Текст книги "Гендерное равенство в семье и труде: заметки юристов. Монография"

Особенным случаем является также установление отцовства юридически или фактически (без судебного решения) недееспособного отца. Во-первых, по данному делу ограничен круг доказательственных фактов. В частности, косвенные доказательства (участие в воспитании и/или содержании ребенка), а также признание ребенка своим, – не могут быть приняты судом, так как ответчик не в состоянии осознавать причинно-следственную связь между указанными действиями и фактом своего отцовства. Относительно достоверным доказательством является лишь факт фактического брака (длительного и устойчивого совместного проживания матери ребенка и предполагаемого отца), поскольку это объективно может вести к рождению ребенка. Генетическая же экспертиза (как и иная медицинская) не должна быть «панацеей»: она носит строго личный характер и должна назначаться при наличии весомого предположения об отцовстве²⁴³.

О. А. Хазова полагает также, что в исключительных случаях возможна доминанта социального отцовства над биологическим. Например: благополучная семья, ребенок 8–9 лет считает мужа матери своим отцом, но однажды появляется мужчина, «взрывающий» мир иском об оспаривании отцовства (исковая давность отменена); генетическая экспертиза резонность его требования подтверждает; суд оказывается перед дилеммой – удовлетворить иск по формально-юридическим соображениям или отказать в нем в интересах ребенка и семьи в целом…²⁴⁴ Однако норма ст. 47 СК РФ содержит категорический императив о примате происхождения. Он может быть преодолен лишь в случаях, прямо указанных в законе (например, запрет оспаривания отцовства ребенка, рожденного с помощью репродуктивной технологии – с использованием генетического материала донора). Поэтому в рамках действующего законодательства такое решение исключено. Однако при обсуждении вопроса de lege ferenda необходимо будет учитывать как интересы семьи, так и интересы биологического отца, который, возможно, долгое время не располагал данными о своем родительстве.

Нормы ст. 61 СК РФ декларируют равенство прав родителей в отношении своих детей. Однако в семейной практике «крен» в этом вопросе, как правило, – в сторону женской доминанты: мамы занимаются детьми значительно больше, нежели папы (заботятся в бытовом плане, воспитывают, контролируют образование, организуют досуг и т. д.)²⁴⁵.

Как отмечают социологи, материнская забота и привязанность к ребенку настолько глубоко заложены в биологических условиях зачатия и вынашивания, родов и кормления грудью, что только очень сложные социальные установки могут полностью или частично подавить их²⁴⁶. Общество должно настолько исказить самосознание женщин, полагает М. Мид, «извратить врожденные закономерности их развития, совершить ряд надругательств над ними при их воспитании, чтобы они перестали желать заботиться о своем ребенке…»²⁴⁷. Иное – с отцовством. Так, у структурно близких к нам животных, приматов, самец не кормит самку и ее детенышей (он может лишь драться, чтобы обладать ею или защитить ее), последняя, обремененная детенышами, с трудом поддерживает свое и их существование. Когда-то на заре человеческой истории, из объективной потребности развивать человеческий род – одно из высших и неповторимых достижений природы, было осуществлено социальное нововведение: самцы стали кормить самок и их малышей. Этому способствовали и совершенствование способов добычи средств существования (появление излишнего продукта), и желание укрепить индивидуальные отношения с женщиной, и стремление рода к самосохранению. «У нас нет никаких оснований считать, – продолжает автор, – что мужчина, оставшийся животным и не прошедший школу социального обучения», смог бы следовать принципу заботы о «второй половине» и ее потомстве. Следовательно, «проблема должна по-разному ставиться для мужчин и для женщин. Мужчинам нужно прививать желание обеспечивать других…» Тем не менее люди – и женщины, и мужчины, – пусть и на разной биосоциальной основе, научились быть человечными ценой большого труда и сохранили свои социальные приобретения вопреки всем жизненным превратностям²⁴⁸.

Родительские реакции достаточно пластичны, – отмечает И. Кон, – с одной стороны, отцы не только, как правило, не осуществляют непосредственного ухода за младенцем (их активный контакт начинается с полутора-двух лет и позже), но и приобретают с его рождением много неприятностей (материальные и бытовые заботы, уменьшение внимания жены, нарушения сна и т. п.) и практически никаких удовольствий, с другой стороны, доказано, что психологически и в бытовом отношении подготовленные отцы испытывают удовольствие от общения с новорожденным и не уступают матерям в искусстве ухода за ним, не говоря уже о том, что основные виды контактов с детьми более старшего возраста у мужчин и женщин (родителей) и количественно, и содержательно в основном совпадают²⁴⁹.

Тем не менее, как мы уже подчеркивали, реальные объемы внимания к детям у матери и отца, как правило, различаются на порядок. На регулятивном уровне эти обстоятельства находятся за пределами правового воздействия. Они попадают в семейно-правовую сферу в ситуации конфликта – прежде всего при расторжении брака родителей и неизбежном решении вопросов о месте проживания ребенка и порядке общения с ним второго родителя (ст. 24, п. 3 ст. 65, п. 2 ст. 66 СК РФ). И здесь мы прежде всего сталкиваемся с устойчивой тенденцией судебной практики оставлять ребенка (детей) у матери,²⁵⁰ особенно ребенка малолетнего.

Само собой разумеется, – отмечает А. М. Нечаева, – что маленькие дети нуждаются прежде всего в женском уходе; однако возможны ситуации, когда мать не выполняет своих обязанностей, а отец, напротив, блюдет родительский долг и, следовательно, вправе рассчитывать на судебное решение в свою пользу²⁵¹.

Младенец нуждается в биологической любви и поэтому – в большей степени в матери. Далее, «примерно с трех до семи лет, – пишет А. Панасюк, – имеет место своеобразный баланс потребностей, а затем духовное начинает превалировать над физическим, материальным… И тут однозначное решение передать ребенка матери может быть ошибочным»²⁵².

Тем не менее пока, несмотря на многочисленные протесты как юристов, так и отцов,²⁵³ можно говорить о применении судами фактической (прецедентной) презумпции преимущественного права матери на оставление у нее малолетнего ребенка. (Кстати, в известном американском фильме «Крамер против Крамера» действие данной презумпции наглядно продемонстрировано: мать выиграла дело о передаче ей сына, несмотря на то, что ушла из семьи без предупреждения, оставив ребенка с отцом).

Разумеется, данная презумпция не может быть переведена в ранг правовых (законных). Это противоречило бы принципу равноправия родителей. Но ее фактическое присутствие в правоприменении очевидно; оно, к тому же, усиливается влиянием «женского фактора» в судейском корпусе. (Нельзя полностью сбрасывать со счетов и то обстоятельство, что биологически материнство – на порядки более сложное и трудоемкое дело, нежели отцовство…)

Кроме того, во многих случаях справедливое решение вообще невозможно. В ситуации, когда мать и отец – хорошие люди и воспитатели, обладают благоприятными условиями жизни для ребенка, суд, по существу, сталкивается с неразрешимой проблемой и, поскольку, Соломоново решение исключается, выносит вердикт, который априори является не справедливым актом юстиции, а лишь процессуально вынужденным и неизбежным.

При этом интересы ребенка и матери (отца) соответственно защищаются нормами об отступлении от равенства долей при разделе общесупружеского имущества (п. 2 ст. 38 СК РФ), алиментным обязательством (ст. 80, 89 СК РФ), а также нормами гражданского законодательства об обеспечении жилищных интересов бывшей супруги (супруга) и ребенка (п. 4 ст. 31 ЖК РФ). Как мы уже отмечали, отец крайне редко попадает в данную «ситуацию защиты», – как правило, лишь при доказанности фактов, отрицательно характеризующих мать ребенка. Конечно, закон допускает заключение соглашения родителей о месте проживания ребенка. Однако в соответствии с правилом ст. 24 СК РФ такое соглашение проверяется судом на предмет соответствия интересам ребенка (следовательно, ситуация вполне может вернуться в лоно указанной фактической презумпции).

Участие отдельно проживающего родителя (чаще отца) в воспитании ребенка, в отличие от имущественных аспектов распада семьи, регламентировано недостаточно и декларативно²⁵⁴. Полагаем, что соответствующие нормы (ст. 66 СК РФ) должны быть конкретизированы – вплоть до обозначения общей схемы-технологии такого участия, а семейно-правовые, гражданско-процессуальные и административно-правовые меры, поддерживающие право и желание родителя (отца) общаться с ребенком (что, впрочем, далеко не всегда имеет место²⁵⁵), усилены – не только в части применения процессуальных штрафов, бесед представителей органа опеки и попечительства с родителями, передачи ребенка от матери к отцу по судебному иску (что бывает исключительно редко), но и с помощью специальной социально-психологической службы.

Таким образом, тендерный дисбаланс в отношениях мама – папа – малолетний ребенок (до 10 лет) достаточно объективен и, пожалуй, в ряде случаев справедлив. Однако в нормативных позициях должна быть усилена защита «второго родителя».

Особо следует задуматься о реализации права на воспитание отца, родительство коего признано не на основе доброй взаимной воли мужчины и женщины путем подачи заявления в орган ЗАГСа, а принудительно – посредством судебного установления. За этим актом следует обязанность мужчины по содержанию ребенка, но отнюдь не с очевидностью – все остальное. Приоритет социального в родительстве очень важен, – отмечает М. В. Антокольская, – установление такового помимо воли «биологического отца» невозможно, нередко последний тому активно противится. В лучшем случае, – продолжает автор, – он будет бездействовать, в худшем – «мстить» матери и «отыгрываться» на ребенке; не проще ли изначально не наделять его родительскими правами помимо его воли?²⁵⁶

Полагаем, что решение de lege ferenda должно быть компромиссным: следует предоставить суду право определять объем родительских прав мужчины, отцовство которого он установил, исходя из конкретных обстоятельств дела и в том же процессе, «по горячим следам» (тем более, что натура ответчика именно в этом процессе раскрывается достаточно полно); впоследствии, с изменением ситуации в лучшую или худшую сторону, можно к вопросу вернуться.

* * *

Весьма актуальной и гендерно-чувствительной областью взаимоотношений мужчины, женщины и общества является репродуктивная, где особенно тесно сотрудничает триада доминантных факторов: биологии, нравственности и права.

Значительная часть этих отношений по своей природе составляет объект административно-правовой, а не семейно-правовой регуляции. Однако полагаем, что ключевые, принципиальные позиции должны быть закреплены в семейном законодательстве.

На первой странице «книги о репродуктивных правах» – вопрос об аборте как вариации на две темы: право женщины распоряжаться своим телом и право неродившегося ребенка на жизнь.

Аборт (химическими, растительными, механическими, хирургическими методами) и контрацепция – специальные средства регулирования рождаемости, которые направлены на предотвращение рождения нежелательного ребенка. При всех условиях, – отмечает С. В. Поленина, – бесспорно, что право на аборт – неотъемлемая часть права женщины быть хозяйкой своего тела, а в конечном счете и своей судьбы²⁵⁷.

Примечательно, что первый в европейской истории опыт легализации абортов принадлежит именно России – искусственное прерывание беременности в медицинских учреждениях было разрешено совместным постановлением наркоматов здравоохранения и юстиции в 1920 г.²⁵⁸ (впрочем, как мы отмечали ранее, через 16 лет, в период жесткой государственной регуляции семейных отношений, было принято противоположное политическое решение – о запрете абортов, а в 1955 г. – вновь закреплена возможность свободного выбора решения о материнстве).

На Западе и у нас (в настоящее время – с усилением именно в 2006 г.) на решения по данному вопросу в той или иной мере влияет церковь. В европейских странах, где воздействие религии на общественное сознание умеренно, – подчеркивает С. В. Поленина, – решение об искусственном прерывании беременности в течение первых 12 недель отдано полностью на усмотрение женщин (Австрия, Бельгия, Германия, Греция, Швеция, Норвегия, Франция и др.), а после этого срока связано только медицинскими показателями. В других же, где это влияние существенно (Италия, Португалия, Испания, Польша и др.), право на аборт либо исключается, либо ставится в очень жесткие рамки²⁵⁹. (В скобках следует заметить, что деятели абсолютного большинства церквей – мужчины).

М. Арбатова, размышляя над этим, отмечает, что «среди феминистских сторонниц абортов никогда не было людей, не понимающих и не познавших ужаса этого мероприятия»; дискуссия с церковью строилась и строится «не вокруг понимания, а вокруг клерикальной монополии на истину»; где церковь добивается запрета, там взлетают вверх цифры женской смертности от криминальных абортов, количество детей, сдаваемых в приюты, и детоубийств (как, например, в Польше)²⁶⁰.

С 1955 г. в законодательстве СССР и России неизменно фиксировалось положение о праве женщины самостоятельно решать вопрос о материнстве, в частности, правилом ст. 36 Основ законодательства РФ об охране здоровья граждан предусмотрена возможность самостоятельного решения женщины о прерывании беременности до 12 недель, по специальным показаниям – до 22 недель, а в особых случаях – независимо от срока. Это право поддерживается большинством медиков и юристов²⁶¹.

В контексте рассматриваемой проблемы нуждаются в толковании положения п. 2. ст. 31 СК РФ о том, что вопросы материнства и отцовства решаются супругами совместно на основе принципа равенства. Означает ли это в том числе обоюдное согласие в репродуктивной сфере? В качестве общей посылки, – справедливо отмечает О. А. Хазова, – ответ скорее «да», чем «нет», однако такое положение может быть признано приемлемым лишь в той мере, в какой оно не посягает на свободу личности человека-мужчины и человека-женщины; принуждения, обязательности согласия в репродуктивной сфере быть не может, хотя взаимопонимание, разумеется, крайне желательно. Нельзя вставать на позицию формального равенства, – продолжает автор, – и связывать право женщины (жены) на аборт согласием мужа; рожают все же пока женщины, эмбрион, обладая особым онтологическим статусом, все же является частью тела женщины; личность мужа в вопросе права на аборт в правовом отношении является как бы «невидимой»²⁶².

При этом проблема статуса неродившегося ребенка с повестки дня не снимается. С точки зрения биологии и эмбриологии «человек, как биологический индивидуум, – пишет Н. И. Беседкина, – формируется сразу после слияния родительских половых клеток, когда образуется неповторимый набор генов»; хотя плод и рассматривается в качестве части организма матери, он генетически и биологически от нее отличен, суть «потенциальный человек»; правоспособность ребенок приобретает, как правило, с рождения, т. е. с первого самостоятельного дыхания, но и его эмбриональное существование не должно быть безразлично праву²⁶³.

Истинно так. Однако в этом противоречии «право женщины распоряжаться своим телом – право «проточеловека» на жизнь» пока приходится отдавать преимущество одной из сторон, несмотря на нравственную отягощенность данного выбора. Последующее развитие репродуктивных технологий, возможно, его облегчит.

Как запрет абортов, так и признание за мужем права участвовать в принятии решения о его производстве, означали бы признание законным принуждения женщины к материнству²⁶⁴, а далее – и принудительного обязания ее не курить, правильно питаться, принимать лекарства, не волноваться, осуществлять медицинские процедуры ит. п. – во благо неродившегося ребенка. (Так, судья в Манитобе (Канада) обязал женщину принимать лекарство, чтобы сохранить жизнь и здоровье зародышу. Верховный Суд, рассмотрев дело по жалобе организации женщин-юристов Канады вынес вердикт, согласно которому женщина не может быть принуждена пройти лечение, чтобы сохранить беременность; в противном случае были бы существенно ущемлены права самой женщины).²⁶⁵

Иные аспекты репродуктивной сферы жизни мужчин и женщин, связанные с применением соответствующих технологий, относясь к безусловно актуальным, обсуждаются и регулируются в более спокойном режиме. (За исключением проблемы клонирования, подводящего человечество к той роковой черте, за которой могут начаться непредсказуемые процессы).

Роль семейно-правового регулирования в этих процессах достаточно узкоспециальна: она обеспечивает решение вопросов юридического выбора отца и матери при «соучастии» на той, иной или обеих сторонах, а также совместно с административным правом – юридических элементов соответствующих процедур.

Первый вопрос, который был заявлен и некоторым образом решен еще в прежнем семейном (и административном) законодательстве, касался отцовства ребенка, рожденного в результате искусственного оплодотворения женщины, состоящей в браке, и тайны донорства. Решение получило подтверждение и в СК РФ: муж, давший согласие на применение метода искусственного оплодотворения жены при помощи генетического материала донора, записывается отцом ребенка и не вправе оспаривать запись об отцовстве (ч. 1 п. 4 ст. 51, ч. 2 п. ст. 52 СК РФ). Соответственно в законодательстве о здравоохранении закреплена обязанность всех лиц, задействованных в процедуре, хранить тайну донорства.

Не урегулирован вопрос о статусе эмбрионов, зачатых in vitro и хранящихся в замороженном виде в специализированных клиниках. Как отмечает О. А. Хазова, отсутствие правовой регуляции приводит к трудноразрешимым коллизиям. Так, в связи с «заготовкой» эмбрионов «с запасом» и их хранении в течение длительного времени, возникает проблема «определителя» их судьбы. Автор полагает, что «ключом» к решению должен быть принципиально иной подход, нежели к регулированию зачатия в естественных условиях: до тех пор, пока эмбрион, созданный по «заказу» бесплодной пары, находится вне тела женщины, каждый из будущих родителей обладает равными правами по определению его судьбы. (Автор, кстати, несмотря на малопозитивное отношение к союзу «фактических супругов», допускает их в эту сферу, как и «законных» супругов)²⁶⁶.

Родителями ребенка, рожденного по данной «схеме», естественно, записываются супруги и оспаривание записи запрещено (п. 4 ст. 51, ч. 2 п. 3 ст. 52 СК РФ).

В семейном законе не урегулирована ситуация ни с «фактическими супругами», ни с незамужней женщиной. Первый вариант, видимо, должен решаться по аналогии с брачными парами (хотя, разумеется, лучше было бы его обозначить непосредственно), второй – предполагать правило о совершении фиктивной записи об отцовстве (впрочем, не исключается ситуация добровольного признания отцовства, если мать и донор решат не сохранять тайну донорства).

Весьма спорно урегулированы отношения суррогатного материнства. Семейный закон «затейливо» обходит вопрос о юридической природе отношений между суррогатной матерью и супругами-«заказчиками», избегая терминов «соглашение», «договор» – в данном случае совершенно неизбежных. «Заговор молчания» распространяется и на характер их отношений. Видимо, предполагается безвозмездность. Между тем ясно, что это не всегда так: ребенок может вынашиваться близкой родственницей – и тогда прямая плата за «услугу», действительно, может не осуществляться. А какие же резоны подвигнут стороннюю женщину вынашивать генетически чуждый ей плод с последующей передачей третьим лицам?.. Полагаем, только экстраординарные. В типичных случаях речь идет о возмездных соглашениях, часто «теневого» характера, с привлечением посредников. Поэтому необходимо обозначить позицию, предусмотрев существенные (обязательные) условия семейно-правового договора о суррогатном материнстве (требования к «исполнительнице»: возраст, статус замужней женщины (?), наличие собственного ребенка, состояние здоровья; к «заказчикам»: состояние в браке (?), возраст, бесплодие; обязательность оплаты всех медицинских и иных услуг, сопровождающих суррогатное материнство; возмездность или безвозмездность услуг и т. д.).

Российский законодатель предоставил право решения главного вопроса исключительно суррогатной матери – передача ребенка, генетически родного для суррогатной пары, зависит от ее воли. Кроме того, что это является тяжким психологическим ударом для второй стороны, подобное правило провоцирует шантаж недобросовестной женщины. Считаем, что «пирамиду» следует перевернуть: основанием суррогатного материнства является юридически признанное желание бесплодной пары иметь своего ребенка – за ними и должно быть закреплено преимущественное право на ребенка. Именно так в основном и оценивается ситуация в зарубежном законодательстве²⁶⁷ – при некотором допущении лично-правовой связи суррогатной матери и ребенка в будущем (суд одного из штатов США решением по конкретному делу признал их право на свидания)²⁶⁸. Думается, такой приоритет супружеской пары этически оправдан. Одновременно можно было бы предоставить суду право в исключительных случаях принимать решение об оставлении ребенка у суррогатной матери (отказ от ребенка «заказчиков», возникшее после родов бесплодие суррогатной матери, смерть ее ребенка и т. п.).

Примером своеобразной тендерной асимметрии является игнорирование законодателем позиции мужа суррогатной матери. Согласия этого лица на «акцию» не требуется, а по смыслу СК РФ ребенок, рожденный его женой как суррогатной матерью и не переданный «заказчикам», записывается не только на ее имя, но и, в силу презумпции отцовства в браке, – на имя «мужа матери». Как справедливо отмечает О. А. Хазова, единственной адекватной мерой, гарантирующей соблюдение прав данного мужчины, является установление правила о его обязательном согласии на выполнение женой услуг по вынашиванию ребенка, хотя это и ограничивает «свободный репродуктивный выбор» женщины²⁶⁹. В этом случае, как видим, вполне прозрачна аналогия с правилом о согласии мужа на применение репродуктивной технологии с материалом донора в отношении своей жены и запрете последующего оспаривания отцовства.

(Кстати, если допустить, что суррогатной матерью может быть и незамужняя женщина (в настоящее время практика другая, что на наш взгляд, не вполне оправданно), то при ее отказе передать ребенка генетическим родителям, в рамках действующего семейного законодательства (ст. 48 СК РФ), возможно судебное установление отцовства мужа из «генетической пары» (экспертиза, естественно, будет положительной). Это насилие над личностью и абсурд).

В законодательстве не решен положительно вопрос о возможности «суррогатных соглашений» с фактическими супругами (на той или другой стороне), а также с «заказчиком-одиночкой». Серьезных препятствий de lege ferenda мы не видим.

Совершенно за рамками семейного законодательства находится в настоящее время проблема изменения пола человека. Между тем ситуация вполне может содержать «семейный элемент». Первый вопрос: является ли сокрытие одним из вступающих в брак факта смены пола или собственно транссексуализма²⁷⁰ основанием для «запуска» процедуры недействительности брака? Второй вопрос: что должно произойти с брачным союзом, если решение о смене пола принято одним из супругов после его заключения? Третий вопрос: поскольку в результате официальной операции по смене пола происходит изменение данных о половой принадлежности в соответствующих документах гражданина, как быть с записью о материнстве или отцовстве его (ее) ребенка?

Если последняя ситуация почти фантастична (об этом, правда, должны сказать свое слово медики), то первые две – реальны. Полагаем, что признание брака недействительным по основанию заблуждения (ст. 28 СК РФ) не должно исключаться. Впрочем, лучше было бы предусмотреть специальное (прямое) правило, обязав вступающих в брак информировать друг друга не только о состоянии здоровья, но и о факте смены пола (либо транссексуализма), допустив на охранительном уровне возможность признания брака недействительным.

Брак же, как мы отмечали ранее, есть союз разнополых существ – мужчины и женщины (прочие варианты – «семейные партнерства», которые пока у нас неузаконены). Конечно, можно прибегнуть к бракоразводной процедуре – как «в рамках развода по взаимному согласию», так и по иску одного из супругов (ввиду невозможности совместной жизни – п. 1 ст. 22 СК РФ). А если ни одна из сторон не желает использовать данную процедуру?.. Выхода de lege ferenda два: либо для таких случаев допустить преобразование брака в семейное партнерство, либо установить особый судебный или административный способ императивного прекращения брака по данному основанию, дополнив ст. 16 соответствующим правилом.

* * *

Таким образом, было, есть и будет очевидно, что семейно-правовое пространство пронизано «тендерными элементарными частицами». В большинстве случаев они нейтральны, однако немало и «заряженных», – как правило, в пользу женского начала гендерной «энергии», что в целом объективно и справедливо. Однако величина «заряда» не всегда адекватна охраняемым и/или защищаемым семейным (в широком смысле слова) интересам.

В усилении нуждаются несколько блоков.

Во-первых, – пакет предпосылок к браку: обязательность взаимного осведомления брачущихся о состоянии здоровья.

Во-вторых, – конструкция брачного договора: введение некоторых ограничителей в интересах семьи и социально незащищенной (или существенно более слабой) стороны. В частности, возможность «абсолютной» раздельности или долевой вариации имущественного режима противоречит началам семейного законодательства. В качестве обязательных следует предусмотреть положения о взаимном участии в формировании семейного бюджета (при наличии дохода) и обеспечении интересов несовершеннолетних детей – по аналогии с законным режимом.

В-третьих, целесообразно и справедливо расширить юридико-фактический состав алиментного обязательства между супругами (бывшими супругами), предусмотрев обязательную временную поддержку супругу, нуждающемуся при фактическом или юридическом прекращении брака в обеспечении «стартовой» жизненной позиции (завершение образования, поиск работы, поправка здоровья и т. п.), – разумеется, при условии достаточности средств у противоположной стороны.

В-четвертых, необходимо усилить институт социального отцовства против биологического: предоставить суду право в исключительных случаях отказывать в иске об установлении (оспаривании отцовства), если ребенок считает отцом другого мужчину и между последним и его матерью сложились семейные отношения, а также ограничивать объем прав отца внебрачного ребенка как в общем случае принудительного (судебного) его установления, так и в частной ситуации отцовства юридически или фактически недееспособного мужчины.

В-пятых, в целях оптимизации охраны и защиты интересов «второго родителя», проживающего отдельно от ребенка, конкретизировать схему и технологии его участия в воспитании последнего.

Напротив, целесообразно ослабить «запретительный» блок ст. 17 СК РФ, предоставив суду право в исключительных случаях преодолевать ограничение мужа в инициировании развода.

Реагируя на реалии современной жизни, следует «новеллировать» семейное законодательство следующими положениями.

Во-первых, допустить судебное признание факта фактического брака и распространить на эти отношения имущественные возможности (совместная собственность, брачный договор, алиментирование, обеспечение жилищных и наследственных интересов) зарегистрированного союза.

Во-вторых, – уточнить субъектный состав алиментного обязательства между супругами (бывшими супругами), возникающего в период, когда ребенок находится в возрасте от 1 года до 3 лет, заменив односторонний акцент (жена, бывшая жена) на гендерно нейтральный (супруг, бывший супруг, осуществляющий уход за ребенком).

В-третьих, – заполнить пробелы в регуляции отношений в репродуктивной сфере: а) решить вопрос о статусе «неиспользованных» эмбрионов; б) зафиксировать договорную природу суррогатного материнства (включая компенсационную альтернативу), расширить круг участников такого соглашения (замужняя или незамужняя суррогатная мать, фактические супруги-«заказчики», а, возможно, и «непарный» заказчик), преимущественное право на ребенка генетических родителей, а не суррогатной матери (с возможной, в особых случаях, судебной защитой ее интересов); озаботиться учетом мнения мужа суррогатной матери по рассматриваемому вопросу, дабы исключить автоматическое распространение на него силы презумпции отцовства – при оставлении ребенка у жены.

В-четвертых, обозначить семейно-правовую реакцию на факт смены пола: действительность брака при сокрытии факта транссексуализма (?), судьба брака при осуществлении операции по смене пола (?).

Необходимо также, не отрицая гипотетической возможности априори, продолжить изучение вопросов о многоженстве как национальном факторе, семейных партнерствах (однополых семейных союзах), статусе «неродившегося ребенка».