Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4"

что ему следовало бы на все время скорби затвориться здесь, ибо с вашей госпожой его связывала отнюдь не мимолетная прихоть. Так или иначе, скорбеть вам осталось совсем недолго, поэтому пусть одна из вас все-таки поедет со мной.

В конце концов поехала Дзидзю, которой больше всего на свете хотелось увидеть принца, а как знать, может, другого случая и не представится… Темное платье было ей очень к лицу. После кончины госпожи Дзидзю, будучи старшей в доме по званию, обходилась без мо, а потому даже не сочла нужным его покрасить. Теперь, не имея под рукой темно-серого мо, она надела бледно-лиловое.

Всю дорогу Дзидзю горько плакала, думая о том, что и госпожа могла бы ехать теперь по этой горной дороге. Так, она всегда была на стороне принца.

Узнав о том, что приехала Дзидзю, принц был искренне тронут. Он не стал ничего говорить госпоже, а, перейдя в главный дом, распорядился, чтобы карету подвели к галерее.

Вот что рассказала ему Дзидзю:

– В последнее время госпожа казалась печальнее и задумчивее обыкновенного, а в ту ночь она долго плакала и не хотела ни с кем говорить. Какое-то странное равнодушие отпечатлевалось в каждой черте ее лица. Госпожа никогда, какие бы мрачные мысли ни тяготили ее, не делилась с нами своими горестями и, наверное, поэтому ничего не сказала на прощание. Увы, нам и не грезилось, что у нее достанет твердости…

Неизъяснимая, мучительная тоска сжала сердце принца. «Каждому суждено уйти из этого мира, – подумал он. – Но решиться на такое… Неужели она действительно сама бросилась в реку? О, почему я не оказался рядом и не остановил ее!» – сетовал он, но, увы…

– А ведь мы могли догадаться обо всем, когда она жгла и уничтожала письма… – вздохнула Дзидзю.

Так они беседовали до рассвета. Принц узнал и о песне, которую госпожа написала на перечне сутр.

Теперь даже к этой прислужнице, которая прежде никогда не привлекала его взора, он испытывал искреннюю нежность.

– Не лучше ли вам остаться здесь? – предложил он ей. – Ведь госпожа из Флигеля вам тоже не чужая.

– Ах нет, боюсь, что здесь я буду тосковать еще больше, – отвечала Дзидзю. – Быть может, потом, когда закончится время скорби…

– Приезжайте же, я буду ждать вас. Даже с ней ему тяжело было расставаться.

На рассвете Дзидзю собралась уезжать, и принц подарил ей на прощание шкатулку с гребнями и ларец с нарядами. Когда-то он собирался поднести их своей возлюбленной… У него было заготовлено много других вещей, но он предпочел ограничиться тем, что Дзидзю могла увезти с собой сама. Столь роскошные дары повергли Дзидзю в сильнейшее замешательство, ибо она знала, что дамам наверняка покажется подозрительным… Однако отказать принцу она не смела.

Вернувшись, Дзидзю показала дары Укон, а как в те дни радостей у них было мало, они долго рассматривали прекрасные, тончайшей современной работы вещи и плакали навзрыд. Наряды поразили их великолепием, вряд ли, впрочем, уместным в те печальные дни.

– Где же мы их спрячем? – тревожилась Дзидзю.

Тем временем Дайсё, также измученный неизвестностью, отправился в Удзи. Знакомые места пробудили в его сердце томительные воспоминания об ушедших в прошлое днях. «Хотел бы я знать, какое предопределение привело меня в дом Восьмого принца? – спрашивал он себя. – Сколько горестей изведал я здесь, а теперь еще и эта неожиданная утрата. Я верил, что сам Будда привел меня к этому почтенному старцу, и готов был помышлять лишь о грядущем мире, но, видно, сердце мое оказалось недостаточно чистым, и я свернул с пути… Не нарочно ли Будда подверг меня столь тяжким испытаниям?..»

Приехав в Удзи, Дайсё вызвал Укон.

– Мне до сих пор неизвестны подробности, – сказал он ей. – Все это случилось слишком неожиданно, и я не могу смириться… Я намеревался навестить вас после того, как закончится срок скорби, тем более что ждать осталось немного, но, не сумев справиться с волнением… Скажите мне наконец, что послужило причиной внезапной гибели вашей госпожи?

«Стоит ли скрывать от него правду? – подумала Укон. – Я уверена, что монахиня Бэн обо всем догадывается, да и остальные прислужницы тоже. В конце концов кто-нибудь расскажет ему о том, что здесь произошло, да еще истолкует по-своему. До сих пор я довольно ловко вводила всех в заблуждение, и тайна, которая тяготила госпожу, так и осталась нераскрытой. О да, за это время я хорошо научилась лгать, но удастся ли мне убедить господина Дайсё? Его строгий, печальный взгляд лишает меня дара речи, и самые испытанные выдумки не идут на ум…»

В конце концов Укон рассказала ему все. Услышанное показалось Дайсё настолько неправдоподобным, что он долго не мог выговорить ни слова. Этому просто невозможно поверить! Такая тихая, такая молчаливая, не роптавшая даже тогда, когда возроптала бы любая женщина, как решилась она на этот отчаянный шаг? Уж не обманывает ли его Укон? Но горе принца казалось таким искренним… И эти дамы, служанки, – стали бы они так рыдать и стенать, собравшись вокруг него, если б все это было лишь хитрой уловкой?

– Может быть, исчез еще кто-нибудь? Не скрывайте от меня ничего, прошу вас. Неужели она решилась покинуть этот мир единственно потому, что я был недостаточно внимателен к ней? Наверное, она испытала какое-то потрясение, которое и толкнуло ее на этот шаг. О нет, я просто не могу поверить…

Укон было жаль Дайсё, и вместе с тем она растерялась, поняв, что он и в самом деле о многом догадывается.

– Я думала, что вы знаете… – сказала она. – Дело в том, что госпожа с раннего детства воспитывалась в обстановке, мало для нее подходящей. А когда вы изволили привезти ее в это уединенное жилище, она стала часто грустить и постепенно впала в совершенное уныние. Ваши редкие посещения были единственным, что поддерживало ее, заставляло забыть о прошлых невзгодах. А как мечтала госпожа о том времени, когда сможет чаще видеться с вами! Правда, она никогда не говорила об этом вслух, но я-то знала… Как радовались мы, что ее надежды скоро сбудутся, как старательно готовились к переезду! Я уж не говорю о горе Цукуба[67]67
  Я уж не говорю о горе Цукуба... – Имеется в виду мать девушки, госпожа Хитати. Цукуба – гора в провинции Хитати.


[Закрыть] – она была просто счастлива. И вдруг от вас пришло то странное письмо. Потом и сторожа заявили, что господин наказал им быть бдительнее, ибо до него якобы дошел слух о недостойном поведении дам. Эти неотесанные мужланы стали вести себя вызывающе, причем без всяких оснований… Мы не знали, что и думать. К тому же вы совсем перестали писать. Госпожа, которая с малолетства привыкла не ждать от жизни ничего, кроме горестей, была в отчаянии. Она жалела мать, хорошо понимая, каким жестоким ударом будет для той весть о ее разрыве с вами – ведь, столько сил затратив на воспитание дочери, несчастная жила лишь надеждой на будущее… О, я уверена, что госпожу тяготило именно это. Трудно себе представить, что была другая причина… К тому же, если бы ее похитили демоны, наверняка остались бы хоть какие-то следы…

Укон рыдала так отчаянно, что сомневаться в ее искренности не приходилось, и Дайсё тоже заплакал.

– Но вы ведь знаете, что я живу у всех на виду и не могу произвольно располагать собой… – сказал он. – Я был уверен, что со временем все уладится, что, перевезя вашу госпожу в столицу, я сумею создать ей достойное положение. Вы говорите, что ее уязвляла моя холодность, а мне кажется, что она просто отдавала предпочтение другому. Возможно, сейчас не следует об этом говорить, и все же… Вряд ли нас подслушивают… Я имею в виду принца Хёбукё. Мне хотелось бы знать, когда он начал встречаться с ней? Принц обладает удивительной способностью повергать в смятение женские сердца, быть может, ваша госпожа решила уйти из мира потому, что он слишком редко навещал ее? Расскажите мне все, ничего не утаивая.

«Значит, он действительно знает», – подумала Укон, и ей стало искренне жаль покойную госпожу.

– Боюсь, что вас ввели в заблуждение, – сказала она. – Поверьте, я ни на миг не отлучалась от госпожи…

Немного помолчав, она продолжала:

– Вы, должно быть, слышали о том, что однажды госпожа провела несколько дней в доме на Второй линии. Не могу сказать точно, как именно это произошло, но принцу удалось проникнуть в ее покои. Возмущенные столь неожиданным вторжением, мы вынудили его уйти, но госпожа была настолько напугана, что поспешила переехать в тот самый дом, где вы изволили ее обнаружить. Мы надеялись, что принц не сумеет отыскать ее, но каким-то образом он выведал, где она находится, и, начиная со Второй луны, когда мы уже жили здесь, в Удзи, начал писать к ней. Уверяю вас, она и смотреть не хотела на его письма, хотя их было немало. Сознаюсь, иногда я сама просила ее ответить, полагая, что неприлично пренебрегать вниманием столь важной особы. Кажется, она послушалась и ответила раз или два. Вот и все. Больше мне ничего не известно.

Трудно винить Укон в том, что она не сказала всей правды. Любой другой поступил бы на ее месте точно так же. Пытаться узнать от нее еще какие-то подробности было бессмысленно. Скорее всего девушка, оказавшись не в силах противиться поистине редкому обаянию принца и вместе с тем сохранив искреннее расположение к своему первому возлюбленному, не сумела отвергнуть ни того, ни другого и пришла в такое отчаяние, что решилась уйти из жизни, а как река была рядом… Возможно, если бы он поселил ее в менее диком месте, она не стала бы искать «глубокого ущелья» (496), а сумела бы примириться со своими несчастьями. Но что за горестное предопределение связало его с этой страшной рекой? Сколько раз, влекомый неодолимым чувством, пускался он в путь по опасным горным дорогам! Увы, в сердце Дайсё не осталось ничего, кроме горечи, и даже имя этого селения стало ему ненавистно. «Наверное, нельзя было вслед за госпожой из Флигеля называть ее подобием, – думал он, – ибо уже это было дурным предзнаменованием.[68]68
  ...уже это было дурным предзнаменованием. См. примеч. [32]32
  …невольно вспоминается поток, готовый его унести. – Во время обряда очищения принято было бросать в реку бумажных кукол, которых называли «подобием человека» (хитоката) или его «заменой» (катасиро). Считалось, что куклы эти принимают на себя все грозящие человеку болезни и беды. Нака-но кими намекает на то, что Каору очень скоро оставил бы Ооикими.


[Закрыть]


[Закрыть] Получается, что именно я виноват в ее ужасной кончине. А я еще осуждал несчастную мать за невнимание к последним обрядам! Как велико должно быть ее горе! К сожалению, дочь была слишком для нее хороша. Разумеется, она ни о чем не догадывалась и скорее всего обвиняет меня…»

В доме нечего было опасаться скверны, но, не желая подавать подозрения окружающим, Дайсё решил не заходить в покои. Однако сидеть на подставке для оглобель где-нибудь у боковой двери ему тоже не хотелось, и в конце концов он устроился в саду под развесистым деревом, на мягкой подстилке из мха.

«Найду ли я в себе силы снова приехать сюда?» – думал он, задумчиво глядя перед собой.

 
Если и я
Решусь навсегда покинуть
Сей печальный приют,
Кто вспомнит тогда о плюще,
Прильнувшем к засохшему дереву?
 

Призвав Адзари (которому недавно был пожалован сан рисси), Дайсё поручил ему отслужить поминальные молебны. Распорядился он и о том, чтобы было увеличено число молящихся в доме монахов. Зная, что ушедшая обременила душу особенно тяжким преступлением, Дайсё полагал своим долгом хотя бы немного облегчить ее участь. Предусмотрев все до мелочей, он сам позаботился о священных текстах, изображениях будд и прочих подношениях, которыми принято отмечать каждый седьмой день. Когда стемнело, он двинулся в обратный путь, печально вздыхая. Увы, будь она жива, разве уехал бы он так рано? Перед отъездом Дайсё попросил сообщить о себе монахине Бэн, но она отказалась выйти.

– Мне не хотелось бы показываться вам в столь неприглядном виде. Целыми днями я предаюсь печали, свет меркнет в моих глазах, – сказала она, и Дайсё не стал настаивать.

Всю обратную дорогу он клял себя за то, что сразу же не увез девушку в столицу, и, пока слышен был плеск волн в реке, вздохи теснили его грудь, а сердце тоскливо сжималось. «Что за печальный конец! – думал он. – Увы, даже бренной ее оболочки не дано мне было увидеть. Где она теперь, какое приняла обличье, среди каких раковин затерялось ее тело?»

Между тем госпожа Хитати, не осмеливаясь вернуться домой, ибо ее младшая дочь вот-вот должна была разрешиться от бремени и в доме боялись скверны, поселилась в том самом бедном жилище на Третьей линии и предалась скорби.

«Ах, хоть бы с младшей ничего не случилось…» – тревожилась она, но, к счастью, роды прошли благополучно. Однако госпожа Хитати не спешила возвращаться. Забыв и думать о других детях, она целыми днями оплакивала ушедшую. Однажды ее тоскливое уединение нарушил тайный посланец Дайсё, и сердце ее затрепетало от радости и печали.

«Я давно уже хотел принести свои соболезнования именно Вам, – писал Дайсё, – но чувства мои были в смятении, и словно туман стоял перед глазами… Представляя себе, в каком мраке должна блуждать Ваша душа, я не решался докучать Вам своими посланиями, а дни тем временем тянулись однообразной, унылой чередой. Как же все непрочно в нашем мире! У меня нет уверенности в том, что я переживу это горе, но, если дни мои продлятся, я почел бы за счастье заботиться о Вас и надеюсь, что в память об ушедшей Вы будете обращаться ко мне со всеми своими нуждами».

Посланцем Дайсё был тот самый Окура-но таю. А вот что передал он на словах: «Пока я думал да передумывал, прошло немало времени, и вы могли усомниться в искренности моих намерений. Обещаю вам, что отныне буду всегда к вашим услугам. Надеюсь, вы не откажете мне в доверии. Я знаю, что у вас много сыновей, и готов позаботиться о них, когда придет им пора поступать на службу».

В этом доме можно было не бояться скверны, и госпожа Хитати настояла на том, чтобы Окура-но таю зашел в покои. Обливаясь слезами, она написала ответ:

«Больше всего на свете я хотела бы умереть, но, увы, даже этого мне не дано. Впрочем, не для того ли продлилась моя жизнь, чтобы я могла услышать от Вас теплые слова участия? Вы себе не представляете, как страдала я все эти годы, видя дочь свою в столь бедственном положении и сознавая, что причиной тому – мое собственное ничтожество. Я была так благодарна за честь, которую Вы ей оказали, у меня впервые появилась надежда на будущее. Но, увы, все пошло прахом… Видно, такова судьба всех, кто живет в этом унылом селении. Там действительно нечего ждать, кроме горестей… Если жизнь моя продлится, я не премину воспользоваться Вашим любезным предложением. Но теперь… увы, в глазах темнеет, и я не могу даже поведать Вам…»

В подобных случаях не принято одаривать посланца, но госпожа Хитати, желая хоть чем-то выразить свою признательность, достала меч и прекрасный пятнистый пояс,[69]69
  Пятнистый пояс (хансай-но оби) – пояс, украшенный пластинками из рога носорога. Его разрешалось носить мужчинам Третьего или Четвертого ранга.


[Закрыть] давно уже приготовленные ею для Дайсё, и, положив их в парчовый мешок, попросила даму вручить все это Окура-но таю со словами: «Примите на память об ушедшей…»

Когда Окура-но таю показал дары господину, тот не сумел скрыть досады: «В такое время…»

– Госпожа Хитати приняла меня лично, – сообщил посланец. – Она плакала все время, пока мы с ней разговаривали. Среди всего прочего она просила передать вам благодарность за внимание, которое вы готовы оказать ее малолетним сыновьям. Она понимает, какая это честь для них, ибо при столь низком происхождении… Короче говоря, она пришлет их к вам в ближайшее время, чтобы они прислуживали у вас в доме, и обещает никому не говорить ни слова о причинах вашего к ним расположения.

«Вряд ли кто-нибудь станет гордиться родством с правителем Хитати, – подумал Дайсё, – но даже в высочайших покоях прислуживают иногда девицы из подобных семейств. И если одной из них удастся снискать благосклонность Государя, кто осудит ее? А уж о простых подданных и говорить нечего, они часто сочетаются узами брака с девицами низкого происхождения или женщинами, уже имевшими супруга. Даже если бы девушка была родной дочерью правителя Хитати, связь с ней вряд ли могла повредить мне, тем более что у меня никогда не было намерения предавать ее огласке. Так или иначе, я должен показать несчастной матери, какая честь для ее детей быть связанными с умершей».

Прошло еще несколько дней, и госпожу Хитати навестил супруг. Он был вне себя от гнева и, даже не присев, обрушился на нее с упреками: мол, она не должна была в такое время оставлять дом. А надо сказать, что правитель Хитати никогда особенно не интересовался судьбой своей падчерицы, хотя и догадывался, что она живет в стесненных обстоятельствах. Его супруга сознательно оставляла его в неведении, решив, что откроет ему все, когда девушку перевезут в столицу и она будет осыпана почестями и окружена вниманием. Но что толку было скрывать от него правду теперь, когда все ее надежды рухнули? Горько плача, она рассказала ему все, что произошло за это время, и показала письмо Дайсё. Правитель Хитати снова и снова перечитывал его, недоумевая и изумляясь, ибо он, как и остальные провинциальные чиновники, привык с подобострастием взирать на сановных особ.

– Как жаль, что она умерла, упустив столь счастливую возможность! – посетовал он. – Я иногда бываю в доме господина Дайсё, поскольку нахожусь в давней зависимости от его семейства, однако я слишком ничтожен, чтобы приближаться к нему самому. Но, насколько я понимаю, он обещает позаботиться о наших сыновьях. Это позволяет надеяться на будущее.

Радость, отобразившаяся на его лице, повергла госпожу Хитати в еще большее отчаяние. «О, если б моя несчастная дочь была жива!» – думала она, рыдая. Ее супруг тоже счел своим долгом заплакать.

А ведь будь девушка жива, семейство правителя вряд ли удостоилось бы внимания Дайсё. Теперь же он чувствовал себя виноватым и, желая хоть как-то загладить свою вину, готов был мириться даже с неизбежными пересудами.

Приближался Сорок девятый день, и после недолгих колебаний – а действительно ли его возлюбленной нет уже в этом мире? – Дайсё решил, что молебны в любом случае не повредят ей, и тайком поручил Рисси справить необходимые обряды, особо позаботившись о том, чтобы все шестьдесят монахов получили щедрое вознаграждение.

Госпожа Хитати тоже приехала в Удзи и сделала некоторые дополнительные приношения от своего имени.

Принц Хёбукё прислал на имя Укон серебряный горшочек, наполненный золотом. Опасаясь пересудов, он предпочел ограничиться этим скромным приношением, сделанным к тому же от имени Укон, так что люди, не знавшие истинных обстоятельств, недоумевали: «Откуда у простой прислужницы…»

Дайсё изволил прислать самых верных своих приближенных.

– Столько шума, и ради кого? Ради никому не известной особы? – дивились люди. – Кто же она?

Когда же явился правитель Хитати и с самодовольным видом принялся распоряжаться в доме, всеобщее недоумение еще более возросло.

А тот, глядя вокруг, думал о том, сколь ограниченны возможности людей низкого состояния. Вот он, к примеру, совсем недавно праздновал рождение внука и, казалось бы, ничего не пожалел, чтобы должным образом украсить покои. Чего там только не было: и китайская утварь, и корейская. И все же до такого великолепия ему было далеко, даром что поминальные обряды проводились без огласки. Право же, будь его падчерица жива, его бы и не допустили к ней.

Нака-но кими подготовила дары для монахов, читавших сутры, и угощение для семи монахов.

Теперь даже Государю стало известно о существовании девушки из Удзи, и он невольно пожалел Дайсё, ибо тот, боясь обидеть Вторую принцессу, принужден был скрывать свои чувства к столь дорогой его сердцу особе.

И Дайсё и принц Хёбукё по-прежнему оплакивали свою утрату. Велико было горе принца, потерявшего возлюбленную в тот миг, когда страсть его достигла своего предела, однако, будучи человеком легкомысленным, он не упускал ни малейшей возможности развлечься и постепенно… Дайсё же был неутешен в своей потере, хотя приготовления к поминальным обрядам и заботы о семействе покойной почти не оставляли ему досуга.

Государыня-супруга на время скорби по принцу Сикибукё переехала в дом на Шестой линии. Главой Церемониального ведомства стал Второй принц. Новое звание, подняв его значение в мире, одновременно ограничило свободу, и он не мог так часто навещать Государыню, как ему хотелось.

Тем временем принц Хёбукё, изнывая от тоски, искал утешения в покоях Первой принцессы. В ее свите было немало миловидных дам, но, к его величайшей досаде, все они были чрезвычайно осторожны и не давали ему увидеть себя.

Самой красивой из них была госпожа Косайсё, тайная возлюбленная Дайсё. Ему стоило большого труда сблизиться с этой особой, и он очень дорожил ею, тем более что ее достоинства были действительно велики. В ее руках даже самое простое кото звучало необыкновенно сладостно, никто лучше ее не мог написать письмо или поддержать беседу.

Принц тоже давно уже отличал эту особу и неоднократно пытался разрушить ее союз с Дайсё. Однако, к величайшему удовлетворению последнего, Косайсё решительно отвергла принца.

Так вот, зная, в каком горе пребывает Дайсё в последние дни, эта дама, исполненная сострадания, послала ему письмо:

 
«Не хуже другой
Сумела бы я разделить
Твою печаль,
Но лишь молча вздыхаю. Иного
Мне, ничтожной, увы, не дано.
 

Не кажется ли Вам, что «если заменить…» (497)».

Бумага для этого послания была подобрана с большим вкусом, к тому же госпожа Косайсё позаботилась о том, чтобы Дайсё получил его в тот миг, когда спустились тихие, печальные сумерки…

 
Горя немало
Мне в жизни пришлось изведать,
Мир наш жесток.
Но разве кто-нибудь слышал
Жалобы, вздохи мои?
 

Растроганный тем, что Косайсё удалось так глубоко проникнуть в его чувства, Дайсё немедленно отправился к ней, желая лично выразить свою признательность. Вряд ли когда-нибудь столь важная особа удостаивала посещением скромные покои придворной дамы. Подивившись их малым размерам, Дайсё устроился у двери. Как ни велико было замешательство Косайсё, держалась она с обычным достоинством и, отвечая на вопросы, выказывала удивительную тонкость понимания. «Даже ушедшая не обладала такой душевной чуткостью, – невольно подумалось Дайсё. – Любопытно знать, что заставило эту особу пойти в услужение к принцессе? Я и сам не прочь взять ее под свое покровительство». Однако он и виду не подал, что появилось у него такое желание.

Когда в полном цвету были лотосы, Государыня-супруга устроила Восьмичастные чтения. Особенно великолепные дары – прекрасно выполненные священные изображения и сутры – были поднесены в честь министра с Шестой линии и госпожи Мурасаки. Больше всего людей собралось в тот день, когда читался Пятый свиток. Все, кто имел знакомых среди придворных дам, поспешили воспользоваться их гостеприимством, дабы не упустить редкой возможности насладиться прекрасным зрелищем. На пятый день утром чтения были окончены, и служители принялись приводить в порядок покои, заменяя молитвенную утварь повседневной. Перегородки, отделявшие северные передние покои от внутренних, были на время убраны. Первая принцесса перебралась в западную галерею. Ее дамы, утомленные долгими чтениями, разошлись кто куда, и рядом с принцессой почти никого не было.

Случилось так, что именно в тот вечер Дайсё понадобилось переговорить с кем-то из монахов и, переодевшись в носи, он зашел в павильон Для рыбной ловли. Обнаружив, что монахи уже удалились, он прошел на ведущую к пруду галерею и сел там, наслаждаясь вечерней прохладой. В павильоне было малолюдно, и Дайсё внезапно пришло на ум, что дамы Первой принцессы, в том числе и Косайсё, помещаются скорее всего на галерее, соединяющей павильон с домом, и, возможно, лишь переносные занавесы скрывают их от посторонних взглядов… Словно в подтверждение этих мыслей до него донесся легкий шелест платьев. Заметив, что перегородка со стороны Лошадиного перехода[70]70
  Лошадиный переход. – Так назывались перекидные мостики, соединявшие отдельные части здания.
  См. также кн. 1, примеч. 9 к главе «Павильон Павлоний»:
  …запирали двери Лошадиного перехода… – Скорее всего имеются в виду съемные деревянные настилы, являвшиеся как бы продолжением окружавшей каждое строение галереи и соединявшие отдельные флигели и строения между собой. В случае необходимости настилы убирались, и между зданиями можно было проехать на лошади. Существуют и иные толкования этого названия


[Закрыть] чуть отодвинута, он тихонько подошел к образовавшейся щели и заглянул в нее.

Внутренность галереи поразила Дайсё утонченнейшей роскошью убранства. Не похоже было, чтобы здесь жили простые придворные дамы. Тем не менее беспорядочно расставленные повсюду занавесы не мешали взору проникать внутрь, и все было видно как на ладони. Три взрослые дамы и девочка-служанка хлопотали возле большого блюда, силясь расколоть лежащий на нем кусок льда. Все они были в нижних платьях и, судя по всему, чувствовали себя довольно свободно, словно госпожи не было рядом. Однако поодаль лежала поразительно красивая женщина в платье из тонкого белого шелка и, улыбаясь, глядела на спорящих из-за льда дам. День был нестерпимо жаркий, и, изнемогая под тяжестью необыкновенно густых волос, она откинула их в сторону, открыв неописуемой красоты лицо. «Немало миловидных женщин встречал я на своем веку, – подумал Дайсё, – но такой еще не видывал». В самом деле, прислуживающие в покоях дамы рядом со своей госпожой казались неприметными, словно грубые комья земли. Впрочем, присмотревшись, Дайсё заметил среди них одну, явно превосходящую прочих благородством осанки и изяществом черт. На ней было желтое платье и светло-лиловое мо. Неторопливо обмахиваясь веером, эта дама сказала: «Не кажется ли вам, что от этой возни со льдом прохладнее не станет, напротив… По-моему лучше просто глядеть на него, не трогая». Лицо ее осветилось прелестной улыбкой. Дайсё узнал ее голос – это была та самая особа, ради которой он пришел сюда. Между тем дамам все-таки удалось разбить лед, и каждая взяла себе по куску. Многие стали тут же прикладывать его к голове или к груди, не подозревая, что их могут увидеть. Дама в желтом, завернув кусок льда в бумагу, поднесла его принцессе. Но та, протянув дамам необыкновенно изящную руку, сказала:

– Ах нет, не надо. Видите, я и так вся промокла.

Дайсё затрепетал, услыхав ее тихий, нежный голос. Он уже видел однажды Первую принцессу и был пленен ее красотой, хотя оба они были тогда совсем еще детьми. С тех пор он даже не слышал о ней и теперь спрашивал себя, каких богов и будд должен благодарить за столь счастливое стечение обстоятельств. Увы, не была ли эта встреча всего лишь новым испытанием?..

Перегородку же отодвинула одна из живущих в северной части флигеля прислужниц. Зачем-то выйдя, она забыла задвинуть ее и, вспомнив о том по прошествии некоторого времени, испугалась, что кто-нибудь заметит и ее станут бранить за небрежность. Желая исправить свой промах, она вернулась и – о ужас! Кто это? Взору ее представилась фигура облаченного в носи мужчины. Забыв, что и ее могут увидеть, она побежала прямо по галерее, и Дайсё, не желая оказаться застигнутым за столь легкомысленным занятием, поспешно спрятался. Дама была в ужасе. Незнакомец, несомненно, видел все, ведь даже занавесы были отодвинуты. Но кто он? Скорее всего один из сыновей Левого министра. Вряд ли сюда мог забраться посторонний. Как только об этом узнают, наверняка возникнет вопрос: «А кто оставил перегородку отодвинутой?» Странно, что дамы не заметили его приближения. Впрочем, в платье из легкого шелка можно подойти так тихо, что никто и не услышит.

Дайсё тоже долго не мог успокоиться. «Сколь чисты были мои помышления в юности! – думал он. – Но, раз свернув с праведного пути, я погряз в мирской тщете и с тех пор не знаю ничего, кроме горестей. О, почему я не отвернулся от мира еще тогда? Жил бы теперь где-нибудь в горной глуши, и недостойные чувства не смущали бы моего сердца». И все же мысли его то и дело устремлялись к Первой принцессе. «Все эти годы я мечтал увидеть ее, и что же? Теперь мне еще тяжелее. Уж лучше бы…»

На следующее утро Дайсё внимательнее обычного вглядывался в прекрасное лицо своей супруги. «Неужели та еще красивее? – думал он. – Впрочем, они совсем не похожи. В Первой принцессе столько благородства и столько изящества. Ах, как хороша была она вчера! Но, может быть, это простая игра воображения?..»

– Сегодня очень жарко, – говорит он, обращаясь к супруге. – Почему бы вам не надеть более легкое платье? К тому же необычное одеяние сообщает женщине особую прелесть. Пойдите в покои Третьей принцессы, – приказывает он одной из дам, – попросите, чтобы Дайни сшила и принесла сюда платье из тонкого шелка.

Дамы одобрительно кивают. «Красота госпожи в самом расцвете, – очевидно, думают они. – Когда и любоваться ею, как не теперь?».

Как обычно, Дайсё удалился для свершения молитв на свою половину. Когда же днем он снова пришел к супруге, платье, о котором шла речь утром, висело, перекинутое через планку занавеса.

– Почему же вы его не надеваете? – спросил он. – Дам в покоях немного, так что даже если оно немного просвечивает…

И Дайсё сам помог супруге переодеться.

Хакама у нее были алые, такие же, как у сестры, а волосы столь же густы и прекрасны, но в целом сходство было невелико. Попросив, чтобы принесли лед, Дайсё поручил дамам наколоть его, затем предложил один кусок супруге и с любопытством взглянул на нее. «Я слышал, что был человек, целыми днями смотревший на портрет любимой,[71]71
  Я слышал, что был человек, целыми днями смотревший на портрет любимой... – Намек на китайского имп. У-ди (годы правления 140—86 до н. э.), который после смерти своей супруги Ли заказал ее портрет и часто им любовался (см. также примеч. 10.).


[Закрыть]– подумал он, – но не лучше ли иметь перед собой такое утешение? О, когда б и вчера я мог вот так же, без всяких церемоний…» И неожиданно для самого себя Дайсё вздохнул.

– Вы часто пишете Первой принцессе? – спрашивает он супругу.

– Когда я жила во Дворце, я писала ей довольно часто, – отвечает она. – Так мне велел Государь. Но теперь… Я и не помню, когда мы обменивались письмами в последний раз.

– Мне не хочется думать, что Первая принцесса перестала писать вам потому, что не одобряет вашего союза с простым подданным. Я скажу Государыне, что вы на нее в обиде.

– Я в обиде на нее? Но почему? О, прошу вас, не говорите ничего Государыне.

– Нет, скажу. И еще скажу, что вы не хотите писать первой, ибо чувствуете себя уязвленной, видя, с каким пренебрежением относится к вам Первая принцесса с тех пор, как вы связали судьбу с человеком столь низкого звания.

Этот день он провел с супругой, а на следующее утро отправился к Государыне. Там он снова встретил принца Хёбукё. В темном носи, из-под которого выглядывало яркое красновато-желтое платье, принц был необыкновенно хорош собой. Изяществом он едва ли не превосходил сестру, а его белое лицо, чрезвычайно тонкое и нежное, казалось еще нежнее оттого, что за последнее время он сильно похудел.

Ловя в его облике черты сходства с той, что владела его думами, Дайсё с трудом сдерживал волнение, и когда б не его удивительное самообладание… Ах, право, лучше бы ему и в самом деле никогда не видеть ее!

Принц принес с собой много прекрасных свитков с картинами, большую часть которых приказал отнести в покои Первой принцессы. Вскоре он и сам ушел туда. Дайсё, выразив Государыне восхищение успешно проведенными Восьмичастными чтениями, немного поговорил с ней о прошлом, затем принялся разглядывать оставленные принцем свитки.

– Принцесса, осчастливившая своим присутствием мое скромное жилище, – сказал он Государыне, – изволит скучать по Заоблачной обители, и мне жаль ее. К тому же Первая принцесса совсем перестала ей писать, и она очень страдает, подозревая, что причиной тому – неодобрительное отношение сестры к ее новому положению. Для нее было бы большой радостью получать иногда от вас что-нибудь вроде этих картин… Уверен, это было бы ей гораздо приятнее, чем если бы я приносил их сам.