Текст книги "Белые трюфели зимой"

Глава 9

Чтобы яичный желток превратился в эмульсию, нужна одна полная чашка масла – если масла будет меньше, желток не схватится.

Если посолить мясо до того, как его готовить, оно не потемнеет.

Зеленые овощи теряют свой цвет, если их готовить под крышкой.

Рыбу можно считать готовой, только когда на шкурке выступят белые пятнышки животного белка альбумина.

Грибы никогда не следует мыть.

Муку всегда необходимо просеивать.

Мясо не сохранит свою сочность, если его быстро обжарить на сильном огне, – как раз наоборот.

Все эти правила Эскофье знал назубок. Но они весь вечер крутились у него в голове. Эти правила были бесспорны. Неизменны. Они имели смысл. А вот самоубийство Ксавье смысла не имело. И потом, он ведь был католиком!

– Перестань думать, – сказала Сара.

Она лежала на том самом длинном деревянном столе, за которым они с Эскофье сидели этим утром – господи, всего несколько часов назад!

– Ты все еще думаешь, – снова сказала она. – Перестань. Некоторые вещи вообще не имеют смысла, нечего этот смысл и искать.

В ее студии повсюду горели свечи. Две-три дюжины утром сюда принес сам Эскофье для оформления стола; принесенные им свечи были из натурального пчелиного воска и наполняли воздух сладким карамельным ароматом. Остальные свечи принадлежали Саре – в том числе и весьма экзотические, с маслом апельсина-королька, или с ладаном, или с миррой. Цветы, которые Эскофье сорвал утром для Сары – розы, пионы и лилии, – полностью раскрылись под жаром стольких свечей, и аромат цветов смешивался со свечными ароматами.

Точно десятки крошечных мерцающих звезд, эти ароматные свечи делали ночь еще более темной, так что кожа Сары – цвета свежих сливок – словно светилась во тьме. Был уже поздний вечер, и Сара давно смыла с себя кровь Ксавье – она вся была перепачкана ею. Крови было так много, что ее шелковые туфельки пропитались насквозь, и их осталось только выбросить. И она долго смывала с волос и кожи запах этой чужой крови и собственного пота – ей еще никогда прежде не доводилось прислуживать в ресторане, и она понятия не имела, что, облачившись в черный официантский фрак и брюки со штрипками, она будет вынуждена выполнить такое количество работы. Подносы оказались страшно тяжелыми, а вино гостям нужно было наливать непринужденно.

Но кто-то же должен был прислуживать за столом, а Гамбетта больше никому не доверял.

Едва увидев искалеченные руки Эскофье, Сара заявила, что будет ему помогать, настаивая на том, что она – единственный человек, которого Гамбетта сочтет приемлемой заменой. «В крайнем случае, – сказала она, – наш министр сочтет это забавным сюрпризом и простит мне те промахи, которые я, возможно, совершу».

Но Гамбетта отнюдь не счел это забавным. Мало того, он так разволновался, когда в предоставленном ему отдельном кабинете появилась Сара в костюме официанта и стала прислуживать за столом, что вихрем вылетел на кухню, в ярости сбил Эскофье с ног и готов был уже ударить маленького шеф-повара, но тот поднял вверх свои искалеченные руки и сказал:

– Та бутылка «Ротшильда».

– Но я требовал соблюдения строжайшей секретности!

– Я полагаю, вы можете доверять вашей любовнице?

Это было, конечно, со стороны Эскофье весьма наглое заявление, однако же он поступил совершенно правильно, ибо Гамбетта моментально притих, оставил его в покое и вернулся за стол. Впрочем, выбора у него не было. На верхнем этаже ресторана в отдельном кабинете за столом уже сидели будущий король Эдуард VII, а ныне принц Уэльский[49]49
  Эдуард VII (1841–1910), из Саксен-Кобург-Готской династии, стал английским королем в 1901 г., после смерти королевы Виктории. Содействовал созданию Антанты.


[Закрыть], которого Эскофье называл «мой дорогой Берти», канцлер Отто фон Бисмарк[50]50
  Отто фон Шёнхаузен Бисмарк (1815–1898) – князь, первый рейхсканцлер Германской империи в 1871–1890 гг. Осуществил объединение Германии, в которой преобладающую роль играла Пруссия. Вел борьбу с клерикалами (работа «Культуркапмф») и с социалистами. Был одним из главных организаторов Тройственного союза 1882 г., направленного против Франции и России, однако считал войну с Россией крайне опасной для Германии.


[Закрыть] и молодой Вильгельм II[51]51
  Вильгельм II Гогенцоллерн (1859–1941) – стал править только с 1888 г. после смерти своего деда, Вильгельма I, который был германским императором в 1871–1888 гг., однако управление страной все это время фактически находилось в руках Бисмарка. Вильгельм II был свергнут Ноябрьской революцией 1918 г.


[Закрыть], будущий кайзер и кузен принца Уэльского. И все они ждали возвращения Гамбетты.

Будущий король Вильгельм II cо своей искалеченной рукой и странными пронзительными глазами показался Эскофье обыкновенным перепуганным мальчишкой; он все время ерзал на стуле от волнения.

При виде великой актрисы Сары Бернар, одетой официантом, мужчины рассмеялись, но явно почувствовали себя неловко. Каждый испытывал некоторую неуверенность, не зная, скольких из сидящих за столом Сара в то или иное время привечала как своего любовника, и при этом все понимали, что таковых было несколько. Впрочем, сюда они явились вовсе не для того, чтобы обсуждать подобные вещи.

Немцы под предводительством Бисмарка после окончания войны постоянно стремились к изоляции Франции, но им очень мешали борцы Сопротивления, возглавляемые католиками. Немцев Гамбетта считал своими безусловными врагами, однако он был политиком и, рассчитывая обрести еще большую власть, стремился помочь им решить «проблему католиков», поддержать их в «культурной борьбе», «Kulturkampf», – как называл это Бисмарк. «Дорогой Берти» также с готовностью участвовал в этой брокерской сделке и тоже, разумеется, в обмен на большую власть для себя самого.

Так что уже после первых бокалов вина Эскофье заметил, что собравшиеся за столом совершенно не обращают внимания на дивную мисс Сару, и спокойно вернулся к себе на кухню, где в тот вечер забот хватало. Пора было для начала подавать дыню-канталупу. А затем консоме в чашках с тонким листовым золотом и нежнейшими профитролями с заварным кремом. Затем филе морского языка, приготовленное «как у мельничихи», то есть обвалянное в муке, затем обжаренное и подаваемое с гарниром из икры и молок. Затем жаркое – рулет из мякоти молочного ягненка, начиненный фуа-гра и трюфелями. Заливное из цыплят. Суфле из речных раков. И сладости, очень много сладостей. В итоге меню этого ужина выглядело просто пугающе:

Такой ужин требовал многих часов подготовки и был весьма непрост во время подачи на стол. Несколько раз Эскофье, заметив, что бинты у него на руках промокли насквозь, был вынужден делать перерыв и менять повязку. Впрочем, он считал, что ему еще повезло. Больше всего порезов было на ладонях, пальцы не пострадали, и он легко со всем справлялся, поскольку ему помогала Сара.

В общем-то, все шло вполне гладко, однако жаркое Эскофье Саре подавать не позволил. Седло молочного барашка было приготовлено в точности так, как это сделал бы Ксавье. Это было его блюдо. И Эскофье сам внес его в кабинет. Когда он положил кусочек на тарелку юного Вильгельма II, тот попробовал кушанье и тут же попросил еще.

– Поразительно! – воскликнул он. – Вы должны прислать этот рецепт нашему дворцовому повару. Это так по-германски! Так по-королевски!

«Да этот юнец представления не имеет об истории», – подумал Эскофье.

Впрочем, сейчас было уже около полуночи, и казалось, что все это происходило давным-давно. Гамбетта и его гости отодвинулись куда-то в далекое прошлое, а перед Эскофье снова была обнаженная Сара.

– Ты обещал, что дашь мне попробовать вкус лунного света, – сказала она.

– Тогда закрой глаза.

Ее кожа пахла, как свежее сливочное масло; рыжие волосы мягкими волнами падали на хрупкие плечи. Они вызывали в душе Эскофье воспоминания об осени, об одетых в медь рощах и холмах. Шрам-полумесяц на животе у Сары действительно был ее единственным физическим недостатком, но Эскофье не осмеливался хотя бы просто поцеловать ее.

– Я не тому человеку открыл свою душу, – сказал он.

– Перестань думать.

Но он не мог перестать. Когда он впервые в тот вечер увидел Сару, она сидела на полу в мясной кладовой и держала на коленях голову Ксавье – точно Дева Мария со своим святым Сыном, только что снятым с креста. Rôtisseur истекал кровью, и Эскофье, глядя на него, думал о том, что Ксавье, выбрал, наверное, самое мрачное и далекое от людей место. Повсюду виделись лишь бесконечные стойки с говядиной, подвешенной на перекладинах или разложенной на полках. Кладовая была буквально забита мясом. И там стоял страшный холод. И пахло подгнившей плотью и плесенью. Шеф-кондитер Жюль, тот самый, что работал когда-то медбратом в госпитале, устроенном Сарой Бернар в театре «Одеон», стоял с нею рядом и выглядел сердитым и красноглазым, как паук.

– Нож себе прямо в сердце воткнул!

Этим восклицанием Жюль ответил на незаданный вопрос. Было совершенно ясно, что он во всем винит Эскофье.

Сара самым обыкновенным маслом нарисовала Ксавье на лбу крест, помолилась и сказала:

– Пусть через это святое помазание Господь наш в своей любви и всепрощении поможет тебе милостью Святого Духа. – Затем она тем же маслом умастила его руки и прибавила: – Да спасет тебя Господь, да освободит Он тебя от греха, да возьмет Он тебя в свою обитель.

«Поминальная молитва», – подумал Эскофье. Этому Сара явно научилась в монастыре, а может, и в «Одеоне», играя какую-то роль.

– Аминь, – сказал Жюль.

– За полицией мы уже посылали, – сказала Эскофье Сара, – и с полицейскими расплатились. Я, собственно, заглянула в ресторан, чтобы сказать вам, что меня очень огорчило то, что вы сегодня утром так быстро ушли. Вы показались мне чем-то расстроенным. Вот я и пришла – а тут это. Его Жюль нашел.

Эскофье слышал наверху, на кухне, шаркающие шаги членов своей кухонной бригады и легко мог себе представить их всех – с красными потными лицами среди чудовищного жара плит, которые топили углем и коксом. Это был их собственный, личный ад. «Я слишком много от них хотел. Я был чересчур требователен». Он посмотрел на свои изрезанные, кровоточащие руки.

Пекарь Жюль поднял тело Ксавье с пола – так он привык поднимать мешки с мукой – и понес его наверх.

Сара и Эскофье за ним не последовали. Они стояли вдвоем в тесной промозглой кладовой. Она взяла его кровоточащие руки, поднесла к лицу, внимательно осмотрела и спросила:

– Гамбетта?

Он кивнул.

– «Ле Пти Мулен Руж» – последнее, что у Ксавье оставалось в жизни. А я пригрозил его уволить.

– Больше не думай об этом. Ты был рассержен.

– Я никому и никогда не позволяю сердиться у меня на кухне.

И тогда Сара повторила тот жест, который уже совершила сегодня утром, – по очереди поцеловала кончики его пальцев один за другим. И перепачкала губы его кровью.

– Эти немцы, – говорил Эскофье лежавшей на столе Саре, – были почетными гостями Гамбетты, а значит, и моими почетными гостями. И потом, Вильгельм – совсем мальчишка. Он несколько раз просил меня положить ему еще, как это сделал бы любой ребенок.

Ему хотелось прибавить: «У меня же не оставалось выбора, я должен был принять их как подобает», но это было бы не совсем правдой, и они оба прекрасно это понимали.

– Не думай больше об этом.

Мир казался Эскофье очень маленьким и опасным, но Сара снова нежно поцеловала его руки, теперь уже забинтованные, и он почувствовал, что оживает благодаря ей.

– Ты обещал, что я попробую на вкус луну, ведь обещал, правда? – шепотом спросила она.

– И ты ее попробуешь, – сказал он и услышал в собственном голосе отзвук печали.

Эскофье медленно сложил свой фрак, снял галстук, закатал запятнанные вином и кровью манжеты рубашки, тщательно вымыл руки холодной водой и перебинтовал их чистым бинтом. Затем взял высокую узкую бутылку с маслом, настоянным на белом трюфеле, вынул пробку, и по комнате разлился темный густой запах сырой земли, заглушая все прочие ароматы, витавшие в ночном воздухе.

Сара даже засмеялась от удовольствия.

– Одного лишь этого запаха достаточно, чтобы почувствовать, будто я, совершенно обнаженная, нахожусь ночью в джунглях.

– Но ведь там тепло?

– Да.

– И ты чувствуешь, что никак не можешь уснуть.

– Да.

– Это хорошо.

Затем очень медленно, капля за каплей, Эскофье проложил тонкую длинную дорожку из масла, настоянного на белых трюфелях, между грудями Сары до холмика ее нежного живота и двумя пальцами – ласково, осторожно – втер масло в кожу.

Дыхание у нее стало быстрым, неровным, поверхностным. Как и у него. Крошечной, переливающейся всеми цветами радуги ложечкой, сделанной из раковины дикой устрицы, Эскофье начал медленно раскладывать крошечные порции черной и красной икры вдоль ее ребер, рисуя маленькие, идеально правильной формы кружки. И каждый кружок сиял своим собственным светом – от темно-золотого до бледно-янтарного и от светло-серого до иссиня-черного.

Она лежала перед ним, точно пиршественный стол. Точно падший ангел в окружении звезд и небесных ароматов. Той же перламутровой ложечкой он зачерпнул чуточку черной икры из первого кружка и осторожно поднес к губам Сары.

– Это луна, – сказал он.

И она, не открывая глаз, позволила икре соскользнуть ей на язык. Эскофье знал, что, как только растает нежная оболочка, вкус будет изысканным и мимолетным. Так и случилось. Он понял это по выражению чистейшего наслаждения на лице Сары.

Здесь была икра и темной белуги, и золотистого алмаса, у которого такая нежная и маслянистая плоть, и осетровая с привкусом грецкого ореха и сливок, и мелкая севрюжья икра с ошеломляющим ароматом моря – Эскофье кормил Сару целым лунным миром. И она на каждую новую «луну» отвечала ему поцелуем, и каждый новый поцелуй был более страстным, чем предыдущий. Но когда под конец она потянула его на себя, он вывернулся и отступил в сторону. И, тяжело дыша, пояснил:

– Совершенство не может быть завоевано так легко.

Вспоминая впоследствии тот вечер, Эскофье никогда не говорил ни о Саре, ни о Ксавье. Зато весьма охотно рассказывал о том, как организовывал для Гамбетты тайный ужин с участием высокопоставленных особ. И уверял, что этот ужин, приготовленный его руками, стал началом великой дружбы между Францией и Англией. И часто заявлял, что основу знаменитой Антанты – Entente Cordiale, «Сердечного согласия» между Францией, Великобританией и присоединившейся к ним Россией, – окончательно оформившейся в 1907 году, заложил тот самый ужин в «Ле Пти Мулен Руж».

Впрочем, никаких подробностей об этом историческом ужине он никогда не сообщал. Признавался лишь, что Гамбетта действительно потребовал отдельный кабинет и заказал особый ужин для принца Уэльского, «дорогого Берти», и для «еще одного очень важного иностранного дипломата», чье имя он якобы позабыл, хотя меню этого ужина помнил в мельчайших деталях.

«Эта трапеза имела весьма серьезный raison d’être»[52]52
  Смысл, значение (фр.).


[Закрыть], – любил повторять Эскофье.

И он чрезвычайно этим событием гордился, хотя буквально через несколько дней после устроенного Гамбеттой ужина, 13 июля, в городе Бад-Киссинген некий истово верующий католик по имени Эдуард Куллман совершил покушение на Бисмарка, сказав, что так он выразил свой протест против «Исключительного закона»[53]53
  Введенный Бисмарком «Исключительный закон» был принят в Германии в 1878 г. и направлен против социалистов. Он действовал до 1890 г. За это время было распущено 350 рабочих организаций, были запрещены собрания, преследовалась социал-демократическая печать, множество рабочих были арестованы.


[Закрыть].

Ходили слухи, что этот Куллман был также большим поклонником французского театра и мадемуазель Сары Бернар.

Полный «Эскофье»:

Мемуары в виде кулинарных рецептов

MOUSSE D’ÉCREVISSES

Мусс из раков

Прежде всего необходимо выбрать сорок довольно крупных и достаточно активных раков. Да-да, раки должны быть полны жизни и вполне способны откусить клешнями ваш мизинец. Если хотите проверить, способны ли они на это, попросите вашего помощника сунуть им свой палец; в конце концов, помощники для таких случаев и существуют.

Отобрав подходящих раков, откройте бутылку «Моэ», вылейте вино в большую миску и прямо туда суйте раков. Потом отойдите в сторонку и смотрите, какую битву они там устроят. Не сомневайтесь, это весьма милосердная смерть, такой смерти спокойно можно пожелать и себе самому.

Существуют исторические свидетельства того, как я впервые готовил это блюдо для императора Германии Вильгельма II. Трапеза имела место 18 июня 1906 года на борту роскошного лайнера «Америка». Более мы, пожалуй, никаких подробностей сообщать не будем. Благоразумие – весьма важная добродетель, особенно в нашем чрезвычайно непростом мире.

После того, как вы извлечете раков из миски, быстро приготовьте их с традиционным mirepoix[54]54
  Острый овощной соус (фр.).


[Закрыть]. Составляющие для этого соуса надо непременно нарезать мелкими кубиками – ни в коем случае не пропускайте смесь через мясорубку, иначе у вас получится уже matignon, а не mirepoix, а значит, и кушанье в итоге будет совершенно иным. Соус mirepoix вы приготовите из двух морковок, двух луковиц, двух стеблей сельдерея (желательно из серединки куста), одной столовой ложки соленой свинины, порезанной «по-крестьянски» (специально для американских шеф-поваров: кусочек должен быть ровно ¹/₄ дюйма на ¹/₄ дюйма, а в толщину – не больше ¹/₈ дюйма), веточки тимьяна и половинки лаврового листа, которую надо предварительно раскрошить. Все очень просто.

Готовых раков залейте половиной бутылки «Моэ». Что вы будете делать с оставшейся половиной, зависит от того, нет ли рядом с вами молодых дам.

Итак, очистите раков от панциря. Красиво порежьте. Остудите. Растолките панцири вместе с тремя унциями красного масла (вариация 142 в моей книге «Le Guide Culinaire»), четвертью пинты холодного рыбного velouté[55]55
  Нежный белый соус, сделанный на основе крепкого рыбного, куриного или телячьего бульона (фр.).


[Закрыть] (желательно, чтобы этот соус был приготовлен из самой нежной рыбы, какую вы только сможете достать, ибо он должен обеспечить всего лишь некую темную ноту в соусе, внятно говорящую «рыба», но ни в коем случае не звучание всего оркестра морского царя Нептуна) и шестью столовыми ложками растаявшего рыбного желе. (Это желе должно быть приготовлено из самой лучшей черной икры и сухого белого шампанского безупречного качества, например «Моэ»; но не стоит пользоваться тем «Моэ», с помощью которого вы лишали жизни несчастных раков, поскольку от их слез оно становится слишком соленым.) Отожмите. Протрите через мелкоячеистое сито. Поставьте на лед.

Теперь добавьте сливки. Когда готовишь для августейших особ, всегда следует добавлять сливки. Августейшие особы этого требуют. По-моему, только потому, что понятия не имеют, сколь это недорогой продукт. Итак, налейте в миску пинту густых сливок и взбейте. Очень важно, чтобы при этом мысли ваши были чисты, а душа спокойна. Если же вы будете сердиты или напуганы, вы в итоге собьете из сливок масло, что совершенно нежелательно.

Возможно, в наши дни хорошая еда стала безразлична людям именно потому, что они боятся, как бы снова не пришли немцы. Но политика не должна отвлекать их от кулинарных достижений. Еда не имеет к политике никакого отношения.

Я, например, знал императора Германии еще юношей. Принц Эдуард, его кузен, часто приводил молодого Вильгельма в «Ле Пти Мулен Руж», пытаясь научить его courir les filles, ухаживать за девушками, только девушки весьма мало его интересовали. Я думаю, это из-за руки. У него одна рука была вроде как высохшей. Никому не разрешалось к ней прикасаться. Никто и не прикасался. Поговаривали, будто он обладает прямо-таки бешеным темпераментом, но кто я такой, чтобы делать подобные оценки?

Зато я могу лично засвидетельствовать, что слышал, как уважительно император Вильгельм II всегда отзывался о своей бабушке, королеве Виктории, как высоко он ее ценил – кстати, его мать была родной дочерью Виктории, – а вот принца Эдуарда он вскоре начал почти недолюбливать из-за его склонности к распутству. Он даже дал ему кличку Сатана.

К сожалению, когда начинают браниться между собой лица королевской крови, умирают простые люди.

Интересно, что когда я вставил это блюдо – Mousse d’Ėcrevisses – в меню ресторана «Америка», то императорского переводчика страшно смутило слово «mousse». Он заглянул во французский словарь и пришел к ошибочному мнению, что это означает «юный матрос»[56]56
  Переводчик перепутал одинаково звучащие слова la mousse (мусс, взбитые сливки) и le mousse (юнга).


[Закрыть], и спросил меня, действительно ли я мог подумать, что в Германии живут каннибалы.

Людям не следует задавать тех вопросов, ответ на которые им вовсе не хотелось бы услышать.

Так что я ответил этому переводчику: «Неужели юный матрос менее аппетитен, чем старые баварские сливки, которые числятся в вашем меню уже лет двести?»

Мне хотелось бы думать, что моя шутка вызвала всеобщий смех, но я совсем в этом не уверен.

А в семь часов вечера, когда был подан обед, кто-то из офицеров рассказал эту историю императору и заметил: «Ваше Величество, вот вы специально привезли сюда из Лондона этого Эскофье. А вы знали, что он был пленным во время Франко-прусской войны? Может, он задумал нас отравить?»

Разумеется, я тут же заверил их: «Господа, обедайте совершенно спокойно. Но если когда-нибудь ваша страна вновь захочет воевать с Францией, а я все еще буду в силах, то я, разумеется, выполню свой долг перед родиной. А пока этого не произошло, можете полностью расслабиться, и пусть ничто не мешает вашему пищеварению!»

И мы с Его Величеством по-джентльменски пожали друг другу руки.

Вы, возможно, спросите, как это я ухитряюсь в точности вспомнить, что именно и кому говорил столько лет назад? Но ведь мемуары – это воспоминания. Именно таким я вспоминаю тот момент, да и величие человека всегда определяется тем, какой он видит собственную жизнь. Истина вообще не так уж и важна. Честно говоря, она зачастую вообще не приветствуется. Ведь прежде всего ищешь ощущение некой исторической глубины. Может ли сказитель осознать значение собственной жизни? Может ли он понять, какое место в истории занимает он сам?

Не имеет значения, правдива или нет та или иная история. Какой дурак станет искать правду в мемуарах? Это же совершенно неинтересно. Единственная правда, которую вам следует знать, – это то, что я хотел бы сказать в описываемый момент, ибо только это даст вам представление о том, что я собой представляю. А мне тогда очень хотелось, чтобы Вильгельм пришел ко мне на кухню и сказал: «Я искренне сожалею, что вам довелось так страдать, что с вами так плохо обращались в плену, где вы оказались во времена правления моего деда». А я бы тогда сказал ему в ответ: «В те времена я видел вокруг лишь бесчеловечные последствия братоубийственных войн. Мы можем быть кем угодно – немцами, французами, англичанами, итальянцами, – но зачем же нам воевать друг с другом? Когда я думаю о том, сколько вокруг свершается преступлений, сколько остается вдов и сирот, сколько людей оказываются изувеченными и искалеченными, скольких несчастных женщин насилуют оккупанты, меня, ей-богу, начинает трясти от негодования».

Я бы хотел сказать ему все это, потому что действительно именно так думал и чувствовал. А потому просто представьте себе, что я действительно сказал ему все это.

Подавая мусс из раков, украсьте его вареными рачьими хвостами, тертыми трюфелями и красивой веточкой кервеля. Сверху положите прозрачный ломтик янтарного рыбного желе. Подавайте на серебряном блюде со льдом.

В газетах всего мира писали, что именно из-за этого блюда, Mousse d’Ėcrеvisses, и довольно заурядного клубничного пудинга, которому я дал название Fraises Imperator, или «Клубника Император», император Вильгельм II и пожаловал мне титул Le Roi des Cuisiniers et le Cuisinier des Rois, что означает «Король кулинаров и кулинар королей».

Но это не совсем правильно.

Поймите, в те времена почти каждого шефа именовали «королем». Даже Ритц получил звание «короля отельеров и отельера королей». А подагру, которая и впрямь была настоящим бичом многих моих клиентов, стали называть «болезнью королей и королем болезней». Очевидно, людям очень нравилась такая формула-перевертыш.

Так что, если бы император и сказал так, это все равно ничего особенного бы не значило.

Но на самом деле он сказал следующее: «Я – император Германии, а вы – император шеф-поваров». И вот это уже совершенно другое дело.

Важно также в точности понять, как он это сказал. В его голосе определенно слышалось смирение. Он даже слегка поклонился. Вот что действительно стоило бы отметить. Ведь на дворе был 1913 год. Все только и говорили о войне. Вот император и решил совершить короткий круиз на лайнере «Император», прежде чем он отправится в свое первое кругосветное плавание. Названный в его честь, этот корабль оказался самым новым и самым большим судном того времени, поскольку «Титаник» затонул буквально за месяц до этого[57]57
  На самом деле «Титаник» затонул в апреле 1912 г.; погибло полторы тысячи человек.


[Закрыть] и, что самое ужасное, унес с собой на дно всю мою кухонную команду. А это были замечательные люди и великие мастера своего дела.

Услышав о моем сотрудничестве с «Титаником», меня и других представителей компании «Ritz Hotel Development» пригласили на «Император» с просьбой оборудовать там ресторан и кухню и организовать их работу. От нас требовалось в точности воссоздать на этом немецком корабле обеденный зал лондонского отеля «Карлтон». И он действительно был воссоздан настолько точно, что у меня порой возникало ощущение, будто туда вот-вот войдет сам Ритц, как всегда безупречно одетый, сияющий улыбкой, и начнет приветствовать обедающих гостей. Но Ритц, увы, к этому времени совсем утратил разум. И все же я постоянно воображал его на этом прекрасном корабле.

Так вот доживаешь до определенного возраста – и видишь перед собой одних только призраков.

Благодаря нашей с ним великой дружбе император Вильгельм II сам занимался моей поездкой в Германию и сам просил меня помочь в проектировании ресторана для его восхитительного лайнера. А несколько позже он снова попросил меня приехать и руководить завершением этого проекта. Меня он ничуть не опасался, хотя разговоры о том, что именно я, единственный из всех, в любой момент могу его отравить, продолжались постоянно. Кстати, я ведь действительно сказал ему, когда мы с ним виделись в последний раз, что выполню свой долг, если его страна вновь вздумает воевать с Францией, а я к этому времени буду еще в силах. Но когда меня опять попросили послужить Его Величеству, императору Германии, я ни секунды не колебался. Я с радостью и гордостью принял это предложение.

Ведь в то время Вильгельм вовсе не был нашим врагом.

За столь короткий срок подготовить кухню и составить меню для торжественного обеда, где будет сам император и его двор, – задача поистине немыслимая. Я поднялся на борт корабля 7 июля и сразу же начал подготовку. Через два дня прибыли 110 гостей, причем многие из них принадлежали к самым знатным аристократическим семействам Германии. А еще через день в 10 часов утра на борт поднялся и сам император со своими придворными, и мы по всем правилам подали 146 гостям прекрасный завтрак, а вечером того же дня – не менее роскошный обед. На следующее утро, позавтракав по-английски, – на завтрак мы подали чай со сливками, яичницу, почки, бараньи ребрышки, бифштекс, рыбу, поджаренную на решетке, и фрукты, – Его Величество пригласил меня в Пальмовый зал и, тепло, как старому другу, пожав мне руку, поблагодарил меня за то, что я согласился проделать столь дальний путь из Лондона, а затем довольно долго распространялся о том, давнем, клубничном, пудинге.

Я знал, что несколько лет назад у Вильгельма случился нервный припадок. В нем, пожалуй, и сейчас чувствовался некий надлом – так, ерундовая трещинка толщиной не более волоса. И все же, глядя ему в глаза, я видел перед собой того мрачноватого юношу, который некогда ужинал у меня в «Ле Пти Мулен Руж», а потому, будучи сам отцом двух взрослых сыновей, сказал ему: «Ваше Величество, я молю Бога, чтобы мы еще до конца вашего правления стали свидетелями свершения величайшего из актов гуманности – окончательного примирения Германии и Франции».

От моих слов глаза его увлажнились слезами. И он заверил меня, что примирение наших стран – это заветная его мечта, и он давно уже трудится в этом направлении, не покладая рук, однако же многие неправильно понимают его действия и неправильно их истолковывают.

И это действительно было так. Журналисты всего мира изображали его злодеем и хитрецом.

А он, помолчав, прибавил: «Я очень надеюсь увидеть свои желания воплощенными в жизнь, и я всем сердцем молю Бога, чтобы он помог мне их осуществить, ибо это стало бы величайшим благом для всего человечества. Примирение – вот чего я хочу больше всего на свете».

Я сразу же записал эти его слова и в течение многих лет постоянно их перечитывал. В немецком языке понятие «примирение» выражается словом «versohnung». Во французском – «réconciliation». Но я тогда еще не понимал, сколь различный смысл вкладывается в эти слова.

Вскоре после нашей встречи, 3 августа 1914 года, император объявил Франции войну.

А 1 ноября 1914 года мой любимый сын Даниэль, лейтенант 363-го альпийского полка, был сражен выстрелом немецкого солдата. Одна-единственная пуля вдребезги разнесла ему лицо, и он умер мгновенно, оставив мне растить и воспитывать его четверых детей.

Брийя-Саварен как-то сказал: «Скажи мне, что ты ешь, и я скажу тебе, кто ты есть».

Благодаря немцам мне довелось в жизни есть такие вещи, о которых хотелось бы навсегда забыть, – я ел лошадей, крыс, спаниелей, и это вызывало во мне иной, поистине невообразимый голод.