Текст книги "Сквозь сумрачные дни. Стихотворения 1994 года"

Сквозь сумрачные дни
Стихотворения 1994 года
Мурат Тюлеев

© Мурат Тюлеев, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Был день. Того, что он прошёл…»

 
Был день. Того, что он прошёл,
совсем не жаль. Душа мертва.
Я сетью авантюр оплёл
свою судьбу. Была черства
фортуна. И ее фригидность,
увы, не сон, но очевидность.
 
 
Был я. Того, что умер я,
тебе не жаль. Ты – далеко.
И отчуждённости змея
укус искусно и легко
нам нанесла. Мы умираем.
Мы с наслажденьем умираем!
 
 
Мы были. Ныне это быль.
Цветных портретов красоту
покрыла шёлковая пыль.
И я швыряю в пустоту
Свои стихи, как позывные,
в миры холодные иные.
 

Зависть

 
Прости меня, Господь, я позавидовал!
Впервые в жизни было так со мной.
С гримасой жуткой, до сих пор невиданной,
бродил я отрешённо день-деньской.
 
 
Не чья-то слава громкая и дерзкая,
не чьи-то в пухлом золоте тома
и не моя безвестность безнадежная
меня лишили здравого ума.
 
 
Она сказала: «Лермонтовы, Пушкины
и этот ваш почтенный Пастернак —
такая заумь! Как вы обнаружили
в них прелесть – не пойму никак!»
 
 
Я возражал ей, кукле обесцвеченной,
спросил о предпочтении в стихах,
и рот её, помадой изувеченный,
вещал о поцелуях и цветах.
 
 
Когда ж ресурс её недолгой памяти
исчерпан был, она взяла тетрадь
и, разбросав записочки по скатерти,
с завидным рвеньем принялась читать.
 
 
Потом ушла. Но образец «поэзии»
оставила. Наверно, мне в пример.
И я, как будто дела нет полезнее,
вчитался, как влюбленный пионер.
 
 
Тетрадь была, пардон, полна дебильности,
пародий на любовные стихи.
Безумным гейзером любвеобильности
в меня хлестала жижа чепухи.
 
 
Сей аноним и завладел всем разумом
моей малышки. В чем её вина,
когда для многих взрослых нету разницы
во вкусе бормотухи и вина?
 
 
И в чём моя вина, коль зависть чёрная
к неведомым писакам доняла,
когда в любимом сердце чушь заборная
над истинным богатством верх взяла?
 

Не будет лета

 
По круче туч добравшись до зенита,
упало солнце, вдребезги разбившись.
Не будет больше лета! Карта бита,
и я умру, ни страстью не разжившись.
 
 
Меня забудут пыльные кварталы,
где я вдыхал таинственность начала,
и больше в ослепительные балы
не брошусь со старинного причала.
 
 
Архивы века денут моё имя —
Не всё ль равно куда? Вот так со злобы
пинают время в высохшее вымя
при жизни никудышные микробы.
 
 
Но я не стану подтверждать никчемность,
читая манифесты над могилой.
Познал я слов высоких эфемерность,
посмертной славы жажда поостыла.
 

О соответствии

 
Ты некрасива! Да, ты некрасива
и даже не мила, не хороша,
но о твоей особости спесиво
повсюду бьёт в набат твоя душа.
 
 
Ты хочешь совместить в себе двух сразу:
кокетку и властительницу грёз,
ты исполняешь роли по заказу,
и от твоей игры знобит мороз.
 
 
Теперь в тебе одной опроверженье
дурацкое поверие нашло:
мол, кто снаружи просто загляденье —
в душе урод и бука, как назло.
 
 
И значит, неприметная наружность —
залог душевных данных. Вот те на!
Твоя гнилая внутренняя сущность
на ведьмином лице отражена.
 

Я видел сам

 
Сочти за дурака, я видел сам:
по улице бежал универсам.
Витрин глаза, от бега ошалев,
старушек отразили вместо дев.
 
 
Среди последних был ажиотаж:
одна вошла милашка тут же в раж,
упала под колёса, в чём была,
и не от ран – от горя умерла.
 
 
Поймать универсам не удалось.
О нём и думать ты, читатель, брось.
Такая суматоха началась:
скандал, мятеж, цунами, просто страсть!
 
 
Случилось так: богини красоты,
как сговорившись, шли в киоск «Цветы»,
и в тот момент злосчастный магазин
помчался, всех обдав огнём витрин.
 
 
И разом город вдруг осиротел.
Над грудой мёртвых и прекрасных тел
рыдали все мужчины, весь район!
Пока пивной закрыт был павильон.
 

И будто бы мало

 
Убить свои волосы гидроперитом,
пирату от секса в постель лечь с охотой,
летать по ночам в тачке с пьяным бандитом —
сочла для себя самой лучшей работой.
 
 
И кто говорит, что за это не платят,
тот в лучших кафе не бывал и не пил там,
тот не получал за ночь новое платье,
помаду не смешивал с огненным спиртом.
 
 
Глаза закатив, представлять, что тобою
владеет не жирный носатый уродец,
а парень, что был позапрошлой весною,
печальный, одетый совсем не по моде.
 
 
Дождаться: увянет пронзающий стержень,
Стечёт по ногам горбоносое сало,
И будешь ты в форме, опять, как и прежде.
И будто не тошно, и будто бы мало!
 

Молитва

 
Ночь темна, хоть глаз коли!
Над просторами земли
ни Луны, ни звёзд, ни пара,
ни подобия пожара,
ни кометы, ни огня.
Кто во тьме найдёт меня?
 
 
Может быть, в кромешной ночи
есть дороги покороче?
Мимо терний, мимо сада,
мимо ведьминого взгляда,
по кошачьим коготкам,
по заветным бугоркам.
 
 
Ночь как ночь! Таких немало.
Дремлет рай, храпит Валгалла,
преисподняя взывает
к тем, кто устали не знает,
и колдует, и шипит,
и в котле с травой кипит.
 
 
Сгинь, безликое несчастье!
Уводи табун напастей,
уводи чертей рогатых,
козодоев волосатых,
всю свою большую рать,
всех, кто мне мешает спать!
 

Друг

 
Мы в тиски борьбы зажаты туго,
форс держать обязанность строга.
Так всю жизнь зачем-то вместо друга
ищем мы достойного врага.
 
 
Добрых глаз не замечая снова,
по следам опасности идём.
Нам не надо дружеского слова,
от врага пощёчины мы ждём.
 
 
Нам не надо сладкого покоя,
Горькие обиды нам нужны.
Сокрушённо друг вздохнул – пустое,
были бы врага шаги слышны.
 
 
И порой исход борьбы печален:
жизнь прошла, а рядом – никого.
Помнить бы, что друг – он уникален,
а врага всегда найти легко.
 

Мандарин, знаменитый хулиган

 
Она упала в обморок мне на руки…
Я, опасаясь, как бы вдруг чего,
избавился от маски и фонарика
и даже от оружья своего.
 
 
Холера потащила меня в заросли,
где, исцарапав рожу до крови,
я жертву разглядел, скуля от зависти,
ведь кто-то был рабом её любви!
 
 
Нетерпеливо оборвав ряд пуговиц,
я насладился зрелищем таким,
какое мне, отвратнейшему пугалу,
не снилось и во сне. Не то, что им!
 
 
Любимцам женщин, ветреным красавчикам,
что щеголяют в бархатных штанах.
Зато теперь мои глаза-буравчики
Блуждают в этих девственных мирах!
 
 
Она пришла в себя, но сумрак хижины
от нового припадка уберёг
девчонку, что прикрыла грудь пристыжено,
как собирает лепестки цветок.
 
 
Испуг её всего лишил, наверное:
и дара речи, и желанья жить.
В её глазах читалось только верное:
«Убийца… Убивает… Чтоб убить…»
 
 
Чтоб опровергнуть эти подозрения
я, как червяк, подполз к ее ногам,
и в диком несуразном исступлении
дал волю нецелованным губам.
 
 
Она рванулась. Следом тень косматая
катилась, озаряема луной.
Она упала. Мраморная статуя
как будто оказалась предо мной.
 
 
Бурьян и ветер бились, как в агонии.
Она лежала и была мертва.
А я, как будто весь вобрал огонь её,
катался по земле, живой едва…
 

Вдруг

 
я тихо сгорал поджигатель
камин неизвестный писатель
киоск обгоревшая урна
завёрнут в газетку культурно
а вот непонятное слово
а вот объясняет всё сноска
а вот непонятная рифма
дебил ты король афоризма
 
 
вдруг ветер
ударил плечом проходящий автобус
вдруг женщина
вскрикнув упала несчастная любит
вдруг пес не голодный
не рылся не в мусорной яме
вдруг молча гляжу
на завод мчится первая смена
 
 
я тихо умру хороните
родным за меня объясните
веревки не надо я тихо
к чему здесь скандал и шумиха
а вот юлий цезарь горбатый
а вот брут рот зад брутто нетто
а вот кол вход в холл там экзамен
дебил ты гордись ты землянин
 
 
вдруг навзничь
пропало что падало дыбом привстало
вдруг девочка
тихо коварно убила поэта
вдруг лес не шумел
и не пела орава напившись
вдруг хлебников в
воскрешённый ушел в бизнесмены
 
 
я тихо рыдал злые слезы
д хармс где твоя лизавета
замок ключ потерян находка
юг север восток запад водка
а вот ливень ассоциаций
а вот фальшь моих ассигнаций
а вот фарс пустых облигаций
дебил ты орёл дефекаций
Вдруг!..
 

«Я вышел из игры, когда погасли свечи…»

 
Я вышел из игры, когда погасли свечи.
О мраморные плечи разбились чьи-то губы.
Сквозь карточные клубы, сквозь щёлканье задвижек,
я вышел из квартиры и замер, неподвижен.
 
 
Луна была банальна, бананом над бульваром.
Шальвары знойных модниц призывно шелестели.
В убогих чёрных спальнях уже ушли в постели,
разъединившись строго по документам в пары.
 
 
Я мог бы рассмеяться, увидев столько дряни,
людишек и тряпьё, что важно изрыгала
могучая машина, кромсала и жевала
и, умерщвляя душу, зуд приживляла к ткани.
 
 
Но я не рассмеялся, я взял огромный молот,
я паровой машиной по черепам пронёсся.
Я раскурочил всяких: и тех, кто с чёртом снёсся,
и тех, кто был безгрешен лишь потому, что молод.
 
 
Я раздавил их махом в одну сырую массу:
рубахи, туфли, платья, лодыжки, зубы, ногти,
колёса, шестерёнки, регалии и масти,
амбиции и нервы, ладошки, рёбра, когти.
 
 
Я вышел из игры, другой игрой увлёкшись,
Я возвратился снова туда, откуда вышел,
где игроки по норам попрятались, как мыши,
когда я внёс свой молот, нагретый и истёкший.
 
 
– Совокупляйтесь, твари! В последний раз! – я крикнул. —
Грызите бёдра, груди, от страсти изнывая,
и, выжрав с потрохами все вздохи и стенанья,
исчезни же из жизни, отверженная стая!
 
 
Я отлучу вас сталью от тех, кем вы не стали,
я превращу вас снова в исходный биомусор,
чтоб ваш создатель снова вас создал, но другими!
Я дам ему возможность исправить свой просчёт!
 

Восторг

 
Город расцвёл, как положено, летом,
пёстрых одежд не жалея.
Кто я такой, чтобы прелести в этом,
не узнавать, холодея?
 
 
Кто я такой, чтобы портить пейзаж
взглядами исподлобья,
на повседневный ажиотаж
плюнув испорченной кровью?
 
 
Я ненавижу тебя, суета!
Ты изначально фальшива.
Праздник твой гадок, твоя красота
лжива и сотни раз лжива.
 
 
Кто я такой? Я частица твоя,
я твой фурункул смердящий!
То, что погибнешь ты из-за меня —
вот это восторг настоящий!
Там, в пределах воинских частей
 

Мотыльки

 
Там, в пределах воинских частей,
мотыльками звали мы девчонок,
чей был стан до удивленья тонок,
что с тупой покорностью болонок
и упорством записных блядей
лезли к нам через бетон ограды,
за любовь не требуя награды,
и которым, ясно, были рады
там, в пределах воинских частей.
 
 
Там, в пределах неумелых ласк,
ремешки слетали и подтяжки,
бултыхалась бражка в мятой фляжке,
и ладошки хлопали о ляжки,
и сержант, как битый ловелас,
заводил хохочущих подружек
там, где терпкий звук солдатских кружек
разбивал на временных супружек
там, в пределах неумелых ласк.
 
 
Там, в пределах чувства и нужды,
лились белокурые потоки,
бились неизведанные токи,
мнились нескончаемыми сроки,
и цвели всего лишь ночь сады.
Мотыльки, не празднуя рассвета,
торопили нас закончить «это»
и, вспорхнув, лишали жизнь цвета,
там, в пределах чувства и нужды.
 
 
Там, в пределах воинских частей,
обсуждалась каждая ужимка,
с ясною отчетливостью снимка
всё в глазах маячила картинка:
крестик между маленьких грудей…
Ты, моя безвестная невеста,
где теперь судьба твоя и место,
неужели всё, скажи мне честно,
там, в пределах воинских частей?
 

«Я не был нигде и не жил я нигде…»

 
Я не был нигде и не жил я нигде.
Туризм и рюкзак, я для них был потерян.
Я с детства не собран и ныне растерян,
потерянный винтик ржавеет в воде.
 
 
Я тихо писал золотые стишки.
Наличие золота в них объяснялось
наследством, что с детства мне предназначалось,
но было растрачено с лёгкой руки.
 
 
Я жил, и мой адрес был ясен и прост:
родительский кров был надёжен и ласков.
До службы я был королём атапасков,
и это бодрило мой творческий рост.
 
 
Я знал, что карманы меня подведут.
К ворам я испытывал сладкую нежность,
в коварстве их видя одну неизбежность,
я рад был рифмованный сбыть свой продукт.
 
 
Я не был ни в Штатах, ни в Бундесе, что ж,
нет времени и сокрушаться об этом.
Поэтом я был, но до ссоры со светом
всё ж не доходил. Был, наверно, не гож.
 
 
Никто не унизил меня, не вознёс.
Я пережил это бесславье так стойко.
В тетради мои, как совсем на помойку,
бросали небрежно так, кто что принёс.
 
 
И я написал этот хлам и не сжёг,
а завтра нагрянет нежданная гостья,
стихами растопит и скажет так просто:
«Я печь разожгла. Ты, наверно, продрог?»
 

«Как низко мы пали! И денно, и нощно в постели…»

 
Как низко мы пали! И денно, и нощно в постели,
изнюхав друг друга до клетки, до дна изучив,
для этого разве мы уединиться хотели,
друзей от себя, не дай Бог навсегда, отлучив?
 
 
Казалось: мы дети, друг в друге узнали игрушку,
но там, где игра оборвётся, случается бред.
Я больше вижу в тебе дорогую подружку.
В той нише, где ты находилась, тебя больше нет.
 
 
Случилось, возможно, не самое худшее с нами,
но ночь начиналась с объятий девчонки чудной,
под утро я ясно увидел своими глазами
огромную белую самку, и рядом с собой.
 
 
Любовь стала страстью, сказали бы в умненьких книгах.
Любовь умерла, диагноз поставил, скорбя.
Как низко мы пали! Нас участь худая постигла:
Сидевшим в нас тварям мы глупо скормили себя.
 

Она

 
Я был во сне царём. Мои рабыни
мне пели, танцевали предо мной.
Но я проснулся, и мои богини
растаяли с ночною темнотой.
 
 
Я брёл по листьям, точно очумелый.
Сигналили, ругаясь, шофера.
Был белый день, но в нём теперь чернела
желания горячая дыра.
 
 
Из рук валилось всё, и на работе
Я слишком часто подходил к окну.
Здесь слева говорили о погоде,
А справа кто-то поносил жену.
 
 
Вгрызались в слух обрывки разговоров,
меняя мыслей ход, и я пришёл
одним из этих мрачных коридоров
в декабрь прошлый. Новогодний стол
 
 
ломился от бутылок, не от снеди,
и кто-то, не дождавшись рубежа,
блевал в окно и веселил соседей,
грозя упасть с шестого этажа.
 
 
Какой-то лысый тип, доцент, наверно,
беседой донимал одну мадам.
«Хоть образован, но воспитан скверно»,
– читал легко я по её глазам.
 
 
Вдруг дверь тихонько скрипнула, но это
не отвлекло других от важных дел,
и лишь меня, как чуткого поэта,
легонько развернуло. Я глядел…
 
 
О, нет, ведь я буквально впился взглядом:
она была прекрасна! О, она!
Шампанское с молочным шоколадом,
взошедшая над городом Луна.
 
 
Вошедшая в банальную квартиру
и всё преобразившая за миг,
какому мне быть благодарным миру
за этот взгляд, что в душу мне проник?
 
 
Я был докучлив, поглупев и сбрендив
от близости мечты своей, и вот,
перехватив пару бокалов бренди,
повёл себя, как полный идиот.
 
 
Повёл её в одну из дальних комнат,
как в свой фамильный замок, и вот там,
презрев мораль постылую и скромность,
я бросил Млечный Путь к её ногам.
 
 
И этой же тропой благословенной
она ушла, позволив лишь прильнуть
к сиянию, и ночь была мгновенной,
и Новый Год за нею двинул в путь…
 
 
Потом менялись вывески, и лето
прошло, как тяжкий сокрушённый вздох.
Не выдавив ни строчки, ни куплета,
я постарел и к осени стал плох.
 
 
Таращась жадно, как баран из хлева,
вослед хозяйкам бесконечных ног,
я ковылял, но падчерицы Евы
вселялись в сердце на короткий срок.
 
 
Блаженно ароматные нимфетки,
Я всех воспринимал их, как одну,
и пил их, как снотворные таблетки,
взывая к исцеляющему сну.
 
 
Но сны дразнили, жгли и убивали,
а пассии топтали мой талант,
писали письма, клянчили и лгали,
потом их крал какой-то коммерсант…
 
 
Бог с ними!.. Ева, Ева, как могла ты,
Одной юбчонкой перевесив жизнь
и вырвав душу в качестве уплаты,
жить для кого-то… где-то там… скажи?!
 

Кустодиев

 
Дверь скрипнула, и ты ввалилась,
как пар бесформенный горячий,
в мои объятья ты варилась,
целуя, тиская и плача.
 
 
Тебя я спрятал, ведь гордиться
тобой, увы, пропащий номер,
моя гнедая кобылица,
мой фантастический трансформер!
 
 
Я свет гасил, и очертанья
со светом гасли, оплавлялись,
и полной женщины стенанья
в голубки пенье превращались,
 
 
в голубки знойной воркованье.
И тесто тела то, что пресным,
при первой встрече мне казалось,
вдруг свежим стало и прелестным.
 
 
Как я любил тебя, о боже,
моя кастильская матрона!
На это узенькое ложе,
казалось, ты шагнула с трона.
 
 
Кустодиев писал бы жадно
локтей и плеч твоих округлость,
он бы набросил шёлк нарядный
на эту млечную упругость.
 
 
А я бы, ревностью томимый,
стрелялся с ним из пистолета,
и может быть художник, мимо,
прицелясь, всё ж попал в поэта…
 

«Оставь меня надеяться на лучшее…»

 
Оставь меня надеяться на лучшее
и растворись, стекая салом свеч.
Ты облаком была, коль я был тучею
в твоей судьбе, но не об этом речь.
 
 
Судиться и рядиться – делать нечего!
Взвалив на спину общую вину,
ушёл, став невидимкою, предтечею
того, кто вновь нарушит тишину
 
 
твоей пустой, мазарочной обители.
Мы все: и я, и те, кто до меня,
своей непрозорливостью обидели
хранительницу райского огня!
 

Мухолов

 
Пустые взбалмошные куклы
с губищами на пол-лица,
к поэту простирали руки,
не замечая подлеца.
 
 
Любили мягонькую мышку,
а сверху их топтал верблюд.
Ни паузы на передышку!
Он так любил свой чёрный труд!
 
 
Он плёл загадочные сети
из шёлка ласковых стихов,
он пел о пряниках, о лете,
неотразимый мухолов.
 
 
И те, кого до дна он выпил,
влачили жалких душ хитин
и всё мечтали замуж выйти,
забыв проклятье паутин.
 
 
Поэт, паук… Не всё ль едино?
Приманкой вкусных звучных фраз
опять смазливая скотина
в постель заманивает вас.
 

Полёт

 
Я знаю, что летать – от слова «лето»,
и тополиный пух здесь не при чём.
Я испытать имел возможность это,
Став невесомым солнечным лучом.
 
 
Я так взлетел, что дух перехватило,
и сердце закусило клапана,
когда меня, как лампочку, ввинтила
в патрон небес воздушная волна.
 
 
Я засиял, от собственного света
зажмурившись, я изливал тепло,
на самую макушечку планеты
рассеивая жар через стекло.
 
 
Я кроны потянул за шевелюры,
я стебли поднял с согнутых колен,
я со стола сдул мятые купюры,
скучающих угнал в весёлый плен.
 
 
Я переворошил стога и копны,
раздул костры и ссоры погасил,
я осветил замшелые иконы,
разрез старинных книг позолотил,
 
 
раздвинул плюш тяжёлых занавесок
и пробудил от нездоровых снов,
и в глушь запаутиненного леса
загнал неугомонных грибников.
 
 
Я свёл с ума спесивых и надменных,
заставив их влюбиться и прозреть,
я бой часов посеребрил настенных,
я их заставил не стучать, но петь!
 
 
И вот, с вершин лазурного трамплина,
горячий от затеянной игры,
растратившись почти наполовину,
я плюхнулся в песчаные бугры.
 
 
И там, на пляже, кое-как умывшись,
сверкнув строкой велосипедных спиц,
уснул, с нахальностью расположившись
на спинах загорающих девиц.
 

Спасительный сон

 
Не вижу особой романтики в ночи.
Не спать, значит – призраков жутких ловить.
Сон – лучшее средство от страха, а впрочем
всем жаждущим встряски готов угодить.
 
 
В безлунную ночь крепкий чай или кофе
и книг о вампирах законченный бред —
все это приводит движение крови
в безумную гонку, где финиша нет.
 
 
Чудовища разных размеров и типов,
окраски любой и фактуры на вкус
заполнят в момент мрак холодной квартиры,
стремясь вас достать. Их смертелен укус!
 
 
Их челюсти жадно скрежещут, их руки
вонзаются в тело и рвут на куски!
Из кухни доносятся страшные звуки —
там мерзкого вида кишат пауки.
 
 
Спасайся кто может! Хватайте аптечку
и пейте снотворное. Сон вас спасет —
прогонит чудовищ обратно за печку,
сметет пауков и покой принесет…
 

Поэт

 
Поэт из хлама восстаёт. Но хлам был вещью,
а вещи этой был воздвигнут храм.
Стих мой как сон, сумбурный, странный, вещий,
единственный сюрприз купившим хлам.
 
 
Поэт из срама восстаёт, но срам был славой,
а славе той во храме бил трезвон.
Стих мой как быль, и верой в быль, пусть слабой,
но все же верой, не пылится он.
 
 
Так я из пепла восстаю. То пепел песен.
Они когда-то звали как огни —
вас, мотыльков, снять кокон, сбросить плесень
и пролететь сквозь сумрачные дни.
 

Юношеское о вере

 
Хорошим воспитанием был выбит Бог из ниши.
В души пустые соты влит чугунный монолит.
Я верил: так предписано мне указаньем свыше,
не бог, конечно, там, вверху, но лик его сердит.
 
 
Но и чугун расплавлен был, и снова в нише пусто,
и гулок этот вакуум, как близкий благовест.
Но только нет известия, ни красного, ни грустного,
и скучны все религии, как месяц, так и крест.
 
 
Я обречен на поиски. Я верю в свою веру.
Но на пути лишь символы – от звезд до паука.
И всюду толпы страждущих поцеловать химеру,
кой-где средь ног топочущих топорщится рука.
 
 
Но не затоптан ищущий, и соты жаждут мёда,
и не обманет ищущих очередной пророк.
Предвосхищеньем встречи насыщена природа:
для всех живущих на Земле приди, единый Бог!
 

«Муж такого-то чина – мужчина…»

 
Муж такого-то чина – мужчина,
заявляешь ты прямо и в лоб.
Вот твоя основная кручина:
я без чина, бродяга и жлоб.
 
 
Я без чина, и это причина
учиненным бесчинствам? Ответь!
Так другую ищи половину,
мне оставь мою звонкую медь.
 
 
Буду сыт хлебом третьего сорта,
но зато без постыднейших сцен.
За кусочек мещанского торта
я терпел град обид и измен!
 
 
Убирайся и гадкою пудрой
присыпай свои раны не здесь!
Опостылело каждое утро
ощущать рядом плесень и спесь.
 

«Тьфу на табу, и вылетел в трубу…»

 
Тьфу на табу, и вылетел в трубу.
Лежу в гробу, седой и узкоглазый,
а сверху неразборчиво: «бу-бу» —
для обсужденья собрались, заразы!
 
 
Ну, сдох ведь! Что тревожить мертвеца?
Убит из ревности на почве спиртоносной.
Предчувствовал я этот миг конца
и финиш авантюры сей несносной.
 
 
Как я был рад тому, что я умру!
Как жаждал отдохнуть, как верил свято,
что в эту-то могильную дыру
не проберутся споры и дебаты!
 
 
Но вот лежу и слышу, как вверху,
там, на земле, все чешут языками.
Причём несут такую чепуху,
что зря я поспешил вперёд ногами!
 

«Мой путь, увы, тернист…»

 
Мой путь, увы, тернист,
а смех ваш серебрист.
Я бывший роялист,
портрет мой столь зернист,
его снял модернист.
Он продал лучший лист
Чтоб маленькой жене
купить монист.
 
 
Как остроумен тост,
но близок столь погост,
что я сажусь на пост,
зубной раздвинув мост.
Для вашей свиты прост,
не из породы звезд,
мой тут сочли бы рост
за дьявольский нарост.
 
 
Меня не мерь, но режь,
плюй мне, смеясь, на плешь,
пляши и танцем тешь
и тёщу, и кортеж,
но не пробить бы брешь
вот так в пылу надежд.
Я ветошью одежд
прикрою свой падеж.
 
 
Брошь слева, справа грош.
Приценишься: хорош?
Для авантюр не гож,
аванс – талантлив сплошь!
Не слягу на скулеж,
но и в награду всё ж,
хоть поцелуй, хоть нож.
Полюбишь – не соврёшь.