Текст книги "Милая шалунья"

– Ты закусывай, закусывай как следует. Огурчиками хрустни, ароматные они какие нынче. Хмель-то и не возьмёт. А может, останешься… Толя?

Не остался. А останься, всё обернулось бы по-другому. Живой бы, невредимый был. Свадьбу бы серебряную сыграли. Едва за мужем хлопнула дверь, на улице заурчал мотор – Ангелина набрала в мобильнике 02.

– Дежурная часть слушает!

– Из Мартынихи звонят. У нас тут пьяный по улицам носится, как сумасшедший, кур-гусей давит. Машина «Судзуки-Джимни», белая (назвала номер). Боимся, как бы беды не натворил. Ребятишки на улице играют, мало ли что. Направился в деревню Вёшки.

В Вёшках жила разлучница. Ангелина отключила телефон, передохнула. Вот так, гулёна. Посиди-ка без прав с полгодика, дай отдохнуть себе и жене…

***

Народу на кладбище почти не осталось. Она, раскачиваясь, всё сидела на лавочке. Всё так же улыбался с фотографии голубоглазый Анатолий.

Господи, зачем ты вслепую, наобум сводишь чужих душою людей? Зачем заставляешь жить, привыкать, прикипать друг к другу, детей рожать? Зачем мучиться заставляешь, зачем, Господи?!

Шелестят вишни, не дают ответа.

БОГАТАЯ НЕВЕСТА

Нина Трудолюбова была классическая красавица.

Классику она знала со школы – Чехов, Толстой, Достоевский. Она была старательной ученицей и никогда не читала по диагонали: обязательно въедливо каждый абзац, каждую строчку и каждое слово. И готова была даже заглянуть за страницу и потрясти: не выпадет ли оттуда затаённый смысл? Но ничего такого не было, за что превозносили классику.

Хотя встречалось любопытное.

Вот у Чехова, пожалуйста: худая дама в плоской юбке. О другой даме: привычка скалиться. Скалила зубы. И сразу отталкивающий образ. А ведь по тем временам «скалиться» – всего лишь улыбаться, не смыкая губ.

А уж у Толстого! Костлявые плечи Бетси, жёлтое (в смысле, смуглое) лицо графини Ростовой. Знаменитый недостаток маленькой княгини: короткая вздёрнутая верхняя губка, не прикрывающая ротик. Это у Льва. А у Алексея Толстого читаем: «Держалась прямо, как горничная».

Что мы наблюдаем сегодня? Что понятие красоты опорочено, исковеркано и возмутительно перевёрнуто с головы на ноги.

Но когда-нибудь вернутся классические, как у Нины, каноны красоты. И праправнуки не поверят, что женщины в XXI веке безжалостно и добровольно себя уродовали как дикари африканского племени.

Кроили заячью губу, задирая её кверху и разрезая посередине. Вводили в неё из шприцев желе, чтобы рот был негритянско-толстым. Не рот, а два вареника. Жарились в соляриях до состояния салями. Морили себя голодом, чтобы гордо бряцать костями. Вырезали по паре рёбер с двух сторон.

«Каким нечеловеческим пыткам подвергались женщины в начале третьего тысячелетия! Перед ними меркнут инквизиторские ухищрения и средневековая охота на ведьм! Их коптили дочерна над кострами, разрезали рты до ушей, ломали носы и скулы, кромсали веки», – напишут в трудах археологи, исследуя женские останки.

И все держались прямо, как вымуштрованная прислуга, будто им всем в одно место палку воткнули! И скалили до дёсен (улыбались) отбелёнными лошадиными зубами. А рты считались красивыми – широченные, как у лягушек.

И модным считалось – говорить неприличным басом, как Лиза Боярская.

«О господи!» – перекрестились бы классики. То ли дело дамы второй половины XIX века, когда уже отменили корсеты: животики приятно выпуклые, спинки покатые, талии женственно округлые, плечи пухлые, обтекаемые, тюленьи. Ротики маленькие, с вишенку.

Одним словом, вы поняли, что Нина была: бледная, сутуловатая, полная, немножко рыхлая девушка с небольшим ртом, набитым мелкими кривоватыми зубами, которые лучше смотрелись в закрытом виде. То есть Нине не требовалось скалиться во всю пасть.

Классики Ниной были бы вполне довольны.

И не только классики. Бабушка рассказывала: у них в деревне девки перед танцами накручивали-наверчивали по десятку юбок, тряпки разные, чтобы казаться толще. Правда, в первую брачную ночь мужья, развернув своих жён, страшно разочаровывались, натыкаясь на костлявые задницы. А уж дело сделано: расписаны в сельсовете, штамп в паспорте. Излупят с досады, а куда деваться?

Дедушка подмигивал: «Это она про себя рассказывает».

***

В пятидесятые годы дальновидный дед пошёл в органы записи гражданского состояния и переписал всю семью на фамилию «Трудолюбовы». Чтобы детям и внукам было легче пробиваться в жизни.

Вот Нина Трудолюбова, например, имела диплом финансово-экономического колледжа и служила в банке – чем плохо? И от бабушки и дедушки в наследство получила дом: двухэтажный, добротный, кирпичный. Несмотря на солидный возраст, пока требовал лишь косметического ремонта: подбить-подвинтить, подкрасить-побелить. Нина нанимала проверенных людей через своих клиентов.

Но когда последний ураган сорвал с крыши несколько железных листов, она поняла: надо что-то делать. Как говорила героиня одной пьесы: «Видно, без мужика в этой жизни не проживёшь».

«Без мужика в своём доме не проживёшь», – мысленно поправляла Нина. Но не только меркантильный интерес руководил Ниной. Она ведь была нормальной здоровой женщиной. Слишком подозрительной, ну так ведь это не самые страшные недостатки, верно?

И когда стояла на остановке в ожидании автобуса, строго и оценочно разглядывала проезжающие автомобили. В одном из них вполне мог мчаться претендент на её руку, сердце и на дом. Вернее, на хозяйственное содержание дома.

И неприязненно видела, что почти всегда рядом с водителем место было занято. Маячили-покачивались разномастные женские башки. Башки смотрели на Нину сверху вниз и даже сквозь неё самодовольно и презрительно, сытым взглядом собственниц.

***

Нина служила в женском коллективе, поголовно замужнем. Что нечестно: как говорится, заарканила мужика – поделись с подругой. Не мужиком – кто ж своим мужиком поделится – а опытом, советом: как его заарканить-то?

Пока что скудные сведения о мужчинах: отрывочные, выхваченные из контекста, абсолютно противоречивые – Нина жадно сцеживала, выуживала, впитывала на корпоративных междусобойчиках, в посиделках в сауне и даже на банкетах в ресторане.

Дамы, и Нина тоже, заявлялись в ресторан в люрексе, блёстках и пайетках, и пускали по всему залу нестерпимые блики. Подвесить каждую под потолок, хорошенько крутануть, как зеркальные шары… Просто цветомузыка и дискотека «Авария».

Поддатые дамы зажигали вовсю. Разнузданно вытворяли на танцполах и языками в курилках такое – мужики бы стыдливо заалелись и боком-боком, пока сами целы, смылись с женского мероприятия.

И из украдкой почерпнутых знаний, кроме отвращения и брезгливости, других ассоциаций у Нины эти грязные извращенцы мужского пола, не вызывали.

Главная особенность мужчины (какой она сделала вывод): от него воняет. Грязными носками, потом, табаком, пивной отрыжкой, убойным просроченным дезодорантом, который жена сама и преподнесла на 23 февраля.

Ещё они мочатся стоя, не поднимая стульчака: брызги до потолка. Ладно, если стены кафельные. А у Нины уютный чистенький туалет, кокетливо увитый искусственным плющом, обитый сверху донизу проолифленной яично-жёлтенькой дощечкой – это как?! Это минимум через год стены впитают аммиачные испарения и сгниют!

А ещё с виду мужчина может быть весь из себя брутальный двухметровый, плотно сбитый, волосатый и многообещающий мачо, а у самого вот такусенький, с мизинчик. Представляете, бабы, какой облом!

Фу-у! Решительно, решительно пора было Нине выходить замуж.

Главбухша устраивала свадьбу для сироты племянницы и позвала девчонок с работы: для численности и чтобы сбросились на хороший подарок. На плазму и двухкамерный морозильник.

А на свадьбах, знаете, всегда витает такая аура влюблённости, ностальгической светлой зависти к молодому счастью. А, была не была, однова живём! Именно на чужих бракосочетаниях внезапно образуются пары – и через месяц-другой жди новую свадьбу.

В понедельник главбухша, вся игриво светясь, подмигивая, вызвала Нину в коридор. Шепнула, что со стороны жениха на неё положил глаз один парень. Очень интересовался, кто такая, сколько лет, замужем ли.

Бухша якобы навела справки: недавно после армии, слесарит в автомастерской. Младше Нины – это хорошо. Без образования и меньше зарабатывает – тоже плюс: учёной и богатой жене будет глядеть в рот. Ни кола ни двора, и опять Нине дивиденд: зависимому-то, без жилья, в любой момент укорот можно сделать.

Маленько закладывает за воротник, но тут всё зависит от жены. Важно вектор придать: если выпивает с нужными людьми в нужное время, так это даже на пользу можно обратить. Главное, чтобы руководила умная женщина.

И нечего резину тянуть, семья у него готова хоть завтра смотреть невесту.

– Так у него семья… – отчего-то разочаровалась Нина. – А как же ни кола, ни двора?

– Там семья большущая. Небось, рад-радёшенек вырваться из угла, из холостяцкой коечки за занавеской. Так что, Нинуша, завтра в семь ноль-ноль будь при полном марафете. Повезут тебя на смотрины.

– Как?! Я и парня-то не видела.

– Вот и увидишь заодно. Надо хватать за хвост, пока горячо.

– Может, для начала в кино или кафе-мороженое? – сомневалась Нина.

– Что вы, дети малые, по кинам с мороженым шарохаться?

Главбухша явно была заинтересованное лицо, бешено торопила события.

Нина отпросилась с работы пораньше. Истопила баню: в распаренном виде она всегда хорошела, румянилась. Накрутила феном упругие кудри, щедро сбрызнула лаком. Надела кофточку блестящую, туго обтягивающую, с воланами.

Ровно в семь – за углом, что ли, на часы поглядывали, выжидали – лихо, по-жениховски к дому подкатил и встал как вкопанный маленький пыльный «жигулёнок». Не фонтан, конечно… У Нины лежала на депозите сумма на приличную машину. Но это мы ещё, как говорится, посмотрим на ваше поведение. Заслужите ли.

Из машины выскочил стройный блондин, похожий на одного американского актёра, забыла как зовут. Очень приятный на личико и фигуру, в Нинином вкусе. Сказал комплимент, поцеловал руку.

Но, оказалось, это не жених, а его друг: жених скованно сидел в салоне, двух слов не выдавил, уши пламенели. Курчавый, чёрненький как жук, небольшой.

Снова разочарование. Но Нина, как культурная начитанная женщина, не подала вида. Села рядом, чистая после бани, благоухающая польскими духами, в кофточке, пускающей на всю улицу солнечных зайчиков. Жених сразу смущённо полуотвернулся к окошку, как бы и не при деле. Я – не я, и хата не моя.

Пока ехали, блондин поддерживал компанию: сыпал словами, поворачивался, улыбался Нине. На пальце тонкое обручальное кольцо. Какая-то ушлая уже успела хапнуть. Вот всегда так: как Нине, так сразу поплоше, покосноязычнее.

Ехали по частному сектору, среди бревенчатых домиков. У одного, на старую крышу которого прилегла кривая толстая пыльная черёмуха – того гляди проломит, – остановились.

Блондин выскочил, распахнул дверцу перед Ниной. Откланялся и уехал. Так. И машина, выходит, не жениховская…

Сени щелястые, покосившиеся. В избе яркий, режущий глаза электрический свет – это потому, что под потолком голая лампочка. Нина отвыкла от такого: у неё в доме мягкий уютный, рассеянный полусвет. Всюду голубые, розовые, зелёные бра, торшеры.

За порогом гостью встречали пожилые мужчина и женщина. У обоих стёртые какие-то, не запоминающиеся лица. Отец и мать жениха. Женщина испуганно прятала под фартуком руки на животе.

Сразу повели в кухоньку, усадили за стол, покрытый клеёнкой. Стол маленький и не раздвижной: значит, не собираются большой семьёй, не отмечают дружно праздники.

Пахло наскоро мытыми полами, старым сырым деревом. Нога Нины сквозь капрон неприятно чувствовала влажные, не просохшие ещё половицы.

Жених куда-то сразу исчез – побежал, наверно, затовариваться для смотрин. К Нине, в качестве дипломата и переговорщика, подсадили белобрысую толстую деваху с грудным ребёнком. Голос низкий, грубый, явно привыкший к крику, к общению на повышенных тонах. На руке татуировка в виде розы и кинжала. Поди, ещё и уголовница?

Вместе с жениховской матерью, которая, что-то поправляя на пустом столе, тут же прятала руки под фартук, льстиво и робко расспрашивали Нину. Задавали наводящие вопросы о работе, родителях, о доме. Трудно, мол, одной-то справляться?

Осторожно интересовались площадью дома и огорода. 180 квадратов и 15 соток. Переглянулись, приятно поражённые, примолкли, переваривая услышанное.

Всё это время в избе происходило какое-то таинственное движение. Прочие домашние: действующие – вернее, бездействующие лица – то входили, то выходили.

Украдкой рассматривали Нину, перешёптывались. И бесшумно, на цыпочках, в носках по непривычно чистому полу удалялись, освобождая место для следующей порции любопытных. Постепенно изба наполнялась людьми, шушукались и шуршали углы. Господи, да сколько их тут?!

Дети здесь были какие-то тихие, смущённо и глумливо переталкивающиеся локтями – с намоченными под умывальником волосами, причёсанные, умытые и, видимо, одетые в самое нарядное, что у них было.

Нина из вежливости похвалила их послушание. «Настропалили потому что, – строго объяснила белобрысая. – А так дай волю – избу разнесут».

Сразу, в подтверждение её слов, из сеней раздался звук смачной оплеухи, детский рёв и негромкий мужской мат.

– Не ругайтесь, не ругайтесь! – заполошной птицей взметнулась женщина в фартуке. Нина так и сидела за столом дура дурой. Никто, кроме белобрысой, не решался присесть рядом. Да и та скоро, перемигнувшись с матерью, поднялась, ушла кормить грудью завозившегося ребёнка.

Нина отвлеклась на секунду, а когда взглянула – на столе уже ниоткуда взялись полдюжины маленьких гранёных стакашков из мутного, словно бы захватанного стекла. И снова неловкая пауза. Нина сидела одна. Все остальные стояли, словно в ожидании чьей-то команды.

– А вот наша Симочка, – пропела мать жениха, выталкивая девочку лет пяти. Нина, как того требовало приличие, подхватила девочку под мышки и усадила на колени. И с ужасом увидела, что у девочки вместо правой ручки – протез.

– Ой, что это у неё?!

Девочка молчала, супилась, теребя ручку. И вдруг оглушительно, басом разревелась и запачкала Нинины руки соплями, и была немедленно удалена с её колен, и отправлена куда-то за спины взрослых.

– А чайник с кипяточком нечаянно на себя опрокинула наша Симочка, – ласково, певуче объяснила женщина. Господи, только этого не хватало. Они и за детьми не смотрят. Асоциальные элементы какие-то. Нина затосковала.

В дальнем углу детский голос отчётливо с обидой сказал: «Чего дерёшься?! Я ведь и сдачу могу дать!» Женщина в фартуке тревожно туда обернулась, замахала руками как крыльями (запрыгали тени на стене):

– Тише, тише! Не ругайтесь хоть при гостье.

Нина поняла, что взвинченность и ссоры здесь привычное, естественное состояние. И сегодняшний торжественный вечер – из ряда вон, исключение из правил. Крикливое семейство изо всех сил сдерживается и соблюдает приличие, чтобы не переругаться.

Вдруг сильно запахло варёным тестом и лавровым листом. Перед Ниной оказалась тарелка с мелкими серыми пельменями. Человек шесть – видимо, самые почётные члены семьи, в том числе отец жениха, неуклюже гремя табуретами, полезли за стол.

Гнутые алюминиевые вилки, как и предполагала Нина, оказались липкими, жирными. Пельмени – невкусными, пресными, из сильно заветренного жёсткого мяса. Но взрослые повеселели, с облегчением враз заговорили, потянулись к Нине чокаться.

Нина для приличия отпила глоток.

– Что же вы, Нина, как по батюшке… Обижаете.

– Это не по-нашенски, Нина…

Нина поняла, что не отвяжутся. Через силу опорожнила мутный стаканчик, который тут же вновь с готовностью оказался полным до краёв.

– Ну да-а, сами пельмени ло-опают, – протянул откуда-то сверху, с печи, обиженный детский голос. – А мы-ы?

– А по уху?!

– Не ругайтесь, не ругайтесь, – всполошилась мать жениха. И заискивающе, умоляюще обернулась к Нине: – Они после, после покушают. На них ведь не напасёшься, на дикую орду. А вы кушайте, кушайте.

У Нины под детскими взглядами с печки кусок в горло не лез. А жених так и не появился. Может, не вытерпел, выше его сил было донести горючее до стола.

Свалился где-нибудь, и его торопливо, чтобы невеста не увидела, спрятали на холостяцкой коечке за занавеской. А может, решил, что с друзьями в гараже пить веселее, а с невестой родня как-нибудь сама без него разберётся.

Нина сидела и думала, что ей давно пора встать и уйти. Проклятая нерешительность мешала. Ясно, что её тут воспринимают как овцу для стрижки, как приложение к богатому приданому, в виде большого дома. Не чают, небось, как спихнуть сыночка, который ни рыба ни мясо, да ещё закладывает. А там, глядишь: дом-то большой – зачастят в гости, будут оставаться ночевать. А там навесят на шею Нине какую-нибудь сопливую калеку Симочку.

Вот так она уныло сидела и накручивала себя, и раздражалась всё больше на своё дурацкое положение, которое не могла прекратить. Ну, спасибо главбухше, удружила.

Сильно зябли ноги на сыром полу. Нина скомандовала себе, как перед прыжком в воду: «Раз, два, три!» И резко, даже слишком резко, встала.

– Вы в туалет? – хлопотливо встрепенулась женщина в фартуке. – Петя проводит. Там в дальнем углу бурьян… Мы пока туда, временно… Никак нужник не соберёмся починить… Темно уж на улице, не упали бы. Может, лучше в ведро в сенцах? Петя вынесет.

Нина забилась крупным телом как рыбина, выбираясь из нагромождения табуретов и плотно, плечо к плечу сидящих тел. Сказала, что сама найдёт всё, что нужно.

Слава богу, на улице из родни никого не было. Все сконцентрировались вокруг стола с пельменями и водкой, как ночные бабочки вокруг лампы.

Под фонарём на столбе вытащила телефон: у неё был вбит номер знакомого такси. Оглянулась на белевшую проржавленную табличку с названием переулка, с номером дома. Назвала адрес.

Но ждать было небезопасно: в любую минуту из избы мог кто-нибудь выйти: «Нина, как по батюшке… Обижаете… Ведро в сенцах».

И она, свободно вдохнув всей грудью ночной воздух, с облегчением зашагала по спящей улице – быстро, ещё быстрее, почти побежала навстречу спасительному зелёному огоньку такси.

АННА-ВАННА И ДРУГИЕ

Из дневника.

«Девочки на работе говорят:

– Анна Ивановна, вы влюбились!

Я ужасаюсь:

– Не выдумывайте, мне на пенсию скоро!

– Анна Ивановна, влюбленную женщину по глазам видно. В них поселяется по солнышку.

Неужели любовь – это тревога, когда его нет рядом? Ежечасные коротенькие телефонные переклички с одного конца города на другой:

– Как ты там?

– А ты?

Вечером в прихожей прижимаюсь к Ивану всем телом, руками, губами. Он бормочет:

– Аннушка, дождь на улице, ты в халатике… Простудишься.

После ужина у телевизора на диване свёртываюсь в комочек. Голову укладываю на его колени, чтобы ничто не мешало смотреть в его голубоватое от экранного свечения лицо, поблескивающее стеклышками очков. Знаю одно: умру в ту же минуту, если с Иваном что-нибудь случится.

***

Все пропало. Женя лежала в темноте с широко открытыми глазами. Светящиеся изумрудные стрелки на стенных часах издевательски показывали три часа ночи. Она не спала четвёртую ночь – с того дня, как получила от брата Ивана по почте приглашение на свадьбу. Два жирных голубка держали в клювах золотое обручальное кольцо в виде сердечка. В сердечке:

«Извещаем, что День бракосочетания состоится…»

Жене особо и справки не понадобилось наводить: у пожилой невесты по имени Анна не то, что квартиры, даже нормальной комнаты не было. Жила в бывшей коммунальной ванной. Хищница по имени Анна-Ванна.

Разумеется, приглашение было скомкано и раздавлено Жениным каблуком. Затем вторично развернуто, разорвано на мелкие кусочки и оплёвано. Сейчас оно лежало в мусорном ведре, погребённое под бытовыми отходами – там ему самое место.

– Все пропало, – громко сказала Женя.

Муж зашевелился, просыпаясь. Полежал, проникаясь Жениным состоянием. Нашарил в тумбочке пачку сигарет. Бросил раздражённо:

– Не ори, детей разбудишь.

Встал, привычно, ловко в тесной темноте огибая раскладушки и ширмы. У балконной двери попросил тоскливо:

– Хватит об этом. Психушкой ведь кончишь.

Все про– па– ло.

***

Из дневника.

«Какая жалость, что мы переехали в элитные хоромы Ивана. В моей ванной комнатке два на три метра мы даже физически не разлучались, постоянно нечаянно касаясь, задевая друг друга. Впервые зайдя ко мне, Иван изумился:

– Ты здесь живешь?! Без окна, без света, ног не вытянуть…

А зачем мне, одной, больше? Узкая софа, вязаный половичок на кафеле, столик складной, как в поезде.

Крошечное, уютное гнездышко, свитое в бывшей ванной в конце коридора коммунальной квартиры. А мир умещается в этих книгах на узких полочках и в подвесном миниатюрном телевизоре – разве этого мало? Иногда человек нуждается именно в таком узком крохотном убежище– норке среди шумного огромного, слишком огромного мира.

Все моё имущество уместилось в бауле на колёсиках, принадлежащем соседке, челоночихе Тоне. Теперь она будет складировать в моей ванной своё польско-китайское барахло. И на здоровье.

***

Все пропало. Последние месяцы, дни, часы Женина семья жила только этой надеждой. Что дочка Надюшка с семьей переедет к дяде. Все давно обговорено. Брат Иван – такой милый. Самоотверженно ухаживал за мамой. Сам после её смерти предложил перевезти к себе Надюшку с малышами – он их обожает.

Удивлялся: как вы все тут живете, в двух смежных комнатах в коммуналке?

Да вот так и живём. Женя, муж, взрослый сын, к которому за ширму приходит спать девушка с наметившимся животиком. Из-за ширмы всю ночь охи-вздохи, стоны. Между прочим, Женя с мужем тоже далеко не старики.

Через стенку в девятиметровой комнатке Надюшка с малышами, младшенькому полтора года. Муж приходящий: живёт у родителей, вроде как на время защиты кандидатской. Недавно его видели в кафе с девицей. Надюшка ревела, уткнувшись матери в колени: «Я теряю мужа!» Женя гладила своего выросшего ребенка, целовала в родные теплые волосы.

Потерпи, вот бабушка умрет – Господи, дай Бог бабушке лёгкой кончины – переедете к дяде Ивану. Будете ходить с мужем в кафе, в театр, к друзьям в гости. Дядя обожает твоих маленьких. Накормит, поиграет, на ночь книжку почитает: «Анна-Ванна, наш отряд…» Тьфу ты. Лучше «Теремок»: кто, кто в теремочке живет?

В коммунальном теремочке в угловой комнате ещё живет тихий алкаш: ходит мимо унитаза, ворует Женин суп из холодильника, черпает прямо из кастрюли.

Ещё в теремочке, в комнате напротив, живет нервная соседка: в коридоре срывает верёвки с сохнущим детским бельем – видите ли, у неё обои от влаги отстают. Шкаф и холодильник запирает на замок (!) Орёт, что Женина семья занимает всю плиту, кухню и ванну. На эту тему строчит письма в районный суд. А у самой мерзкий ротвейлер провонял всю квартиру, комья шерсти летают в воздухе. У Надюшкиного средненького началась аллергия, того и гляди перерастёт в астму.

На работе Женя каждые полчаса срывается к телефону:

– Надюшка, умоляю: не выпускай детей из комнаты. Эта чокнутая соседка нарочно забывает запирать пса. Он взрослому горло перекусит, не то что…

Ничего, девочка моя, ничего. Потерпи ещё немножко, бабушка совсем плохая. Папа на работе уже договорился с грузовым такси, увезут вас двумя рейсами. Всё образуется, слёзки высохнут, прояснится твоё измученное худенькое детское личико.

…И вот – омерзительные голубки с обручальным кольцом: «Приглашаем на свадьбу…»

Женя зарыдала громко, тяжело, безнадежно: так рыдают по покойнику. Вернувшийся с балкона муж гладил её растрепанные волосы, вздрагивающую спину.

– Мать, сбрендила, четвертый час утра?! Не квартира, а дурдом, – это сын из-за ширмы.

За стенкой проснулся, тоненько заплакал Надюшкин младшенький. В комнате соседки что-то полетело в дверь, с дребезгом разбилось. Завыла собака. Дурдом жил своей ночной жизнью.

***

Из дневника.

«Анна Ивановна, – говорят девочки на работе, – вы со своей привычкой помогать бомжам и пьяным когда-нибудь крупно влипнете.

…Мужчина сидел в дальней аллее на скамейке, скорчившись, обняв руками коленки, и мычал. Прохожие опасливо огибали его, шарахались. А Анна подошла. И узнала: у него только что умерла мама, с которой он прожил всю жизнь. Пятьдесят четыре года прожил».

…Когда врач сказал: «Скоро», – Иван взял административный отпуск. У мамы был всегда легкий, смешливый характер, который даже болезнь не изменила. Ну, и наркотики уже сильные давали. В ночной горшок ли ногой наступала и с грохотом скакала с горшком на ноге по всей квартире… Совала ли от слабости ложку с супом в ухо и обливалась – не удерживалась, так и покатывалась, тряслась от смеха. Иван тоже крупно, всем телом трясся, отворачиваясь, чтобы мама не видела его рыданий.

***

Стервозный тип подобных Анн-Ванн хорошо известен Жене.

Льстивая, расчетливая, холодная. На языке мёд – под языком лёд. В голосе – пряник, в руке – плётка. До сорока лет затаилась, выжидала. Копалась, отбраковывая, отбрасывая негодный товар. И дождалась мужчину – первый сорт. Одинокий, непьющий, с хорошей должностью, зарплатой, квартирой. Главное – телёнок, подкаблучник, вей из него верёвки.

Жене страшны и непонятны Анны-Ванны. Беспомощно уронив руки, смотрит она, как её ребенка, её Надюшку, внучат лишают жилья. Обрекают на жизнь с психопаткой, алкашом и натасканной бойцовой собакой. Женя бессильна против Анн-Ванн. Но страдания рождённого ею ребёнка придают силы.

Так. Иван… Ему 54, у него ишемическая болезнь сердца, мерцательная аритмия. С этим не живут долго. Об этом предупреждала участковая врачиха. Смерть мамы тоже здорово подкосила Ивана.

Так, дальше. Дети давно просились на природу, на речку. Детей отвлечь, увести куда-нибудь. Допустим, Иван нечаянно отступится, упадёт в глубоком месте, вода ледяная. Он плавать не умеет.

А Женя… Она замолит свой грех. Ей на работу каждый день ездить мимо церкви. Будет останавливаться, молиться, ставить свечку. Бог простит. А не простит, на том свете вечно мучиться ей, Жене. На этом пускай хоть Надюшка поживёт по-человечески.

***

Червячок обожала спать одна. Хочешь – ложись по диагонали, хочешь – растягивайся поперек, раскинув руки и ноги. Кровать широкая. Никто рядом не храпит, не воняет козлом, не лезет похотливой волосатой лапой и слюнявыми губами. Жаль, что такое счастье – спать одной – Червячку выпадало нечасто.

Поэтому она очень рассердилась на телефон, разбудивший её. Не очень вежливо прохрипела в трубку: «Алё…» И долго молча, раздирая тонкими смуглыми пальцами иссиня-чёрные лохматые волосы, слушала выговор с того конца провода. Сопела, яростно скребла ногтями голову. Потом, прижав трубку подбородком, принялась исследовать маленькую розовую ступню: сосредоточенно отколупывала старый лак с ногтя.

Звонила хозяйка, риэлтерша Иванова (Иванишна). Вступительная часть речи носила воспитательный характер. Она посвящалась чёрной неблагодарности Червячка, которая зря хлеб жрёт и бока отлеживает. И заслуживает единственное: собрать шмотки и в 24 часа пинком обратно в солнечный Туркменистан.

Вторая часть разговора отводилась собственно делу. С крючка срывалась однокомнатная квартира в центре города: приватизированная на одного, наследники первой очереди отсутствуют. Чистая: в завещание и в дар не подписанная, под судом и следствием не состоящая.

В районе у Иванишны всё было схвачено: нотариусы, собес, регпалата, ЗАГС, паспортный стол, морг, дом престарелых, приватизационный отдел и отдел социального найма в администрации и т. д. и т. п. Только что Иванишне поступил тревожный звонок из ЗАГСа: клиент, до которого всё как-то не доходили руки, подал заявление. Испытательный срок перед свадьбой, как водится, месяц.

***

Напрасно Иванишна наезжала на Червячка: та была её самой надёжной приманкой, наживкой, с которой ещё не срывалась ни одна крупная рыба. Её можно было бросить на самый ответственный участок, в горящую (как сейчас) ситуацию, в абсолютно безнадёжное, проигрышное, казалось бы, заведомо обречённое на провал дело. Червячок извивалась, буравила, ввинчивалась, вгрызалась – и, несколько потрёпанная, выползала на белый свет с ключами от вожделенной квартиры.

Сколько свадеб, разводов и супружеских похорон состоялось в её коротенькой жизни – скрывал её очередной новенький паспорт. Сколько числилось за ней подаренных, оставленных в наследство, приватизированных на её имя квартир и комнат – скрывала Иванишна. Ну и хрен с ней. Главное, Червячок честно зарабатывала на клёвые шмотки и несколько ночей отсыпания в одиночестве. До тех пор, пока не выдёргивал из сна очередной телефонный звонок.

Чем-то Червячок оправдывала своё прозвище: двигалась грациозной извивающейся походкой – бескостная, упругая, гибкая, смугло-розовая. Иванишна купила её на Киевском вокзале у старой туркменки за сто долларов. По-настоящему Червячка звали Гульшат, что по-туркменски обозначает: «Счастливый цветок». Так при рождении назвала её мама.

***

Аннушка летела на высоте шести тысяч метров и, должно быть, тихо безутешно плакала. Она начала плакать еще перед регистрационной стойкой. Что поделаешь, служебная командировка.

Невыносимая, отчаянная пустота до звона в ушах. От любви щемит сердце. Через два часа Аннушка приземлится и позвонит прямо из аэропорта. Как прожить эти два часа?! Иван встал у ступенек, круто ведущих к входу в кинотеатр. В сотый раз читал афишу, не понимая ни слова.

… – Скорее, скорее! – неизвестно откуда взявшаяся смуглая девочка налетела, в чёрных раскосых глазах нескрываемый ужас. Увлекла его за щит с афишей. Выглянула, тихо вскрикнула и потащила вверх по крутым ступенькам. Прикрываясь им, пристроилась в хвост очереди, приникла всем тельцем (атласный смуглый прохладный живот под короткой майкой, джинсы лопаются на попке). Шепнула в ухо:

– Там пьяный мужчина, видишь? Это отец. Маму избил, за мной гонится. У него нож в кармане. Он у нас уголовник… А ты такой большой, за тобой удобно прятаться. Ой, извини, – Червячок – это была она – смущённо отпрянула. – У тебя, наверно, свои дела…

– А как же ты?

– Не знаю, постою за колонной. Отцу надоест, он уйдёт.

– Так ты пересиди сеанс… У тебя денег нет? – догадался он и полез в карман. Попалась крупная бумажка. – На, мороженого поешь.

– Ой, спасибо. А… ты? Давай вместе. Боязно одной будет выходить. Тебя как зовут? Иван? А меня Гуля.

Вот они, обещающие пролететь незаметно два часа. Перед фильмом посидели в прохладном полутёмном баре. Он взял ей ведёрко с попкорном, эскимо. От мороженого смуглая мордашка у неё довольно, сытенько залоснилась. Она облизывала сладкие пальчики и губки.

Сели в бархатные широкие мягкие кресла в последнем ряду. У него вздрагивало в душе предчувствие чего-то, сердце билось сильнее обычного. Доверчивая мяконькая лапка сжимала его ладонь. Когда погасили свет, девочка вздохнула и зарылась мордочкой в его колени.