Текст книги "Цветы мертвых. Степные легенды (сборник)"

Премия

Директор полной средней школы, то есть десятилетки, сидел… на крыше своей школы, задумчиво глядя вдаль.

«Красота-то какая!» – Впереди простиралась степь. Легкий ветерок перебегал по высокой уже траве, по терновым зарослям, и кустам ракиты вдоль рябившей реки. Холмистая степь-то прятала, то вновь открывала вид на длинную дорогу, хутора, рощи, молодые посевы.

Было еще утро. Солнце слегка пригревало.

«Красота-то какая! А мне вот, директору школы, вместо того, чтоб проводить свой отпуск на лоне природы или заниматься настоящими директорскими делами в своем кабинете, приходится торчать на крыше…» – ворчал он.

Директор школы, Дмитрий Степанович Недилько, высокий, грузный и даже красивый мужчина лет 35-ти, только в настоящем году получил назначение директором в десятилетку. Раньше он заведовал родильным домом. Заведуя родильным домом по приказу партии, он все-таки успел окончить заочно историческое отделение какого-то института. Только члены партии допускались на исторические факультеты и к преподаванию истории. Преподавать «тогдашнюю историю» было нетрудно. Для этого было достаточно иметь учебник Покровского «История России в самом сжатом очерке».

Занимая должность заведующего родильным домом, Недилько преподавал в этой крупной школе. Потом, получив документ об окончании «института», подставил ножку прежнему директору школы и занял его место. Это было в порядке вещей и никого не удивило. Правда, Недилько все еще продолжал подписываться: «Деректор Недилько», но это его не смущало, так как немало учителей писали тогда: «учитиль», вместо учитель.

Но лишь одно обстоятельство смущало Недилько. Он был женат. И женат на… уборщице родильного дома, очень некрасивой бабе. Как это получилось, Недилько и сам хорошо не мог понять. Был он «Завроддом». Уборщица убирала и его комнату. Приходила утром с дырявым ведром, выписывала причудливые узоры тоненькой струйкой волы на вытершемся, когда-то крашеном полу в бывшем доме раскулаченного священника, и, поставив ведро на пол у печки, начинала оттуда «наступление на грязь», раскорячив ноги и виляя хвостом коротенькой юбчонки, сверкая толстыми икрами и мелькая широкими пятками.

Недилько в то время стоял у входной двери и ждал окончания этой операции. Так было каждый день. Но однажды Фрося не пришла утром, а пришла вечером мыть пол. Недилько уже собирался ложиться спать и сидел на кровати, снимая носки. Тускло светила керосиновая лампа, не было видно ни широких пяток, ни икр, ни хвоста коротенькой юбки… но получилось как-то так, что утром следующего дня Фрося в одной рубахе стояла перед кроватью, в которой было разлегся Недилько, и говорила ему:

– Если ты, кобель шелудивый, не женишься на мне, я заявлю в партию!

Весь хмель счастливой ночи вылетел мгновенно из курчавой головы «историка», и Недилько моментально струсил.

Лишиться партийного билета – это было самое страшное для Недилько. Тогда прощай все! И многолетние старания втереться в доверие к власти, и уроки истории, которые так легко было преподавать, что можно было даже отрастить изрядное брюхо… В общем все, все!

– По-че-му ты заявишь партии? – тихо прошептал Недилько, боясь, чтобы кто-нибудь из рожениц не услышал через тоненькие двери.

– Потому, что… я беременна! – крикнула Фрося.

Недильке показалось, что потолок обвалился, и комната вместе с ним опустилась в яму с холодной водой.

– Так… скоро…? – едва мог он только вымолвить. Уже беременна?

Через кратчайший срок, вместо девяти – через шесть месяцев, у Недильки родилась дочь. И этом не было ничего удивительного, так как кругом все делалось в кратчайший срок. Как раз только что закончилась одна из пятилеток в четыре года. Но скверно было то, что Фрося, теперь уже Ефросинья Ивановна, показывала всем девочку, приговаривая: «вылитый отец, вся в отца!» Это было очень трудно переносить.

Но пришлось смириться, забыть молоденькую и хорошенькую Тамару, акушерку родильного дома и даже бояться лишний раз к ней подойти, так как Ефросинья Ивановна была очень ревнива.

Ефросинья Ивановна наблюдала всюду за своим мужем Недилькой:

– Знаю я тебя, кобель шелудивый, каков ты есть!

Кроме того, Ефросинья Ивановна имела отвратительный характер, и кроме того еще – была безграмотна. Находила в учебнике Покровского Недилькины шпаргалки, заготовленные с вечера для уроков, и рвала их на куски, металась по комнате и приговаривала:

– От кого записки? Я тебе покажу, кобель шелудивый! От кого?!

Недилько нисколько не был похож на вышеупомянутого джентльмена, а наоборот был красив, гладок, с очень чистым, сытым лицом и влажными миндалевидными глазами. Это сравнение очень обижало Недилько. Он погрузился весь в работу и торчал всегда в школе.

* * *

Вот и теперь, по окончании учебного года, получив 9 тысяч 380 руб. 73 коп. на ремонт школы, он пришел в нее в 6 час. утра.

Дело в том, что безусловно этой суммы не хватало даже на покраску двухэтажного большого здания бывшей гимназии. И потому Недилько решил здание не красить. Здания не красил никто, относя это занятие к прежним буржуазным замашкам.

Но будучи человеком не глупым, Недилько учел то обстоятельство, что в стране победившего социализма, если в одном районе можно было купить одну вещь, то в другом районе, как правило, этой вещи не было. И Недилько скупил на всю сумму прибывшие в кооператив гвозди, черную эмалевую краску в количестве трех бочонков, все ламповые стекла, всю известь и оконные стекла. Всего этого было не много, но это было все. Значит другие 42 школы района, большие и малые, остались ни с чем и ремонта не произведут.

Таким образом, у Недильки в школе все-таки все окажется лучше. Лишнее он может поменять с директором какого-нибудь соседнего района на необходимое ему кровельное железо. Отсутствие кровельного железа особенно удручало Недилько. Крыша школы протекала: на желтые пятна потолков в верхнем этаже жутко было смотреть.

И вот это-то обстоятельство и семейный ад дома и загнали Недильку на крышу его школы, где он сидел и раздумывал. Чем бы ему починить крышу?

Не додумавшись ни до чего, Недилько уже просовывал свой тучный живот в слуховое окно на крыше, чтобы пойти в школьный кабинет, как живот, до сих пор упорно не желавший пролезать в окно, вдруг проскочил с такой неожиданностью, что Недилько сразу же провалился на пол чердака, загремев при падении так, что стоявшей за трубой уборщице Акуле показалось, что здание разваливается. Акуля закричала пронзительно. Но, выскочив из-за трубы и увидев директора, остолбенела.

Недилько поднялся на ноги и обомлел тоже. Он даже протер глаза, до того увиденное им было страшно.

Перед Недилькой стояла, свернутая широкой трубой, карта Европы. Недилько сразу узнал итальянский сапог и острова Корсику и Сардинию. Но у Европы внизу торчали загорелые ноги, а вверху такие же загорелые руки и… голова хорошенькой школьной молодой уборщицы Акули. В голове Нелильки мгновенно заработали какие-то мысли и он начал медленно подходить к Акуле. Тут он заметил, что Европа держалась на теле Акули тоненькой веревочкой, опоясывавшей ее талию. Так как в голове Недильки бродили какие-то мысли, то он немедленно рванул за веревочку. Веревочка лопнула. Европа постояла немного, и, вяло развалилась, показав вдруг всю Акулю. Но в каком наряде!..

Недилько подошел к Акуле, старавшейся одновременно кистями и локтями рук закрыть всю свою наготу.

Не знаем, что было бы дальше, если бы чердак не задрожал от страшного возгласа: «Ах ты, кобель шелудивый!» Тут произошло такое, что описывать совершенно невозможно. Можно лишь с уверенностью сказать, что Недилько, с неприсущей ему легкостью, летел по лестнице с чердака, за ним катилась Акуля «в галоп», крича: «Дайте хоть платьишко-то накинуть!» За ними – Ефросинья Ивановна, подобная ведьме. В таком виде все трое очутилась в кабинета директора, куда Недилько хотел было укрыться, но не успел.

Из кабинета вышли все трое, мирно разговаривая, как будто ничего и не случилось. Да, собственно, ничего и не случилось, так как примирила всех карта Европы, которую собиралась украсть бедная Акуля – уборщица, получавшая 60 руб. в месяц при стоимости одного кило мяса в 32 рубля и 1 кило хлеба – в 3 р. 50 к. «А одеться? Как хошь!» Вот и решилась Акуля на госпреступление.

Залезала с вечера на чердак школы и выбирала себе одну из географических или исторических карт прежней гимназии, заброшенных на чердак в первые дни большевизма, как предметы реакционные и опасные. Карты были наклеены на прекрасный холст или материю. Акуля спала ночь на картах, а утром рано, когда директор входил в школу, надевала на голое тело одну из карт, сверху платье и шла домой, немного шумя юбкой. Дома смывала теплой водой карту с материи, стирала эту материю, сушила и потом шила себе рубахи и сподники своему мужу, что был конюхом в школе же. «А как же жить-то иначе? На шестьдесят рублей не разоденешься, да еще вдвоем».

В кабинете директора она призналась во всем, прося лишь не отдавать ее под суд. Когда Ефросиньи Ивановна услыхала все рассказанное Акулей, она на миг забыла даже о муже и вся ушла в соображения и расчеты. «Ведь это же находка! Сколько подштанников можно пошить мужу. А сколько рубах себе. Муж директор – значит и карты наши». Она примирительно обошлась с Акулей и отпустила ее.

Недилько же полез снова на чердак предаваться своим хозяйственным соображениям. Дело в том, что Акуля между прочим сообщила, что оставшиеся от обрезков при кройке кусочки шли на совершенно иное дело. Ее муж Федя латал ими старые ведра, ванны, урыльники и чайники и зарабатывал неплохо. Он брал материю, промывал ее, потом заделывал дыру и прикрывал суриком. Держалось долго. Хозяйки несли к нему весь свой кухонный инструмент на починку.

Вот тут-то и осенило Недилько латать крышу старыми дореволюционными географическими и историческими картами. К чему он и приступил немедленно сам, ибо свидетели в таком деле безусловно были излишни, особенно в Советском Союзе, так как забракованные карты все-таки были государственным имуществом, и за кражу их полагалась известная статья Уголовного Кодекса. Томик этого Кодекса лежал в кабинете директора, и Недилько только что угрожал им Акуле, стоявшей перед ним с трясущимся от страха животом.

* * *

Самолично починив крышу и окрасив ее в черный цвет густой эмалевой краской, он сам же выкрасил все парты, классные доски, подоконники и двери. Хотел было окрасить и пол, но его отговорили. Другие школы остались совершенно без материалов и ремонта не произвели.

Недилько ходил довольный и ждал осеннего педагогического совещания, втайне мечтая о премии. «Хорошо бы брюки новые или пиджак. А то и то, и другое вместе…»

* * *

Осеннюю учительскую конференцию райком партии решил устроить в школе Недилько. Это наводило на размышления, что райком уже знает о сделанном Недилькой ремонте и что премия обеспечена. Было небольшое сомнение, закрадывавшееся в душу в виду того, что крышу пионерского клуба пришлось залатать кусками от советских географических карт, пришедших в негодность. Советские карты были наклеены на советский коленкор. Старых же карт не хватало для клуба, так как Ефросинья Ивановна более половины обнаруженных старорежимных карт перебрала на пошивку белья себе, мужу и дочке.

Недилько попробовал было отстоять эти карты, но Ефросинья Ивановна снова напомнила ему про партийный билет и про случай с Акулей на чердаке и про краденые карты.

Недилько замолк и совершил новое преступление: взял старые советские карты.

* * *

Пришел день конференции. Триста с лишним учителей заполнили пионерский клуб. Расселись на длинных деревянных скамьях, собранных со всех административных учреждений района. На сцене клуба, на возвышении, разместился президиум. Недилько был единогласно выбран в президиум по предложению председателя райисполкома. Это обстоятельство уже предвещало хороший исход конференции для Недилько. И действительно: Недилько был премирован. Ему дали пальто и кепку. Премия была завернута в бумагу и перевязана веревочкой. Остальные – не премированные – директора ревниво посматривали на счастливца.

Наконец, торжественная часть окончилась и приступили к педагогической. Начались доклады на различные заданные заранее темы. Все шло хорошо. На небе за окном сияло солнце. Прошла первая часть конференции. Во время перерыва, выходя на воздух, заметили небольшую тучку на восточной части горизонта.

Через полчаса все участники конференции снова заняли свои места. Во время доклада одного из учителей неожиданно послышался удар грома. Небо сразу потемнело и полился проливной дождь. От удара грома Недилько вздрогнул и тайком перекрестил себя под столом. Ведь крыша-то пионерского клуба была ремонтирована советской материей…

Дождь тем временем барабанил в стекла и гудел гулкой дробью но крыше. Сквозь ветхие оконные рамы текли уже потоки воды на подоконники и с них грязными струями расползались по стенам. Участники педконференции с любопытством рассматривали стены и потолки, начинавшие покрываться подозрительными темными пятнами. Недилько сидел за столом президиума ни жив – ни мертв. Втянув голову в жирное туловище и подняв глаза к потолку, он производил впечатление человека, ожидающего, что вот-вот на него с неба посыпятся камни. Он видел уже иронические, бросаемые на него взгляды директоров других школ, видел уже и злорадные их улыбки, когда с потолка… полил дождь.

Все повскакали с мест, ища убежища, но его не было, так как пионер-клуб состоял лишь из одного зала. Учительницы, спасая свои парусиновые туфли, вскочили на скамейки, за ними последовала и более франтоватая мужская молодежь.

– Иван Иваныч, уступите мне место на скамейке, у меня туфли пропадут совсем! – пищала молодая учительница, ожидая рыцарски-галантного жеста со стороны Ивана Ивановича.

– А вы, Марья Петровна, снимите туфли и станьте босиком в воду, – советовал Иван Иванович.

И Марья Петровна, сняв туфли, хлюпала по мокрому полу босыми ногами, кокетливо подбирая их одну за другой под платье.

Председатель райисполкома уже натягивал на себя пальто и надел шапку. Видя, что от дождя спасении нет, более предусмотрительные кинулись в здание школы, что была напротив. Там было сухо, пахло свежей краской, потолок был бел, без каких-либо пятен. Крыша, починенная старыми, дореволюционными картами, выдержала испытание. Некоторые из директоров школ, хотя и иронизировали по поводу черных дверей и подоконников, но все-таки с завистью должны были констатировать, что ремонт здания школы сделан не плохо. Они разошлись по классам и сели за блестевшие новой эмалевой краской парты. Здесь началась секционная работа по отдельным предметам. Дождь начал переставать.

Недилько решил сходить домой подзакусить и похвастаться премией. Так как дождь все-таки немного накрапывал, Недилько решил надеть премиальное пальто и кепку. Обходя свежие лужи и осторожно ступая, чтобы не забрызгать белых парусиновых штанов, Недилько шел в мечтательном настроении.

Эпизод с пионерским клубом был простой случайностью, а школьное здание было отремонтировано хорошо. Это доказал тот же дождь, что подвел на ремонте клуба советскими картами, и тот же дождь, который сейчас-то припускал, то брызгал понемногу, словно играя. Пальто синего цвета было, правда, немного коротковато и узко в животе. Недилько заметил, что в окна домов на него смотрят и даже улыбаются.

«Черт возьми, какая все-таки некультурность! Увидели на человеке новое пальто и чуть не тычут в человека пальцами… Все-таки это захолустный район… Нужно будет проситься в другой, более культурный… Теперь для этого есть достаточно оснований», – размышлял он. Когда Недилько подходил к своему дому, дождь еще раз смочил его основательно, брызнув из какой-то маленькой тучки. А потом выглянуло солнце.

Недилько бодро взошел на три ступеньки своего крыльца и неожиданно для жены, Ефросиньи Ивановны, появился на кухне. Кухня была заново выбелена оставшейся от ремонта школы известью. При его появлении, его любимая белая собака подбежала к нему и, ласкаясь, терлась о его пальто.

– Что с тобой? Где это ты так заделался? – закричала жена.

Пес от страха отскочил от хозяина и, отряхаясь, бросился под стол, разбрасывая, словно пульверизатор, вокруг себя синие брызги. Белая стена кухни мгновенно сделалась рябой.

– Пошел вон! Паршивый кобель шелудивый! – крикнула на собаку Ефросинья Ивановна.

Недилько, привыкнув уже к этому эпитету, принял его на свой счет.

– Ну чего ты кричишь? Меня премировали этим пальто за ремонт крыши, – ответил он растерянно.

– Ты… пос-мо-три на свои штаны!.. На что они похожи?!

Недилько взглянул вниз. Белые парусиновые штаны все были вымазаны синей и фиолетовой краской…

– Убирайся вместе со своей премией… Какая я несчастная… И так не настираешься, не начинишься… Дилехтур школы… да на чорта мне эта школа… Никакого доходу нет… Лучше бы паровой мельницей заведывал… Вон как живут Чекомасовы, и премий никаких не надоть. Все есть!.. – кричала она истошно.

Она быть может, еще долго распространялась бы на эту тему, но в кухню вошла Акуля уборщица.

– Дмитрий Степанович, вас заврайона требуют, – сказала Акуля.

– Вот отдай ей пальто… Все равно я его выброшу!.. Пакость такую принес еще в дом! И воняет от него какой-то псиной! – не унималась Ефросинья Ивановна.

Недилько неохотно снял пальто, вымазав теперь уже и белую рубаху, и отдал его Акуле. И Акуля, довольная, ушла с пальто, рассуждая про себя: «Чего-ж, оно и должно мне достаться. Ведь это я научила его, дурака, крышу-то чинить. Да сколько баба его белья себе пошила потом… А нам с Федей и это пальто хорошо. Зимой-то за углем для школы тоже не ближний свет на шахту ездить в мороз…»

Недилько, прыгая на одной ноге, поспешно стягивал с себя измаранные сине-фиолетовой краской летние брюки, спеша переодеться в зимние, и отправиться снова на конференцию, уже без премиального пальто…

«Русская мысль», Париж, 17 февраля 1954, № 633, с. 6.

Мертвая канитель

Было это не так давно и не так далеко, как кажется, всего лишь в Сибири и в Омской области.

Сидим это мы однажды вечером и выпиваем. Такими занятиями у нас не возбраняется заниматься, потому винная монополия и доход государству. Царство небесное товарищу Рыкову. Он ее ввел у нас, в память о нем и водку прозвали с тех пор «рыковкой». Причина для выпивки всегда найдется. У нас же оказалась даже очень удивительная. Помер наш приятель и городской монтер Андрюша. Он же мне еще и свояк был.

Время уже подошло к полуночи, то есть когда всякая нечистая сила по свету бродит и морочит голову православным.

Вечером того же дня схоронили мы нашего Андрея. Свезли его на кладбище в гробу, взятом на прокат, и оставили его там лежать и дожидаться архангельского трубного гласа, когда на свете наступит мир и тишина, и грозный Архангел Гавриил откроет, наконец, райские врата и впустит нас всех без разбора: пьяных и трезвых, правых и виноватых, не разбирая ни чина, ни звания, и по какому разряду кто был похоронен.

Ехали мы, значит, на кладбище шибко, потому гроб-то у нас был на прокат. Пришлось, значит, гнать лошадку-то, как на такси.

Жена Андрея, то есть его вдова, Мария сидела на гробе на правах ближайшей родственницы, а мы пристроились тоже, где Бог послал. Не бежать же за гробом рысью. Дело-то, как ни как, а серьезное: похороны.

Ехали мы признаться уж очень быстро, даже милиционер на улице проснулся и остановил наше траурное шествие, думал, не уперли ли мы гробик-то где-нибудь, потому явление это у нас вполне даже возможное. Дерево стоит дорого. Кругом леса.

Ну, с милиционером обошлось все благополучно, если не считать его речи к нам:

– Покойничек-то у вас случаем не того, не пьяный? Уж очень из гроба-то водкой несет.

Ну, мы, конечно, его успокоили, сказав, что гробик-то у нас прокатный, кого возили вчерась в нем, нам не известно. А в Советах от кого же водкой не несет? Разве только от грудных детей. Так от тех своими запахами пахнет опять же. В Советах нету граждан без запаху.

Милиционер успокоился, потому понял наши резоны. Всем известно, что у нас собственные гробы запрещены еще при тов. Ленине, когда советский рай объявляли. И что гробы у нас изготовляются самим государством по пятилетнему плану, и что государство не успевает их изготовлять, так как народишко мрет, не дожидаясь пятилетки, а выполняет ее за четыре, а то и за три года.

Недостаток у нас в лесных материалах известен: понимать надо!

Жена только покойникова обиделась:

– Что это, – говорит, – за безобразия такие, чтоб покойника за живого принимать. Где это видано? При жизни все подозревали, не кулак ли, а тут только, говорит, успокоилась, что больше подозревать не будут, как снова начинается. Прямо, говорит, хоть самой в гроб ложиться так впору.

На кладбище, однако, всплакнула. Известно – женский пол. Мы помолчали и речей не говорили, все по той же причине, что торопились с гробом вернуться вовремя. Только извозчик проговорил:

– А хренчик-то бы того, снять бы, почти новый, жалко вещь пропадает. Ему-то она ни к чему.

Ну, мы не обратили на его речь никакого внимания, потому торопились. А присыпали Андрюшу песочком и айда скорей обратно. Конечно, по дороге рассуждали от нечего делать о том, какой Андрюша человек был, сколько водки мог выпить и сколько выпил ее, и сколько не допил еще. Ну словом, полную калькуляцию ему сделали. Рассуждали и о том, чего вдове знать не положено, потому женщины, известно, народ ревнивый.

– Вот, – говорит один, – жил человек и нету. Утресь вышел на работу «чинить» электричество, а к вечеру схоронили его.

Речь была очень трогательная, так что и вдова добавила:

– Привезли-то его всего-то синего, просто не признать. Током, говорили, пришибло, аж со столба свалился… может и убился.

Дело было летнее. Жара страшная. Доктор торопился, говорил, все равно помер. Хороните! Оно, конечно, в одной-то комнатушке в 4 метра жилплощади и с живым-то мужем не приведи Господь жара какая, а с мертвым, так просто невыносимо. Ну и поторопились в тот же день от него избавиться. Как, это в книжках пишется: «мертвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий».

* * *

Ну, короче говоря, добрались мы до дома. Вдова андреева поставила нам четверть водки. Это добро у нас в любое время достать можно. Уже пьяные пошли ко мне еще раз помянуть покойничка, чтоб уж больше не поминать, как следует, по христиански.

Уже ночь на дворе и духота в избе. Окно растворено на улицу. Сидим, молчим. А один из нас, здоровый такой, сидит и бахвалится:

– Пойду, – говорит, – сейчас на кладбище и хренчик сниму с покойника. Пропадать вещам, что ли? Литра два вполне дадут за них, не глядя. Дорогие вещи-то теперь. Купить-то негде. Нужно, – говорит, – покойников по настоящему, по социалистическому, голыми хоронить, а не разбазаривать экономическое накопление в государстве. Еще, – говорит, – тов. Ленин сказал…

– А покойников-то других не боишься? – спрашиваем.

– Тю, – говорит. – Чего же их покойников-то бояться. Самый смирный что ни на есть народ. Живой-то он тебя и обругать может и всякое такое, а мертвый что? Лежит себе и молчит. Делай с ним, что хошь. Такие люди для социализма самый подходящий народ. Молчаливый. Еще тов. Ленин сказал…

Да так и не кончил наш социалист, что сказал тов. Ленин, потому в калитку вдруг кто-то постучал. Мы, конечно, вздрогнули. Как же не вздрогнуть? Известно, где живем. У нас, кто ночные гости? Не к ночи будь помянуты.

Энтот-то, что бахвалился, побледнел даже. Я, было, сунулся в окно поглядеть, да назад. Какой-то здоровый человек прямо к окну направился.

– Пусти, – говорит, – скорее.

– Как это, думаю, пусти? В такое время?

А он опять свое: – Пусти, да пусти. – Я, – говорит, – продрог. – Как это, – думаю, – продрог? Это летом-то в жару такую?

– Я Андрей, – говорит тот.

Как это он выговорил, у меня ниже спины сразу похолодало. А тот, что бахвалился, так просто смылся в неизвестном направлении. Был человек, и не стало его. Как в театре. Жена, как стояла у печи, так и обмерла. Не испугался только тот, что спал, положив голову на стол. А тот все за окном скулит да скулит:

– Пустите же, товарищи, я Андрей. Совсем, – говорит, – закоченел там на кладбище.

Ну уж, как это он выговорил, так нас всех от окна будто ветром снесло. Но чувствую, что у меня, между прочим, ноги как свинцом налило, руки одеревенели, а по спине просто, извините, сибирским морозом дерет. Не знаю, долго бы мы еще так стояли, если б он снова голос не подал:

– Что вы, сволочи, растак да перетак вас, сдурели что ли?

Тогда я уж говорю остальным:

– А и вправду может это Андрей. Голос-то не его как будто, а интонация уж очень евонная. Уж дюже крепко гнет, язви его! Совсем как бывало при жизни. Наверно, это и есть сам Андрей. Только вот, какой он: живой или мертвый?

– Может полумертвый? – сказала жена.

Уж эти женщины! Обязательно в середину метят, никогда на край. Тогда кто-то из из нас брякнул:

– А может полуживой?

– А какой хуже? – спрашиваю.

А в это время слышим голос из-под стола:

– Не пускайте его. Всем им одна цена, что полумертвому, что полуживому. Известно, покойники самый что ни на есть скверный народ.

Это, значит, тот, что бахвалился пойти на кладбище хренчик с покойника снять.

Ну, тут уж моя жена не выдержала нашего препирательства и говорит это так ехидно:

– Ах, вы! Мужчинами еще прозываетесь! И сколько в вас этой вашей мужчинской подлости сидит, так просто не в проворот. Человек погреться в избу просится, а у них, прости Господи, штаны трясутся. Да хоть живой, хоть полуживой, пустить надоть. Что вы не православные, что ли? Как вам не стыдно? Четверо вас пьяных одного трезвого испугались. Возьмите топор, лопату, ухват и айда-те, впустите человека!

Как крикнула это моя благоверная и за ухват схватилась, тут уж и меня совесть замучила, потому по обычаю знаю, что когда жена за ухват берется, то подальше держаться надо, чтоб не огладила невзначай.

Взял я топор, один взял лопату, ну, словом, кто что мог, один даже печной заслон прихватил, вместо щита что ли. Ну, в общем, вооружились, чем Бог послал, и выходим во двор.

А тот-то, пока мы тут копались, через забор сиганул, да прямо на нас и идет.

Н-н-у, мы кто куда… И орудия свои побросали. Я только успел за жену спрятаться, все-таки за женщиной как будто безопаснее. Да и широкая она у меня, основательная. И что ж вы думаете? Ну, не гадюки ли эти бабы? Просто не понять их никогда. Проспи с ней хоть сто лет, все равно не узнаешь, чего она хочет. То они паучка боятся, то от мыши бегут, а тут прямо на мертвого лезет и никаких, да еще так и говорит ласково:

– Здрасьте, Андрей Кондратьевич! Пожалуйте в избу, с приездом вас, с прибытием. Очень, – говорит, – рады видеть вас в полном здравии в вашем мертвом положении. Холодно вам, поди, там было? Проходите в избу, погуляйте у нас. Погрейтеся. Может, и стаканчик пригубите?

«Ну, кто она, как не гадюка? – думаю, – погоди ты у меня. Пускай только дело выяснится, я те накладу по шее. Со мной, бывало, никогда так, ласково с живым, а тут с покойником соловьем разливается… Не было ли у них чего при жизни, думаю. Как Андрей-то уйдет на кладбище, я те отутюжу, милая».

* * *

Вошел это Андрей, как и раньше бывало, сел и за стакан взялся и говорит:

– Выпью черепушечку, а то продрог дюже, как бы не заболеть.

Вот я к нему и обращаюсь, по-деликатному стараюсь все-таки. Кто его знает, как с ним?

– Скажи ты нам, Андрюша, как это ты живой-то оказался или как ты помер? Не знаем, как тебя считать, и кто ты есть. Разъясни ты нам, пожалуйста, эту недоразумению.

– А вот, – говорит Андрей, – причудилось мне, что кто-то у меня на коленях сидит и хренчик с меня стягивает. А до этого я не то спал, не то обалдевши был. Не могу вспомнить. Помню себя только на электрическом столбе, а потом в этой яме. Чувствую, что меня грабят прямо на улице. Протянул это я руки вперед и хвать его за горло. А тот как заорет: помогите, помогите! И я тоже кричу: помогите! Долго мы этак орали хором, пока я не услыхал, что он мне все шепчет: отпусти ради Христа, грех попутал. На хренчик твой позарился. Отпусти. Помогите!

Как услыхал я про хренчик, так меня такое зло взяло, что не приведи Господь. Сдавил это ему кадык как следует. Он и того. Чувствую, что на меня валится. А один раз даже и языком слюнявым меня по носу лизнул. Как это понял я, что человека удушил, взял меня страх. Вскочил я да бежать. Да не тут-то было. Обратно повалился. Что за наваждение, – думаю. – Почему я в яме нахожусь? Вскочил и вижу кругом какие-то палки и кресты. Неужто, – думаю, – на кладбище забрел? Видно здорово где-то вчера хватил, а где не упомню.

Пошел домой. Ну, гляжу, огонек тут у вас горит. Дай, думаю, зайду… А почему у вас, между прочим, такое пьянство идет? Помер кто, или праздник какой?

Мы это слушаем и не знаем, что ему ответить, как объяснить, что он уже в живых не числится, а все равно как мертвый. Или промолчать до последних петухов, когда черти его обратно заберут.

А тут и светать как раз начало. Жена моя и говорит:

– Пойду по-воду, да и Марию упрежу, а то как бы чего не было.

Конечно, мы все знали, что Мария-то не одна дома, а с полюбовником своим Серегой сапожником. Как бы с бабой чего с перепугу не случилось. Известно: муж живой вернулся. Хоть кому так в пору испугаться. А тут еще и амур у нее под одеялом…

Ну, вышла моя жена за ворота, а мы остались, у меня там еще была литровка от жены припрятана. Как солнышко взошло, мы и ее прикончили.

Встал тогда Андрей и говорит:

– Пойду домой, что-то спать охота.

Мы, конечно, остались. Не резон с покойником по улицам-то разгуливать. Еще милиция или того хуже ГПУ забрать может «за связь с заграницей».

Уж не знаем, упредила ли моя-то Марию или нет, только слышим мужской крик на улице. Выбегаем. Смотрим. Андрей Cepeiy сапожника утрамбовывает почем зря. А тот по случаю раннего времени в одном постельном белье.

Мы к Андрею. Так и так, мол, не имеешь никакого права, потому ты не есть гражданин советской власти, а навроде, как эмигрант, вернувшийся незаконно. Потому документов у тебя на проживание в социалистическом государстве не имеется. Ты даже навроде, как покойник, С такими у нас не посчитаются, а живо за самовольную перемену местожительства в концлагерь отправят, а то еще и просто обратно по месту последнего проживания.

Смотрит это на нас Андрей, и видать ничего не понимает или, может, нас за сумасшедших принял. Одним словом, молчит. Даже и сапожника выпустил из рук. Тот, конечно, не стал дожидать и смотался живо. Только его и видели. Мы и говорим Андрею: