Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4"

– Что за странные вещи вы говорите? Как может Первая принцесса пренебрегать сестрой? Во Дворце их покои были рядом, и они часто обменивались письмами. Правда, теперь они действительно почти не сообщаются друг с другом. Что ж, я намекну ей. Но отчего сама Вторая принцесса…

– О, она просто не смеет. Я знаю, вы никогда не были особенно расположены к ней, но теперь, когда она вступила в союз со мной, человеком, связанным с вами узами крови… А о Первой принцессе и говорить нечего. Она не должна, хотя бы в память о прежней дружбе…

Обидно, право.

Могла ли Государыня догадаться о том, что за всем этим кроется?

Покинув ее покои, Дайсё прошел в западную часть дома в надежде встретить Косайсё или хотя бы взглянуть на ту галерею. Однако на сей раз прислуживающие принцессе дамы вовремя заметили его.

Приблизившись к галерее, Дайсё увидел сыновей Левого министра, которые, стоя поодаль, переговаривались с дамами.

– Я довольно часто бываю в этом доме, но не так-то просто получить доступ в ваши покои, – сказал он дамам, с неповторимым изяществом усаживаясь возле боковой двери. – Иногда я начинаю казаться себе дряхлым старцем. Но сегодня мне подумалось, что, может быть, не все еще потеряно. Боюсь только, что молодые люди будут недовольны моим присутствием, – добавил он, глядя на племянников.

– О, стоит только начать, и вы непременно помолодеете, – шутливо ответили из-за занавесей. Право, даже шутки дам – как, впрочем, и все, что окружало Первую принцессу, – носили на себе отпечаток особой утонченности. Дайсё дольше обыкновенного оставался в покоях принцессы, неторопливо беседуя с дамами обо всем на свете.

Сама же принцесса была в гостях у матери.

– Что понадобилось Дайсё в ваших покоях? – спросила Государыня, и сопровождавшая принцессу госпожа Дайнагон ответила:

– Кажется, у него есть дело к Косайсё.

– Столь взыскательному поклоннику угодить нелегко. Женщина, которую он подарил своим вниманием, должна быть совершенством, иначе ей не позавидуешь. Впрочем, за Косайсё можно не беспокоиться.

Хотя и были они братом и сестрой, Государыня всегда ощущала превосходство Дайсё и внимательно следила за тем, чтобы ее дамы не позволяли себе никакой небрежности в его присутствии.

– В последнее время господин Дайсё оказывает Косайсё особенную благосклонность, – заметила Дайнагон, – иногда он засиживается в ее покоях до поздней ночи. Но не думаю, чтобы их связывало что-то большее, чем простая дружба. Принц Хёбукё тоже писал к ней, но Косайсё даже не ответила. Кажется, она считает его бессердечным, хотя кто она перед ним?

– Хорошо, что она поняла, сколь беспокойный у принца нрав, – отозвалась Государыня. – Но каким образом заставить его остепениться? Ведь перед дамами и то стыдно бывает.

– Странную историю я слышала, – сказала Дайнагон. – Известно ли вам, что та умершая особа из Удзи по отцу приходится младшей сестрой госпоже из дома на Второй линии? Мать же ее – супруга правителя Хитати. Правда, некоторые утверждают, что она ей не мать, а тетка, но не знаю, верно ли это… Так вот эту особу начал тайно посещать принц Хёбукё. Кто-то сообщил об этом господину Дайсё, и тот решил перевезти ее в столицу, а пока приставил к дому надежных сторожей. Однажды принц приехал, как обычно, а войти не смог. Так и пришлось ему вернуться ни с чем, прождав какое-то время неподалеку от дома. Воображаю, как он был жалок – верхом на коне, в самом простом платье! То ли потому, что девушка тоже полюбила его, то ли по какой другой причине, но только в один прекрасный день она исчезла. И теперь кормилица и прочие прислужницы плачут целыми днями, полагая, что она бросилась в реку.

– Но кто вам все это рассказал? – спросила Государыня, до глубины души пораженная услышанным. – Какое несчастье! Странно, что все обходят молчанием столь невероятное происшествие. Даже Дайсё ни словом не обмолвился, только все сетует на тщетность мирских упований да сокрушается, что столь короткая жизнь выпала на долю всем, кто связан с принцем из Удзи.

– Разумеется, слугам верить нельзя, но девочка-служанка, которая поведала мне эту историю, говорила весьма убедительно. Сама она прислуживает в Удзи, но на днях по какому-то делу приезжала в столицу и заходила в дом Косайсё. Судя по всему, исчезновение девушки из Удзи связано со столь необычными обстоятельствами, что перепуганные дамы предпочитают никому не открывать этой тайны. Думаю, что даже Дайсё не знает всех подробностей.

– Передайте же этой девочке, чтобы она больше никому ничего не говорила, – встревожилась Государыня. – Ах, боюсь, что принц своими похождениями навлечет на себя дурную славу.

Через несколько дней супруга Дайсё получила письмо от Первой принцессы. Восхищенный изяществом почерка, Дайсё пожалел, что столь счастливая мысль не приходила ему в голову раньше. Государыня изволила прислать Второй принцессе множество прекрасных свитков с картинами, а Дайсё, отобрав еще более прекрасные, отослал их Первой принцессе. На одной из картин был весьма умело изображен сын Сэрикава-дайсё, Тоокими, в тот миг, когда он, охваченный тоской по Первой принцессе, осенним вечером выходит из дома.[72]72
  ...изображен сын Сэрикава-дайсё... – Очевидно, имеется в виду герой какой-то старинной повести, до нашего времени не дошедшей.


[Закрыть] Разумеется, Дайсё не решился сопоставить с ним себя. «О, когда б и я нашел женщину, во всем послушную моей воле…» – вздохнул он.

 
Ветер осенний
Налетел, и листья мисканта
Покрылись росой.
Вечерней порой особенно
Бывает тоскливо на сердце.
 

Дайсё хотелось записать эту песню прямо на картине, но он понимал, что не вправе даже намекать на свои чувства. Да и стоило ли отягощать душу новым бременем?

Многое передумал он в те дни, и вот к какому пришел заключению: «Будь жива Ооикими, разве стал бы я помышлять о другой? Нет, даже на предложение Государя ответил бы отказом. Да Государь и не удостоил бы меня такой чести, если бы у меня уже была возлюбленная. Так, именно эта "дева у моста" и лишила мою душу покоя». Тут мысли Дайсё устремились к супруге принца Хёбукё, и новый приступ тоски, раскаяния и досады едва не лишил его рассудка. Затем ему вспомнилась младшая сестра, столь нелепо покинувшая мир. Она была неразумна, словно дитя, и нельзя не порицать ее за опрометчивость, однако не сочувствовать ей тоже нельзя. Как она, должно быть, страдала, заметив, что он переменился к ней, как мучилась сознанием собственной вины! А ведь она могла быть такой милой собеседницей, если, разумеется, не требовать от нее большего. Но он и не предполагал связывать себя с ней более тесными узами… Так стоит ли обижаться теперь на принца и упрекать ее? Разве виной всему не его собственная неосмотрительность?..

Но если такой уравновешенный человек, как Дайсё, не мог обрести душевного покоя, то что говорить о принце Хёбукё? Его тоска усугублялась еще и тем, что рядом не было никого, кто разделил бы с ним его горе. Только госпожа из Флигеля сочувствовала принцу, но, к сожалению, она знала ушедшую недостаточно близко, ведь, едва успев встретиться… Кроме того, госпоже принц никогда не решился бы высказать все, что было у него на душе. Поэтому иногда, не в силах более сдерживать тоски, он призывал Дзидзю, которая когда-то служила в Удзи.

Вскоре после окончания срока скорби дамы, ранее прислуживавшие девушке, разошлись кто куда, и в горной усадьбе остались только кормилица и две молодые прислужницы, которым госпожа при жизни оказывала особую благосклонность и которые так и не сумели забыть… Одной из них была Дзидзю, хотя ничто, казалось бы, не связывало ее с семейством из Удзи. Она коротала дни, беседуя с Укон и кормилицей, но очень скоро жизнь в этом унылом жилище стала тяготить ее. Дзидзю пугал теперь даже плеск воды в реке, а ведь в былые времена он вселял в ее сердце надежду, внушая мысль о «новых встречах, счастливых мирах…» (201). В конце концов она поступила в услужение в какое-то небогатое семейство в столице. Разыскав ее, принц снова предложил ей переехать в дом на Второй линии, но, как ни льстило Дзидзю это предложение, она отказалась, испугавшись пересудов, да и слишком сложные отношения связывали ее с этим домом. Однако она дала понять, что охотно поступила бы на службу к Государыне.

– Что ж, прекрасно, – ответил принц. – Там я смогу тайно видеться с вами.

И вот, понадеявшись, что хотя бы таким образом ей удастся обрести в жизни опору и утешение, Дзидзю прибегла к давнишним связям и поступила в услужение к Государыне. Была она довольно миловидна, скромна, поэтому окружающие отнеслись к ней снисходительно. В покои Государыни нередко заходил Дайсё, и, завидя его, Дзидзю с трудом сдерживала волнение. Государыне прислуживали дамы из самых знатных столичных семейств, но, как ни приглядывалась к ним Дзидзю, она не нашла ни одной, которая была бы прекраснее ее умершей госпожи.

Как-то до Государыни дошел слух о бедственном положении дочери принца Сикибукё, скончавшегося нынешней весной. Мачеха, никогда не питавшая к девушке приязни, узнав, что к ней неравнодушен ее старший брат Мума-но ками, человек, не обладавший решительно никакими достоинствами, тут же сговорилась с ним, хотя девушка, несомненно, заслуживала лучшей участи.

– Бедняжка, как ее жаль, – сетовала Государыня, – ведь она была любимой дочерью принца. Обрекать ее на столь жалкое существование…

Услыхав эти полные искреннего сочувствия слова, брат девушки поспешил довести их до сведения сестры, которая и в самом деле была близка к отчаянию. В конце концов девушка оказалась в свите Государыни. По рангу своему она подходила скорее в наперсницы к принцессе, поэтому была на особом положении в доме. При этом она оставалась придворной дамой и носила мо, сообщавшее ее облику что-то необыкновенно трогательное. Прислуживающие Государыне дамы называли ее госпожой Мия.

Появление этой особы не прошло не замеченным принцем Хёбукё. «Может быть, она похожа на умершую? – думал он, подстрекаемый любопытством. – Ведь их отцы были единоутробными братьями». Не забывая девушки из Удзи, он все же не отказался от прежних привычек, и каждая новая прислужница привлекала его внимание. Вот и теперь он только и помышлял что о госпоже Мия.

Дайсё тоже не остался равнодушным к печальной судьбе дочери принца Сикибукё. «Помнится, совсем недавно ее прочили в Весенние покои, – думал он. – Да и мне принц не раз намекал… Как все это печально! Не лучше ли и в самом деле окончить свои дни в речной пучине?»

В доме на Шестой линии Государыня имела более просторные и роскошно убранные покои, чем во Дворце, и дамы из ее свиты, даже те, которые в обычное время пренебрегали своими обязанностями, узнав, что она переехала, тотчас последовали за ней и привольно разместились в многочисленных флигелях и галереях.

Левый министр лично присматривал за тем, чтобы все они жили в полном довольстве, точно так же, как в те далекие времена, когда жив был прежний хозяин дома. Семейство его процветало, и во многих отношениях дом на Шестой линии стал теперь еще великолепнее, чем в былые дни. Не будь принц Хёбукё так удручен постигшим его несчастьем, ему за эти луны представилось бы немало возможностей развлечься. Однако принц, казалось, и думать забыл о развлечениях, у многих даже возникла было надежда, уж не остепенился ли он наконец? Но с появлением госпожи Мия принц снова стал самим собой.

Наступила прохладная пора, скоро Государыня должна была переехать во Дворец. Молодые дамы из ее свиты собрались в доме на Шестой линии, надеясь хотя бы немногие оставшиеся дни посвятить созерцанию осенних листьев. Долгие часы проводили они у пруда, любовались луной и услаждали слух прекрасной музыкой. Необычное оживление, царившее в покоях Государыни, не могло не привлечь внимание принца Хёбукё. Дамы видели его часто, и все же каждый раз он пленял их взоры свежестью и новизной только что распустившегося цветка. Другое дело Дайсё. В последнее время он редко бывал в доме на Шестой линии, и. завидя его, дамы терялись и конфузились. Наверное, он казался им слишком суровым.

Однажды Дзидзю удалось подглядеть, как оба они беседовали с Государыней. «Кому бы из них ни отдала предпочтение госпожа, – невольно подумалось ей, – люди наверняка дивились бы теперь ее счастливому предопределению. Ах, какое несчастье! Как могла она решиться…» Не желая, чтобы люди узнали о ее причастности к случившемуся, Дзидзю печалилась молча, никому не поверяя своей горестной тайны.

Когда принц принялся подробно рассказывать Государыне последние дворцовые новости, Дайсё потихоньку вышел, и Дзидзю поспешила спрятаться. Ей не хотелось попадаться ему на глаза, ибо он, несомненно, осудил бы ее за недостаточное внимание к памяти ушедшей. Ведь даже последние поминальные обряды не были еще совершены.

В восточной галерее, у открытой двери, собралось множество дам, которые о чем-то тихонько шептались.

– Я был бы чрезвычайно вам признателен, – сказал Дайсё, приблизившись к ним, – когда б вы подарили меня своим дружеским расположением. Поверьте, я безобиднее любой женщины. Вы не пожалеете, ибо я могу многому вас научить. Надеюсь, со временем вы поймете…

Дамы, растерявшись, не нашли что и ответить, но вот наконец самая взрослая и самая опытная из них, госпожа Бэн, сказала:

– Не кажется ли вам, что только женщины, лишенные оснований рассчитывать на ваше дружеское расположение, способны вести себя свободно в вашем присутствии? Ах, в мире так часто бывает наоборот. Вряд ли я смогла бы обращаться к вам запросто, когда бы поняла, что имею на это право. Впрочем, кому же и отвечать, как не мне, ведь более дерзкой особы вы не найдете…

– Не хотите ли вы сказать, что заранее отметаете всякую возможность дружеского общения со мной? – спросил Дайсё. – Обидно, право.

Госпожа Бэн, судя по всему, упражнялась в каллиграфии. Ее верхнее платье было сброшено и отодвинуто в сторону. На крышке тушечницы лежали какие-то цветы, и она играла ими. Одни дамы прятались за занавесами, другие сидели, отвернувшись так, чтобы он не видел их лиц сквозь отворенную дверь. Пододвинув к себе тушечницу, Дайсё написал на листке бумаги:

 
«Если вдруг окажусь
На лугу, где цветет пышным цветом
«Девичья краса» (489),
Даже там ни росинки хулы
Не упадет мне на платье.
 

А Вы не хотите довериться…»

Он протянул эту записку даме, сидящей спиной к нему, тут же у двери, а она, ничуть не смутившись, ответила:

 
«Можно ли ждать
От этих цветов постоянства?
Но «девичья краса»
Вряд ли станет клониться
От любой капли росы».
 

Одного взгляда на почерк было довольно, чтобы убедиться в его благородстве. «Кто же она?» – подумал Дайсё. Похоже было, что эта дама собиралась идти к Государыне, а он помешал ей.

– Не слишком ли откровенно сказано? – заметила Бэн. – По-моему, вам не так уж и много лет…

 
На этом лугу
Ты ночь провести попробуй,
Тогда и увидим,
Привлечет ли «девичья краса»
Тебя нежным расцветом своим…
 

Да, только тогда и можно будет судить, – добавила она, а Дайсё ответил:

 
– Если в доме своем
Вы меня приютить хотите,
Я остаться готов,
Хотя до сих пор равнодушно
Было сердце мое к цветам.
 

– Для чего вы все время пытаетесь нас в чем-то уличить? – попеняла ему Бэн. – Я ведь сказала так единственно потому, что речь зашла о ночлеге в лугах.

Ничего особенного в речах Дайсё не было, но дамы готовы были слушать его до бесконечности.

– Кажется, мне пора освободить проход, – проговорил Дайсё, поднимаясь. – Наверное, у вас и в самом деле есть основания испытывать неловкость в моем присутствии.

Его слова повергли в смущение многих дам: «Неужели он думает, что все мы так же беззастенчивы, как Бэн?»

Облокотившись на перила восточной галереи, Дайсё любовался цветами, освещенными лучами вечернего солнца. Безотчетная печаль сжала его сердце, и невольно вспомнились строки: »…И все же особенно тяжко теперь, в эти осенние дни».[73]73
  И все же особенно тяжко теперь... – Цитата из стихотворения Бо Цзюйи «Вечером стоя...»: «В сумерках стою один перед буддийским храмом. /Лежат на земле лепестки софоры, в ветвях цикады звенят. /Печаль неизменно терзает меня в любое время года, /И все же особенно тяжко теперь, в эти осенние дни».


[Закрыть]

За его спиной послышался шелест шелка. Очевидно, дама, ответившая на его песню, прошла в покои Государыни. Тут появился принц Хёбукё.

– Кто это сейчас вышел отсюда? – спросил он.

– Госпожа Тюдзё, она прислуживает Первой принцессе, – ответил кто-то из дам.

«Неужели нельзя было промолчать? – возмутился Дайсё. – Разве можно открывать имя женщины любому, кто захочет его узнать?» Ему было досадно, что в присутствии принца дамы, судя по всему, чувствовали себя вполне свободно. «Принц настойчив и дерзок, но, возможно, именно поэтому женщины и покоряются ему так легко. К сожалению, мне дружба с ним не принесла ничего, кроме горестей, – думал Дайсё. – Пожалуй, следовало бы его проучить. К примеру, я могу сговориться с какой-нибудь из здешних красавиц, к которой он неравнодушен, и заставить его испытать то, что сам испытал когда-то по его вине. Женщина разумная всегда отдаст мне предпочтение. Вот только где такую найти? Взять хотя бы госпожу из Флигеля. Нельзя сказать, чтобы она одобряла поведение принца, напротив, она очень страдает, понимая к тому же, сколь губительны похождения супруга для его доброго имени, однако не считает возможным расстаться с ним. Это трогательно и вызывает восхищение. Но есть ли среди этих дам похожие на нее? К сожалению, я никогда близко не сообщался с ними, а потому затрудняюсь ответить на этот вопрос. Впрочем, выяснить это довольно просто, я мог бы воспользоваться долгими, бессонными ночами…» Однако подобное времяпрепровождение никогда не было Дайсё по душе, и теперь – более, чем когда-либо.

Незаметно для себя самого он снова оказался у западной галереи. Первая принцесса по обыкновению своему проводила вечерние часы в покоях Государыни, и ее дамы, привольно расположившись у порога, любовались луной и тихонько беседовали. Приблизившись, Дайсё услышал нежные звуки кото «со».

– Неужели вы хотите, чтобы у меня «захватило дух»?[74]74
  Неужели вы хотите, чтобы у меня «захватило дух»... – см. далее примечание [75]75
  Неужели вы хотите, чтобы у меня «захватило дух»... Но разве есть брат... – Ср. со следующим эпизодом из «Юсяньку» («Путешествие в грот небожителей», китайская повесть первой четверти VIII в.): «Парчовый рукав в постоянном движении, играет маленькой нитью. Услышал – и дух захватило. Увидел – и сердцем приник...» И далее: «Прекрасна, как дядя, а дядя ее был сам Пань Аньжэнь. Умна, как старший брат, а брат ее не кто иной, как Цуй Цзикуй».


[Закрыть]


[Закрыть] – спросил он. Испуганные его неожиданным появлением, дамы тем не менее не потрудились даже опустить занавеси.

– Но разве есть брат, с которым сходство…[75]75
  Неужели вы хотите, чтобы у меня «захватило дух»... Но разве есть брат... – Ср. со следующим эпизодом из «Юсяньку» («Путешествие в грот небожителей», китайская повесть первой четверти VIII в.): «Парчовый рукав в постоянном движении, играет маленькой нитью. Услышал – и дух захватило. Увидел – и сердцем приник...» И далее: «Прекрасна, как дядя, а дядя ее был сам Пань Аньжэнь. Умна, как старший брат, а брат ее не кто иной, как Цуй Цзикуй».


[Закрыть] – поднявшись, отозвалась одна из дам, и по голосу он узнал госпожу Тюдзё.

– Не знаю, как брат, а дядя есть, – подхватил Дайсё. – Ваша госпожа изволит проводить вечер в покоях Государыни? А каким занятиям предпочитает она отдавать часы досуга здесь, в родном доме?

– О, во Дворце ли, здесь ли – какие у нас могут быть занятия? – возразила одна из дам. – Что нам захочется, то и делаем.

«Прекрасно?» – подумал Дайсё и, забывшись, вздохнул. Затем, испугавшись, что у дам могут возникнуть подозрения, пододвинул к себе высовывающееся из-под занавесей японское кото и заиграл, даже не перестроив его. Кото оказалось настроенным на лад «рити», что вполне отвечало нынешнему времени года, поэтому игра Дайсё произвела на дам весьма приятное впечатление, и они были недовольны, когда, сыграв всего несколько тактов, он отложил кото. «Уж лучше бы вовсе не начинал!»

«Сколь велико значение Первой принцессы в мире! – думал между тем Дайсё. – Чем, к примеру, отличается она от моей матери? Только тем, что она дочь Государыни? Обе были любимицами отцов, и все же… Прекрасное, видно, это место – Акаси! Впрочем, у меня нет причин жаловаться на судьбу. Но когда б я мог заполучить еще и эту принцессу…» Увы, вряд ли его желание было осуществимо.

Госпожа Мия жила совсем рядом, в Западном флигеле. За занавесями ее покоев виднелись фигуры молодых дам, которые тоже собрались, чтобы полюбоваться луной.

«Ах бедняжка! – невольно посочувствовал ей Дайсё. – Ведь и в ее жилах течет высочайшая кровь. Помнится, принц Сикибукё благоволил ко мне…» – И он подошел ближе.

Из-за занавесей выбежали две или три миловидные девочки-служанки в одинаковых платьях и принялись прогуливаться вдоль перил. Приметив Дайсё, они поспешно спрятались. Впрочем, ничего другого и ожидать было невозможно.

Дайсё подошел к южной части флигеля и несколько раз кашлянул, желая привлечь к себе внимание. К нему вышла прислужница постарше.

– Я мог бы сказать, что давно уже тайно помышляю о вашей госпоже, – начал он, – но боюсь прослыть жалким подражателем… О, когда б я умел »и другие слова отыскать…» (499).

Дама не стала передавать его слова госпоже, а ответила сама, не проявляя при этом никаких признаков замешательства.

– Право, трудно было предвидеть, что госпожа окажется в столь бедственном положении. Остается лишь вспоминать о том, какую судьбу прочил ей когда-то покойный принц. Я уверена, что ваше участие будет для нее большой радостью.

«Точно так же она обошлась бы с каким-нибудь юнцом, – подосадовал Дайсё, – дерзнувшим увлечься ее госпожой».

– Вам, должно быть, неизвестно, – сказал он, – что мы с вашей госпожой связаны узами крови, и я почел бы за счастье, когда б она согласилась обращаться ко мне со всеми своими нуждами. Но, надеюсь, вы понимаете, что разговаривать через посредника…

Смутившись, дама поспешила передать слова Дайсё госпоже.

– А я все думала: «Кого назову…» (166) – На этот раз явно говорила сама госпожа, голос был таким юным, нежным… – Как я рада, что вы не забыли о связывающих нас узах. Это позволяет надеяться…

Будь госпожа Мия обычной прислужницей, Дайсё почувствовал бы себя вполне удовлетворенным, но она была дочерью принца крови, и его мучили сомнения. Отчего она с такой легкостью ответила почти незнакомому мужчине? Вместе с тем он был уверен, что госпожа Мия хороша собой, и сгорал от желания ее увидеть. «Пожалуй, именно такая женщина и способна воспламенить воображение принца Хёбукё», – внезапно пришло ему в голову, и он задумался о том, сколь трудно найти в мире женщину, которая соединяла бы в себе одни совершенства.

Госпожа Мия была дочерью принца и получила воспитание, приличное ее полу и званию, однако таких, как она, было довольно много. Удивительным ему казалось другое – как в горной глуши, в бедной хижине отшельника смогли вырасти две столь прекрасные, лишенные недостатков особы? А их младшая сестра? Когда-то он порицал ее за сердечное непостоянство, но ведь и ей не было равных. Увы, любой безделицы было довольно, чтобы мысли Дайсё вновь и вновь обращались к семейству Восьмого принца. Какая странная, жестокая судьба связала его с ним! Однажды вечером Дайсё сидел, печально задумавшись, а перед ним кружились в воздухе мушки-подёнки. Как обычно, словно сами собой возникли стихи:

 
– Вот они, здесь,
Но руке не дано коснуться (500).
Мушки-подёнки
Возникнут на миг и тотчас
Исчезают. – Куда? Неведомо.
 

Так, «миг – и не стало…» (501, 502).