Текст книги "Тысячелистник. Стихотворения 1993 года"

Тысячелистник
Стихотворения 1993 года
Мурат Тюлеев

© Мурат Тюлеев, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Город

 
Я любил и боялся город,
я о нем сочинял поэмы.
Он мне хлопоты лил за ворот,
воровал из блокнота темы.
 
 
Он мне окнами строил глазки,
с ног сбивая очередями.
Предвкушеньем чудесной сказки
он мне спать не давал ночами.
 
 
Я же дал ему имя – Горе,
ожидал по утрам напастей.
Я сбежал, я не знал, что город
был моим мимолетным счастьем.
 

«По главной улице с гитарой…»

 
По главной улице с гитарой
наперевес, пою, пляшу,
даю концерт совсем задаром,
но с виду странным выхожу.
 
 
А ведь бывали годы, лета,
когда-то в древние века,
когда нормальным было это —
быть сумасшедшим хоть слегка.
 

С рождественской открытки

 
Я был разносчиком газет
в провинциальном Сент-Луисе.
В моем кармане пачка писем
и мелочь звонкая монет.
 
 
Спокойно жизнь моя текла
в провинциальном Сент-Луисе,
пока к хорошенькой Алисе
открытка как-то не пришла.
 
 
А улицы всегда пусты
в провинциальном Сент-Луисе
и вдруг одна из сотен тысяч
меня поцеловала ты.
 
 
Благословенна, Элис, будь
в провинциальном Сент-Луисе.
Разносчика газет и писем
до Рождества не позабудь.
 

Ноябрь

 
Мужчина, вяжущий на спицах,
ноябрь, ты мне таким приснился.
Мне стоило бы удивиться,
проснувшись, за окно взглянув,
как мир нежданно изменился,
а я лишь потянусь, зевнув.
 
 
Как утверждает исхудавший,
видавший виды календарь,
снег словно в обморок упавший,
растает, землю обнажив.
Была-была примета встарь,
а снег хоть слабоват, но жив.
 
 
Из труб дым строго вертикален.
Прохожий пьян и страшно счастлив.
Десятки лиц из сонных спален
глядят на это торжество.
И тоже счастливы отчасти,
не понимая отчего.
 
 
Оденусь так, что будет жарко
идти по стынущей аллее.
Я от зимы не жду подарка —
она меня не пощадит.
Мне не становится теплее,
когда мне кто-то вслед глядит.
 

«Она мне нравится так просто…»

 
Она мне нравится так просто,
без всяких видимых причин.
Не из-за маленького роста
и не за волос, что так длин.
Она мне нравится так просто.
 
 
И я не строю разных планов
насчет любви и дружбы, нет.
Мне самому порою странно,
что я веду себя как шкет,
не строю замыслов и планов.
 
 
Наверно, знаю исподволь,
что не моя она невеста,
и принесет лишь только боль
сердечный спазм, имей он место,
ведь я не принц и не король.
 
 
Надеюсь, хватит сил для тоста
на свадьбе, где я буду гость,
надеюсь, что в меня как в гостя
не бросят родственники кость,
когда скажу я после тоста:
 
 
Она мне нравилась так просто,
без всяких видимых причин.
Не из-за маленького роста
и не за волос, что так длин.
Она мне нравилась так просто.
 

«Букет тончайших ароматов…»

 
Букет тончайших ароматов
и васильков, и чайных роз,
весь пропитавшись, я бесплатно
к себе в провинцию увез.
 
 
С усмешкою припомнил дома,
как, тайно посетив бордель,
я Нины Риччи три флакона
плеснул любовнице в постель.
 
 
И, замерзая в ожиданьи,
когда мне транспорт подадут,
я погружал свое дыханье
в шарфом украденный уют.
 
 
Как чудно пахла вся одежда,
когда, добравшись кое-как,
кроватью и окошком между
я пил оставшийся коньяк.
 
 
Потом, как продолженье снились
мне чьи-то светлые глаза,
всю ночь видения носились
и мир вращался как юла.
 
 
И кто-то, приподняв с кроватью
меня по комнате носил…
Но все кончается… К несчастью,
я утром трезв и болен был.
 

«Меня напечатают в свежих листках…»

 
Меня напечатают в свежих листках
и в списке бестселлеров я потесню
программу на завтра и секс-альманах,
и вас непременно в себя я влюблю.
 
 
Ваш город для славы моей слишком мал,
но я не уеду, я слез не хочу.
Припомните, как я себе предвещал
и деньги, и славу. Мне всё по плечу!
 
 
Но в вырванном с мясом признаньи в любви
не вижу я прелести – пошлость и страх!
На куклу похожей вдруг сделались вы…
И это у вас я валялся в ногах?!
 

«Тебе приснились пуховик и норковая шапка…»

 
Тебе приснились пуховик и норковая шапка,
а мне приснился «стратокастер» и ревущий зал.
Тебе твой сон осуществить поможет щедрый папка,
а я до самого утра примочку «фузз» паял.
 
 
Твой пуховик облезет весь, а шапку сдернут лохи,
а я куплю магнитофон и запишу альбом.
Потом в твоем пуховике вдруг заведутся блохи,
а я, три сейшна отыграв, забудусь мертвым сном.
 
 
В твоей обманке щеголяет бикса с мехколонны,
а пуховик свезли на свалку Узкой Колеи.
Мне в студии за новый хит отвалят миллионы,
а ты в «аляске» старой едешь на дискотеку в ЖБИ.
 
 
Потом тебе приснится парень с фирменной гитарой
и, как назло, им окажусь не кто иной, а я…
Ну, а пока ты где-то ходишь в своей «аляске» старой…
Во сне ты видишь пуховик, а вовсе не меня.
 

«Все тысячи стихов моих – тебе!»

 
Все тысячи стихов моих – тебе!
Все те, что написал до нашей встречи,
все те, что напишу в разлуке вечной,
старея в одиночества тоске.
 
 
Все сны мои земные – о тебе!
Все те, что видел об иных и прочих,
все те, что в черной грусти напророчу,
отчаявшись в проигранной борьбе.
 
 
Все слезы и стенанья – по тебе!
Пусть даже ты жива и правишь где-то,
все тайны нашей близости отпеты
и крест поставлен на моей судьбе…
 

«Был зрел, но переспел и не успел…»

 
Был зрел, но переспел и не успел,
оставшись не у дел, ощипан сплетней,
как перепел средь прочих птичьих тел,
трофей охоты летней.
 
 
Ну, что ж. Судьбы я нож не ставил в грош,
был сам хорош, хорошим быть казался,
ни с чем остался, ни на что не гож,
нелепо так попался.
 
 
В невзгоды сеть! Хрипеть в ней, а не петь,
под плеть сомнений спину и затылок.
Желанье первым быть уже остыло,
оркестров стихла медь.
 
 
Теперь щетинься, зверь, и счет потерь
веди, и мерь семь раз, и режь с опаской,
иначе снова в твоем доме дверь
измажут черной краской.
 

«Ты мне говорила, что люди встречаются дважды…»

 
Ты мне говорила, что люди встречаются дважды,
и новая встреча в грядущем обещана нам.
Но мы не расстались, а просто погибли от жажды,
и прах наш развеян по всем четырем сторонам.
 
 
Я горечь несказанных слов ежедневно глотаю,
тринадцатым днем декабря я живу, видит Бог!
Ты помнишь тот день? Я о нем прошепчу, улетая
в страну непрерывного сна, ты услышишь мой вздох…
 
 
И ты поспешишь вслед за мною, твердя как молитву
слова моих песен, подобных приснившимся снам.
И там, где, тебя пропуская, разверзнутся плиты,
и будет та встреча, что Богом обещана нам…
 

Март

 
Март – кофе растворимый, боже правый!
Суд солнца сотворит свою расправу
без следствия над теми, кто влюблен.
 
 
Не под топор, так даст своей отравы,
и зло шепча: «О времена, о нравы!»,
сердца обварит звездным кипятком.
 
 
Мой разум червоточиной пронизан,
и каждый орган на шампур нанизан,
я над любовным трепещу огнем!
 
 
Ведь завтра новый день и снова взгляды…
О, дай отведать поцелуя яду
и всей душою раствориться в нем!
 

«Небрежно вырван листок…»

 
Небрежно вырван листок.
Записан жизни итог:
любовь душила, как смог,
но я спасался, как мог.
Бежал я прочь со всех ног,
к молитвам глух был мой бог,
так значит это мой рок,
я обреченный игрок.
 
 
По истечении дня
уходит солнце, маня,
загробной жизнью дразня.
Валюсь я в кресло, звоня.
Друзьям уж не до меня!
Нет ни шнура, ни ремня,
Стенаю, сердце кляня,
его за слабость виня.
 
 
Когда сбывались мечты
и деньги были и ты,
хотел другой высоты,
но снились ночью кресты.
Сел как аскет на посты,
но разболтались винты,
вен повставали мосты,
лег ход болезни в листы.
 
 
Господь, ответь, что со мной?
Ждет исцеленья больной!
Но мне так мало одной,
наживы жжет меня зной.
Но боль сильнее весной,
мой бред оттянут луной.
Где тот юнец заводной,
что был недавно лишь мной?
 

«Выкрутасы зимы так бледны и не новы!»

 
Выкрутасы зимы так бледны и не новы!
Для подобных интриг уже нету основы.
За углом притаилась девчонка-весна,
в ней нахальства и хитрости – будьте здоровы!
 
 
Те одежды, что раньше так душу нам грели,
если мягко сказать, нам уже надоели.
Наши шубы в шкафу дожидается моль,
зубы чьи в предвкушеньи наживы скрипели,
когда в окна последние рвались метели,
а над крышами тихо всходила луна.
 
 
Жребий брошен, и снегу неделя дана,
чтобы тихо растаяв, убраться ручьями.
Чем он станет потом, это все между нами…
Поговорка о новом и старом верна…
 

В театре жизни

 
Меня не покидает ощущенье,
что я в театре жизни не актер,
а только зритель, чье мировоззренье
похоже на пятнистый мухомор.
 
 
На красном фоне зла белеют пятна
доселе неразгаданных проблем,
и как мне быть всезнающим приятно,
не видя смысла в жизни между тем.
 
 
Пускай в ней смысла нет, как такового,
но должен быть единственный закон,
что справедлив для смертного любого,
какого б положенья ни был он.
 
 
Но нищие умом живут в хоромах,
заткнув за пояс даже королей,
в театре жизни на себя нескромно
взвалив распределение ролей.
 
 
И мне бы не хотелось на подмостках
кривлять шута. Я лучше в зал сойду
и, оборвав костюм в дурацких блестках,
займу свой стул в шестнадцатом ряду.
 

«Полуженщина, полуребенок…»

 
Полуженщина, полуребенок,
где ты, щедрая на похвалы?
В лабиринте линялых пеленок
руки те, что так были белы,
 
 
то ли в трещинках, то ли в мозолях…
Слышишь музыку медных тазов?
Это дразнит нас юная воля
и тоска неразгаданных снов!
 
 
Я зову тебя, не потеряйся
в черной туче семейных проблем.
Прежним именем не называйся,
если ныне довольна ты всем.
 
 
Твой малыш – закадычный приятель
погремушек и полных горшков,
неожиданный завоеватель
твоих дней сумасшедших и снов,
 
 
то, что мне не случилось увидеть
и, увы, на себе испытать,
он завлек без усилий в обитель
ползунков и плывущих утят.
 
 
И подстать этим милым последним,
его пухлые губки важны,
когда ты, позабыв снять передник,
прикорнув за столом, видишь сны.
 
 
В них не я, в этих снах с продолженьем,
а коляска – мечтаний предел.
Дело к лету, и ты копишь деньги,
позабыв ювелирный отдел.
 
 
А тетрадку с моими стихами
заменила другая тетрадь —
с первым гуканьем и лепетаньем,
что способна понять только мать.
 
 
Твой малыш гениален! И в прочем
уступлю ему свой пьедестал.
Ревновать ли безбровый комочек
к той, чьим счастьем я пренебрегал?
 

Электрическая кукла

 
Ты мой лазерный луч, ты любимый мой гейм,
электронных табло взгляд лучист и лукав.
Провода белых рук током бьют батарей,
я играю в тебя, до конца не познав.
 
 
Автономно питаясь от силы стиха,
замыкаешь мне радость движением губ.
220 – либидо электрогреха,
ты – накал моих ламп, ты – игорный мой клуб.
 
 
Но бывает и так, что по жилам пробьет
через вставки и сквозь изоляцию снов,
и тогда уже финиш, напрасен расчет
всех приборов любви и всех датчиков слов.
 
 
Гаснут лампы контроля и молкнут АС,
индикатор покажет отсутствие фаз.
И питание звезд, и сигналы небес
не пройдут и на ощупь, не то что на глаз.
 
 
В этом случае могут помочь лишь одни
запасные детали одежд и цветов.
Электрической кукле помогут они
снова хлопать глазами и верить в любовь.
 

Последний звонок

 
Замерзшими пальцами я набираю твой номер,
чтоб только сказать: «Дорогая, еще я не помер,
и кровь в моих жилах подобна кислотному пуншу.
Пусть этим я заповедь вашей морали нарушу.
 
 
Но мне надоели сеансы святых терапевтов.
Они норовят оживить то, что прежде отпето.
И если я – труп, экземпляр для любви незавидный,
меня и при жизни в бульварных газетах не видно.
 
 
Довольно! Часы – вот безмолвный свидетель распада.
И мертвенный свет сеет книг дорогих эстакада.
Я снимок целую, где мы так созвучны друг другу.
И я позвонил, чтоб сказать: мне другую не надо».
 

«Тебя я встретил прозаично…»

 
Тебя я встретил прозаично
в вагоне поезда, где мы
вдвоем устроили приличный
бордель средь пошлой полутьмы.
 
 
Ты мне цитировала Фрейда
и разгадать пыталась сон,
в котором командор Алмейда
был в Надю Крупскую влюблен.
 
 
Я – сочинитель в апогее
на почве глупых синих глаз,
и чем я больше был наглее,
тем дальше заходил в экстаз.
 
 
Я поразил тебя рассказом,
в котором кровь смешал и грязь,
как обесчестил одним разом
двенадцать женщин сербский князь.
 
 
Про похоть знатного маркиза,
как тайну тайн я рассказал,
и мазохистского эскиза
фрагмент вживую показал.
 
 
В белье вагонном полурваном
я, почитаемый как бог,
себя нахально вверг в нирвану
раздвинутых девичьих ног.
 

Мания величия

 
Одержимый манией величия,
строю свой неповторимый трон,
сказочными знаками отличия
разукрасив планочки погон.
 
 
Гвардии поэт от инфантерии,
маршал символизма, мэтр строф,
генерал сонетной кавалерии —
титулов набрался будь здоров!
 
 
Отчего же бандою всезнающих
высмеян и выставлен вне
в благостном величьи пребывающих,
бдящих пост на сказочном коне?
 
 
Да, пускай маньяк амбициозности,
я помешан на своих стихах.
В них куда уж более серьезности,
чем в моих напыщенных врагах!
 

Работать!

 
Не спавший ночь, не бдевший дня,
в зеркал овалах истуканище
похоже меньше на меня,
чем призрак, ищущий пристанища.
 
 
Глаза в болоте синих клякс,
зрачки, как признак одержимости.
Распух мой нос, в точь как у плакс,
страдающих от нерешимости.
 
 
Так тонок стан – перешибешь,
наверно, леской самой тонкою.
Куда же ты еще идешь,
такой некормленой болонкою?
 
 
Работать! Это как у всех,
нет горше на земле проклятия,
чем за гроши, курям на смех,
влачить немилое занятие!
 

Чеканка

 
Чеканить взялся я икону —
заказ пришел из-за бугра.
Я начал создавать Мадонну
не из ребра, но из ведра.
 
 
Я аккуратно жесть порезал
и в стол засунул до поры,
и вдохновенья бесполезно
прождал до утренней зари.
 
 
Потом ко мне пришла подружка,
и мы играли в дурака
на раздеванье, и девчушка
уж скоро голою была.
 
 
И вдруг меня как осенило!
Я взял на полке инструмент
и набросал эскиз премилый,
сорвав крутой аплодисмент.
 
 
Я контур выдавил последний
и, обессиленный, упал.
А утром прискакал посредник,
чеканку взял и зарыдал.
 
 
Через недельку в местном баре
с подружкой мы тянули ром.
Порой чтоб быть нам при наваре
ходить полезно нагишом.
 

Часы

 
Звон будильника – вот уж глоток кислоты!
Возбуждающе весел нахальный фальцет.
Утро началось новым прыжком с высоты
белой башни перин в полыхающий свет.
 
 
Вспоминай, что за новые ждут нас дела?
Если снова за тучей проблем перевес,
то и зелень бушующих крон не мила,
и багрянец денька выходного облез.
 
 
Ну, а если свидание в двадцать ноль-ноль,
где рекордный грядет поцелуй в темноте,
то меня от унылой зубрежки уволь…
Что мне эти часы в ожидании тех?
 

Выходной

 
На раскаленный тротуар, противно всасывающий ноги,
полузасохший великан листвой добрасывает тень.
Съезжает на минутной стрелке беспутно прожитый в итоге,
но все же бесконечно чудный своей незанятостью день.
 
 
Прочитан старенький роман, до дыр осмеянный мышами,
и в клеточку тетрадный лист испачкан пошленьким стишком.
Поэт ждет ужина, от скуки пытаясь шевелить ушами.
И рот открытых окон веет едва прохладным ветерком.
 
 
В домах напротив вечера не отличаются расцветкой,
как веера из реквизита. К примеру, к девяти часам
старик с толстовской бородой пшено и воду ставит в клетку
не то зеленым канарейкам, не то пузатым голубям.
 
 
Девчонка, выдавив прыщи, уныло выбивает гаммы,
ничуть не менее уныло, чем часом раньше пыль ковра.
А над душой стоит маман, венчая схожесть с классной дамой,
на дочку щурясь сквозь очки с оскалом старого бобра.
 
 
Левее, уминая суп, мужчина погрузился в матч,
отмахиваясь от жены, о чем-то говорящей возле.
А завтра будет новый день, опять без видимых удач.
Такой же солнечный и серый, как сотни прочих до и после.
 

Игра

 
В полом перстне рубиновом яду
нам обоим хватило б вполне,
но ты чашу отводишь: не надо,
грустно жить, только смерть не по мне.
 
 
Что же, жди свою сладкую старость!
Мне же будет легко умереть.
Так играть жизнь и ярость пожара
мертвецу – это ж надо уметь!
 

Такси

 
Не спрашивай таксиста, довезет ли…
Садись без разговоров, вот и всё.
Не вспоминай вчерашней ссоры вопли,
меня теперь все это не трясёт.
 
 
Таксист качает умной головою —
болван китайский, ну ни дать, ни взять!
Ты смотришь за окно с такой тоскою,
что хочется тебя поцеловать.
 
 
Но прочь гоню любые сантименты,
резинкой «турбо» занимая рот.
А ты в слезах терзаешь свои ленты,
семь ленточек, как семь атласных нот.
 
 
Приехали. И, огибая лужи,
таксист увозит прочь молчанье двух.
И мы, цветы, увядшие от стужи,
едва вползаем в свой житейский круг.
 

«Толстушка Кукла, истеричка…»

 
Толстушка Кукла, истеричка,
сидит с заплаканным лицом,
забыв полезную привычку
почистить зубы перед сном.
 
 
В таком вот трансе неприступном
она пребудет целый час,
затем, виляя задом крупным,
пойдет скучать на унитаз.
 
 
Ополоснув тугие щеки
водопроводною водой,
пред зеркалом, забыв уроки,
чуть полюбуется собой.
 
 
Постель расправит, сбросит платье,
на стуле скомкав как-нибудь,
и, поскрипев слегка кроватью,
потрет скучающую грудь.
 
 
Нахлынет сонм воспоминаний,
в усталый вовлекая сон,
где под шатром былых свиданий
я буду вновь в нее влюблен.
 

Апрель

 
Здравствуй, веселый развратник апрель,
здравствуй, блестящий пошляк!
Снег надоел, всем оправдана цель,
синего неба бездонна постель,
куплены ночи за так.
 
 
Мир разошелся с ворчуньей-зимой,
мир разошелся вовсю.
Дом неуютен с такою женой,
но и весна не подарит покой,
в страсть вовлекая свою.
 
 
Лето – достойная новость сераля
в юбке зеленых хлопот.
Зубы берез недвусмысленно скаля,
юбку одерни, чудесная краля,
в ветреном танце высот.
 

Квазимодо

 
Пирог асфальтовый щербат. И, спотыкаясь,
я выхожу туда, где ночь не зрит ни зги.
Я Квазимодо, я покорно пригибаюсь,
услышав чьи-то торопливые шаги.
 
 
Я не умею ни плясать, ни веселиться,
и вряд ли это я когда-нибудь умел.
Но в душу мне животрепещущею птицей
влюбленный дух давным-давно впорхнуть успел.
 
 
Венец волос моих ощипан как попало,
моим лохмотьям усмехнется савояр.
Но и того природе, видно, было мало:
мой горб – ее великодушный щедрый дар.
 
 
Мои черты запечатлеть никто не в силах,
так режут глаз они и оскорбляют взгляд.
И по ночам меня невыносимо гложет
противоречий червь, свой испуская яд.
 
 
Но Эсмеральда! К ней приблизиться не в силах,
вложил всю душу я в свой колокольный звон,
когда она на эшафот босой ступила,
как в снах ниспосланных на каменный мой трон.
 

Друзьям

 
Когда последний снегопад уйдет по крышам босиком,
как нищий малый, соскользнув по водосточным желобам,
я телеграммы разошлю всем бабам, с кем я был знаком,
и переводы отошлю меня обидевшим жлобам.
 
 
Я предвкушаю их испуг, их трепет нервный, их озноб,
как слово хлесткое «любовь» бабёнок жалких бросит в жар,
как денег хруст жлобовский слух пронзит, и те сыграют в гроб.
Наступит день, устрою я в их тесном лежбище пожар!
 
 
Ведь ты, Маринка, ты, Нинель, и ты, красавица Элен,
все вы меня пытались сжить со свету, досаждая мне.
А ты, Витёк, а ты, Юрок, и дегустатор вин Владлен,
припомните, поэтом стал и лабухом по чьей вине!
 
 
Я жить хотел без суеты, без поцелуев и белья,
от славы плача убегал и от газетного столбца…
Но час расплаты впереди, пускай вчера гоним был я —
весна придет! Гнать буду вас своей опекой до конца!
 

Не спеши

 
В старом сквере маленьком пушкинские нянечки,
их за руку водят пухлые внучки,
будущие гении, Шурики и Санечки,
рукавом размазаны под носом ручейки.
 
 
Тоненькие голени, голенькие ручки,
кругленькие оспинки, в пальчиках венки,
рядышком с внучатами топают и внучки —
вздернутые носики, красные носки.
 
 
Керн и Гончаровы, Ани и Наташи,
дайте по ладошке угадать возьмусь,
как пути-дорожки в жизни лягут ваши,
над туманным будущим дерзко вознесусь.
 
 
Скоро вам песочницы станут слишком тесными,
легким раздражением – трусиков тесьма.
Но науки школьные будут ли не пресными,
если школа средняя – средняя тюрьма?
 
 
Шуриков, Наташек признают однополыми,
методы дикарские в кодекс возведя.
Почему питомники называют школами,
детские извилины плугом бороздя?
 
 
Будущие Пушкины, оценит ваши знания
неврастеник-педагог, ходячий кондуит,
и в стенах убогого сомнительного здания
вас в себе подобных мышек превратит.
 
 
Милые Наташи, балы вам не светят,
раз назвали вечером выпускной бордель,
где рассвет программный возле свалки встретив,
гончаровых пушкины волокут в постель.
 
 
Господи, обидно! С нянечкою старенькой
внук розовощекий с ранцем семенит.
Не спеши! Там тенью злой стоит Антон Макаренко,
стадной педагогики заложив гранит.
 

Фламенко

 
Согласно выкладкам Ньютона,
мы – перезревшие плоды.
Паденье наше монотонно,
и с высоты в четыре тона
мы оставляем
круг на поверхности воды.
 
 
Мы – смесь из разных элементов
несуществующих таблиц.
В зловонной куче экскрементов
танцуем гордое фламенко,
похожи чем-то
на пресловутых райских птиц.
 
 
Нас с каждым днем, увы, все меньше,
но по системе лунных мер
наш рост коварно переменчив,
в жирах, полученных из женщин
находим средство
сжимать в кристаллы эфемер.
 
 
Мы существуем только в знаках,
наскальных росписях пещер.
Ах, город, пестрая клоака,
подобье мусорного бака!
Создай, старьевщик,
музей поношенных вещей.
 
 
Нам запретили быть. Еще бы!
Ведь в пыльных колбах бытия
хранятся сильные микробы —
противоядие от злобы,
от яда лести,
от тифа мести,
от всех, кто тычет в букву «я».
 

Чингисхан

 
В полночь меня осенило. Бессонницей долгой
был утомлен я, подавлен, как старый диван.
Все существо мое вдруг как пронзило иголкой:
я догадался! Товарищи, я Чингисхан!
 
 
Даже отняв от торжественной суммы де-факто
внешность монгольскую и августейшую стать,
я бы представил писакам судебного акта
сто доказательств, а ежели нужно – сто пять.
 
 
Я ежедневно вожу по былинным просторам
войско своё, состоящее из храбрецов,
и обвожу эту степь взором, полным укора:
все распахали! Мне негде пасти жеребцов!
 
 
Громкое имя раздуют назавтра газеты,
кандидатура моя в президенты пройдет без труда.
Вот уж тогда трактористов пущу на котлеты,
а трактора на мечи раскую навсегда!