Текст книги "Прощальная прелюдия, или Прогулка под дождём"

А счастья всё-таки хочется вопреки всякому смыслу.

Голубые хрусталики инея затянули окно. Белые хрусталики снега покрыли землю. Серые хрусталики грусти точат моё сердце. Меня всё меньше и меньше…

– Паш, а если я приеду?

– Да ради Бога!

И так до самого конца.

А может, он просто знал, вот знал и всё, что у него впереди не сто лет и даже не сорок, и не хотел никакой грязи, ничего тёмного и ложного?

Я не понимала даже того, что он для меня значит. Последние страховочные петли отброшены, и я лечу в никуда.

А может, он просто знал?

2

В маленьком заснеженном дворике играли малыши. На скамейке сидела женщина – высокая, спокойная, яркие голубые глаза. Взгляд её обращён на меня. Мы условились. Это и есть Таня.

– Татьяна Сергеевна?

– Да, я.

Всё время надо что-то придумывать, изобретать – они не сидят на месте, эти дети! Вон их сколько, как грибов после дождя, под каждым кустиком. Хорошо, что Наталья Викторовна им что-то рассказывает, а то бы опять пристали: давайте поиграем! Так и бегай-прыгай с ними целый день, а тут ещё скоро конкурс песни. В новом клубе – только-только построили, это значит, опять мероприятие, подготовка.

Пионервожатая Таня была в опасении: ведь мало, что этих разбойников надо заставить подготовить несколько номеров от отряда, надо ещё какой-нибудь плакат нарисовать, чтобы не хуже, чем у других отрядов было. Это же очень ответственно! Или шишки для костра собирать. А они одно знают: играть! Или на речку! «Другие отряды уже ушли!» – это они кричат, а самих не видно – в траве притаились. У-у, «грибочки»! Значит, у других отрядов уже всё готово, – это она им отвечает. Резонно так. А они опять кричат. А над всем этим шумом – шелест лип, жаркое полуденное солнце, сладкое пение Пугачёвой: «Лето, ах, лето…» А они всё равно кричат. Такие настырные!

Речушка была маленькой, не речушка, а так, ручеёк, затерянный в зарослях ив и акаций. В одном месте заросли прерывались полоской мелкого речного песка. Визг, плеск, радостные крики, невнятная строгость воспитателей. Речка протекала сразу за оградой лагеря. Здесь – воля. И солнце, и горячий песок (во, уже кого-то закопали), и вода, и брызги во все стороны. И всем весело. И все при деле.

Нет, не все. Один мальчик всё время сидит на берегу, в тени, в стороне от своих сверстников. «Из младшего отряда», – подумала Таня, рассматривая его. Из рукавов тенниски и из шортов торчали тонюсенькие загорелые ручки и ножки, не ножки, а веточки с припухшими бугорками колен. «А, это тот мальчик, который был болен. Из санатория!» – догадалась Татьяна. Говорили, что он пару лет не ходил и даже учился в специальной школе в Симферополе, где все уроки дети проводят, сидя в кровати. Танино сердце сжалось от сочувствия. Она подошла, накрыла ладонью худенькое плечико. Он поднял лицо – остренькое, из-под светлой панамы виднелись выгоревшие соломенного цвета волосы, глаза тёмные и живые до озорства, длинный нос, большой рот, но в сочетании – симпатичная неправильность.

– А ты почему не купаешься.

– Хочу!

– Чего хочешь? – не поняла Таня.

– Чего-чего… не купаться хочу.

– А-а… а как тебя зовут?

– Паша. Семёнов.

И тут же, словно эхо (бывают ведь в жизни такие совпадения, точно кто-то нарочно подстраивает!) бегущая от лагеря дежурная прокричала:

– Паша Семёнов из четвёртого отряда! К тебе приехали!

Мальчик вскочил и на своих худеньких ножках неожиданно прытко побежал к воротам, возле которых стоял высокий начальственного вида мужчина, полная привлекательная женщина и девочка-подросток в жёлтом открытом сарафане.

– Татьяна Сергеевна, совсем традиционный вопрос: как и когда вы познакомились? При каких, так сказать, обстоятельствах?

– О, давно, очень давно. Я была пионервожатой в лагере, училась уже в институте, кажется, после первого курса. А Лизе тогда было тринадцать где-то… Да, двенадцать-тринадцать лет. Они с мамой приехали навестить Лизиного двоюродного брата, потом мама уехала, а Лиза осталась у нас, у меня в отряде. Пашин отец, её дядя, был большая шишка, он и строил этот лагерь, так что…

– И как вы потом подружились? Всё-таки, извините, такая разница в возрасте.

– Да, шесть лет, и тем не менее. Знаете, она меня сразу чем-то поразила. Даже не знаю, чем. Она была какая-то необычная, развитая не по годам. Иногда как скажет что-нибудь или взглянет, все и рот откроют. Взрослые только переглядывались. Она это замечала и взрослых всех игнорировала. Да, и меня тоже. И это тоже было странно. Другие девчонки чуть не передерутся из-за того, кому рядом сесть, делились со мной своими тайнами, мы с ними устраивали такие прогулки-посиделки при луне. Такой возраст, знаете, им уже хочется поскорее почувствовать себя взрослыми. Лиза тоже не была в стороне, она быстро со всеми подружилась и в остальном вела себя как самый обыкновенный ребёнок её возраста, вот только что, разве, взрослеть она не спешила. Но всё равно она была другая… и очень скоро это так ясно дало о себе знать! У нас в отряде был мальчик – Коля Шалей. Огонь, а не парень. Такой заводила в любом деле, хохотун и вообще мастер на все руки. Он у нас был командиром отряда, но мне не помощник, а одна морока: как где какая заваруха, так уж знай – это Шалей, все ниточки к нему! Он такой симпатичный был – спортивный, глаза карие, мягкий такой, бархатный взгляд, ресницы длинные и всегда улыбка. Родинок тоже много, но они его только украшали. Его весь лагерь любил от мала до велика. Старшие ребята уважали, малыши просто висли на нём, только и слышно везде: Коля да Коля. Ну, все мои девчонки, ясно, только о Шалее и вздыхали, но так, знаете, со смехом, с шуточками, «по секрету». Он со всеми ровно, никого не обижал, но и никого так уж слишком не выделял, пока не появилась Лиза… Она мне потом много чего рассказывала, всё пыталась меня уверить, что это была любовь с первого взгляда, что она потому и осталась, что встретилась глазами с этим мальчиком… Может быть, не знаю. Но вот то, что я сама видела и помню. Это было уже на вторую неделю её в лагере. Наши взрослые мальчики, первый и второй отряд, уехали в соседний лагерь на соревнования по футболу. Мы остались сами, женской половиной, и всё у нас было хорошо, спокойно, рады были отдохнуть от наших забияк и горлопанов. Все девчонки – при деле. Только Лиза слонялась по комнате такая печальная-печальная. Я думала, она заболела. Подошла к ней. И что меня тогда поразило: у неё в глазах была такая взрослая тоска… Потом кто-то крикнул: «Едут! Едут!» Девчонки бросились к окну. Коля шёл впереди и размахивал знаменем. И тут я услышала, как Лиза тихонько счастливо рассмеялась. Вечером за ужином она смеялась громче всех, а перед отбоем бегала по палате и кричала во всё горло, что она любит Шалея. Все думали, она шутит. Ну, кто это станет кричать о любви? Но это была именно любовь, самая настоящая, какой ещё даже у меня в мои девятнадцать лет не было, хотя были парни и встречи. Я ей даже позавидовала, представляете? И вот тут мы подружились. И как! С ней было интересно – она всё время фантазировала, рассказывала в лицах какие-то смешные истории и часто судила о вещах с такой стороны, что другому и в голову бы не пришло. И потом – она ещё пела. Это не то, что у неё был голос какой-то особенный, хотя и голос был, да, и довольно приятный. Но в её пении было столько чувства, что все мои девчонки плакали, а иногда и я сама, хотя крепилась изо всех сил, мне раскисать перед моими было как-то неудобно. При мальчишках не пела, стеснялась, но они приспособились подслушивать под дверью или перед открытым окном – и пение, и все наши разговоры. Песен и стихов наизусть она знала море, так что иногда даже и говорила стихами. Да, один раз она, правда, спела перед всем лагерем на конкурсе песни чуть не в первый день – и заняла первое место, я даже и песню помню: «Соловьи, не пойте больше песен, соловьи. В минуту скорби пусть звучит орган. Поёт о тех, кого сегодня нет, скорбит о тех, кого сегодня нет, с нами нет, с нами нет». А Коля… конечно, он знал, что она в него влюбилась… А дальше был день, когда комната, в которой жила Лиза, номер восемь, дежурила по столовой. Это значит, что они ещё с вечера не играли со всеми, а чистили картошку, потом встали ни свет ни заря и целый день помогали накрывать на столы и мыть посуду. Одним словом, устали девочки. А мальчишки в тот день играли с первым отрядом. Шалей несколько раз посылал гонцов, просил, чтобы они пришли поболеть. Но восьмая идти отказывалась. Тогда он пришёл сам, но они всё-таки не пошли. Надо было накрывать на ужин. Потом отдыхали в палате, и я с ними. Тут дождик начался… Я почему всё это так подробно рассказываю? Всё, как нарочно, выстроилось в одну цепочку. Лиза – она немного фаталистка, и я от неё переняла. Вообще в нашей дружбе, как ни странно, она на меня влияла больше, чем я на неё. Так вот, сидели мы в палате, спокойно беседовали, в корпусе и в лагере тихо, потому что остальные все на поле. Вдруг какой-то нехороший шум в коридоре, всё громе, громче. Чует моё сердце: что-то случилось! Из девчонок кто-то выскочил в коридор. Я тоже, а там – столпотворение, весь лагерь собрался в нашем корпусе. Я всех растолкала. И в этот момент двое парней из первого отряда внесли Шалея на руках. Он был бледный и морщился от боли. Прибежал врач. Сказала: шины и срочно в больницу. Похоже, перелом. Так потом и оказалось, он ногу сломал. Вызвали машину, врач с ним. Весь лагерь столпился возле машины, прощались со своим любимцем. А он (надо же: в таком возрасте и такое мужество!) уже пытался улыбаться и острить. Я стояла рядом и видела, как он тревожно шарит глазами по толпе, всё ищет кого-то, ищет и не находит. Но мне в тот момент было не до того, чтобы наблюдать и делать выводы. Позже я узнала, что Лизы возле машины не было: она обливалась слезами у себя на кровати, так что подруги были напуганы, не знали, чем её успокоить и меня отрывать от Шалея тоже не могли. Колю увезли, а мы до самого отбоя провозились с Лизой – никак не могли её успокоить. Да и у всех тогда было подавленное настроение. Такой был парень – как будто солнышко зашло. А Лиза заявила, что убежит в город, в больницу к Шалею. И ведь она чуть не убежала на следующий вечер. Мы её перехватили, позвонили, вызвали родителей, и её забрали. Она оставила мне свой адрес, мы начали переписываться. Я сначала удивлялась её письмам, а потом про всё забыла – и про её возраст, и про то, что я уже взрослая, а она ещё ребёнок. Я всегда так ждала её писем! Она приезжала ко мне в студгородок каждый год. Потом на последнем курсе я вышла замуж, приглашала её на свадьбу, но она не приехала, потому что это был год окончания школы и поступления. Она приехала позже, ну, к тому времени я с ней уже так срослась душой, что она мне была, как сестра. Я так и Диме её представила: сестрёнка.

– А как закончилась эта история с Колей?

– А так вот и закончилась. Лиза ведь приехала издалека… И потом, знаете, у неё такая натура: она год о нём плакала, а потом… влюбилась в другого. Вы только не думайте, пожалуйста, что она мне всё рассказывала. Такого человека, которому она бы рассказала о себе всё, по-моему, на свете не существует.

3

Этот город – маленькое чудо, хотя в нём и нет ничего чудесного. Просто снег и тяжёлые ветви сосен, дорожки парка в беличьих следах. Или: прелые листья и особый запах чего-то безнадёжно-грустного, навеки оставленного. Здесь всё родное, знакомое и – чужое навсегда. Меня здесь никто не ждёт, но почему я всё время сюда возвращаюсь? И почему тихий шелест упавшего листа слышится мне как вздох? Я знаю этот дом и это окно. Здесь когда-то жило счастье. Потом оно уехало, не оставив адреса, и я прихожу сюда, как погорелец на пепелище, как убийца на место преступления. Я прихожу сюда… Когда-то этот дом был отдельным и очень уютным семейным общежитием. Один из пяти или шести точно таких же корпусов. Теперь все они соединены висячими галереями из стекла и металла, а в середине взметнулось высокое здание с лифтом и охраной. Всё изменилось. Теперь другие студенты, весёлые и беззаботные, выбегают мне навстречу. Я не знаю их, они не знают меня. Всё прошло. Это же очень просто. Но почему я всё время возвращаюсь сюда? И каждый год – падает ли снег или кружатся листья, или летит по воздуху тополиный пух – стою под одним окном, смотрю на заросший травой старый вход с покосившимся крылечком, которое скоро разберут на кирпичи, и жду… Вот сейчас они выйдут и неторопливо, держась за руки и улыбаясь, пойдут мне навстречу…

Этот город, где меня никто не ждёт, единственное, что у меня осталось. Я брожу по его улицам, останавливаясь на знакомых перекрёстках и мне одной памятных местах, и думаю о тех, кого здесь уже никогда не встречу.

Я сказала, что не помню, как это началось… Ты не поверил мне? Правильно. Да, я соврала.

На улице мело, как в феврале. Дима продрог и устал, хотя лекций в этот день у него не было. Ещё накануне договорился с Татьяной, что будет печатать фотографии. Пока в электросамоваре грелась вода, он достал ванночку, сдвинул вместе два маленьких столика, сделанных им из спинок кровати; скатерть и клеёнку аккуратно отложил в сторону. Потом медленно и с наслаждением пил горячий кофе, предаваясь приятным размышлениям о предстоящей работе. У соседей, к счастью, было тихо, хотя чей-то сопливый Яшка всё же гонял по коридору на велосипеде, но это были уже мелочи. Потом он и вовсе забыл о чужом Яшке, задумавшись о своём собственном – сын? Дочка? В этот момент кто-то вошёл в коридор их распашонки. Осторожные шаги и («только бы не к нам!») стук в дверь.

– Да-да! – ответил Дима, оборачиваясь.

В комнату заглянула незнакомая девушка. Точно солнце выглянуло на миг из-за тучки.

– Здравствуйте. Я к Тане. А её нет?

– Дело в том, что Татьяна сейчас в институте. А вы кто ей будете?

– Я? Подруга. Я писала, что приеду. Она должна знать.

– А! Да-да-да! Что-то говорила. Вы проездом?

– Вот именно. Поезд вечером.

Девушка вышла в коридор. Помогая ей раздеться, Дима ещё не понимал, что это – помеха, не успел об этом подумать, и поэтому был непредусмотрительно любезен.

– Будете пить кофе со мной? Или чай, если хотите?

– Нет, спасибо, я недавно пообедала.

– А, ну тогда можете газетку почитать. Вот свежая «Литературка», она теперь такая интересная. Вот туда, за стол. Я сейчас как раз собирался фото печатать.

– О, пожалуйста, я вам не помешаю! А давно она ушла?

– Таня? Она должна забежать домой. Она обещала. Они тут с соседкой Светой ходят на курсы молодых матерей. А вас, кажется, Леной зовут?

– Лиза.

– А! Точно, Лиза! А я Дима, её муж.

– Это я поняла, – усмехнулась девушка. Она, кажется, всерьёз собиралась заняться газетой, даже отвернулась от него к окну, но Диме хотелось быть учтивым хозяином.

– Это не про вас Таня говорила, что вы долго и упорно куда-то поступаете? – спросил он, допивая кофе.

– Ну, если долго и упорно, тогда про меня.

Держалась она свободно и в то же время её что-то как будто тяготило. Дима никак не мог понять, в чём дело.

– А когда Таня должна прийти, хотя бы примерно, не знаете?

– а… а вы куда-то спешите?

– Знаете, у меня ещё есть одни знакомые, которых надо бы посетить.

– Знаете, я точно не могу сказать, но часов в шесть – в начале седьмого, думаю, она будет здесь.

– Да? А сейчас только четыре. Тогда, наверное, я съезжу к тем знакомым, а потом часам к семи вернусь.

Она взглянула на него в ожидании ответа. «Какие странные глаза, – подумал Дима, – очень светлые, не карие, а как будто оранжевые».

– Можно и так, – согласился он.

Лиза сразу поднялась.

– Нет, погодите. Далеко они живут?

– Ну, как раз час туда, час обратно…

Ему почему-то стало смешно, но он изо всех сил старался сохранить серьёзность.

– Это что – очень важно? У вас там вещи?

– Нет, вещи у меня с собой, – она указала на небольшую, на вид совсем лёгкую спортивную сумку. Он опять едва удержался от улыбки. Было в ней что-то забавное и трогательное.

– Послушайте, а есть ли смысл ехать? Пока доберётесь, Таня уже вернётся. Или вы боитесь, что будете скучать?

– Я боюсь, что буду вам мешать. У вас свои дела, а я появилась незапланированно. «Чудеса обычно не планируют, они случаются сами», – пронеслось вдруг у него в голове, но вслух он произнёс:

– Э, глупости. Сейчас дам вам наш семейный альбом посмотреть. Мы с Татьяной тут всё разложили, а смотреть некогда.

Перед Лизой появился большой альбом. Она бережно переворачивала страницы, с которых на неё глядела Таня – в лыжном костюме, в форме стройотряда, в летнем коротеньком платьице. Часто рядом возникал Дима – и на фото, и наяву. Наяву, успевая одновременно убирать со стола, комментировал:

– У меня на родине прошлым летом. Приятель снимал. Это Хибины. А вот он сам с Таней. «Адам и Ева», видите, яблоко жуют? Может, пересядете на кровать? Там вам будет удобнее!

– И вам, – улыбнулась Лиза, решив, что он сейчас начнёт заниматься делом, но нет, он уселся рядом и продолжил свои комментарии. Лиза чувствовала себя как на иголках. Ей не хотелось мешать ему, не хотелось оставаться здесь надолго. Дима, в свою очередь, наблюдая какую-то угнетённость в гостье, никак не мог понять, в чём дело? Может быть ей жарко? Он открыл окно. Когда семейные фотографии иссякли, Дима предложил ей посмотреть свои работы. Тут дело пошло веселее: Лиза оказалась настолько заинтересованным зрителем, что они могли подолгу размышлять над каждой понравившейся фотографией, откладывать её и вновь возвращаться. Взаимная напряжённость рассеялась.

– Ну, а чем тебе понравился этот кадр, ты можешь объяснить? Мне он, кстати, тоже нравится. Как бы ты его назвала?

– Опять название! Сразу ничего в голову не приходит. А чем нравится… Интересная такая старушка – она одновременно и устала от своей работы и чем-то умиляется. И умиляет.

– Это общие слова. Опять спросят: что ты хотел этим сказать? Какой смысл здесь заключён?

– Вот мука с этими названиями! Это как и у меня: я пока не придумаю название для вещи, не могу начать её писать, хотя бы я досконально знала, о чём. Название для меня – это основная мысль, это квинтэссенция всего произведения.

– Да, название чрезвычайно важно и подобрать его нелегко. Я хотел бы говорить со зрителем без слов – кадрами. В идеале – подбирать целые серии, чтобы смысл раскрывался сам, постепенно, от кадра к кадру, как в немом кино. Слова в определённом смысле – это ограничение смысла… О, опять Таня! Я ж говорю – у нас куль личности!

На этом снимке, искусственно затемнённом, местами до полной черноты, Таня сидела на коленях, обнаженная, чуть прикрытая фатой, которую держала над головой. Лиза с интересом рассматривала чужое обнажённое тело, невольно сравнивая его со своим и удивляясь тому, насколько различными бывают формы женского тела.

– Надо было помягче отпечатать, – сказал Дима, задерживая снимок в руках. – Ну, а это Таня дома. Узнаёшь место? Ты же тоже там была?

– Да, приезжала пару раз.

– Вот. Я тогда, помню, приехал, Таня выбежала меня встречать. Сама вся загорелая, ноги загорелые и вот в таком коротеньком платьице!

Он засмеялся, откинув назад голову. Был он невысокий, подтянутый, мускулистый, под тонкой тканью коричневой футболки почти при каждом движении обозначались крепкие мышцы. Небритый, за что сразу же извинился. Лицо худощавое, приятное. Выпуклые голубые глаза под широкими длинными бровями придавали лицу обаятельную светлость и живость. С ним было легко, но, несмотря на это, Лиза постоянно возвращалась к мысли, что сидит здесь слишком долго.

Дима извлёк из шкафа конверт с большими снимками.

– Скоро у нас устраивается конкурсный отчёт. Я готовлюсь. Хочешь посмотреть? Не устала ещё?

– Нет. Мне очень нравится. Я даже не предполагала, что в фотографии, в самом этом занятии может быть столько смысла.

– А как же! – радостно откликнулся Дима. Раскладывая на кровати просторные полотнища фотографий. У Лиза глаза разбегались.

– Вот посмотри этот – лучше так или темнее? Сейчас я тебе покажу.

На пороге деревенской хижины, подперев голову рукой, сидела старуха. Перед ней в беспорядке была разбросана какая-то утварь. Грубые стены избы. На правом, более светлом снимке, все эти подробности виднелись чётче, создавая картину, не фон. В режиссуре это называется «организация пространства», и этот вариант нравился Лизе больше. Но Дима явно предпочитал второй. Не хотелось его задевать.

– Я даже не знаю, – замялась Лиза. – Я же не специалист.

– А я и спрашиваю мнение не специалиста, а человека, у которого есть голова на плечах. Будущего зрителя!

– Мне больше нравится светлый. Как у разбитого корыта. Хотя тёмный… там совсем иной смысл.

– Вот именно! Не у разбитого корыта, а на пороге жизни. Жизнь прошла! Она, между прочим, через два дня умерла.

– Да?

– Да! И тёмный фот усугубляет впечатление – чёрная рамка, провал, грубые, шершавые стены. А все эти подробности вокруг, все эти детали – неважны. Вот акцент – старуха!

Лиза покивала головой, соглашаясь. И всё-таки первый снимок нравился ей больше.

– Ты, я вижу, всё-таки устала, – вздохнул Дима, собирая фотографии и складывая их в пакет. Лиза встала, прошлась по маленькой, но уютной комнатке.

– Что, уже не выражаю бурного восхищения, да? Я просто думаю, что тебе надоело со мной возиться. Глупо получилось: надо было сначала съездить к знакомым…

– Да, ну, брось! Стоит ли ездить туда-сюда? А потом бы ещё не захотелось возвращаться. Ты, наверное, есть хочешь? Давай поставим чайку, а потом Таня придёт, и вместе поужинаем. Ага?

Лиза не возражала. Она бродила из угла в угол и с тоской посматривала на часы, как будто вот-вот собиралась уйти. Дима хлопотал вокруг самовара и говорил без умолку:

– Так, чем же мы будем кормить Таню? А это, видишь, мы с ней вычитали, что будущим родителям и детям очень полезен яблочный уксус. В нём уйма витаминов. Может, музыку включить? Что тебе нравится?

– Я люблю грустную музыку.

– Грустную? Нет, хватит нам грустить. Ты считаешь, что провела время без пользы? Не волнуйся, сейчас мы тебе ещё что-нибудь найдём!

– Не хлопочи ты, Дим. Займись лучше своим делом.

– Нет, печатать уже поздно. Вот-вот Таня должна прийти.

Между тем прошло уже три с половиной часа. За окнами стемнело. Несколько раз заглядывала соседка – спрашивала Таню, одолжила пару яиц для выпечки. Лиза уже устала прислушиваться к шагам и голосам в коридоре. Она смотрела журнал «Интерфото» и слушала Диму. В очередной раз хлопнула дверь.

– Таня пришла, – сообщил Дима.

– Да? Я спрячусь!

Лиза вскочила с места и нырнула за дверь.

– Ку-ку, – сказал Дима.

После некоторого задумчивого молчания из-за двери прозвучало ответное: «Ку-ку». Голос был мало похож на Танин – мягче, выше, без привычной хрипотцы.

– А почему ты не печатал? – спросила она, распахивая дверь.

– И ещё одно ку-ку, – объявила Лиза, появляясь. – Это я виновата. Торчу здесь же три часа.

– Ой, Лизка!

Они обнялись – и как будто не расставались.

Таня! Конечно, она изменилась, конечно, смотрела иначе и немного волновалась, скрыто сердясь на Диму, который приставал с мелочами. Конечно, конечно, но это была она!

– Тань, давай ты покушаешь и пойдёшь меня проводишь, а то я на поезд опоздаю. А по дороге поговорим.

Таня согласилась, но Лиза разговорилась ещё во время ужина, состоящего из только что приготовленного Димой салата, хлеба с салом и чая, заваренного травами. Лиза оживилась. Таня улыбалась, изредка в удивлении приподнимая левую бровь – новоприобретённая привычка. И вообще, если она изменилась, то только в лучшую сторону. На ней было тёмное, рабочее платье, на шее – перекинутый через плечо розовый шарфик, шедший к платью и оживлявший Танино милое, немного усталое лицо. Никаких изменений в фигуре пока ещё не было заметно. Лиза говорила только с ней и для неё, словно позабыв о Димином присутствии. Он иногда сам напоминал о себе, вставляя отдельные реплики. Однако, когда узнал, что его покидают, пробовал протестовать.

– Я тоже пойду! Только пришла жена и уже уходит. А вдруг её крадут?

– Не волнуйся, она скоро вернётся, – пообещала Лиза.

– Я волнуюсь! А вдруг её украдут?

Однако волнение не помешало Диме подать Тане пальто, а Лизе куртку.

Отогревшись в тепле, Лиза мёрзла на улице. Она прижималась к Тане, вся дрожа.

Таня шагала рядом медленно, немного грузно, и от её большой фигуры веяло чем-то родным, ну, таким родным, что Лиза дрожала ещё сильнее – от волнения и умиления.

– Я боюсь, – говорила она, останавливаясь у канавы.

– Вот, боится, – мягко улыбалась Таня, и шла первая.

– Я за тебя боюсь, за тебя! Чтобы не толкнуть!

Таня опять улыбнулась с недосягаемой для Лизы женственностью и похлопала глазами. Эту её привычку Лиза помнила наизусть, как и характерный произносимый при этом звук: «Ц-ц».

Они добрели до метро и долго разговаривали там, забившись в тёплый уголок, пока их оттуда не выгнала уборщица. Было уже поздно. Время отъезда стремительно приближалось. Но они всё говорили. Таня выглядела грустной и измученной.

– Сразу столько всего навалилось, а мне ничего не хочется. У меня зимой всегда какая-то апатия, ничего не хочется делать и вообще… Может, теперь это связано с моим положением?

Лиза только улыбалась смущенно, чувствуя себя мало способной поддерживать разговор на эту тему.

А потом они расстались до лета, поцеловав друг друга на прощание.

– Мы виделись в ту пору не особенно часто. Она привозила свои работы на творческий конкурс во ВГИК, потом приехала поступать. Пробовала сразу на три факультета – на сценарный, на режиссёрский и на художественный, но… Иногда она останавливалась у нас. Одно время даже жила несколько недель, это уже когда Дима помогал ей устроиться здесь на работу. Ей не везло с этими поступлениями. Один раз куда-то бесследно исчезли её письменные работы, потом ещё что-то. Она пробовала поступать и здесь, и в Киеве. Потом мы с Димой убедили её всё же поступить в университет. Она поступила на факультет журналистики. Потом Дима пристроил её на работу в клуб любителей кино, довольно элитную организацию. Они организовывали встречи с актёрами театра и кино, творческие вечера, закрытые просмотры, куда приезжали создатели фильмов пообщаться с избранной публикой.

– И что?

– И ничего. Так бы и было ничего, если б не встреча с Али и через него с Сергеем Сомовым. Но вот об этой части её жизни я как-то очень мало знаю. К нам она не приезжала. С Димой встречалась пару раз, когда он готовился к открытию своей выставки. Она сильно изменилась. Стала совсем другой. Ну, насколько я могу судить. Я же говорю, мы тогда практически и не встречались.