Текст книги "Не воротишься"

Темно и тихо. Только птица надо мной какая-то крыльями прохлопала. И больше – ничего.

– Гога, остановись, убери, убери, кому говорю.

Гога непонимающе моргает, но отводит паяльник от сморщенного смехом Графининого лица.

– В жопу тебе засуну этот паяльник, если с первого раза не будешь слушать. Эй, слышишь меня? К тебе обращаюсь.

Графиня закидывает лицо к потолку, и золотые круги лампочки отражаются в ее глазах.

– А если я тебе скажу меня в лес отвести, отведешь?

– В лес? – охрипше переспрашивает Графиня.

Я киваю.

– Отчего же не отвести. Отведу.

И Графиня снова хихикает, тонко, по-бесовски. Так, что холодок пробегает по коже.

* * *

Гога остается на стреме, а я иду за Графиней. Насыпь шуршит под ее ногами в цветастых домашних тапочках. Ноги голые, синюшные от вылезших вен. Фу, противно смотреть.

По насыпи струится туман, от него кожа делается холодной, лягушачьей, неродной как будто. А может, это от непривычной тишины. Ветра нет, звуки поселка скрадывает широкая лесополоса, идущая вдоль реки до самой станции.

– Долго еще? – прочищаю горло, а то голос звучит как-то несолидно.

– До вокзала. Бывшего.

Графиня идет медленно, как будто я ей в бок тычу пистолетом. Или вовсе – сопровождаю на казнь.

На переезде у Второй платформы такая же кладбищенская тишина. И туман сгущается, так что скоро и уродские тапки, и старушечьи ноги оказываются в молоке. Пахнет гнилью, грибами, прелыми листьями. И совсем немного – железом. Может, между кустами ивняка лежит раздавленная электричкой лисица?

– Пришли, голубчик.

«Какой я тебе голубчик, слышь», – хочу прикрикнуть, но…

«Хрупь-хрупь». По насыпи идет кто-то другой. «Хрупь-хрупь». Идет нам навстречу, идет так, что дыхания не слышно, но притом так быстро, почти бежит, кое-где оступается, так что камни летят из-под его ног.

– Я тебе тут привела кое-кого. Нежданного. Негаданного. Э, подходи, не бойся.

– Миро лачо[18]18
  Мой дорогой (цыг).


[Закрыть]?

Голос звенит над насыпью, и сразу узнаю его.

– Мария!

Я бросаюсь к ней в туман, гребу по нему вслепую, где же она, моя лачи? Впереди мелькает что-то темное и переливается ее смех.

– Явэн кхэрэ[19]19
  Пошли домой (цыг).


[Закрыть]! Мария! Мэ тут мангава[20]20
  Я тебя прошу (цыг).


[Закрыть]!

– Забирай его, я разрешаю, – откликается Графиня откуда-то из тумана. И почему-то тоже смеется.

– Мария! – Что-то темное вихляется в паре шагов, вроде смуглой тонкой руки.

Я тянусь к ней, пытаюсь схватить, и тут рука, нет, Масхари, оно черное, оно дергает меня за запястье, тянет в туман, длинное, черт, насколько оно длинное? Рвусь изо всех сил, Мария все смеется, и смех ближе, ближе, боль в запястье нестерпимая, рвется кожа, связки, но плевать, лишь бы скинуть с себя эту…

Хватка ослабляется, и через секунду она поднимается надо мной в полный рост. Затылком прикладываюсь к рельсам, и в глазах темнеет. Нет, это не в глазах темно, это тварь нависла надо мной.

 
Мэ пхэнав, сар тут камав,
Би тиро наштык авав,[21]21
  Я скажу, как тебя люблю,
  Без тебя не могу прийти (цыг).


[Закрыть]
 

– поет черная, безротая тварь с глазами-углями.

 
Кэ ви мэ тут камав,
Зуралэс тут камав,[22]22
  Потому что и я тебя люблю,
  Сильно тебя люблю (цыг).


[Закрыть]
 

– поет нежным голоском моей лачи, моей Марии.

Я ползу назад, оббивая позвонками бетонные шпалы, раздирая щебенкой ладони. «Ту-у-ту-ту!» – предупреждает надвигающийся поезд, я делаю рывок, оказываюсь на другой стороне, отчаянно рвусь из ее лап, из ее щупалец, поезд стучит, ревет, рассекая туман, я тяну ноги на себя и чувствую, как щупальца стягивают кроссовки. Поезд врезается между нами, я вжимаю голову в плечи и кубарем лечу в кусты ивняка на противоположной от твари лесополосе.

«Ту-дух, ту-дух, ту-дух».

Бледно-зеленые вагоны сливаются в чудовищную механическую гусеницу.

Я поднимаюсь. Ощупываю штаны. На месте миленький. Вытаскиваю ствол из кармана, отлично, полный магазин.

Я вижу хвост поезда и считаю до трех.

Раз.

У меня зато пять патронов.

Два.

А у твари, быть может, девять жизней.

Три.

Я выпрыгиваю на горячие, пахнущие маслом рельсы. И смотрю на тех, кто на другой стороне. Старая сука – руки замком на груди, ноги вросли в насыпь. Тварь рядом с ней, как щенок, ластится, притуляется боком, а безликая башка пялится красными глазами.

Я целюсь. «Бах!» – тварь не двигается с места. Неужели промахнулся? Я бросаюсь через рельсы, надо попасть прямо в башку. «Бах, бах», – гильзы летят на щебенку… Выстрелы летят в цель, но тварь даже не ранена. Успеваю увидеть лишь, как она прикрывается щупальцами, словно панцирем, и отбрасывает ствол прочь. А потом щупальце бросается ко мне, я отпрыгиваю, но поздно – кончик щупальца, будто лезвие, чиркает по щеке. Я трогаю щеку и чувствую мокрое, теплое, вязкое. Хватаю из заднего кармана кастет и несусь на тварь, а тварь – на меня, тварь бьет наотмашь по рукам, так что кастет со звоном падает на рельсы, тварь скручивает мне руки, и я ору до хрипа, пинаю щупальца ногами, но они уже сжимают мне шею. Через пульсирующую боль в ушах я различаю довольный голос:

– Ну что, неси его домой, гостем будет.

* * *

От удушающей хватки твари я все время отключался и запомнил лишь бессвязные обрывки. Бетонные шпалы, сдирающие кожу. Корни деревьев, пересчитавшие мне косточки. Обжигающий асфальт, кажется, снял с меня скальп. Я хочу проверить, не стал ли я сам тварью без лица, но понимаю, что не могу пошевелиться. Я лежу в углу, как мешок с говном.

Больничные беленые стены. Под потолком – ниточка паутины, напротив меня – буржуйка, стол, стул и маленький сервант с фотографией в черной рамке.

За моей спиной шаркают, возятся в сенях.

– Гость-то наш чего-то не в духе, а?

– Не знаю, мамочка, может, мы его обидели?

Я вжимаюсь в угол. Там точно девочки, те самые, которых искали с мигалкой, те самые, о которых предупреждал этот малолетний дылынэ, как его…

– Мамочка, а он ведь приведет мне новую подружку? Правда ведь приведет?

Скрипучий смех перемежается тонким, певучим:

– Правда, мамочка, ма-а?

Я с усилием поднимаю руки, цепляюсь за дверной косяк и пытаюсь встать. Тело гудит. Но я должен. Должен увидеть, кто это говорит. Сколько их.

– Он проснулся, мамочка!

– Ну так иди, моя птичка, иди.

Я иду за стенку, в коридоре темно, только видно свет фонаря на крыльце, на котором они стоят. Графиня и…

– Ты пришел, миро камло[23]23
  Мой возлюбленный (цыг).


[Закрыть]!

– Помогинэ мангэ[24]24
  Помоги мне (цыг).


[Закрыть]!

Тварь стоит на крыльце, пригнувшись, скрючившись.

Марии здесь нет. Все это время голосом Марии звучала тварь.

– Что ты опять на тарабарском своем, говори по-человечески.

Тварь подергивает башкой, будто смеясь, булькает и снова почти что напевает:

– Хорошо, мамочка!

– С кем ты повелась, слышишь, ты, сумасшедшая старуха?

Графиня смотрит строго, глаза блестят, как у ночной птицы.

– Это моя дочь. Скоро будет. А ты хочешь вернуть Марию? Она к тебе вернется. Только приведи мне кого-то взамен.

Старая сука, оттаскать бы ее за седые лохмы, но у меня нет сил.

– Александра Федоровна, я ведь знаю тебя.

– И я знаю тебя. Разве не из-за тебя половина подростков в поселке из-за наркотиков сгинула, а половина табора сидит?

Я сжимаю зубы. Это не имеет значения.

– Я знаю, что ты не вернешь мне Марию.

– Почему же?

– Вот почему! – Я тыкаю в тварь пальцем, хочу швырнуть в нее хоть чем-то, да хоть – и швыряю в нее совком, тяжелым, металлическим, брошенным в сенях.

– Не трогай мою дочь! – вопит Графиня, заслоняя тварь. И та нежно обхватывает ее щупальцами. Графиня гладит их, и я вижу, что щеки у нее мокрые.

– Дура, она не твоя дочь и не моя Мария. Это тварь, пересмешница, скольких ты ей еще приведешь? Отведи ей всех, что уж там, всех своих, поселковых, всех таборных, всех девок на свете отдай, ей мало будет. Ты ведь в Бога веришь, Александра Федоровна. Веришь же? А раз веришь, разве мог он создать такую тварь? Создать коров и лошадей, медведей и голубей и вдруг – тварь. Которая детей забирает, душу высасывает у них, чтобы они мыкались между нашим миром и божьим? Разве по-божьему это, когда мертвые через тварь какую-то говорят, когда тварь их голоса присваивает и играется, играется, будто кошка с мышкой. Мертвой уже мышкой, Александра Федоровна! Ничего же святого нет здесь, и дочь твоя не может с Христом соединиться, не может к груди его прижаться, попросить не может: «Господи, отпусти мои грехи и дай упокоение». – Я поднимаю руку, прикладываю ко лбу, к правому плечу, потом к левому.

Чувствую, как от стыда горят щеки – как давно я осенял себя крестным знамением? Узнала бы мать, узнала бы, так сказала – не мой ты сын, раз про Бога только в самые черные дни вспоминаешь.

– Перекрестись со мной, Александра Федоровна, и перекрести дочку свою. Разве ты ее к иконам не подводила, не крестила тайком, когда уходила она из дома, когда она лежала на твоих руках горячая, мокрая, хворая?

Графиня отводит щупальца и опускается на крыльцо. Плечи ее дрожат.

– Если не это моя дочь, то где же она? Разве она умерла, разве она бросила меня?

– Я не знаю, где она, – признаюсь я. – Но эта тварь не твоя дочь. Посмотри на нее. Посмотри сейчас.

Графиня поднимает заплаканные глаза. Тварь высится над ней, щелкает суставами непомерно длинных омерзительных лап.

– Разве это – твоя дочь?

Щупальца твари вздыбились и недовольно подрагивают.

– Разве твоя дочь когда-то просила тебя врать. – Я делаю шаг к ним. – Уводить в лес. – Еще шаг, Графиня подается вперед.

Щупальца твари ползут ко мне, как черные змеи, обвивают ноги, сбитые в кровь.

– Разве похожа она на ту фотографию, которую ты везде за собой таскаешь?

Щупальца поднимаются выше и выше, я чувствую их под ребрами, дышать становится труднее.

– Разве у твоей дочери были щупальца? Чертовы щупальца, чтобы убивать чужих детей?

Тварь бросается ко мне и подминает под себя.

– Это не твоя дочь! – хриплю я сквозь зажимающее рот щупальце. – Посмотри на нее, это тварь!

Я захлебываюсь болью, но вдруг наши глаза встречаются. Александра Федоровна смотрит на меня, и взгляд ее проясняется, будто она только что проснулась, проснулась и поняла.

– Остановись! – кричит она и налетает на тварь. – Прочь! Прочь!

Тварь разжимает хватку, и я грохаюсь на деревянный пол.

– Ты не моя! Прочь, ты, Кособочка!

Голос ее набирает такую силу, что у меня закладывает уши.

– Ты не моя дочь! Уходи! Возвращайся туда, откуда ты явилась, прочь!

От ее крика будто даже пыль поднимается с пола, и волны эха расходятся по стенам.

– Твоего здесь нет, я запрещаю тебе, я приказываю тебе – прочь!

Она напирает на тварь, и та, вместо того чтобы броситься… Отступает. Пятится спиной с крыльца, корчится, пригибает кривую свою спину, втягивает щупальца.

Мой взгляд падает на метлу у крыльца, я хватаю ее. Нужно зажечь, зажечь огонь, есть керосинка над крыльцом! Сдергиваю колпак, обжигая пальцы, шиплю от боли, но поджигаю сухую щетку метлы. И кидаюсь к Александре Федоровне. Она уже оттеснила тварь от медпункта на край леса. Тварь дрожит и заходится плаксивым, уже не похожим на девчачий ревом.

– Ма-ма-ма-а!

– Прочь! – шипит сорванным голосом Александра Федоровна. Оборачивается ко мне:

– Не смогу убить, не смогу, еще грех на душу, сил моих нет грешить больше. Не смогу, не смогу я, и все, хочешь, меня убей, давай, я сопротивляться не буду. Я могу только… Запереть могу ее, и не тронет тогда никого, пока не прикажу, не выпущу ее! Я сама сяду ее сторожить, ну, что скажешь? – Я киваю – да, пусть так, старая ты дура, но ведь и я не могу убить эту тварь.

Я взмахиваю пламенем, и тварь корчится.

– Что, не нравится?

Тварь заходится ревом, Александра Федоровна дергает меня за рукав – туда, гони ее туда, на пустырь, а потом… И я понимаю, там есть здание, заброшка на берегу, туда бегают играть таборные дети.

Тварь ревет все громче, но пламя пугает ее. Факел горит непривычным, будто бы белым светом, и перед его лицом тварь становится как будто меньше.

Я уже вижу силуэт заброшки, и мы встаем плечом к плечу.

– Иди в этот дом и сиди, пока я не приду за тобой.

– Мамочка!

– Иди туда и сиди там, и пока тебя не позовут – носу не покажешь, нет-нет, сиднем сидеть будешь, а в поселок не воротишься! – повелевает Александра Федоровна, вперив в тварь палец.

И как будто протыкает им невидимый барьер между ними, врезается в пространство, в самую силу твари. И тварь поддается. Щупальца жалобно трепыхаются, короткие, жалкие. Тварь разворачивается и ныряет в дверную щель. Будто улитка втянулась в домик.

– Это твоя теперь, чертова хата, – хриплю я злорадно. Я перевожу взгляд на Александру Федоровну. Она сидит на траве. Вдруг постаревшая, осунувшаяся. Руки сжимают и разжимают подол.

– Сторожи ее, пока я не привезу инструменты.

Я бреду к медпункту, а оттуда – к машине, где ждут Гога и Плоский. Я знаю, что тварь будет сидеть смирно. И Александра Федоровна не будет сводить с нее глаз.

Дальше – все просто. Я возьму доски. Молоток. Хорошие, длинные гвозди. Вспомню все выученные когда-то молитвы. И заколочу окна. Заколочу двери. Крест-накрест. Если надо будет, еще принесу. Чтобы ни щелочки не оставить, ни лазеечки. Чтобы запереть тварь кособокую крепко-накрепко, чтобы не увидеть ее до конца своих дней.

Май 1990

Лешка

I

– Чего улитничаешь, Леха? Не боись!

В Лешкино запястье впивается горячая рука, дергает. Лешка оказывается по другую сторону канавы. От стоячей воды несет тухлятиной. Лешка сбрасывает руку и приваливается к сосновому стволу.

Луна выходит из-за туч и разливает по поляне белый мертвецкий свет. На пеньке стоит, вскинув голову, Максим Горшков. Горшок. Смотрит на подошедшего Лешку сверху вниз. «Ну-ну, пользуйся положением», – думает Лешка. Все равно, стоит Горшку спрыгнуть со своего насеста, он снова окажется на полголовы ниже. И в плечах уже.

Данон возвращается к кустам, а Лешка подходит к пню. Ставит ногу и проверяет шнуровку на кедах. Затягивает разболтавшийся узел. Горшок наклоняется, предлагает закурить. Лешка тянет руку к пачке, но не успевает вытащить сигарету.

Кусты за их спинами трещат, и на поляну вваливается брат Данона, смуглый, лопоухий и высоченный, как старшак, как же его звать-то? Лешка не мог вспомнить. А за ним, ойкая, Аринка Степашина. В нарядной футболке, флуоресцентно-белой, поблескивающей стразами.

– Это кто там еще? – Горшок спрыгивает на мягкий еловый настил и в два прыжка оказывается около братьев. Принюхивается, как лис.

– Вы кого это притащили, а? – голос у Горшка хриплый. «Видно, крепкий табак», – думает Лешка, раз с пары затяжек горло дерет.

Братья стоят плечом к плечу, загорелые, одинаково лопоухие. Закрывают собой Аринку.

– Горшок, не нуди, – выступает вперед Данон. Руки длинные, паучьи, спрятаны в толстовку с «Арией». – Подумаешь, увязалась.

Горшок цокает неодобрительно, знаем мы этих девчонок, одни ябеды, плаксы и зазнайки. Смотрит на Лешку, мол, подтверди, пусть идет лесом, а то мало ли что.

– Пацаны, ну вы че? Домой ее отправлять, что ли? Одну? – Данон смешно тянет слова, и Лешке уже хочется рассмеяться и урезонить их, комедию ломают, подумаешь, пойдет с ними Аринка. У него в классе – одни девчонки, и Аринка среди них самая ничешная. Даже больше, чем ничешная. С тугими кольцами кудряшек, быстрая, тонкая, большеглазая. Как с обложки девчоночьего журнала.

– Да клевая она, – вырывается у Лешки.

Горшок вылупляет на него черные глаза:

– Чего-о-о?

– Ага, клевая. Аринка клевая, – Лешка понимает, что отступать некуда, и вытаскивает Аринку на лунный свет. Стразы на ее футболке загораются, как драгоценные камни. – Пусть идет с нами. Я за нее ручаюсь.

Слышно, как Аринка выдыхает. Лешка оборачивается к ней. Ее лицо кажется таким маленьким, кукольным, что Лешке хочется дотронуться до него.

– Пускай, я сегодня добрый, – примирительно говорит Горшок. Выжидает паузу, прокашливается и подзывает к себе. Пора выдвигаться, а прежде – решить, кто пойдет первым.

– Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, – шепчет скороговоркой. – Буду резать, буду бить, все равно тебе водить!

И с силой тыкает Лешке под ребра. Лешка охает, хватается за живот. Он хочет возразить, что Горшок все сделал неправильно, не по обычаям, не считал, а просто протараторил, но братья гогочут, глядя, как от тычка его сложило пополам, а Аринка лепечет что-то невразумительное, так что никто не обращает на нее внимания.

«Ссыкуны, никто слова поперек не скажет», – думает Лешка. Распрямляется и смотрит в черную пустоту между соснами. Глаза привыкли к темноте, и Лешка видит – вычерчиваются из сумрака поваленные бетонные столбы и просевшая ржавая сетка. Лешка расправляет плечи. И идет к ограде заброшенного лагеря.

* * *

Где-то рядом должна быть зубастая дыра, через которую они пробирались в прошлый раз. Но то был май, и крапива щекотала лодыжки и не щипалась почти.

Эта ночь другая. Крапива вымахала Лешке по плечо. Голени и локти саднит от укусов. В ушах нестерпимый, назойливый гул комарья. Пахнет нагретыми солнцем сосновыми иголками, соком отяжелевших от росы трав. И дымом от дешевой Горшковой сигареты. Горько так, что слюна во рту собирается.

Перед дальним столбом сетка будто бы проваливается внутрь. Лешка щурится, прикрывает лицо от атакующих веток и продирается вперед.

– Ай! Гадость! – взвизгивает кто-то. Лешка едва не спотыкается о ржавый моток колючки, вросшей в траву, оборачивается и видит белый Аринкин силуэт. И Горшка, который уже вцепился в нее и зажимает рот.

– Ты что орешь, кикимору разбудить хочешь? – шипит Горшок, пока Аринка лупит его по рукам, пытается освободиться.

Лешка через кусты бросается к ним. Крапива жжет локти, хлещет по спине. Но Лешка не замечает, сжимает кулаки, и – хрясь! Горшок охает и отпускает Аринку. Опускает глаза и смотрит на Лешкины кулаки. Правый только что прилетел ему в бок. Сплевывает и складывает руки на груди. Потирает ушиб, догадывается Лешка.

– Пускай тогда с тобой идет, неврастеничка эта.

«Неврастеничка». Лешка берет Аринку за руку. Они вновь выстроились гуськом, первыми братья, плечом к плечу, за ними Лешка с Аринкой и замыкающий, злой, как черт, – Горшок.

Лешка слышит, как он сопит и материт кусачую траву, комаров. Наверное, и Лешку материт тоже. Но он не обижается. Вспоминает матерящегося до хрипа Горшкова-отца, красноглазого, с отекшим пропитым лицом. Как он громыхает калиткой и уходит из дома. Не насовсем, конечно.

До рюмочной. И не возвращается, пока Горшкова-мать не пойдет искать по канавам. Не притащит, не уложит отсыпаться на крыльце.

* * *

Лешка, выставив щитом локти, снова оказывается первым. Братья расступились, дав им проход. В спину уткнулась Аринка, по-детски ухватив его за край футболки. Лешкины щеки горят, и с затылка стекает струйка пота. Лешке стыдно. За мокрую футболку. За тычок в бок. «Надо было по челюсти. Хук слева, хук справа. Как старшаки на школьном дворе», – бормочет он, сжав зубы. Раздвигает жалящие заросли. Мерит дыру на глазок – больше метра в ширину будет.

– Лезь ты сперва, – пропускает он Аринку вперед и облокачивается плечом на сетку. – Ты ж девочка.

Но Аринка смотрит на него темными блестящими глазами и мотает головой. Лешка вздыхает, и сетка поскрипывает в ответ. Из темноты вырисовывается хохлатая макушка брата Данона и сам Данон. Следом – Горшок, в руке у него затухающий красный огонек. Лыбится.

– Не ссы, лягуха, – тычет в сторону дыры. – Ты у нас сегодня предводительствуешь или как?

Данон с братом всхрюкивают от смеха.

«Харе зазнаваться!» – хочет образумить его Лешка, но чувствует теплые Аринкины пальцы на плече. Переводит глаза на колючую темноту.

И шагает за ограду.

* * *

Сетка остается позади. Аринка дергает за край футболки. Лешка оборачивается:

– Чего тебе? Надо пехать в темпе, а то Горшок опять разорется.

Аринка вытягивает ногу, смотри – весь носок левой сандалии в вонючей бурой глине.

– Я, знаешь, как испугалась? Думала, кто-то ногу мне отхватить хочет.

– В нору наступила, наверное, – бурчит Лешка, а сам думает: «Эх, Аринка, белая футболка – нарядный бант, а от самой теперь всю дорогу будет какахами нести».

– А Максим чего злющий такой? Как фашист.

Аринка всхлипывает, по голосу ясно – разреветься надумала. Лешка серьезнеет и гладит ее по пупырчатому предплечью.

– Потому что он по делу тут, нюни разводить не хочет. А ты? Сидела бы дома, крестиком вышивала, или чем вы там, девчонки, занимаетесь?

Аринка пытается фыркнуть, но вместо этого чуть не хрюкает заложенным носом.

– А ты что, впечатлить его хотела?

– Угу.

– Ну сейчас точно впечатлила. Главное, близко не подходи, а то учует. – Лешка хихикает и легонько тыкает Аринку в бок.

Аринка бормочет что-то про «дураков» и «вот баба Шура говорила, что хворостину уже для всех приготовила», но, кажется, плакать не собирается.

Лешка качает головой и делано ужасается. А сам думает – может, и правда не стоило ее за собой тащить?

Кеды тихо шуршат по отсыпанной гравием дорожке. Контуры детской площадки угадываются по железным скелетам скамеек. Карусели срезаны, распилены на металлолом, только бетонные сваи от качелей выпирают из земли, будто кости динозавра. Аллея к «Столовой» с перекошенной, повернутой на бок деревянной «С» почти не заросла, только между порыжевшими от жары туями вымахали кусты ивняка и сирени.

Из-за деревьев мерцает желтый свет – горит лампочка над входом в бывший медпункт. От теплого, живого света Лешке становится спокойней. Баба Шура здесь. «Кикимора», как зовет ее Горшок. Лешка вроде и не маленький уже, но от присутствия взрослых ему становится спокойнее.

Чем ближе медпункт, тем отчетливее становятся черные скрюченные тени на гравийной дорожке. Как бы свет ни манил к себе, им поскорее надо убраться отсюда в одичавшую часть лагеря. Скоро обход, спрятаться в темноте между деревьями куда проще. Лешка оборачивается. Горшок дергает головой влево и медленно моргает два раза. «Обходим с левой стороны», – понимает Лешка. По двое. «А ты? Один останешься?» – спрашивает Лешка одними глазами. Горшок кивает. К горлу подкатывает ком. Нехорошо все-таки вышло. И с Аринкой, и со считалкой этой, и с тумаками. Это ведь их поход должен был быть. Их «нычка». Лешка вздыхает и кивает в ответ.

Пригибаясь, они подходят ближе. И ближе. Сказочное царской постройки здание с потускневшим и облупившимся фасадом. Чудом сохранились мелко расстекленные окна в резных наличниках и даже железные перила на крыльце. Аринка восторженно попискивает за Лешкиной спиной. Говорят, главный корпус такой же был. Сказочный. С башенкой. Но сгорел. Только красный кирпичный фундамент остался на пригорке.

Лешка старается больше не ступать на гравий, только на поросшую клевером обочину. Совсем в кущери ему лезть уже не очень хочется, ноги и так саднит от крапивы и мелких царапок бодяка.

Входа у медпункта два, один заперт на ржавый навесной замок и давно не используется. А другой, с крыльцом и лампочкой над ним – главный наблюдательный пункт бабы Шуры. До обхода еще полчаса точно, на крыльце тихо, но рисковать нельзя. Лешка берет левее, к окну. Вжимается в стену. Кивает. Аринка идет следом. Лешка показывает жестами – надо бочком, бочком вдоль стены, между медпунктом и сеткой в щель проскользнуть. Там крапива, ага, куда ж без нее. Но потом – путь свободен. До самого корпуса беги себе по мягким иголкам, никакая баба Шура не услышит, не догонит. Лешка размышляет. Если пойдет он и баба Шура его сцапает – полетит вся их затея, как фанера над Парижем. Вытянут признание, куда шли, зачем шли. А там, глядишь, и до детской комнаты милиции дойдет. А вот если поймают Аринку… Да что ей будет, девчонке-отличнице?

– Первая пойдешь. Договор? – шепчет Лешка.

Аринка утвердительно моргает. Видно, что ей страшно очень, но хочется медпункт поближе рассмотреть.

Трава под окнами покошена. Чем ближе они подбираются к окну, тем отчетливее в комариный гул вплетается бурчание телевизора. Аринкины сандалии резиново скрипят. Лешка вслушивается и различает еще что-то. Шелест шагов по камням и перебранку. Кажется, Горшок с братьями ссорится. Лешка хочет обернуться и посмотреть, но тут телевизор замолкает. Он шикает на Арин-ку: стой, обождать надо, и замирает сам. Дергает Аринку за запястье, и они опускаются на корточки. Из открытой форточки слышно, как баба Шура шаркает внутри домика, возится. «Главное, чтобы в окно не выглянула, там же как раз ребята», – думает Лешка и наконец оборачивается. Буравит взглядом темноту. Из темноты ползут две тени. Одна – вроде долговязый Данон. Другая – вроде бы его брат. Крадется следом. С опозданием, но в точности повторяет – тянет руки вперед подслеповато, замирает, переступает с ноги на ногу. Хрустит гравий под их ногами. Так тихо, будто идут не двое, а один. «Синхронисты, блин», – Лешка чувствует укол зависти. С Горшком бы ему куда сподручнее было. А не с вечно ойкающей Арин-кой – «скрип-скрип». Опять она ерзает шлепанцами своими! Он оборачивается, чтобы шикнуть, и встречается с Аринкой глазами. Аринка тычет в сторону ребят, раскрыв рот. Лешка оборачивается и видит, как одна тень наползает на другую, вытягивается выше, выше. Лешка всматривается, что же там происходит, но тут за их спинами хлопает дверь медпункта, баба Шура откашливается и выходит на крыльцо. Лешка припадает к земле и дергает Аринку вниз.

Они ползут на четвереньках, быстро, так что коленки горят от трения, постриженная трава колет голени. Но останавливаться нельзя. Ребята спрячутся и догонят позже, а сейчас это неважно, нужно скорее обогнуть медпункт. И как только они оказываются у задней стены, Лешка вскакивает на ноги и сбивчиво шепчет:

– Если выйдет на обход – нам кранты. Рвать отсюда надо! Бегом! На счет три! – И они срываются с места, не вслушиваясь, успевают ли следом братья.

* * *

Лешка бежит, бежит, пока от пота не начинает щипать глаза. Приваливается к сосновому стволу и оборачивается к Аринке. Она охает тихонько и опускается на выпирающий из земли корень.

Отдышавшись, Лешка садится на корточки рядом с ней и смотрит на ее лицо, такое белое в лунном свете. Одна косичка расплелась. Белая футболка в пятнах травы.

Лешка прижимает руку к уху, как локатор. Ни звука шагов, ни отдаленного бряцанья ключей бабы Шуры. Даже комарья не слышно. Они сидят неподвижно. Лешке кажется, проходит целая вечность, но никто не идет следом. Если бы их поймали, криков бы было!

– Почему за нами не идут? – спрашивает Аринка, но Лешка молчит. Поднимается и тянет ее за руку. «Горшок кинул. И братья кинули», – думает он.

Они выходят на аллею и бредут между рыжих туй. «Как заслышали, что баба Шура телевизор заглушила, – рванули в лес». Встряхивает головой: «Нет, быть не может. Неужели Горшок ему просто так сдал нычку, а сам сбежал, даже не дойдя до домика?» Аринка дрожит и водит глазами в темноте.

– Там кто-то стоит, – Аринка вцепляется в Лешкино запястье.

Лешка вглядывается в серое, с полустертыми чертами лицо. Вот отломанный нос – это они с Горшком и откололи его взятой у деда стамеской. За кустами почти не видно ноги, но над ними – черным маркером накалякан большущий хуй. Буратино, из черно-белого советского фильма, стоит, вытянув кулак, с дырой между пальцев вместо золотого ключика.

Лешка облегченно выдыхает.

– Это Буратино. Тут аллея сказочных героев начинается. Отсюда и до самого корпуса.

На луну наползают плотные серые облака, и Лешка не успевает показать остальных бетонных поломышей.

Мокрая ладонь Аринки кажется такой маленькой. Лешка стискивает ее и тянет Аринку вперед. Здесь нельзя стоять, бабе Шуре скоро в обход, и на аллее уродов она обязательно появится.

– Ну почему за нами не идут? – спрашивает Аринка тонко, почти плаксиво.

Лешка шлепает комара на шее и пожимает плечами.

– Надо к домику идти. Там ребята ждут, – говорит уверенно, и они снова сворачивают в перелесок.

И прощупывая путь между сосновых стволов, Лешка вспоминает, как узнал о нычке.

* * *

Грязный снег лежал каймой по обеим сторонам Сиверского шоссе. Лешка с Горшком предпочли сойти с дорожного полотна и чавкать по талому снегу, там меньше вероятность, что проносящаяся «шестерка» пернет прямо в нос черными выхлопами или окатит жижей из ближайшей выбоины. На углу Еленинской Горшок махнул налево:

– Отседа минут пятнадцать топать, – и потер кулаком синюшный глаз. Видно, отец опять приложил. – Запоминай.

– Мне-то на что? – насупился Лешка и поддел носком черно-красную банку «яги». Банка звякнула о брусчатку и скатилась в подернутую льдом канаву.

– Эт дело такое, – протянул Горшок многозначительно. И сделал вид, будто ширяется воображаемым шприцем.

Лешка вздрогнул и невольно оглянулся – не увидел ли кто. Даже представить страшно, как ему влетит, если мама с дедом узнают, куда они ходили. А Горшку… Ему влетит, если не сходит.

Дома по Еленинской стоят редко. Рябые, с просевшими верандами и деревянными покосившимися заборами. У одних заборов душатся на цепи собаки, у других из щербин штакетника вылезают голые яблоневые ветки.

Откуда-то из-за леса дзынькнуло, и с прилегающей дороги на «Аисте» выкатился цыган в плоской кожаной кепи и бархатном черном пиджаке. Горшок замер, и Лешка тоже остановился, не допнув до канавы очередную банку. Пока цыган слезал с «Аиста» и медленно катил его к обочине, Горшок вытащил из кармана замусоленную сигарету, прикурил и сделал пару судорожных затяжек.

– На тырды́! Молодой какой, а курит, – обратился цыган к Лешке, прицокнув языком. – Лучше б хороший товар попробовал. Или ты уже?

Горшок прыснул и помотал головой.

– Уголек, ты мне дело, я тебе деньги, давай по-быстрому.

– Ба, какой деловой гаджо, – закатив глаза, пропел Уголек и поправил кепи. И строго добавил: – Тут жди.

Уголек пристроил руль «Аиста» между досками соседнего забора и, виляя, пошел между кучами какого-то хлама к небольшому кирпичному дому. Навстречу ему уже высыпалась гурьба чернявых, полураздетых детей. Загалдела, запрыгала, задергала за рукава и полы куртки. Уголек оттолкнул самого бойкого, зашел в дом и тут же появился снова, с пышным дубовым веником.

Горшок только кивнул в ответ и взял веник. Между веток болтался непрозрачный пакетик, завязанный на два узла. Горшок молча вытащил из кармана болоньевых штанов рулон красненьких пятихаток и отдал Угольку. И, не дожидаясь ответа, дернул Лешку за рукав, и, перепрыгнув канаву, они пошли между сосен, дальше и дальше забираясь в лесополосу.

Горшок сипел носом и рассовывал содержимое пакетика по карманам. Маленькие белые конвертики. Вроде самокруток, только с порошком, вместо табака. Лешка видел, как он предлагал их старшакам за школой. Некоторых за торговлю и ментам сдавали, и били, но Горшка никогда. У Горшка брат сторчался, его бить нельзя – так, наверное, рассуждали старшаки. А, может, просто Горшок никогда не косячил, приходил вовремя и молчал.

Когда, спустя месяц, взяли самого Уголька, Горшок сник. Отец все чаще валялся по канавам, а мать иссохла, так что Лешка не узнал ее, увидев за домом на картошке, – думал, может, бабка-соседка зашла. Даже не поздоровался.