Текст книги "Прощальная прелюдия, или Прогулка под дождём"

9

– Я для себя делал кое-какие записи, в основном, специального характера, но вскоре появились и другие. Вот, прочтите, это может вас заинтересовать.

Из записок врача:

«У Лизы нет заметной реакции на людей. Она со всеми разговаривает так, как будто это один и тот же человек. Беда, что все мы для неё «чужие», а своих посетителей у неё так и нет.

Недавно спросил: «У тебя были галлюцинации?» Она сразу ответила: «Нет!», но я заметил, что ей очень не понравился мой вопрос. Похоже, я что-то подцепил, сделал шаг в нужном направлении. Эту женщину мучает что-то более осязаемое, конкретное, чем набор отвлечённых «не». Все мы чего-то не хотим, не может, не желаем: но, если б каждый из нас по поводу своего фатального «не» принимал бы такие решительные меры, люди вымерли бы, как мамонты».

– Во-первых, надо говорить: «Здравствуйте»…

– И до свидания.

– Лиза, это грубо.

– Ах, скажите! Ладно, извините. Глупость. Всё время забываю, что вы на работе, а не у меня в гостях. Надоело мне делать то, что нужно! Служебный интерес…

– И это вам неприятно? Считайте тогда, что вы у меня в гостях. Давайте-ка я вас послушаю.

– А почему меня не переводят в общую палату? Сижу тут, как в одиночной камере. Я что – плохо себя веду? Делаю что-то не так?

– Лиза, не смотрите на меня так, как будто я вам враг на всю жизнь. Видите, даже на меня – здорового и подготовленного человека – ваши слова, поступки, взгляды оказывают воздействие, которое положительным никак назвать не получается. А у нас здесь больные, нервные, раздражительные, чувствительные люди.

– Это всё? Я исправлюсь, моментально. Мне надоело моё заточение. Я хочу, чтобы вокруг были люди! Чтобы они ходили, смеялись, говорили, да, я хочу!

– Какой капризный тон. Вот и давайте с вами поговорим.

– Да не с вами, а вокруг, вокруг!

– Гм, вокруг да около. Именно так у нас пока и происходит. Ладно, не трясите головой, как дрессированный мишка. Надо понять – сейчас я, только я могу вам помочь, но для этого надо чуть больше доверять мне. Давайте руку, будем мерить давление. Какая же вы худая, бледная! И давление мерить не любите. Почему? Это же совсем не больно.

– Зато неприятно, как будто кровь из тебя выкачивают.

– Что ж мне с вами делать?

– Пустите на волю, хотя бы погулять!

– Посмотрим… И когда вас слушают, вам тоже не нравится.

– У меня от глубокого дыхания перед глазами – круги, а трубка ваша – противная и холодная.

– Ладно, уговор: начнёте кушать, потолстеете, порозовеете, и я разрешу вам погулять, но только немножко, на улице сейчас холодно. Даже лёгкий вирус…

– И что? Я сразу умру?

– Дурочка, это не так-то просто. Я всё равно тебя спасу.

Она нахохлилась, отвернулась и опять провалилась в свою задумчивость.

10

Письмо в беспредельность, письмо в пустоту. Неужели, пусто? И тебя нет? Почему ни разу не сказала всего, что хотела? Ни разу не была с тобой тем, чего ты желал, и я знала, что ты желаешь… Конечно, теперь всё это – пустое и… не надо ни о чём думать! Не вспоминать!

Хорошо. Путь не конец – это глупое, ненужное слово… потому что зачем же нужно слово, которое обозначает ничто? А может, это самое нужное слово? Потому что конкретное, конец – это то, что всегда было и будет… все начала и концы, все концы без начал… «А когда наступит завтра, от вчерашнего сегодня не останется следа», помнишь?

Начала не помню. Клянусь тебе! Тогда это было так неважно. Ты – это было неважно. А конец…

В комнате царил полумрак, горела красная лампа. Он печатал фотографии, хотел успеть до её отъезда. И что-то говорил, «важное», наверное, но её это совсем не касалось. А он был увлечён, но потом заметил и сказал грустно, однако, старательно пряча свою грусть: «Опять ты из каких-то глубин. Ну, и как впечатление?» – «Никак». – «Не хочешь поделиться?» – «Нечем. Я – как сосуд без дна: всё, что падает, тут же исчезает, только по стенкам течёт, да и то – не внутри, а снаружи». Ей хотелось поскорее закончить, всё: и разговор, и печатанье, и саму эту встречу. Просто хотелось спать. И как-то не очень верилось, что ему это может быть интересно. Он просто исполнял однажды принятую на себя роль и… пытал, тянул из неё последнее.

«Ты почему-то любишь всё разделять на внутреннее и наружное. Ты придаёшь этому какое-то особое значение?» – «Конечно, в связи с собой» – «То есть? Ты, по-моему, и внутри, как снаружи, и, если б сделать наоборот, ты б ничуть не проиграла» – «Ошибаешься, миленький. Что ты знаешь? Внутри у меня всё изрезано, искорёжено, всё в шрамах! Если б случилось так, как ты говоришь, люди бы шарахались от меня, как от прокажённой, и это было бы справедливо».

И это был последний разговор! О чём говорили! Неправда! Она хотела его спасти! Или себя – от ещё одного шрамика? от царапинки?

Он успел крикнуть только имя и: «Я здесь!»

«Лиза, я здесь!» А потом… всё! дышать-то хотя бы можно? Пошли вы все вон. Надоели, вот что…

Какой тяжёлый, тёмный бред, как эти выси мутно лунны. Касаться скрипки столько лет – и не узнать при свете струны. Кому ж нас надо?…

– Что это вы шепчете?

– Доктор? Как вы подкрадываетесь! Я… молюсь.

– Вы? Это интересно. И о чём?

– Всё, что должно быть, да сбудется – и поскорее! Надоело ждать! – произнесла она замогильным голосом, а в конце рассмеялась.

– Та-ак, – Владимир Николаевич снял очки, повертел их в руках, исподлобья рассматривая её. – Что-то ты стала много улыбаться.

– Так уговор же!

– Какой уговор? Не припоминаю.

Лиза обнаглела окончательно и, как мальчику, лукаво погрозила ему своим костлявым пальцем.

– Ай-я-яй, доктор, нехорошо!

– Ты когда-нибудь будешь называть меня по имени-отчеству?

– А вы когда-нибудь отпустите меня погулять? и переведёте в общую палату!

– Ага, вот как раз по поводу палаты. Тебя ожидает один сюрприз. Спасибо, что напомнила.

…кто зажёг два лика жёлтых, два унылых. И вдруг почувствовал смычок, что кто-то взял и кто-то…

И везде этот кто-то! А я-то его видела – не часто, всего несколько раз. Это было жутко. Нет, сам он совсем не страшный – красивый, молодой и такой нестерпимо уверенный в себе и в тебе – если он захочет. Наглый такой! Всё время со своей улыбочкой и напоминает… я никак не могу понять кого, но что-то очень близкое, нестерпимо знакомое. Кажется, ещё немного, и станет ясно, но я никак не могу, не могу вспомнить, только голова болит, просто раскалывается, если я об этом думаю, точно я нарушаю какой-то запрет. Он не желает быть узнанным, встречается в людных местах, за чьими-то спинами, растворённый в чьих-то улыбках…

– А ты могла бы его нарисовать?

…и всегда он стоял на дороге прощальной – из полуночной смуты, из мути зеркальной выходил с потемневшим лицом.

А если один на один? О, чур меня! Тогда это конец! Я боюсь его. Он дерзок и циничен, но непонятно до какого предела. Ведёт, ведёт за собой через толпу, потом бросит, подстроив какую-нибудь каверзу, а когда кажется, что погибель и нет возврата – неожиданно появится вновь, проявляя великодушие, и спасёт. Но на него нельзя положиться!.. Просто какой-то мальчишка, вечный… Нет, уйти и от него, и от всех. Неужели нельзя хотя бы раз оставить его в дураках? Хотя бы раз, пусть и последний в этой жизни. Последний… Я жгу последнюю свечу. Шепчу последнее проклятье… Да, я не знаю, кто он, но я точно знаю, как его зовут, этого мальчика. У него очень простое имя, всего три буквы. И это… это всё из-за него, это из-за него у меня ничего не получается с другими! Я даже сначала не поняла, что он – не человек. Когда увидела его первый раз…

– А когда это было, Лиза?

Когда-нибудь – наверное, уже очень скоро! – я увижу его так близко, как это уже было однажды… вы знаете, он вдруг вошёл и сел, он был немного пьян и очень весел, и взгляд его из отдалённых кресел пугающе-восторженно блестел…

– Ты очень любишь стихи?

– Я? Люблю?? Стихи??? – она начала безудержно смеяться, и доктору пришлось оставить её в покое.

11

– Кого-кого? – переспросила нянечка и просунула голову в маленькое окошко, – повторите-ка ещё, что-то вас совсем не слышно.

– Ни-коль-ску-ю!

– Да разве у нас есть такая? Вот Максимова, знаю, есть, в третьей общей, а вот… как этого?

– Никольская Лиза, мне сказали, что у вас, что её на скорой…

Нянечка просунулась обратно, задумалась, с головы до ног оглядывая стоящую перед ней женщину, и вдруг как озарилась:

– Ах, Лизу! Смеральду нашу… то-то! К ней же никто не ходит. А вы не сестра? Что-то с лица похожи.

Нянечка – невысокая и нескладная, как старый бабушкин сундук, однако резвая на своих коротеньких кривоватых ножках – впустила женщину в приёмную для посетителей, где стоял обтянутый чёрной кожей, похожий на гроб диван и два таких же мрачных кресла, а сама скрылась за белой массивной дверью. Дверь захлопнулась глухо, будто навсегда. За ней – тишина. Женщина сняла перчатки, поправила воротник и волосы, выбившиеся из-под белой вязаной шапочки. Движения её были скоры и суетливы, как будто она боялась, что вот-вот появится кто-то, застанет врасплох, но никто не шёл, и белая дверь по-прежнему оставалась закрытой.

Из записок доктора: «Всю свою сознательную жизнь я искал длительных циклов, дальних целей, деятельности, стимулы которой лежат во мне самом, а не во внешнем мире. Эти поиски выражались и в хобби – занятия альпинизмом; теория медицины, программирование, исследования природы гениальности; цвет и свет – психологическое влияние, мистический и символический смысл, наконец, цветотерапия – как практический метод. Человек живёт и действует только собственными стимулами, даже когда жертвует жизнью для других. Он не может иначе. Он будет несчастен, если иначе. Несчастен до несовместимости с жизнью. Поскольку…»

В дверь постучали.

– Да-да!

– Владимир Николаевич!

– Что там?

– Пришли к этой… к Лизавете-то.

Через минуту посетительница уже сидела в кабинете главврача.

– Ну, как вас зовут?

– Оля… Ольга Александровна.

– Я вас, Ольга Александровна, старше порядком, так что, если не возражаете, то будьте просто Оля, согласны?

Она кивнула, с некоторым удивлением разглядывая сидящего перед ней мужчину в белом халате. Седой, в очках, а такой красавец! Она улыбнулась, свободнее располагаясь в удобном кресте и уже не жалея о предпринятом путешествии.

– Так. А кем вы ей приходитесь?

– Лизе? Подруги. Вернее, раньше были. Я её давно не видела.

– Как давно?

– Ну-у, – Ольга сморщила лоб и принялась водить по нему пальцем как-то по-детски и довольно беспомощно. Доктор видел, что она просто не может сосредоточиться, и решил помочь.

– Пять лет, вот сколько, – тут же выпалила Оля и удивлённо взглянула на доктора. Тот рылся в бумагах.

– Да? А что же вы теперь надумали… Простите, сколько вам лет?

– Мне? Двадцать семь… двадцать восемь!

– А Лизе?

– Тоже около этого, она немного помладше.

– Ясно. Что же вы – пять лет не виделись, а теперь решили посетить? И как вы узнали…

– Она мне записку прислала. А что с ней? Что-нибудь серьёзное?

– Оля, – Владимир Николаевич снял очки. Большие карие глаза в окружении сеточки морщин смотрели не строго, но со значением.

– Да? – откликнулась она, почему-то сразу проникаясь доверием и сознанием того, что этого человека надо слушаться.

– Давайте пока решим так: вы сейчас ни о чём не спрашивайте, а сами как можно откровеннее отвечайте на мои вопросы. И подробнее, не стесняйтесь – всё важно, ведь речь идёт о жизни человека. Вы сказали, что получили записку. О чём она?

После разговора, который продолжался с глазу на глаз около часа и изредка прерывался телефонными звонками или минутным погружением доктора в его записи, Владимир Николаевич лично проводил Олю до двери бокса и попросил:

– Потом опять ко мне, так?

Та кивнула и толкнула дверь.

– Сильнее, – посоветовал Владимир Николаевич.

За дверью голос был услышан и узнан.

– Доктор, кого вы там ведёте?

Дверь отворилась, и в палату, близоруко щурясь, вошла Оля.

– Ты? Вот так-так! Привет, не ожидала! Сколько ж мы с тобой не виделись?

– Год и два месяца.

– Серьёзно?

– Нет, просто так сказала.

– Врёшь?

– Вру.

– Но ты сама надумала прийти?

– Сама. А ты рада?

– Ну, я рада, да.

– Ещё бы! Не скажешь же ты, что не рада, если я уже пришла?!

– Ну, и что рассказывать?

– Что хочешь, а можно ничего. Я и так всё знаю. Я слежу за тобой.

– Следишь?

– Да, и веду на тебя досье.

– Опять врёшь?

– Не знаю.

12

Из записок врача:

«Поскольку открытий в ближайшее время не ожидается, то меня интересуют только вечные вопросы: что есть истина? разум? взаимодействие человека и общества, человека и природы. Нарушение этих значимых связей – с обществом, природой – является, по моим наблюдениям, факторами риска – к проблеме суицида. Жизнь и смерть… переходный процесс – старость.

Ещё – познание самого себя. Это тоже вечная тема.

Обратимся к сиюминутной жизни. Наконец-то объявился человек из прошлого. Это я опять о Лизе. Оля. Она меня спросила:

– Скажите, а как я должна с ней разговаривать?

– Да так, как сочтёте нужным.

– Нет, я имею в виду – наедине? без свидетелей?

– А вам нужны свидетели? (кстати, этот бокс – под постоянным наблюдением, но об этом в моей клинике знают только трое; в нашем деле без секретов нельзя).

– Нет, просто… может, так положено.

– Нет. В данном случае – нет. Но если вы хотите…

– Ну, что вы! Я просто поинтересовалась.

Однако мне показалось, что она чувствует себя неуверенно. Колеблется или даже чего-то боится. Для себя: я не должен безусловно доверять её словам. Она показалась очень старательной, но интуиция и опыт говорят мне, что такое поведение более характерно для человека, который знает больше, чем намерен сообщить. Впрочем, пять лет, и свидание в таком месте, – могу и я ошибаться!

Ольга расхаживала по небольшой палате, избегая смотреть Лизе в глаза. Разговор не клеился, да и не было желания его «клеить» у обеих сторон. Лиза просто лежала, наблюдая, как её подруга с наигранным оживлением хватается за различные предметы, извлекает какие-то бумажки, что-то говорит, говорит…

– Ой, а это что? – вдруг спросила Оля.

Лиза приподнялась, взглянула – в руках у Ольги была фотография, извлечённая из книги. Щурясь, она поднесла её к глазам.

– Ой, это же Пашка! Пашка, да? Как он?

Ольгино лицо оживилось, стало девчоночьим, милым, совсем таким, как в юности, как тем особенным летом. Лиза улыбнулась в ответ, как и Пашка – с фотографии.

– А вот всё время глядит на меня и улыбается.

– Ну, это ясно, – усмехнулась Ольга. – Сам-то он как? Где? Чем занимается? Ну и вообще…

– Его уже нет.

– Что-о?!

– Не кричи. Нет. Он умер пятнадцатого декабря от заражения крови.

В Олиных широко распахнутых глазах показались слёзы. Всё отошло. Не было уже этих пяти лет не-вдвоём, так чувствовала Лиза, но Ольга странно смотрела на неё.

– Ты? – произнесла она, наконец.

– Наверное.

Ольга сжала побелевшие губы и, схватив сумку, выбежала из палаты.

«Нечего было притворяться всю жизнь», – устало подумала Лиза, опять устраиваясь на кровати. В виски безжалостно стучало, ломило, как будто там билось в предсмертных судорогах сильное змеевидное существо, запертое в тесном пространстве и страстно рвущееся на волю. И ведь вырвется когда-нибудь. Она заломила руки за голову. Взгляд упал на фотографию. Пашка по-прежнему смотрел на неё и улыбался.

«Ничтожества! Ничтожества! Ничтожества! Я себя так иногда ненавижу, что начинаю всех вас презирать!»

Кто-то вошёл. Перед глазами качнулось белое, но внутри происходила такая свистопляска, что она не могла различить.

– Лиза…

Доктор. Узнала по голосу.

Всё бешенство, вся ненависть, вся эта живущая внутри тёмная сила собралась в маленький свинцовый шарик – ядро, готовое к запуску. Неуправляемая стихия сейчас легко поддавалась ей. О, в такие минуты она умела отлично владеть собой. Теперь эта сила была не боль, а оружие, потому что имела цель. Эта цель мелькала перед глазами, сучила ручками и ножками, что-то пищала.

– Какое у вас было любимое занятие в детстве?

– В детстве? Гулять по кладбищам, останавливаться около старых, заброшенных могил, читать остатки сохранившихся надписей и думать о тех, кто этих надписей никогда не читал.

– Да? А врать вы не любили? Это что? – доктор взял в руки фото.

– Это? – она странно усмехнулась, глаза порыжели, вспыхнули зловещим жёлтым огнём. – Доктор, вам хочется жить?

– Разумеется, дитя моё, разумеется! – он даже протянул в воодушевлении руки, но услышал тихое, как скрип двери дома, где давно никто не живёт:

– Тогда оставьте меня… Уйдите!

Часть II Весна

Каждый человек имеет историю своего развития.

И страшно, и легко, и больно.

опять весна мне шепчет: встань!

– Да, сначала дело шло очень туго. Я не любитель насилия, к тому же этот метод требует большого напряжения и энергозатрат от врача, а у пациента оставляет чувство опустошённости. Это была экстренная помощь, но пользоваться гипнотическими методами и дальше было опасно. Лучше, если б она начала открываться сама. Но говорить она по-прежнему не хотела, и мы решили попробовать арт-терапию. Дали ей бумагу, краски… правда, вначале она довольно упорно пользовалась только простым карандашом. Но как мастерски! Я любил наблюдать, как из-под её руки рождались мимолётно странные, иногда страшные, но всё равно прекрасные в своей гениальности и технически совершенные образы. Казалось, она даже не задумывается, а карандаш сам собой скользит по бумаге, точно обводя уже ранее нанесённые линии. Такое завораживающее зрелище, поверьте. Правда, сама она не любила, чтобы за ней наблюдали.

– И что, что он дал вам, этот метод?

– Во-первых, мне было интересно взглянуть на её рисунки с чисто медицинской точки зрения. Мы работаем в такой области, когда действительное отклонение, болезнь бывает трудно выявить, трудно отличить от временного расстройства… Простите, отвлекусь. Вы когда-нибудь задумывались об этимологии и семантике этого слова: «расстройство»?

– Об этимологии?.. Ну, да, конечно. Рас-стройство. Три.

– Да, в этом слове содержится понятие о троической структуре человека: дух-душа-тело. В здоровом человеке все они должны действовать сообща в правильной иерархии сверху вниз, как и было названо. Но когда они рас-страиваются, то есть действуют разобщённо, как разлаженный механизм, мы приходим на помощь. Но одно дело – расстройство, какой-то сбой в работе. Другое дело – поломка. Тогда каждая из означенных составляющих требует своего специалиста. Терапевты работают с телом, мы и священники – с душой, а Господь Бог…

– Священники?

– Гм-гм, ладно. Не будем отвлекаться. Рисунки пациента дают столь обширную информацию, что я даже не берусь вам сейчас назвать все грани. Но: первое – они помогают выявить повреждение психики и, отчасти, степень этого повреждения, а в дальнейшем, как следует из самого названия, являются и одним из средств лечения… А, знаете, ведь Виктор был прав: мы оба действительно видели её раньше…

1

Всё выглядело каким-то необычным или казалось таким, потому что поезд был дополнительный, но ещё больше он походил на военный эшелон, заблудившийся во времени. С первого взгляда, как и со всех последующих, он не вселял радостных чувств, но вызывал уважение своими помятыми в боях боками и облупившейся от почтенного возраста краской.

Из всего поезда седьмой вагон был самым уникальным – с разбитыми стёклами, подвыпившей проводницей и всего одним занятым купе, в котором, как и в остальных в этом вагоне, не было занавесок, и не закрывалась дверь. Наверное, поэтому пассажиры чувствовали себя сродни потерпевшим кораблекрушение и выброшенным на малопригодный для проживания островок. Но именно вследствие этого между ними сразу возникла симпатия, породившая потребность в общении, и в наступившей темноте, под стук вагонных колёс, они вдруг почувствовали такую благодарность… к кому? друг к другу? или к случаю?

Пассажиров, как и полагается, было четверо: молодая женщина-преподаватель, ездившая навестить своих родных; представительный мужчина средних лет, возвращающийся из командировки, и мать с одиннадцатилетней девочкой.

Не было никакого знакомства, всё произошло само собой. Конечно, этому способствовала необычность обстановки и присутствие ребёнка.

Девочка – крепенькое, жизнерадостное существо с глазами, как весенние лужи, проявила редкую для своего возраста общительность, не имеющую ничего общего с навязчивостью или дурным воспитанием. Напротив, она легко включилась в поначалу беспредметную дорожную беседу, и вскоре все четверо разговорились, как старые добрые знакомые.

На столе появился чай, принесённый мужчиной из соседнего «трезвого» вагона, женщины достали свои сумочки и свёртки, откуда с типично русской щедростью стали извлекаться ароматная нежно-розовая ветчина, первые в этом году свежие огурчики, свежий, почти ещё тёплый хлеб, ряженка в маленьких баночках, яйца, печенье, конфеты…

– Мне, право, неудобно, – признался мужчина. У него был очень красивый, низкого тембра глубокий голос, да и внешность замечательная – высокий, кудрявый, волосы чёрные, с кое-где мелькавшей благородной проседью. – Думал, схожу в вагон-ресторан, как обычно, а тут ни вагонов, ни ресторанов.

– Подумаешь, – сказала девочка, – нам всё равно всего этого не съесть. Даже хорошо, что вы ничего не взяли, а то мама любит всех кормить. А когда всех нет, так меня одну. Теперь вот пусть вас кормит!

Все засмеялись, а мама девочки пожаловалась:

– Тебя накормишь! Маленькая ещё, а уже не справиться. Как что-нибудь взбредёт в голову, так и всё. Хоть караул кричи. А вы кушайте, кушайте!

– Вы у нас за добытчика, чай вон принесли, – поддержала молодая женщина.

– Так это же хорошо, характер, значит, есть, – подытожил мужчина, крупными ломтями нарезая хлеб, и подмигнул девочке. Та тоже попробовала подмигнуть в ответ симпатичному дяде, но огромный глаз её не закрылся до конца, а соседняя бровь лихо подпрыгнула вверх. Она рассмеялась и пожаловалась:

– Вот всё уже умею: свистеть, на велике гонять – даже без рук, обруч крутить, по канату лазить и то научилась, а подмигивать не умею!

– Как же так?

– Ничего, научишься, было бы желание, – обнадёжила молодая женщина. – Я вот в школе работаю и заметила: желание всегда главное, надо очень хотеть – и тогда всё получится.

– Трудно вам в школе? – спросил мужчина. – Не слушаются?

– Нет, ничего. Только дети теперь пошли… циничные какие-то. Я старшие классы веду – физику, астрономию. Хотя если откровенно, мне их просто жаль – слишком много они всего знают.

– Так уж и много? Даже двойки ставить некому?

– Нет, я не о том. Двоек как раз хватает, но вот знаете, не было у меня телевизора. Я одна живу, получаю не так много, да и времени на телевизор нет. А подруги на работе заладили: как это так, современный человек, да ещё учитель – и без телевизора!? Ты ж от жизни отстанешь, будешь не в курсе, дети тебя засмеют! Ну, и всё такое.

– Убедили?

– Вот в том-то и дело. Взяла я этот телевизор напрокат. Как ни включу, передают то про ядерные испытания, то что кто-то опять довооружается, то какое-нибудь ЧП… или фильм – то всё равно бегут, стреляют, убивают.

– Ну, это вам просто не везло!

– Может быть. Я ж в основном информационные программы смотрела, а там каждый день – война, убийства, катастрофы, теракты. Лягу спать – и во сне то же. Просто страшно. Мне и жизнь стала не мила, аппетит пропал. Вот и дети мои: Наталья Сергеевна, зачем нам ваша физика, всё равно скоро ядерная война начнётся, и все погибнут. Пока у меня телевизора не было, я с ними спорила, была стопроцентной оптимисткой, и они мне верили, а тут я их слушаю, глазами хлопаю и не знаю, что отвечать. Выходит, вроде они правы, и двойки ставить жалко.

– Нам бы такую учительницу! – мечтательно произнесла девочка.

– А разве ты плохо учишься?

– Я? Нет. Вообще-то на пятёрки, но тогда бы можно было поменьше учить и сколько бы у меня было времени на мои дела!.. а так только чем-нибудь займешься, приходит мамочка с работы и сразу: «Как уроки?»

Она так артистично изобразила сценку, что все опять рассмеялись. Только учительница пояснила сквозь смех:

– Да, но теперь я телевизор сдала и живу спокойно.

– И опять ставите двойки?

– А как же – тем, кто заслужил.

– А какие это у тебя «свои дела»? – поинтересовался мужчина у девочки. Та неожиданно потупилась, и за неё ответила мама:

– Вы знаете, чем только ни занимается. Она у меня в двух школах – в общеобразовательной и в музыкальной. А в музыкальной – и скрипка, и фортепиано, и на том, и на другом инструменте заниматься надо. А она ещё рисует – приглашали в художественную школу, но – куда ещё третью! Вот она и рисует дома каких-то кукол из бумаги, вырезает и играет с ними – про всё забудет. Книжек начитается и разыгрывает… потом, куда ни ткнёшься, везде эти её уродцы. Танцует с пелёнок всё цыганочку – как цыганскую музыку услышит, так и пошла! Да и вообще музыку. И сама сочиняет – стишки, песенки. Всё? – мать благодушно взглянула на своё чадо, но та насупилась, спряталась в тёмный угол и оттуда пробурчала:

– Ещё пишу.

– Ах, а я не сказала? Да, что-то пишет по ночам в толстой тетрадке, это точно. И не показывает никому.

Мужчина смотрел всё внимательней.

– И при таком разнообразии интересов кем же ты собираешься стать?

Девочка не отвечала.

– Наверное, актрисой? – не утерпела учительница, с любопытством рассматривая маленькую пассажирку, с которой вдруг произошла такая разительная перемена: из улыбчивого, открытого и милого ребёнка она превратилась в замкнутую безголосую тень. И опять мама ответила вместо неё:

– Да вы знаете – удивила всех нас. Она ещё в детсадовском возрасте всё решала вопрос: кем быть? Но всё обыкновенные детские мечты: то воспитательницей, потом вдруг балериной, потом – милиционером, потом – отшельником с домом в лесу и кучей животных, потом – цыганский табор, художником, скрипачкой… ну, я уже и не помню, кем ещё. А тут вдруг заявила нам с отцом: я буду кинорежиссёром – и точка. И теперь она у нас режиссёр и так вдолбила это себе в голову – просто не знаем, что делать! У меня, знаете, тоже профессия не женская – главный механик крупного предприятия, сто восемьдесят мужчин в подчинении. Думала, хоть дочка поживёт спокойно. Да у нас в семье все с техническим уклоном. Даже не знаю, откуда она это себе выдумала!

– Я не выдумала, ма. Это само пришло. И так будет!

Слова девочки, прозвучавшие с неожиданной убеждённостью, заставили всех на время замолчать.

Первым заговорил мужчина – спокойно и очень благожелательно:

– Это хорошо, когда есть желание и уверенность. Но ведь и мама права! Представь: ты вырастешь, у тебя будет семья – муж, дети, да, не улыбайся, так обычно и случается со взрослыми людьми. Так уж заведено. А ты будешь всё время занята, будешь нервничать, мало бывать дома – так и мужу будет тяжело, и дети не могут расти без материнской заботы и участия. Разве это для тебя неважно? Ты подумай, подумай. Я ведь тебя не отговариваю.

– И правильно делаете: всё равно ничего не выйдет. Любовь Орлова, например, тоже занятым человеком была, и Лариса Шепитько, а мужья их вон как любили!

– А-а, Любовь Орлова! Вон что…

Опять всем стало весело: смеялась и девочка, и её мама, и молодая женщина-учитель, вспомнив себя такой же.

– Тогда, значит, с нами в купе едет будущая знаменитость? Надо мне тебя запомнить. Гладишь – и впрямь!

Глазёнки девочки блеснули дикой радостью и она, застеснявшись, со смехом спряталась за маму, но оттуда изрекла:

– А первый фильм у меня будет про инопланетян. Я верю, что они существуют и даже очень высокоразвитые, но почему-то к нам не прилетают, так? Я много об этом читала и думала тоже. Может, они в своём развитии доходят до такой точки… то есть, сначала надо знать, что все цивилизации развиваются, потому что есть борьба двух противодействующих сил. Иначе развития не будет. Но происходит… фу, приходит такой момент, ну, что-то вроде как у нас сейчас, не обязательно такими же средствами, но в общем какая-то катастрофа. Вот. А потом всё сначала. Вот поэтому они и не могут никак до нас добраться. И мы не сможем. Вот такой фильм.

Она выглянула, желая узнать впечатление. Молодая женщина улыбалась, мама удивлялась – она впервые увидела свою дочь как бы со стороны, и ей даже не верилось… Мужчина задумался, потом спросил:

– Что ж, по-твоему, так-таки и нет другого пути – ни для развития, ни для встречи? Невесёлая картина, – спросил и тут же заговорил о своём, о взрослом:

– Знаете, я много езжу, много, где бывал. Меня пугает другое: не техническая катастрофа, а состояние людей. Всем правят деньги. Мельчают люди, мельчают. За деньги – можно всё, до курьёзов иногда доходит. На Кавказе повели к одному в гости. Сидим, стол хороший, подаёт одна женщина. Красивая такая женщина, хотя уже и не молодая. А из-за занавески ещё одна выглядывает – молоденькая, так глазками стреляет! Я спрашиваю про первую: «Жена» – «Да, жена» – «А за занавеской – дочь?» – «Почему? Тоже жена!» Не успел удивиться, как появилась третья – ну, совсем ещё девочка. «Ну, это наверняка дочь!» – думаю, но на всякий случай спросил. «Э, дорогой, зачем – дочка? Обидеть хочешь? Жена». Я говорю: а закон как же? Смеются. Всё по закону, генацвале – сиди, пей.

– Да что там на Кавказе! – подхватила учительница, – у нас разве лучше? Даже газеты читать не хочется. Ну, тут ребёнок.

Разговор продолжался далеко за полночь. Потом в купе похолодало, решили лечь спать. Стали устраиваться.

– А как же тебя зовут? – спохватился вдруг мужчина, обращаясь к девочке, но маленькая будущая знаменитость уже спала.

Перед рассветом на одной из станций мужчина помог выйти женщине с ребёнком. Пока он снимал сумки, женщина благодарила его, а девочка, стоя на подножке, сонно хлопала глазами. Он взял её на руки и, опуская на перрон, неожиданно крепко обнял: «Береги себя!»

Новый год в больнице. Смешно… Я так устала жить!..

Отчего женщины так жалостливы? Мне кажется, я погубила тебя своей жалостью. И только ли тебя? И мимо скольких я проходила, даже не замечая?

Пашка… с ним было так хорошо.

Я устала. Устала от всего. Я всё время думаю… думаю о том, как бессмысленно наше пребывание на земле. Никакого смысла в жизни нет, но человек так создан: ему надо чем-то заняться, чтобы оправдать своё существование. Всякое человеческое знание конечно именно потому, что имеет смысл. А жизнь смысла не имеет, отсюда противоречие – мучительное для многих, убийственное для некоторых. Однако, есть же счастливцы, которые этого даже не замечают!

Смысл – это ЗАЧЕМ? Затем только, чтобы рождались другие, которые снова будут ломать голову над этим же, пока окончательно не сломают и не отчалят навсегда в другие дальние края, предварительно дав жизнь следующим мученикам. Зачем трава? Она ничего не ищет, никуда не стремится, но тоже живёт, растёт… Зачем? Чтобы кормить корову, корова затем, чтобы кормить человека, а человек затем, чтобы всё это объяснять. Да-да, больше ни зачем, и этим заняты самые лучшие, другие просто копошатся в навозе! Взгляните, чем обрели бессмертие те, кого принято именовать великими. Всем всё объясняют! Смысла от этого не прибавилось. Многие из них провели жизнь в трудах и лишениях, служа человечеству, и что – стало оно от этого лучше? Нет, серьёзно? Или поумнело?.. даже если и поумнело… ум – это бич. Если бы я была глупой, то, скорее всего, и счастливой.