происходящим. Им нужна цель, бесспорная и понятная. И она есть: поиск и спасение. Ниша без конкурентов на рынке. Партия, в которой любая политика всегда ниже главного.

5. Комиссар: «Ты уйдешь»

Музыка должна быть в кадре. Есть такой принцип у ряда кинематографистов. Она не может помогать режиссеру искусственно, ей следует влиять на героев, сопровождать их, а не просто создавать настроение для зрителя.

Я принимаю этот принцип. Поиски к этому располагают: каждый поиск – это поездка в машине, с радио или с записанной музыкой. Звонки тысяч телефонов с тысячей разных рингтонов. Полет в самолете с плеером. Каждый раз – разные собеседники, разные водители, разные треки.

Февраль, из динамика Ford Explorer звучит РетроFM и песня о том, как «опять сойду с ума, я прошу тебя, постой». В машине – Зид, Татарка и я.

Пропавшая – девочка 17 лет, инвалид.

«У нее что-то с головой», – поначалу говорят родственники, как бы стесняясь слова «олигофрен». Однако Жору не проведешь, и он вытаскивает это слово на опросе. Впрочем, в данном случае диагноз не проясняет всего. Все помнят, что олигофрен – это нечто ограниченное умом, но в реальной жизни с этим никто не сталкивался, поэтому никакой особой тактики нет, и мы просто отправляемся клеить ориентировки. И, мать его, февральская ночь – худшее время для этого, а подмосковный Клин – точно не самое комфортное место. Руки мерзнут, на зубах (которыми рвется скотч) остается липкий налет из клея. Хорошо, что конечная точка маршрута – теплый, хотя и не гостеприимный по своей сути ОВД. К этому моменту у нас уже есть свидетель, который видел девочку. Теперь ее можно «зацепить» и проследить по камерам. Только вот для этого нужен мент – чтобы магазин и автозаправка у места свидетельства дали доступ к видеонаблюдению.

– Ребят, ну раздадим мы ваши листовки, а камеры – ну, вы че? – тянет дежурный опер. – У нас тут убийства, изнасилования… Да она у вас почти совершеннолетняя, че с ней будет?

– Она олигофрен.

– Родственникам привет, пусть смотрят внимательнее.

Ни увещевания басом от Зида, ни мольбы Татарки, ни мои вежливые монологи – не помогают.

– Ребят, я всё понимаю, но я не поеду ваши камеры смотреть… А если сейчас что-то серьезное свалится?

– Тогда и поедешь на серьезное, – втолковывает Зид.

– А если вас из главка попросят, поедете? – спрашивает Татарка.

– А кто у вас в главке?

– Дедов.

Опер начинает собираться.

– Вот вы – не первый день, да? А сколько вам платят?

– Ниче не платят, мы же волонтеры.

– Да брось, скока?

– 40 тыщ за труп, 100 за живого, – угорает с серьезной миной Татарка.

– Ничего себе. А как к вам попасть?

– В основном через своих людей.

– У нас тоже, эх. Вот и меня тесть пристроил… не то бы служил в ППС. Везде все через жопу, а, что за страна…

Нужно отметить, что ППС – самая низшая ступень в полицейской иерархии. Там работают те, кого просто невозможно отправить ни на какую работу. Эти люди даже вагон коробками загрузить не смогут. Они просто не справятся. Для них даже одинаковые коробки, смирно лежащие на складе, – это уже нечто вроде тетриса на десятой скорости. Но есть в этих парнях и хорошее: как правило, их тупость связана с глубокой, почти детской наивностью, и, попав в ситуацию, которую они до того не наблюдали, они склонны верить предложенной трактовке. Впрочем, наш опер был все-таки опером – со всеми вытекающими, и рассматривал людей как будущих информаторов, то есть с точки зрения пользы.

По пути в машину мы слышим поразительную, но абсолютно реальную историю.

– Недавно на сутках был, звонит вечером бабка. «У нас тут убивают кого-то». Крики слышит. А там крики такие, что я через телефон слышу, хотя от дежурного стою в метре, а бабка говорит из соседней квартиры. Вылетаем, группу захвата себе вызываю, все дела. Вошли в квартиру. Восемь узбеков сидят, обедают в своем шалмане, прямо на полу. Узбеков мордой в пол, в комнату вторую проходим, а там осел. Живой. Стоит. Молчит. Смотрю, а осел какой-то ухоженный, чистый, не пахнет, а на голове шапочка такая, женская. Попона какая-то еще. Короче, цирк. Шмонаем узбеков. На осла у них и разрешение есть, и прививки, вся фигня, нельзя забирать. Ну, мы уехали. Тут перезванивает бабка – опять говорит, крики. Я ей объясняю – бабка, осел орет, а осел это осел. Бабка говорит – не, он не просто так орет. Тут до меня начало доходить. У них первый этаж. Вернулся ночью, к окошку подхожу, а там узбек этого осла жарит прям не по-детски, а тот орет, понимаешь? Орет.

– И что с осликом? – интересуется Татарка, пока мы с Зидом ржем.

– Да забрали к утру беднягу. Ветеринар сказал, они ему там че-то повредили. А соседка говорит, что он и раньше орал, но тихонько… притерпелся, наверное. А потом ему видать раз вкорячили, у него тоже ведь жопа не безразмерная, че-то порвали ему там – и он от боли орал…

На заправке благодаря оперу нам дают посмотреть камеру – и свидетельство подтверждается. Девочка еще 8 часов назад была здесь, шла с каким-то мужиком. Естественно, он весь в черном, изображение – размыто… Распечатываем этот кадр и едем в штаб.

«Ведомая. По тому, что рассказали родственники, характерно для олигофрена. И где оно теперь? – Петров обычно называет пропавших в среднем роде, как будто отстраняясь от их личности. – Криминал пока не рассматриваем, это труп почти во всех исходах. Так. Перед нами по факту женщина с титьками, гормонами и развитием шестилетнего ребенка. Секс? Ждем утра, опрос тотальный. Пока продолжим оклейку в этом районе. Станцию и остановки отработать на 100 %. Чтобы оно отсюда не ушло. Утром снимем, скорее всего».

Полночи мы мерзнем, но уклеиваем всё.

Ранним утром обходим продавцов, охранников, заносим ориентировки в автопарк, раздаем местным таксистам, благо их немного.

Типичный монолог, когда суешь ориентировку продавцу в окошко палатки: «Посмотрите, пожалуйста. Пропала девушка, 17 лет, с задержкой в развитии. Как пятилетний ребенок. Вчера, пропала здесь, в вашем городе. На данный момент есть информация, что ее увел некий мужчина. Пожалуйста, разместите ориентировку под стеклом». Однако у Татарки обращение иное, и всякий раз – разное: «Гляньте, девочка пропала. Красавица. Но она немного куку, как дитя малое. Ее какой-то мужик увел, никто не знает кудой. Не видели? Она такая приметная, шапочка розовая, шарфик…» Суровый Зид бродит в разгрузке и подает ориентировки, когда они заканчиваются у нас. Он не любит коммуникации.

Внезапно бабка-продавщица, открывающая свой ларек, говорит: «Да я видела ее. Брела по шоссе. Минут 10 назад».

Бросаемся к машине – и через пару минут видим картину: наша «потеряшка» действительно бредет вдоль шоссе, без шарфа и шапки, дрожа от холода. Ноги у нее – голые!

Быстро усаживаем ее в машину (для этого всего-то и надо было сказать: «Катенька, иди сюда!»), и уже в машине понимаем, что из одежды на ней – только ее длинная куртка и ботинки. В штабе сдаем ее родственникам и врачам «Скорой».

Разъехались мы, не надеясь узнать всей истории. Но спустя неделю зазвонил мой кнопочный телефон.

– Алло! – голос опера в легком возбуждении. – Прикинь, выяснил, где она была. Прям у тех, которые с ослом.

– Слушай, а че им будет?

– Да ниче. Она же свидетель никакой. К тому же сама хотела.

И это правда. У олигофренов повышенное либидо, они могут трахаться сутками напролет и им это в кайф. Представьте – ребенок, заключенный в теле взрослого человека, очень хочет играть; просто игры у него особые. И ребенку без разницы, сколько людей с ним играет. Чем больше – тем веселее. Так что выиграли все – и девушка «поиграла», и парни, которые вынуждены были сношать осла, вдосталь наеблись. Россия, щедрая душа. Неясно только, нафига ее было полуголую выставлять из дому. Хотя наказать за это, опять же, трудно.

Нужно сказать, что опыт этого поиска еще не раз помог отряду в аналогичных случаях. Заслышав об олигофрении, сразу начинали прорабатывать сексуальные версии. Иногда взрослый олигофрен пропадал вместе с нормальным ребенком, например – тетка-олигофрен с племянником. Их нашли в соседней деревне, где тетка напропалую развлекалась, а племянник спокойно играл с козлятами. Полная идиллия, если не принимать в расчет 300 человек, которые шарились в том числе и по лесу, все-таки «детский» поиск.

Сразу после поиска мы поехали в гостиницу Зида. Пили виски, ели доширак. Быстро, вкусно, с майонезом.

Гостиница больше напоминала хорошее общежитие, чем порядочный отель. Тем не менее – актив солидный, здание в 4 этажа с паркингом. После в этой гостинице, в ее актовом зале, проходили отрядные собрания, обучалки и тусовки разнообразных формаций. «Гостишка», как ее все называли, стала еще одним местом притяжения, а для некоторых – и временным приютом. Зид не скупился и селил обнищавших волонтеров к себе.

Стоит отдельно рассказать о паре Зида и Татарки. Зид только что, впервые, стал отцом – и тут же бросил жену и ребенка (и годы показали, что это некая модель поведения; он потом не раз делал детей и уходил от женщины тут же, вместо того чтобы прийти на выписку из роддома). Зид постоянно отбивался то ли от рейдеров, то ли от кредиторов, поэтому сам жил в гостишке и носил оружие. Татарка, тридцати лет от роду, счастливая обладательница двух мальчиков-близнецов десяти лет, сдала их в интернат, откуда их только на выходные забирали ее пожилые родители, в то время как сама она жила с Зидом. Жизнь Зида и Татарки напоминала какой-то вечный, наполовину хиппи, наполовину милитари, балаган. Лысина Зида и дреды Татарки между собой контрастировали так же, как его насупленность, камуфляж и немецкая полицейская куртка – с ее щебетаньем, юбками, яркими кофтами и вечными фенечками, или его грузная фигура – с ее аппетитными формами. Однако они были в полной гармонии.