Текст книги "Цветы мертвых. Степные легенды (сборник)"

Учитель географии
Подлинное происшествие

На маленькой площади небольшого сибирского города находилась «Образцовая средняя школа». До революции город был обыкновенным населенным селом. После революции, если предполагать, что революция окончилась уже, село это декретом Совнаркома переименовали в город и сделали его районным центром. Бывшую в нем сельскую школу расширили территориально за счет реквизированных соседних домов сосланного священника, общественной чайной и дома псаломщика, и наименовали «образцовой».

Жили, работали учителя этой школы, легли однажды спать и вдруг… проснулись «образцовыми» учителями.

Внешнее изменение в школе выразилось в водворении под крышу школьного здания новой вывески: «Т-ская образцовая средняя школа им. тов. Лошкомоева».

В остальном все осталось по-старому.

В одно прекрасное утро, еще в летние каникулы, появился на площади в городе человек, одетый по современному: рубаха «навыпуск», высокие болотные сапоги, полосатые галифе и серая кепка. Он с любопытством рассматривал главное школьное здание и остановил, наконец, свой взгляд на очень высоком и очень толстом субъекте, одетом лишь в шелковую майку и короткие штаны. О ботинках на резиновой подошве можно не упоминать, ибо какой же совгражданин носит ботинки не на резине?

– Что вам угодно? – спросил высокий и толстый.

– Ничего, – ответил человек в болотных сапогах.

– А чего же вы смотрите на вывеску? Может быть, вы учитель?

– А вы кто будете? – спросил человек в болотных сапогах.

– Я директор школы, – ответили майка и трусы.

– Мне вот директора и надо бы.

– А вы, случаем, не географию преподаете?

– Как раз попали в точку. Я и есть учитель географии.

– Учитель географии?! Отлично! Мне как раз и нужен учитель географии… прежний-то ушел в этом году, а школа теперь значит без «географа». Идите в Рай-Оно и скажите, что я вас беру в свою школу, – сказал толстый.

Человек в болотных сапогах отправился в соседний со школой, одноэтажный мазаный домик с вывеской: «Рай-Оно». Человек вошел. У стола в единственной комнате сидел небольшой черненький человечек в вышитой рубахе. Он поднял вопросительно глаза на вошедшего. Тот, не говоря ни слова, положил перед черненьким какую-то бумажку.

Черненький прочел: «Гражданин X. препровождается в Т-скую образцовую среднюю школу для преподавания географии в 8–9 классах. При наличии свободных в школе часов, может взять уроки геологии и астрономии в 10-м классе».

Это действительное событие происходило в период так называемого расширения школьной сети, укрупнения школ и образования так называемых «образцовых школ», то есть в то время, когда школьное преподавание в СССР упало до такого низкого уровня, что встревоженные верхи власти решили хотя бы по внешности сохранить школы. Понадобились вновь учителя. И вот недавние безработные кинулись на школы. Брали всех без особой проверки, лишь бы набить школу полным штатом и потом сообщить об этом в высшую инстанцию. И вот, только еще вчера бродившие, шлепая по голым, зеленым от грязи, пяткам деревянными колодками, в поисках любой работы, оказались за кафедрами перед детской аудиторией.

Школы буквально гонялись за учителями и учительницами. Приказы свыше громили те районные ОНО, где не оказывался заполненным учительский контингент. Учителей ловили, искали, соблазняли, уговаривали.

И потому Зав. Т-ского Рай-Оно подскочил на кривом стуле, прочитав бумажку. И словно боясь, что ее у него отнимут, быстро сунул ее в стол.

– Идите же скорее к директору Образцовой школы № 1. Он вам все расскажет.

* * *

Новый учитель географии неуверенно подписал в кабинете директора какую-то бумажку и, получив аванс за месяц вперед, отправился на берег реки погулять. Там, недалеко от лодочной станции, сидел косматый человек и удил рыбу. Новый учитель подсел в нему, и они быстро познакомились. Так как оба оказались страстными рыболовами, то и разговор, естественно, все время касался интересующего их обоих вопроса, обходя вопросы школы.

Тут еще, кстати, у косматого попался крупный максун и пытайся сорваться с крючка. Новый учитель ловко прыгнул в своих болотных сапогах прямо в реку и успел ногами и руками загородить путь пытавшемуся удрать максуну. Лишенный плавательной сферы, максун оказался на мели и немедленно сдался.

В рыбалках провели вместе весь остаток каникул и достаточно подружились.

В сентябре школа села за уроки. На первом же из них – в 8-м классе – новый учитель немного развеселил учеников странной манерой пользоваться указкой и показывать ею на карте. Лучшие ученики обратили внимание и на то, что учитель начал первый урок не с общего обзора, а с Ленинградской области.

– Вот, детки, – начал он, – это значит город Санкт-Петербург… то есть теперь, конечно, переименован в Ленинград.

Ученики заметили, что учитель при последнем слове вздохнул.

– От него, – продолжал учитель, – идет железная дорога на Москву, потом дальше, аж до самого Владивостока… Еще батюшка царь, император Александр III протянул эту дорогу на другой конец России… Сначала, до Москвы, то император Николай Первый проклал первую дорогу… Ристократия, значит, против дороги была… а царь рассерчал и хватил синий карандаш, да как чиркнет им прямую от Петербурга до Москвы. Никаких, говорит, чтоб поворотов, а чтоб прямая дорога была… Ну, нагнали солдатов, колодников, кандальников, и в срок окончили дорогу. Теперь прямая, как стрела. Есть ма-ахонький поворот у станции Акуловки… и опять стрела до самой Москвы. Бывало едешь, да все спишь… спо-о-кой-ненько… до самой Москвы-Матушки…

Ученики слушали с затаенным дыханием.

– А вы, дяденька, часто ездили? – спросила бойкая восьмиклассница.

– A-а… почитай полжизни, – ответил учитель и продолжал:

– Как от Петербурга-то отъедешь, так вагон, бывало, и не шелохнется. Только станции мелькают… В Чудове остановка 20 минут. Паровоз воду берет. Потом как начнут мелькать… Турбино – одна минута остановки… Боровенки – одна минута, и так до Акуловки. Там, значит, депо. Починка или смена паровоза… а потом кати дальше… Да-а… – вздыхает учитель географии.

– Ну, а по дороге то, дяденька, есть города? – не унимается бойкая восьмиклассница.

– Есть, есть, как же… и леса, и поля, и пашни, и огороды, и сады, и выгоны для скотины… все есть. Красота-то какая!

– Ну, а экономическая жизнь? – опять спрашивает восьмиклассница.

– Ну, да есть конечно и экономическая… только про нее погодите… сначала про железную дорогу, потому транспорт, так сказать, товары разные по ней идут: скотина, камни, соль, железо, переселенцы, уголь… Это из Рассей. А в Рассею: дрова, лес, битая птица, масло сибирское, мороженое мясо, орехи, кедрушки…

– А что это кедрушки? – опять спрашивает весьмиклассница.

– Кедрушки? Это орешки такие… кедровые, очень даже вкусные… Не пробовали? – говорит учитель.

– Пробовали… пробовали… их и у нас сколько угодно в лесу. Вот! – и несколько рук тянется к учителю с горстями, полными кедровых орехов.

– Кушайте! Пробуйте!

В классе веселый шум. Звонка не слышали. Заглянул директор.

– Что это у вас тут, Иван Иванович, не уложились в 45 минут?

– Нет, нет, ничего… все в порядке… по правилу… не беспокойтесь… товарищ директор, – отвечает учитель.

По коридору ученики проводили нового учителя до самой учительской. В учительской его встретили другие учителя.

– Ну как в новой школе? Ребята не хулиганят?

– Нет, нет, ничего… хорошие ребятки… Вот кедрушками угостили, – добродушно улыбаясь, учитель вынул горсть орехов из кармана. Учителя приняли выражение «угостили» за шутку и поздравили учителя с успехом.

– Нам они ни одного ореха не дают, когда требуем отдать. Моментально куда-то спрячут… Это такие фокусники!

– Нет, у меня ничего… даже сами отдали.

Учителя переглянулись и разошлись из учительской по классам.

Следующий урок был в 9-м классе. Новый учитель вошел спокойно и уверенно. Ведь предыдущий урок прошел отлично. Сел за кафедру и опять начал про Николаевскую железную дорогу. Курс же 9 класса – Европа. После урока ученицы деликатно напомнили новому учителю, что он ошибся, приняв их за восьмиклассниц.

– Ну и хорошо! Как девятиклассницы, баловать меньше должны… а старое-то тоже повторить никогда не вредно.

Пришел после урока в учительскую и записал в журнале смело: «Повторение».

* * *

Уроков географии по расписанию мало, всего два раза в неделю в каждом классе. С начала учебного года Завуч школы составлял, за недохватом учителей, так называемое «летучее расписание», уплотняя его и сокращая учебный день и насыщая его предметами наиболее важными, по которым даже не было достаточно часов охватить всю программу: математика и русский язык.

В следующий урок, через неделю, новый учитель рассказывал в 8-м классе про вокзалы Москвы и Петербурга, – о их красоте и внутренней отделке. Потом описал дорогу на Тулу и Казань: где подъемы, где спуски, где мосты, повороты крутые. Что на какой станции купить можно.

Дети слушали с большим интересом.

– В Перми, значит, молоко вынесут бабочки… мясо вареное, яйца… В Вятке рыбу жареную. В Туле пряники. В Казани – холодец, баранину, сыр… В Уфе – яблоки… Бабочки эти чистенькие наши, да румяные, что яблони… В Екатеринбурге – пироги с грибами, с груздями, клюкву, морошку вынесут в туесах берестовых… Эх… было…

– А теперь тоже так?

– Ну, теперь известно не так… потому частника пристукнули. Тоже наживаться-то на пассажирах не дело… – спохватился новый учитель.

Прошло несколько недель. Создавшаяся сначала дружба, на почве рыбной ловли, у нового учителя с Завучем постепенно охладевала, так как наступил уже октябрь. К этому времени уже начали до него доходить кое-какие слухи от родителей некоторых учеников. И он решил посетить уроки нового учителя.

Учитель, вследствие большой нужды в учителях, получил к этому времени частные уроки географии в местном батальоне для командного состава, в Г.П.У., у пожарников и в милиции. Это был период увлечения «учебой». Пооткрывали массу курсов, и учителя неплохо на них подрабатывали, как говорят, «халтурили» или, еще лучше, «латались».

На этих-то халтурах и окончилась учительская карьера учителя географии. Нужно же было ему поставить низкую отметку жене начальника районной милиции, бабе бестолковой и самоуверенной. Та сбегала к Завучу школы и сказала ему, что учитель географии совсем даже, по ее мнению, «не учитель, а совсем наоборот»…

Завуч посетил урок «географа» в 9-м классе и ахнул. Целых полчаса учитель рассказывал, а потом и спрашивал:

– Ну, сколько минут стоянки в Тюмени? – А какой знак стоит на Уральском хребте на границе с Сибирью? – Сколько туннелей на Кругобайкальской железной дороге?

Несмотря на то, что ученики бойко, с охотой и, видимо, правильно отвечали на все вопросы, Завуч тем не менее решил сбегать в Рай-Оно и проверить документы нового учителя географии. Документов не оказалось. А Зав Рай-Оно лишь смог прочесть хранившуюся у него в столе бумажку, представленную в свое время новым учителем.

Тогда запросили Обл-Оно и получили вполне исчерпывающий ответ, с копией заявления учителя и резолюции Обл-Оно: «Так как я уже превзошел все науки и хорошо знаю географию, прошу назначить меня учителем».

Резолюция Обл-Оно гласила: «Ввиду того, что тов. X., Иван Иванович, много лет прослужил кондуктором скорых поездов и отлично знает все станции, разрешаю предоставить ему уроки географии в одной из школ Новосибирского Края».

«Русская мысль», Париж, 22 сентября 1954, № 695, с. 4.

Артист
Из советской жизни

То, что я хочу описать здесь, происходило уже давно, а именно в двадцатых годах, то есть в первые дни революции. Дело, конечно, было в новой России, в так называемом СССР.

Работал я на заводе слесарем. Известно, какая тогда была работа на заводах там. Занимались тем, что каждый делал, что ему вздумается, для насущного существования, так сказать: кто бритвы, кто зажигалки. Тогда столько этих зажигалок наделали, что если бы в СССР хватило тогда бензину, ими можно было бы зажечь мировой пожар. Но бензину не было, и народишко занялся самодельщиной во всех областях жизни и культуры.

Особенно всех привлекало искусство. Театров этих развелось, ну не приведи Ты Господь. Открылись всякие там культурно-просветительные клубы и такое разное, что теперь и вспоминать неловко. Талантов этих развелось, как бывало клопов. Достаточно было лишь пойти в Культком заявить о своем таланте, готово, давали роль или там какие назначения, и дело в шляпе.

Решил и я, извините, умора ей Богу, заявить, что чувствую в себе силу артистическую, так вот мол и прет она из меня, удержать невозможно. Так лучше уж, чем удерживать и тратить на это силы сопротивления материалов, лучше, мол, назначьте меня артистом, а я вам изображу классическое. Ну, известно, отказа не было. Валяй, мол! Потому артист нужен народу.

Ну, в общем, заявил и я о себе. Смотрю, обрадовался этот «Культком» здорово. Усадил меня на дырявый диван. Угостил махоркой. Меня даже страх взял от такого обращения. Ну, как, думаю, заставит он меня Шаляпина изобразить, что я буду, безголосый, тогда делать? Потому обращение такое, как будто я какой-нибудь комиссар внутренних дел.

Однако, обошлось все без Шаляпина, а просто нужно было классического дурака изобразить с буржуазным уклоном, и все, из повести писатели Фон-Визина: «Недоросль». Потому Недоросль этот представлен как идиот, а идиота никто играть не соглашается. Боятся, что кличка так потом на всю жизнь и останется. Ну, короче говоря, им нужен был идиот классический!

– Ну что ж, – говорю, – можно. Таланту на это не много нужно. Играй, как ты есть и все тут.

А идиотства, чувствую, у меня не только что на одного идиота, а на двоих хватит. Так и прет из меня.

* * *

Ну, учили, конечно, там роли. Ходили на репетиции. Интересно даже было. Жаль только, что все женские роли на старух были, а их никто из молодых играть, конечно, не хотел. Ну, набрали тоже старух, значит. Скучно. Знаете, желание требует стимула, а, извините, какая откровенно говоря, старуха стимул поднять может – одно уныние только разве навести.

Наступил день спектакля. Утром работал на заводе, зажигалку одному гражданину спешно отшлифовать нужно было, в шесть часов вечера спектакль назначен.

Все было ничего. Да совесть меня мучила, что я-то изображать должен был идиота, а мой подмастерье Сашка – играть учителя моего Цыфиркина. Обидно было, что я же на работе ремеслу его обучаю и он дурак дураком, а на сцене наоборот, он умный, а я дурак. Только одно утешение было, что моя главная роль. Все было спокойно у меня на душе, кроме вот этого неприятного чувства, угрызения совести. Остальное было все хорошо.

Только вдруг замечаю, что в день спектакля, часам так к пяти вечера начал меня брать страх. Аж дрожу весь. И чего, сам не знаю. Ну, дрожу и дрожу. Жена мне уже и чай горячий без сахару давала, и в кровать клала, и малиной поила. Нет, – дрожу и только. Тогда один друг мой, тоже артист, который занавес поднимал в том же театре, и говорит:

– Да ты. Сеня, не беспокойся. Это без привычки только всегда так. Вроде попервах. Вот пойдем сейчас по дороге в клуб, там кабачок есть. Хлопнем по маленькой – как рукой снимет. У меня этак же было, когда я еще на сцене пел первый раз. Теперь, конечно, я не пою, потому что меня перевели занавесь поднимать. Ну, а тогда, когда я в первый раз вышел, знаешь, оробел так, что перед опущенным занавесом начал раскланиваться. Вышел это на сцену, а перед глазами муть одна. Ничего, то есть, не вижу. Помню только, что перед выступлением раскланиваться нужно, потому аплодисменты должны быть. Стою, и кланяюсь, как дурак, а аплодисментов не слышу. Кланяюсь один раз, другой, третий… а шума не слышу. Режиссер мне и кричит: не кланяйся, какого ты черта кланяешься, когда занавесь еще не поднят?

Тогда же, говорит, и решил я для храбрости выпивать перед выступлением. Правда, что больше-то выступать не приходилось, потому, что культком мне сказал: «Вам, товарищ, петь на сцене нельзя, потому что у вас на голос человеческий мало похоже, больше на домашнее животное, да и к занавеси вы не привыкши. Вы лучше к занавеси привыкайте, то есть поднимайте и опускайте ее для других, петь покедова обождите, покедова голос у вас скультивируется и на человеческий станет похож». Вот, уже год, как поднимаю и опускаю для других, и всегда рюмочку дергаю и перед поднятием и перед опусканием. И к концу спектакля такую смелость приобретаю, что готов на стену лезть – не то, что там спеть что-нибудь. Очень, говорит, помогает водка для смелости.

Ну, рассказал это он мне, так убедительно, что и решил я попробовать этого рецепта, хотя еще молодой был и не любил шибко-то зашибать.

Вот перед самым спектаклем заглянули мы в буфет, чтоб немного, стаканчика по два, раздавить этой водкой проклятой, ему и мне для храбрости. Ну, сели за столик. Подает хозяин водку. По руль 50 тогда платили, «рыковкой» называлась в честь тов. Рыкова, председателя Всесоюзного, дай ему Бог здоровьичка на том свете.

Значит, взяли мы 2 бутылки, чтоб под расчет, без сдачи, два стаканчика и сушеного максуна штуку. А максун наш, сибирская рыбка, объедение. Под него не то, что под расчет пить, а, можно сказать, и без всякого расчету. Дело было в декабре. У нас там в эту пору морозы так и режут. Дохнуть невозможно. А мы это сидим в теплоте и водочку попиваем, а за окном метель гудит, слышно, как стая волков. Ну, в общем, выпили мы эти бутылочки, что под расчет брали. Посидели, помолчали, и еще взяли под расчет опять же.

Вышли мы это из ресторана – ни зги не видно. Мороз это сразу нас обнял, как мать родная, и мы бодро зашагали но снегу прямо в клуб. Чтоб не замерзнуть, шли шибко, быстро.

Вот он и клуб, значит. Огни это видать скрозь метель. Вошли – народу полно. Разговаривают, курят, шумят. А чтобы пройти на сцену, нужно через публику пробираться. Вот идем мы вдоль стены, а народ все шумит это. Слышим отдельные голоса: «Пришел, пришел, главный артист прошел, сейчас начнется». Это про меня значит говорят. Приятно это мне так стало. Все-таки, думаю, хотя я и идиот, а все-таки главный. Все-таки лестно. Как ни говори.

Пошли за кулисы… Гляжу, какой-то незнакомый гражданин взад-вперед ходит и роль учит. Поздно ты, братишка, начинаешь роль готовить. Хотел ему на правах главного замечание сделать, да слышу: он мои реплики повторяет. Вот, думаю, здорово. Это значит, за что боролись, на то и напоролись, выходит. Опять театральные интриги. Пока главный шел на спектакль, в это время другого подсунули. Стерпел, однако, и прошел гордо мимо конкурента. Правда, качнуло меня в это время маленько, когда я проходил мимо режиссера. Но он ничего, «бодря» меня, вежливо гак говорит:

– Ну, наконец-то вы пришли, а то я уже нашего уборщика заставил вашу роль зубрить. Ведь целый вас час ждали, а никто идиота играть не хочет, вот только он и согласился.

Ну тут я успокоился насчет интриг и даже поздоровался с заместителем. Хотел ему что-то сказать поощрительное, да режиссер стал торопить гримироваться.

* * *

Начали меня намазывать. Я-то был пролетарский брюнет, и из меня блондина благородного нужно было приготовить. Отец-то мой из цыганов, говорят, был ссыльным, известно, за конокрадство. Маманю мою где-то на дороге соблазнил, известно – цыганы.

Намазали меня белой такой мазью по самую шею, потому шея-то особо черная у меня была. Еще мамаша покойница, царство небесное, говаривала, что это от грязи будто. Но я думаю, что это у меня от цыганского брюнетства. Мамаше-то, конечно, неловко было про цыгана-то вспоминать при мне, это уже дело соседок. Надели мне на голову рыжий парик… Но вот тут-то и началась настоящая представления. Не то от блондинской мази, не то от парика этого рыжего, а только меня развозить начало. Вы, конечно, понимаете, гражданы, это национальное наше чувство, когда развозит, с кажным бывало, надеюсь.

Режиссер меня это успокаивает, а меня все развозит и развозит. Один мне голову веером обмахивает, другой воду за шиворот льет для охлаждения натуры. Это меня, понимаете, после мороза-то значит того. На морозе-то все хорошо шло, а вот тут на тебе. Режиссер со мной, как с настоящей знаменитостью обращается:

– Вы, говорит, успокойтесь, не волнуйтеся, возьмите себя в руки. Вы же премьер у нас, не хорошо как-то.

А я думаю: «Хорошо тебе так говорить, “возьми в руки”, ты вот и то не можешь меня взять в руки, удержать, а мне-то каково?»

Потому чувствую, что я все вниз ползу. А как это человек может сам себя удержать, когда в ногах никакого удержу нет, так и подгибаются? Одним словом, развозить меня начало здорово. А тут вижу как раз, что режиссер мной что-то недоволен и шепчется с моим заместителем. Двурушничает значит.

«А, думаю, так-то ты. Нет. Извольте, говорю, я готов играть и изображать какого хотите идиота. Сейчас мне все аплодировать будут». И шагнул к двери на сцену.

Режиссер-то, двурушник, хотел было меня удержать, да я так поддал ему под ложечку, что он аж ёкнул. Выскочил я на сцену, в чем был… а этот-то, что занавесь поднимает, тоже под мухой был, да сразу как взовьет занавесь вверх, и увидел я сразу всю публику. Ну, это-то ничего, что я ее увидел, а вот главное то, что она-то меня увидела и давай она мне аплодировать. Уж она мне аплодировала, аплодировала. Я даже стоять устал. Я уж им кланяюсь и взад, и вперед, и вбок, а они все не угомонятся. Ну, тогда я, как настоящий оратор, поднял руку кверху и все замолчали. Привыкли, значит, ораторов слушаться.

– Граждане, говорю, я сейчас перед вами должен известного мирового буржуазного идиота изобразить, Митрофана, и вы сейчас такого идиота увидите, какого еще свет не видел. – Опять как зааплодируют, даже ничего произнести невозможно.

Ну, делать нечего, стою и жду. Но чувствую, что меня покачивает все на один бок. Наконец, надоело им аплодировать – перестали.

Вышли на сцену другие артисты и начали мы представление. Все шло сначала хорошо как будто. Мне говорят, я отвечаю. Я говорю, мне отвечают. Суфлер в будке хрипит, ничего не слышно. Но мне это маловажно, потому, я свою роль очень хорошо даже знаю.

* * *

Наконец спрашивает меня мамаша по сцене:

– Что ты, Митрофанушка, во сне видел?

Ну, я по роли, конечно, отвечаю:

– Всякую дрянь во сне видел, то тебя, матушка, то батюшку.

Зал как грохнет в смехе. «Браво!» кричат, «бис!» Мне даже смешно стало. Какой же, думаю, может быть бис во время исполнения роли, а они, идиоты, все орут и орут: бис! Меня даже подозрение взяло. Может быть, думаю, они считают, что это я такой дурак, что родной матери так вот отвечаю, рассердился, и при шуме начал говорить дальше – замолчали. Ну, сел я тогда на стул, чтоб заниматься начать с Савкой… виноват с Цыфиркиным, по арифметике…

Вдруг чувствую, что меня, что-то как будто больше развозить начинает. Развозит и развозит. Пока ходил, стоял, все было как будто ничего, а как сел на стул, лежать захотелось, ну прямо неудержимо. Навалился на стол, значит. А Савка, подлец, мне замечание. «Не ложись, шепчет, это неприлично». Ну, тут меня, знаете, просто обида уж взяла. Думаю, ах, ты подмастерье зеленое, еще меня, мастера, второй статьи учить вздумал, да еще на сцене? Это значит тебе прилично?

Вскочил со стула, да хотел ему прямо по роже заехать, да он увернулся так, что я успел только за косичку его учительскую дернуть. Трах! А она, окаянная, возьми да оторвись. Парик-то с головы и долой. Савка-то, хотя и моложе меня, а лысый совсем был. Театр как опять грохнет: «Браво, бис!» Это, выходит, чтоб я еще раз повторил этот номер. Да я бы, может, и повторил, потому уж очень здорово на Савку разозлился, да чувствую, что меня уж очень развозить начало. Наверно от волнения.

А Савка-то, дурак, не то от страха, не то от глупости своей, давай за мной гоняться и парик у меня отымать. Я от него, а он за мной. Зал шумит. Ничего понять невозможно. Ногами стучат, ну словом полный успех.

Да в это время черт режиссера принес. Вбегает он и весь аж зеленый, ко мне.

– Ты, говорит, пьяный. Опустите занавес! – Это тому, что занавес опускает.

Тут уж меня такая злость взяла, что и не приведи Господь. А из зала, слышу, кричат: «да он пьяный. Смотрите, как его качает!»

Возмутился я тогда двурушничеством режиссера. Ах, думаю, ты одной рукой мне, значит, комплименты говоришь, премьером называешь, а другой рукой меня пьяным обозвал. Размахнулся я по нашему, по мастеровому, да как хрясну его одной рукой слева, а другой справа. «Вот, говорю, тебе твое двурушничество!» Режиссер и растянулся на полу. Гляжу, а рот у него раскрыт, и у матушки моей, по сцене, тоже рот раскрыт, это они кричат оба, значит, от страху. А мне ничего не слышно, потому театр аж стонет от удовольствия.

– Бис, кричат, бис!..

* * *

Окончилось дело, конечно, в милиции. У нас-то многие культурные дела в милиции больше оканчиваются. Привели меня туда. Конечно, по дороге по морде надавали. Ну, да где этого нет? Пожалуй, и стран таких нет, чтоб без мордобития. Часто приходится читать и теперь здесь, заграницей, что известный преступник долго не сознавался в преступлении, а как поговорил с ним начальник участка, так сознался. Известно, какие разговоры с начальниками.

А то еще так бывает. Не сознается человек час, другой, третий, а потом после 48 часов сознается. Это преступники-то, конечно, народ крепкий. А нам что? Дадут раз по шее и весь разговор. Народишко-то мы жиденький, артисты.

Ну, короче говоря, кончилось дело холодной простыней, ведром воды, и 25 рублями штрафу. А вот, за что, не сказали: за пьянство, дебош или за то, что на сцене играл.

Ну, а все-таки нужно сказать, что у нас, на родине, как было, так и осталось с театральными интригами. Уж мы за что боролись, на то и напоролись. Это верно.

«Русская мысль», Париж, 29 декабря 1954, № 723, с. 6.