Текст книги "Цветы мертвых. Степные легенды (сборник)"

Янтарное ожерелье

Не велик городок Ковров. Затерялся где-то в лесной российской полосе; но не только с соседями, – Ростовом Великим или Володимером на Клязьме, – а и с Москвой знался. Торговал Ковров азиатскими коврами, расписными шалями, и разными носильными вещами в разнос и с прилавка.

Небольшой сам городок был, а торговлю имел буйную. Невелики были купчишки ковровские, а, однако, дочек своих искони за больших купцов выдавали. Да и девицы-то ковровские того стоили. Не в пример другим девкам были. Ни на володимерских, ни на ростовских, ни на рязанских не походили, румяных да широких, что в дверях станет – проходу нет. И пахло-то от тех девок деревней: антоновскими, да анисовскими яблоками, медом, огурцами да свежим аржаным.

У ковровских девиц – своя привада, купецко-мещанская. Лица белые, на китайское фарфоровое блюдце похоже, румянца на нем в меру, а то и вовсе без него. Брови соболиные – в шнурочек, глаза с поволокой, губы яркие, что володимерская спелая вишня. Тела – в меру, на покатых плечах тяжелые прабабкины шали или полушалки, руки длинные с короткими пальцами – от природной жадности и скопидомства. На ногах крепко держится. Толкни, не упадет… Не брызнет дробным девичьим смехом ковровская, не на всякую шутку улыбнется. Ковровские – серьезные, цену себе знают. Не каждому встречному-поперечному на поклон ответят: знай, мол, наших! – В своих матерей вышли.

А матери пылят по ковровским узеньким улочкам длинными широкими юбками, накрыв плечи персидскими шалями. В ушах серьги-изумруд; а на пухлых пальцах кольца-алмазы; на белых руках браслеты-рубины; на пышных грудях застежки-бирюза; на дебелых шеях ожерелья в два фунта. И имена носили солидные: все Нимфодоры, Аграфены, Манефы, Анфисы да Параскевы.

Мужей имели с комплекцией. В дорогих шубах с бобрами нараспашку, синим темным сукном покрытых, дорогими мехами подбитых, шапки со стоячими верхами из мягкого бархата. На лицах гильдия написана.

После субботней торговли – всей семьей в церковь Бога благодарить. Медяки на паперти, не глядя, раздавать. Кланяться только равным. И так спина болела за неделю от поклонов, отвешенных вместе с товаром всем, кому ни попало.

А торговали по старинке: гири и аршины не клейменые держали.

Ковровские купчишки Бычковы тоже потомственные были. Лавку-лабаз на угле держали. Торговали всем, что касательно одежды: меховыми шапками, шубами, романовскими полушубками и дохами дублеными, набивными шалями, коврами, сукнами аглицкими и своими Дунаевскими коверкотами, кошмой и фетром, дамскими готовыми ботами, валенками и батурлиновскими сапогами.

Капиталы держали по старинке – дома: капитал, что девка, – дома сидит, дома и будет; вышла за ворота, домой не охота.

Но все эта было давно. Былью поросло, а настоящая правда в жизни была…

Но налетело на Русь-матушку горе-печаль. Да так, что и колокола перестали звонить. Затих колокольный звон на Руси. Закрылись двери ковровских лабазов. Нажитое веками добро по щелям полезло, как при татарском нашествии.

Кричала бычковская жена на весь квартал:

– Ог-ра-би-ли! О-си-ро-ти-ли! По-ми-ру пу-сти-ли!!!

Бычков раскрыл все свои амбары и лари нараспашку: – Смотрите, люди добрые, нет ничего. Сам сел на заваленок в старом пальтишке под конюшнею и целыми днями цыгарки из бывших царских новеньких двадцати-пяти-рублевок крутит. Ночами, закрыв на запоры, в дальних комнатах на счетах пощелкивает, на дороговизну прикидывает, сам себе под усы ухмыляется, потому те косточки большие суммы показывают.

Однако, бабы на улице злорадствуют:

– Бычков-то наш, гляди, разорился. Не иначе, как умом растерявши. Ни с кем ни слова. Сына на ученье к парикмахеру отдал. Виданное ли дело? – А ка-ки-е куп-цы-то бы-ли!

Прошло так два-три года. И, как в сказке, все перевернулось. Будто старое время для купца на Руси настало.

Вышел как-то Бычков за ворога, понюхал воздух, вернулся в дом, скинул пальтишко и велел двери лабаза настежь раскрыть и все добро стаскивать на полки. Сам сел за прилавок, усмехнулся в усы, справа счеты положил, слева долговую книгу. Товару в лавке полно. Бычкова не узнать!

– Бычков-то наш, гляди, никак снова ожил. Вот это да, купец. Настоящий, можно сказать. В самую точку попал, не растерялся.

Толпится народишко возле его лавки целыми днями… Бычков шутит, с кем можно:

– У меня лабаз-от на угле улиц двух бандитов: Разина и Азина. Азин-то советским комиссаром был в гражданскую, не мало пограбил. А Разин-то всем известен.

Жена у Бычкова из московских. Взрослая дочь, Валентина, уже подрастает, пора и о женихе подумать. Белолица, стройна, высока, плечи покатые, груди, как две молодых дыньки сарафан распирают; спина прямая с желобком посередине до самого пояса; бока крутые, – юбки сами держатся. Лицо будто строгое, но красивое. На такую кокошник одень – боярыня; шляпу – барыня; персидскую шаль – купчиха; черный клобук – монахиня. В горницу войдет– светлее станет. Посмотрит – рублем подарит. Лишнего не скажет – вся в мать!

А на стене в лабазе, для приману, большой портрет жены Бычкова, писанный настоящим художникам, из пропитых пьяниц. На портрете – янтарное ожерелье в три оборота, с гранатами в голубиное яйцо каждый. Горит янтарь на белой груди. Художнику за ожерелье особо плачено. Окромя портрета. Смотрит Бычков на портрет и кажется ему, что не жена, а дочка на портрете-то. Молодость вспоминает. Платье на жене – бисером расшито и на плечах к полу дорогой мех сползает.

Пошла у Бычковых жизнь прежняя. Уже жалел, что сына в обучение к парикмахеру отдал. Да жалко было брать. Половина денег уже заплачена, да и сын, видать, науку воспринял: совсем иными словами стал свои мысли объяснять.

Напротив Бычковых большой каменный лабаз закрытый. Хозяин торговал кожами и кожевенным товаром. Да сослали еще в 18-е за сокрытие товара. Жена осталась, но уже не торговала – нечем было. Так, вроде, вдовствовала. Жалел Бычков вдову по-соседски, а в душе все же радовался. Все, глядишь, лишнюю пару сапог у него купят.

Но как-то проснулся Бычков утром и выглянул на улицу Разина. Посмотрел, и глазам не поверил: лабаз «вдовий» напротив – открыт, и человек на пороге стоял, ему кланяется, картуз снимает и людей зазывает. А чем торгует – неизвестно. Сам высокий, худой. В чесаных валенках, длинном пальто и картузе. Когда кланялся, лысину показал; выпрямился – две сопельки рыженьких под носом. Сам лет 35-и. Но не купецкаго складу, повадка не та. Однако, и ему поклонился Бычков: ничего не поделаешь, – соседи! Уважение нужно…

А вечером поздно пришел из парикмахерской сын и новости принес:

– Против нас, папаня, лабаз открылся. Торгует нашим товаром. Павел Сергеевич Алафеев, – приходил в парикмахерскую бриться. Новенькими платил.

– Ты сдурел или так брякаешь? – рассердился Бычков на сына. – Сосед-то сосланный кожами торговал. А теперь нашим товаром, говоришь? Против нас прямо? Да што этто? Конкуренция? Соперничество!

Кричит Бычков в наглухо закрытом ставнями доме:

– Павел Сергеевич Алафеев? Да таких-то купцов в Коврове и сроду не было! Имя не здешнее. Проходимец, поди, какой. Шпекулянт! Откель товар-то у него?

На утро первые покупательницы, торговки в разнос, первые вести принесли:

– Не законно сожительствует «вдова» с гражданином Алафеевым. Внебрачно вместе в спальне находятся. Пинжак на Алафееве и пальто, что от мужа у «вдовы» остались. Валенки свои, картуз неизвестно откель.

В этот момент неожиданно ударил соборный колокол, давно молчавший. Поднял, было, руку Бычков для креста, да так она и повисла. Сердечный удар хватил Бычкова. Слег. Пришлось сына взять из парикмахерской и за прилавок посадить.

Да пришла как-то в лавку жена председателя Райисполкома, Мария Петровна. Набрала товару – не унести. И весь лабаз перерыла. За деньгами же велела к мужу зайтить в правление. Сын Бычкова по галантерейному с ней обошелся. Не какая-нибудь, а самого председателя жена:

– Не беспокойтесь, мадамочка, мы всегда с полным удовольствием удовлетворим самые тонкие женские желания, когда угодно.

Из горничных была председательша, а поняла, что у Бычкова сын-то – дурак.

Сам Бычков, как услыхал из-за перегородки, да как заорет:

– Что ты, ссукин ты ссын, наговорил тут ей, а? Что ты делаешь? Как она тебе еще морду тут не набила, идиотина ты непроходимая?! «Всякие тонкие женские желания»… а? Пшел вон! В свою парикмахерскую. Брей там дураков, таких же, как сам. Может, ешшо умнее скажешь!

Хотел Бычков сам за прилавок встать, да рука не дает. С такой рукой как раз овесишься и омеришься.

А сосед с усиками расторговался неподобно. Аккурат в это время дамский сезон подошел. А женский пол – он, как стадо, – лезет, куда одна полезла, и все к соседу. Совсем забыли ковровцы Бычкова. А «вдова» просто цветет, народ зазывает.

Несколько ночей не спал Бычков. Утром как-то поднялся, земно поклонился старинной иконе Володимерской. Хотел лоб перекрестить, рука не велит. Болтается возле живота, непристойно получается. Просил Заступницу наказать соседа. А для крепости, пошел будто за должком к председателю и шепнул. Решился купец 3-ей гильдии Бычков на черное дело.

Когда выходил от председателя, где-то опять колокол ударил. Вздрогнул Бычков и спросил прохожего:

– Что этто, будто колокола снова звонят?

– Не звонят колокола нонче. Сымають их с колоколен. Как тронут неаккуратно, вот и обижаются – звонят.

Пришел Бычков домой невеселый совсем. А на другой день посмотрел напротив на соседа и прошептал:

– Закрыто!

А вечером сын новость принес:

– Арестовали, папаня, Алафеева этой ночью… Теперь заживем. Весь покупатель наш будет!

Ничего не ответил Бычков сыну, пошел в спальню. Снова пал на колени перед Володимерской Заступницей, и жутко стало ему:

– Прости, Ты, меня и помилуй грешного. Услыхала Ты мою молитву. Да жуть берет чивой-то. Ведь, купчишка-то, что победнее меня, тоже Тебя, поди, просит-молит, чтобы меня скорее на тот свет забрало. Прости, не погуби. Каюсь азм грешный, раб Афанасий. Свечу во-от поставлю!

Не дурак был Алафеев. Понял, кто его утопил, и на допросе показал, что вместе будто с Бычковым товар укрывали до НЕП-а.

Через месяц проснулся Бычков во Владимерском центре на голых нарах. Рядом гражданин лежит. Присмотрелся Бычков к гражданину и признал:

– Здрасте!

– Здрасте!

Повернулись на другие бока в разные стороны, и больше ни слова. – Нашла коса на камень…

Дали обоим по три года с конфискацией имущества. Сослали не далечко, в Сибирь…

Осталась у Бычкова семья в Коврове. Сын парикмахерскую открыл. Вывеску сам вывел на стене: – «Культурная парикмахерская. Употребляйте одэколонь. Одэколонь не роскочь, а гигиена».

Бычкова осталась жить во дворе своего дома. Там хибарушка была. Уходить из дома муж не велел. Еще кое-что закопано было в разных местах двора.

Длинные, скучные вечера стали в доме. Сидят, бывало, да сказки рассказывают. Вот, мать и говорит, глядя на янтарное ожерелье на портрете:

«Было это давным-давно, не в нашу память уже. Може и сто годов, а то и боле. Тогда наша прабабка носила это ожерелье. Большие деньги были за него плачены. Настоящий янтарь! Нитка длиной в два с половиною аршина. Шестьдесят две дольки, что твое голубиное яйцо. В семье переходило от старшей дочери к старшей. Так и ко мне попало… Вот, ехала наша прабабка с молодым мужем после венца к родным в имение под Москвой. А время было неспокойное: не то Емелька буйствовав, не то Стенька. Кругом лес стоит. Весна, зелено кругом, ничего не видать… Вот, в одном овражке и налетели разбойнички на наших с криком да с гиком. Людишки-то все, что при лошадях были, кто куда. Известно, – не своя шкура, господское добро. Остались наши вдвоем с разбойниками с глазу на глаз. Не растерялась наша прабабка, сунула предварительно ожерелье за пазуху, и сидит…

Подходит к ней молодой разбойничек и спрашивает:

– А что этто у тебя, молодушка, за пазухой?

– Не знаешь, что у молодой бабы бывает за пазушкой, добрый молодец? – отвечает наша прабабка, а сама свои зубы-жемчуги показывает.

– А не врешь? – спрашивает опять разбойничек тот. Сам широкий нож в руке держит. Муж ее сидит, что твоя глина в сухое лето.

– Не вру. Чего мне врать-то? – спокойно отвечает наша прабабка.

– А ну, дай пошшупаю, – говорит разбойничек.

А прабабка ему отвечает:

– Если стыда-совести у тебя хватит молодую женку при мужи законном шшупатъ. А ежели ты добрый молодец, так веди меня в густ зелен лес, да там и делай свое дело. Вдвоем-то дело темнее.

Отвел нашу прабабку разбойник тот в самую гущу… Ждет муженек их, сам – белее муки-сеянки «первый сорт». Вышли те, наконец, из лесу, отряхиваются. Отпустил, значит, ее разбойничек…

Валентина слушает, сама улыбается:

– Не нашел, стало быть, разбойник ожерелье-то у прабабки? – спрашивает.

– Нет, не нашел, – отвечает мать.

Весной получили от Бычкова письмецо. «Бывший арестант» принес. Пишет Бычков, что, может быть, приедет скоро. Только расстаться с носильными драгоценностями «прийдется» и с ожерельем тоже. Зато жизнь и остальное можно сохранить.

А были у Бычкова зарыты три кубышки: одна – с советскими полтинниками, другая – с семейными носильными драгоценностями, и третья – с царскими золотыми червонцами на десять тысяч рубликов. Больше всего дорожил Бычков царскими червонцами… Думал носильными драгоценностями отделаться. Хорошо помнил, что где закопано.

А жена, как его еще только арестовали, сразу переменила места. Боялась, что кто-нибудь видел, как закапывали, и чтобы кто не добыл у них золото. Теперь, как получила письмо от мужа, никак не могла вспомнить, где что лежит… Такая уж бабья память. А снова копать не решалась. Почти три года прошло. Земля окрепла, не копнуть.

И вот, приехал Бычков с агентом. Сначала в доме водочки выпили, потом пошли копать… Долго искали. Наконец, все-таки нашли, хоть и не в том месте, где сначала сам Бычков указал. Выкопали добрую кубышку. Агент взял ее и ушел…

Бычковы остались одни и стали на радостях пить чай всем семейством с сахаром. Вот, сын и говорит:

– Нужно, папаня, сегодня же ночью все выкопать и в новых местах схоронить. Завтра могут прийти опять копать.

– Пойди выкопай, – сказал отец.

Полночи рылся сын в указанных местах. В конце концов, принес-таки обе оставшихся кубышки. Вывалили на стол. – Серебряные полтинники матовой кучей легли на столе, а рядом – носильные драгоценности и с ними янтарное ожерелье.

«Возрождение», Париж, май 1956, № 53, с. 56–61.

Лесная сказка

Как-то вечерком, на огонек, зашел Антон Антонович Кулич к своему старинному другу, проживавшему на Троицкой улице столицы. Дом был огромный и населен вследствие уплотнения до невероятности. Собственно это был не дом, а несколько домов, соединенных одним двором, выходившим и на Фонтанку. По норме полагалось на каждую живую душу четыре метра законной площади, исключая коммунальные объекты, как кухня, уборная (единственная), ванная (также единственная), коридор и сорный ящик.

В том же дворе проживала семья вдовы-генеральши с тремя дочерьми. Им полагалось до шестнадцати метров площади, называемой жилплощадью. Шестнадцать метров это уже роскошь. Девицы спали на одной широченной кровати, старуха на диванчике. Остальная часть комнаты была отведена под столовую и гостиную. Стояла «бывшая мебель», висели «бывшие гардины», и на столе стоял настоящий самовар.

Дочки естественно мечтали выйти замуж, чтобы иметь свою жилплощадь. Но так как мамаша была строга и совсем не хотела, чтобы дочки выходили замуж, во-первых, – потому, что считала всех жителей СССР большевиками, а главное – потому что, потеряв дочерей, должна была бы потерять и шестнадцать метров, которых она чувствовала себя полной хозяйкой, а взамен могла бы только получить четыре метра, и притом с кем-нибудь в общей комнате.

Дочки работали в различных учреждениях, старшая в кооперативе, вторая на железной дороге в Управлении, а третья чертежницей в Академии Наук. Старшей Надежде было около двадцати лет, она успела окончить женскую гимназию: вторая также окончила Институт благородных девиц, а третья не окончила никакого женского учебного заведения и теперь спешно заканчивала свое образование чтением бульварных романов, продававшихся тогда на барахолках в изобилии. Генеральша воображала, что держит своих дочек в ежовых рукавицах, как держала когда-то своего генерала, и не пускала их в оперу, боясь, что они попадут на «Пиковую Даму», и где могут услышать ужасную арию: «Если б милые девицы»…

– Это такая отвратительная ария, что я просто не понимаю, почему не запретили Чайковскому ее написать, – ворчала старушка, не предполагая, что ее ежовые рукавицы давно расползлись по всем швам, и дочки давно смотрели во все глаза на коммунистический мир, впитывая, как губки все, что в их возрасте впитывается. Они давно слышали эту оперу, а мамаше сказали, что были на «Русалке» Даргомыжского, чем привели старуху в еще больший ужас.

– Боже мой какой ужасный век настал, совершенно невозможно скрыться от скабрезностей. То ли дело в наше время… и т. д.

И вот, когда Антон Антонович изложил приятелю причину своего появления в его квартире, приятель немедленно вспомнил об этих трех девицах, которых посещал иногда в выходные дни, оказывая кое-какие услуги по домашности, как, например, по починке водопровода, уборной или паяния кухонной посуды. Сам он был женат и девицами мало интересовался, но при заявлении друга о том, что ему надоело одиночество, мгновенно схватился за мысль о сватовстве.

– Все-таки рюмашку, другую можно будет протолкнуть в засохшее без выпивки горло.

– Бери, брат, в это лето отпуск и едем в Новгородские леса. Мы с женой тоже едем и пригласим туда этих девиц, и дело в шляпе. Найдем хорошую избу, а когда приедут девицы, вторую для них, и заживем, братишка, как турецкие янычары. Ты пойми только! Одна, Надежда, работает в кооперативе, где продают мужскую одежду, понимаешь ты, глупая башка, что это значит! Это значит, что ты будешь иметь отличные штаны, а может быть и пиджак, а может быть и пальтишко. Кроме того, она девица хозяйственная и умеет печь такие пироги с рыбой или мясом, что пальчики даже свои оближешь. Мне бы такую женку, я бы, брат, приоделся на все сто! Ей Бо!..

– Потом приезжает вторая, разжигал дальше любопытство друг Антона Антоновича, как настоящий продавец. Евгения, имя-то какое! Она не так хозяйственна, но хороша-а… А потом, работает на железной дороге. Это значит, всякие там бесплатные проезды по всей России, а кра-си-ва, умопомрачительно! Бож-жест-вен-на! Взглянет, мурашки заползают, как блохи по всему телу. На вид ангел, а ресницы, как у ведьмы, огромные, густые! Ну просто проволочные заграждения с электрическим током, ей Богу! Но строга, черт возьми, так что тебе придется повозиться. Лучше переходи сразу на третью, Анну. Девица, я тебе скажу, малина! Чертежница. Немного курноса, но румяна, любопытна к нашему брату, горяча, как украинский борщ с перцем, кругла, глупа и замуж хочет до неприличия. Тут ты уж наверняка клюнешь. Не знаю, как она будет после замужества, ручаться за нее трудно, но на первых порах будет тебя ублажать.

Вот сначала приезжает первая, с которой ты познакомишься у нас за чаем. Потом пойдем гулять в лес за грибами или малиной. Пойдем сначала вместе по приличному, потом мы возьмем влево, а ты с ней вправо, сначала будем перекликаться, а потом престанем… Там в лесу, брат, такие уголки и уголочки, что никакое ГПУ не найдет, даже не только любопытный. Там и днем-то как ночью.

– Да, но я не умею объясняться… промямлил Кулич. – Ты бы хоть научил что ли?

– Какие там в лесу могут быть объяснения? Ну, сам посуди. Кругом лес, я говорю тебе, лес насколько глаз хватает, а там глаз дальше, как на полметра ничего не видит. Сама природа еще с сотворения мира устроила так, чтобы парочки ходили в лес. Ведь она-то тоже человек. Ну, скажи ей там пару каких-нибудь амурных слов что ли, чтоб она могла потом сама перед собой оправдаться. И все!

– Но как же сразу? – Снова спросил Кулич, почему-то краснея на этот раз. – Ведь она все-таки генеральская дочь, не какая-нибудь колхозница.

– Сразу лучше. Если она обидится, скажешь ей, что от сильной любви торопился и основательно обалдел, и снова извинись. Они это, брат, любят, извинения там всякие и цирлихи-манирлихи. Да, стой, знаешь, как я объяснялся в любви своей благоверной? Рассказать?

Но тут в комнату вошла жена приятеля с метлой в мокрых руках и тряпкой, которой она брала закопченную посуду. Приятель замолчал, а жена наоборот заговорила:

– Не верьте ему! Совсем было не так, а наоборот. Мы, женщины, созданы из другого теста, с нами нужно обращаться очень осторожно, а то можно спугнуть. Нужно один раз деликатно намекнуть, потом другой, потом третий, потом…

– Не верь ты ей, – шептал, скривя рот, приятель, – не верь, делай, как говорю я и все, понял?!

Жена все-таки услышала этот заговорщицкий шепот, нашла в нем что-то опасное и для себя и потому машинально приподняла метлу. Приятель Кулича ловко увернулся, а Антону Антоновичу пришлось замолчать, он уже струсил, но в это время из кухни донеслось зловещее шипение убегающего из кастрюли супа из картофельных лушпаек и морковной шелухи. Хозяйка метнулась на кухню, бросив по адресу мужа какое-то нелестное замечание. И через минуту на кухне поднялся ураган.

Кулич быстро распрощался с приятелем и ринулся к выходу…

* * *

Но через неделю он уже сидел с ним на бревнах за околицей новгородской деревеньки Мосино. Позади них на кривой дробине была прибита доска, покрашенная в непонятный цвет, и на ней стояло выведенное корявым почерком: «Деревня Мосино, Боротновского района. Жителей 170 душ: 102 жен. и 68 муж. Изб – 17».

Вокруг сомкнутым строем стояли новгородские сосны, тополя и липы и тихо шумели листвой и хвоей. На опушке их девки и бабы гребли скошенную мужиками траву, подкидывая короткими грабельками в небольшие кучи, и потом надевали эти копенки на палки для просушки.

Парни заигрывали с девками. Вокруг была мирная тишина. Как-то ближе и чутче ощущалась природа, пахло медом от лип и тополей. С полей тянуло «зубровкой». Лоно природы – в конце концов, и больше ничего. Антону Антоновичу захотелось, чтобы девицы приехали поскорее.

Так прожил он с недельку и уже начал скучать, как вдруг телеграмма:

«Выехала сегодня. Надя». Когда – сегодня, не говорилось.

Но сегодня оказалось, как он увидел из телеграфного бланка, именно – «сегодня», и потому нужно было мчаться на станцию за 18 километров, как можно скорее, так как уже было около 4-х часов дня. У квартирохозяина Антона Антоновича была резвая лошадка, но сам он не мог ехать на станцию.

– Ну вот видишь, Антон, как тебе улыбается судьба, – сказал его друг. – Поезжай, встретишь девочку. Ведь это просто роскошь. Мне бы!… 18 верст ехать вдвоем по густому лесу. Тут, брат, такие возможности, что просто не оберешься. Поэзия, черт возьми, прямо по Надсону, ей Богу!.. Ты едешь, напеваешь что-нибудь вроде: «еду, еду, еду к ней. Еду к любушке своей»… И все кругом лес. Она, брат, сама к тебе на плечо головку положит…

Но Антон Антонович все-таки волновался и совсем не по причине встречи с незнакомой барышней, а потому что не имел никогда дела с лошадьми. Никогда не правил и тем более чужой лошадью.

– Вдруг конь распряжется! Что я тогда буду делать?

– Вот и хорошо, если распряжется. Остановка. Разговоры: что да почему. Езжай, дурачек, а то опоздаешь. Вали!

И Антон Антонович поехал, положив предварительно в телегу целый ворох сена, чем привел в ужас скупого хозяина.

– Вы что же это спать в телеге что ли собираетесь? Столько сена наклали в телегу?

Антон Антонович был сконфужен ужасно. Словно его поймали на месте преступления. Сено он, действительно, положил специально для барышни.

Наконец выехал. Лошадку торопил очень, все боясь опоздать.

В сумерки прибыл на станцию Коровенки. Одновременно подкатил к ней поезд из Петрограда. Вышли пассажиры и кондуктор дал свисток. Никакой барышни не было. Антон Антонович грустно проводил взглядом поезд и поехал домой. Жаль было денег, истраченных на наем подводы. Потом личная неудача портила настроение. А в лесу стало к тому же и страшно, так как темнота там наступила моментально.

– Не вижу никакой поэзии в блуждании в одиночку по темному лесу. – Думал Антон Антонович, всматриваясь в сумерки. В новгородских лесах давно повывелись исторические разбойники, но жуликов прибавилось из столиц и окрестностей. Дело в том, что с наступлением революции все жулики стали тоже ездить на отдых, ну и поработать заодно там же на месте.

Поэтому Антон Антонович гнал лошадку во весь дух и орал самые разбойничьи песни.

– С рраззудалой ватагой своею я разгрраблю хоть сто городов… или…

– Не гулял с кистенем я в дремучем лесу… – или еще что-нибудь в этом роде.

Но проехал через лес благополучно. Хотя и без барышни, но все-таки был доволен уже тем, что поездка обошлась без особых приключений с петроградскими жуликами.

* * *

Утром сидел с хозяином и пил чай с медом, глядя через околицу на дорогу, по которой медленно тащилась пегая кляча с расхлябанной телегой, поскрипывавшей немазаными колесами. В телеге было двое седоков: лохматый невыспавшийся мужик свирепого вида и невыспавшаяся миловидная барышня, сердитая и заплаканная.

– А вито, однако, ваша барышня аккурат едет, а? – сказал хозяин.

Антон Антонович выглянул в окно… Из разговора с барышней выяснилось, что кондуктор заболтался с какой-то пассажиркой и прозевал объявить остановку на разъезде. Барышня спохватилась тогда, когда поезд тронулся, и успела прочесть, что станция называлась «Боровенки». Она видела какую-то телегу и лошадь и догадалась, что эта телега была прислана за ней.

Пришлось ей вылезти на следующей станции и нанять вот этого дядю, которого она всю дорогу страшно боялась.

– В шесть раз дороже, чем стоит билет по железной дороге из Петрограда, – возмущалась хозяйственная девица.

Конечно, при таких обстоятельствах никакой речи о гуляниях по лесу быть не могло. Нужно было подождать, когда девица «отойдет», и тогда уже вести наступление. Но когда она успокоится, – никто не знал, как вдруг неожиданно, совершенно вне программ, получили другую телеграмму:

– Выехала. Встречайте обязательно. Аня.

Тоже не было указано, когда выехала и когда встречать.

– Ну, Антон, тебе просто везет. Вали немедленно. Эта девица та самая, что с огнем и замуж хочет выйти вперед всех сестер. Тут уж у тебя обязательно выйдет, только сам не подкачай, как говорится.

И опять резвый меринок помчался по кочкам и ухабам, через корни гигантских деревьев на станцию. И опять хозяин зажал в ладони хрустящую бумажку. Антон Антонович летел за своим счастьем на всех парусах. На станцию прибыл вовремя. Поезд подошел тоже вовремя, но из него никто не вышел, поезд попыхтел из приличия, подождал, потом издал свой дикий свист, принятый на всех российских дорогах, словно крикнув: – Тю-тю! Укатил.

Антон Антонович опять поздно возвратился домой с мыслью более никогда не ездить за девицами и не искать свое счастье по глухим лесам Новгородской губернии. Он видел какое-то миленькое личико, смотревшее в окно вагона и даже улыбнулся ему, помня наставление друга о желании этой девицы выйти замуж ранее всех, но девица отвернулась от окна. Это оказалась не она.

– Энтая наверно не доехала, – сказал хозяин, распрягая лошадь и подсчитывая, сколько он еще заработает через неделю, когда приедет третья.

Утром сидели и пили чай с медом. За околицей появилась скрипучая телега со страшным лохматым мужиком и миловидной барышней с сердитым и заплаканным лицом.

– Как вы не могли догадаться, что я могла не доехать. Еще мужчиной называетесь! – Она особенно сердилась потому, что боялась, что удача перепадет третьей сестре и заранее завидовала.

– Теперь Женька, конечно, не проедет и попадет прямо ему в лапы, – злилась она, разговаривая со старшей Надеждой. Та молчала, хотя и думала то же самое.

* * *

Через неделю Антон Антонович прибыл на ст. Боровенки и шел узнавать, когда прибудет поезд из Петрограда. Вернулся к лошади и к своему ужасу на месте ее не нашел. В это время прибыл поезд из Петрограда и отделил его от станции. Но Антону Антоновичу было теперь не до девицы. Решив, что лошадь украли новгородские жулики, он тоскливо смотрел на оставшуюся уздечку на столбе и подсчитывал, сколько ему придется теперь платить за утерянную лошадь с телегой и сбруей. Перевел все это на товарный рубль и пришел в окончательный ужас, едва устояв на ногах. О девице он уже не думал. Ему даже не хотелось, чтобы она приезжала.

– Самая строгая… Если уж с теми ничего не получилось, то уж с этой и подавно. Очень мне нужно изображать перед ней извозчика. Сама доедет! – сказал он вслух. – Покорно благодарю! Дураков нет!

Только подумал он, как его окликнул начальник разъезда:

– Гражданин, это вы, кажется, разыскиваете какую-то приезжую барышню? – Вот барышня вас спрашивает.

– Черт бы тебя побрал с твоей барышней! – пробормотал Антон Антонович. – Когда мне и так свет не мил!

Но уже к нему мчалось нечто легкокрылое, очаровательное в легоньком летнем платьице, парившее над голенькими коленками так соблазнительно, что у бедного Кулича зачесалась спина, и он продекламировал:

– И сизокрылый Серафим на перепутье мне явился…

– Вы приехали за мной? Как это мило с вашей стороны, – услышал Антон Антонович, как ему показалось, ангельский голосок. – А где же лошадка?

– Ка-кой я нес-час-тный… – едва не заплакал Кулич и вытер нос рукавом. Девица поморщилась, ее носик стал еще милее, и Антону Антоновичу стало еще горше.

– Но где же лошадка? Едемте скорее. Я сгораю от нетерпения скорее доехать до деревни, потому что уже вечереет, и станет свежо, – проговорила настойчиво девица.

– Не знаю, – рявкнул Антон Антонович, вспоминая, сколько ему придется платить за лошадь.

– Но почему мне? По-че-му? Черт вас всех подери! Кто затеял эти кошачьи свадьбы, и теперь я должен за всех отдуваться. Почему? – едва не плакал Кулич.

Но девица моргала такими длинными ресницами, что Куличу стало горько во рту.

– Не знаю, – произнес он жалобно. – Вон ее уздечка на столбу.

– Не на столбу, а на столбе, – поморщилась девица. – Уздечка на столбе, значит, лошадка ускакала без уздечки.

– Ах, почему ты сама не ускакала раньше! – подумал Кулич и прибавил сердито:

– Ее украли жулики и увели. Понятно вам или нет, милостивая государыня?

Милостивая государыня шлепнула несколько раз ресницами, как махаон своими огромными крыльями и заботливо проговорила:

– Что же мы теперь будем делать?

– Фу, черт, как это моментально у этих генеральских дочек вырабатывается приказывающий тон, когда они говорят с нами, мужчинами! – Что мы будем делать? Не она, а мы. Словно села на шею и поехала, – злился Антон Антонович, но девица не дремала. – Что же вы стоите? Нужно бежать куда-нибудь и искать ее. Она наверное ускакала куда-то, – авторитетно продолжала девица, отчего отчаяние Антона Антоновича еще более усугубилось, и он продолжал: