Текст книги "Искаженная демократия. Мнение, истина и народ"

Новая проблема

Осознание воздействия технологии на формирование суждения и на политическое влияние было достаточно четким уже в XVIII веке, когда прогрессивные интеллектуалы и политические мыслители предложили распространить образование на всех граждан, внедрив общенациональную систему школьного образования, которая дала бы им возможность воспринимать печатные тексты и участвовать в демократическом процессе отбора, а также ответственно и умело выносить суждения. Роль образования в социальной философии прогресса и политического равенства Николя Кондорсе – один из наиболее заметных примеров, хотя и не единственный, нового внимания к условиям формирования мнения.

Это примеры, подтверждающие то, что право гражданина в представительной демократии не сводятся к избирательному праву. Кондорсе полагал, что добиться массового компетентного участия в политике за счет образования – наиболее важная задача, которую должно преследовать республиканское правление, вместе с защитой свободы прессы и развитием научного знания[193]193
  См., в частности: Condorcet N. de. Rapport sur l’instruction publique/ C. Coutel, C. Kintzler (eds.). Paris: Edilig, 1989.


[Закрыть]. Обучение граждан практическому применению информации и научного образования стало необходимым условием укрепления современной демократии. В середине XX века Джон Дьюи приспособил этот просвещенческий гражданский взгляд к требованиям демократии в индустриальном обществе, проведя различие между знанием и пониманием. «Я использую слово „понимание“, а не „знание“, поскольку, к сожалению, знание для многих людей означает „информацию“… Я не хочу сказать, что мы можем понимать, не имея знаний и информации; я лишь говорю, что нет гарантии… что приобретение и накопление знаний создадут условия, порождающие разумное действие»[194]194
  Dewey J. The Challenge of Democracy to Education (1937) // Problems of Men. New York: Philosophical Library, 1946. P. 48–49.


[Закрыть]. Основываясь на этой интуиции, современные демократии сделали из образования право и обязанность гражданина, выполнение которой требует государственного вмешательства, а не воздержания от него.

Сегодня же проблемы формирования мнения и коммуникации требуют, похоже, новой культурной позиции, поскольку, с одной стороны, новые средства, дарованные нам технологией, должны, как предполагается, стимулировать сознание и критическое мышление индивидов, а не прививать заранее сфабрикованные мнения и доктрины, а с другой – они предусматривают такой рост экономической власти, что, если правительство будет просто стоять в стороне, для демократии это будет означать поражение. Для сохранения равной свободы нужны стратегии, чувствительные к социальной структуре классов, а концентрация экономической власти – это обстоятельство, которое необходимо учитывать при обсуждении свободы формирования мнений. Проблема сегодня – это не провозглашение прав, а их внедрение и защита, то есть задача, решение которой лучше дается законодательным собраниям, а не конституционным судам, поскольку она требует государственного вмешательства – институциональных нововведений и денег; она требует воли, которая бы заставила права работать, причем работать эффективно и справедливо для всех[195]195
  O’Donnell G. Democracy, Agency, and the State: Theory with Comparative Intent. Oxford: Oxford University Press, 2010. P. 105–109. Дэйвуд писал о том, какая ветвь власти больше подходит для решения проблемы превращения неравенства по богатству в политическое неравенство: Dawood. Democracy, Power, and the Supreme Court. P. 272.


[Закрыть]. Капиталистическая организация общества и бюрократическое государство делает «верховенство закона» скорее желаемым результатом, чем фактом, и не только потому, что ни одно государство, каким бы либеральным и демократическим оно ни было, «не относится ко всем гражданам как равным перед законом», но и потому, что социальное неравенство влияет на применение закона: «Закон может быть весьма предсказуемым для привилегированных слоев и при этом оставаться совершенно беспорядочным для менее обеспеченных»[196]196
  Holmes S. Lineages of the Rule of Law // The Rule of Law / J. M. Maravall, A. Przeworski (eds.). Cambridge: Cambridge University Press, 2003. P. 21–22. О значении экономического неравенства для работы государственных институтов и законов см. обзор: Stepan A., Linz J. J. Comparative Perspectives on Inequality and the Quality of Democracy in the United States // Perspectives on Politics. 2011. Vol. 9. P. 841–856.


[Закрыть].

Распределение и концентрация

Общество является демократическим, когда люди, считая неравенство препятствием для своей свободы, организуют правовую и институциональную систему так, чтобы преодолеть его, «когда всем членам сообщества она предоставляет право свободно и в полной мере участвовать в политике, голосовать, собираться, получать информацию, высказывать несогласие, не боясь преследования, и занимать политические посты самых высоких уровней»[197]197
  Winters J. A. Oligarchy. Cambridge: Cambridge University Press, 2011. P. 4.


[Закрыть]. Следовательно, для правления посредством мнения требуются дополнительные усилия, необходимые чтобы поставить граждан в условия простого доступа к информации и средствам коммуникации, а также для развития умственных привычек к критике, которые приучают их внимательно относиться к общественно значимым событиям и не слишком доверять широко распространенным мнениям, что позволит им сохранить свою негативную власть контроля над устоявшимися убеждениями, институтами и государственными чиновниками. Усилия правительства, следовательно, направлены на две цели – защиту равных прав как условия плюрализма и противодействие концентрации власти. Ориентируясь на схожую линию мысли, либеральные авторы начиная с XIX века полагали необходимым укреплять негативную роль свободы слова, представляя ее щитом от тирании нового типа, тирании мнения большинства. Они с подозрением относились к наделению государства положительной ролью по защите равных условий публичного диалога, поскольку источник этой новой вездесущей власти они усматривали в демократическом государстве с его естественной склонностью к единообразию идей, позволяющему формировать большинство.

Как уже было сказано, либеральная традиция, заложенная Миллем и несколькими поколениями американских судей, юристов и теоретиков, интерпретировала текст Первой поправки в соответствии с политической ценностью «рынка идей» и связанной с нею моделью свободы слова как «крепости», которую государство охраняет, не вторгаясь в нее. Соответственно, как заметил Ли К. Боллинджер, сохранение этого права требует иных техник, которые «выходят за пределы конструирования правовой власти, считавшейся неизменной» и которые позволят работать с проблемами, поставленными перед свободой слова частными деньгами в политике и медиа-коммуникации[198]198
  Bollinger L. C. The Tolerant Society. Oxford: Oxford University Press 1986. P. 215–218.


[Закрыть]. Однако роль рынка в медиатехнологии и частных денег в скупке телевизионных станций, в обеспечении средствами информации и спонсировании избирательных кампаний – все это опасные вызовы, брошенные либеральной парадигме невмешательства. Фактически, поскольку перед современными демократическими обществами стоят проблемы концентрации власти, необходимо вмешательство государства ради уравновешивания власти, позволившего бы эффективнее охранять основное право на свободу слова[199]199
  О нарастании концентрации в американских медиа см. первое и второе издание работы: Bagdikian B. H. The Media Monopoly. Boston: Beacon Press, 1983, 2004. Сравнительный анализ ситуации в Европе см. в: Humphreys P. J. Mass Media and Media Policy in Western Europe. New York: Manchester University Press, 1996; а также весьма информативное исследование Hallin D. l C., Mancini P. Comparing Media Systems: Three Models of Media and Politics. New York: Cambridge University Press, 2004.


[Закрыть]. Концентрация медиа [в руках немногих], как и любая иная форма концентрации власти, – это угроза демократии, поскольку она является угрозой равной свободе[200]200
  Bagdikian. Media Monopoly. 2004. P. 3.


[Закрыть]. Следовательно, сопротивление деградации политической свободы – это либеральная задача.

Уже в 1947 году в «Докладе комиссии Хатчинсона» было указано на внутреннюю связь между концентрацией власти и «сокращением доли людей, которые могут выражать свои мнения и идеи в прессе». В конце доклада заявлялось, что концентрация вредит демократии и угрожает свободе прессы[201]201
  Commission on Freedom of the Press, A Free and Responsible Press: A General Report on Mass Communication. Chicago: University of Chicago Press, 1947. P. 1, 5, 17, 37–44, 83–86.


[Закрыть]. Интерпретации этого феномена расходятся. В последнее время американские исследователи общественного мнения отказались от доводов против концентрации собственности, посчитав, что в силу фрагментации информации и коммуникации, обеспечиваемой интернетом, это больше не проблема[202]202
  Shapiro R. Y., Jacobs L. R. The Democratic Paradox: The Waning of Popular Sovereignty and the Pathologies of American Politics // Oxford Handbook of the American Public Opinion and the Media / L. R. Jacobs, R. Y. Shapiro (eds). Oxford Handbooks Online: September 2011. Однако этот аргумент представляется слабым или неполным, поскольку свобода интернета сама является предметом спора и одновременно политическим вопросом. Господство частных компаний в области программного и аппаратного обеспечения, а также в интернет-сервисах, дает этим компаниям и правительству огромное преимущество в сфере слежения и контроля, не являясь при этом признаком распределения власти. См.: Morozov E. The Dark Side of Internet Freedom: The Net Delusion. New York: Public Affairs, 2011. P. 236.


[Закрыть]. Более того, нет согласия и относительно средств сдерживания угрозы концентрации (не все согласны с тем, что для сокращения или ограничения концентрации в сфере медиа следует использовать непосредственно закон)[203]203
  См., например: Chafee Z. Jr. Government and Mass Communication: A Report from the Commission on Freedom of the Press. Chicago: University of Chicago Press, 1947. Vol. 2. P. 647–677; и Baker C. E. Advertising and a Democratic Press. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1994. P. 15–20.


[Закрыть]. Однако факт состоит в том, что в устоявшихся демократиях наблюдается концентрация (при том что в разных государствах могут быть разные антимонопольные законы в сфере телевидения; некоторые чувствительнее других к этой растущей силе) и что она может стать местом новой формы «косвенного деспотизма», если использовать остроумное выражение, придуманное Кондорсе в 1789 году.

Некоторые исследователи ставили под вопрос доводы защиты многообразия, указав на то, что невозможно сказать, сколько именно разных взглядов необходимо для того, чтобы общество считалось плюралистическим[204]204
  Как писал Стейнер несколько десятилетий назад, при особых обстоятельствах монополия может дать даже более разнообразное освещение событий или точек зрения – именно потому, что она желает обыграть всех возможных конкурентов. Steiner P. O. Program Patterns and Preferences, and the Workability of Competition in Radio Broadcasting // Quarterly Journal of Economics. 1952. Vol. 66. P. 194–195.


[Закрыть]. Однако такая консьюмеристская точка зрения является ущербной, поскольку рассредоточение власти обосновывается не содержательно, а процедурно. Как было отмечено Бэйкером, с точки зрения [информационного] содержания «положительный вклад рассредоточения собственности – или, говоря в целом, разнообразия источников разных типов – должен зависеть от эмпирического предсказания, что подобное рассредоточение даст аудитории большой выбор (желательного) содержания и точек зрения»[205]205
  Baker. Media Concentration and Democracy. P. 15. О влиянии медиа на качество дискуссии см. в том числе: Barber B. The New Telecommunications Technology: Endless Frontier or the End of Democracy? // Constellations. 1997. Vol. 4. No. 2. P. 208–238; в том же номере см.: Buchstein H. Bytes the Bite: The Internet and Deliberative Democracy. P. 248–263.


[Закрыть]. Но эмпирически невозможно доказать, действительно ли рассредоточение приведет к такому содержанию. Это возможно, но не обязательно. Однако проблема, как я доказываю в этой и следующей главе, не в результате (или вмешательстве в информационное наполнение (content)), а в демократических нормах и процедурах.

Демократия не требует того, чтобы «ораторы предоставляли, а слушатели выбирали максимальное (или близкое к тому) разнообразие на рынке информационного контента. С другой стороны, отсутствие разнообразия содержания или точек зрения, которое отражает независимые, но сходящиеся друг с другом точки зрения множества разных людей… фундаментально отличается от такого же отсутствия, навязанного несколькими могущественными авторами». Эта проблема является чисто процедурной, поскольку разнообразие источников – это «процессуальная ценность», а не содержательная или «товарная ценность»[206]206
  Baker. Media Concentration and Democracy. P. 16.


[Закрыть]. Опора на нормативную трактовку демократического процедурализма позволяет нам последовательнее отстаивать курс, направленный против концентрации в области формирования мнения. Действительно, совершенно верно то, что лучше увидеть значение этой проблемы нам позволяет не перфекционистское представление о демократии, а позиция, строго обоснованная понятием демократии, которое Боббио определял через «правила игры» (democrazia delle regole del gioco).

Две точки зрения

Демократические общества усвоили две стратегии сопротивления концентрации и контролю медиа силами корпораций: посредством законов о конкуренции, таких как антитрестовое законодательство или особые законы о средствах информации, и посредством договоренностей о субсидиях или программах финансовой поддержки разнообразия медиа и плюрализма газет[207]207
  По закону штата Нью-Йорк политические партии должны размещать свою рекламу в равной мере на телевидении и в местных газетах; похожая стратегия применяется в европейских странах. См.: Hallin, Mancini. Comparing Media System.


[Закрыть]. Эти стратегически разные подходы ориентированы на достижение одной и той же цели – защиты разнообразия в сфере медиакоммуникации или недопущения его исчезновения. Разнообразие или плюрализм, с одной стороны, противоположны концентрации и монополии, а с другой – они выступают характеристикой открытого общества[208]208
  О ценности когнитивного различия (с эпистемической точки зрения) см. недавнюю работу Элен Ландемор: Landemore H. La raison démocratique: Les mecanismes de l’intelligence collective en politique // La saggesse collective, special issue of Raison Publique. 2010. April. No. 12. P. 35–39. Об отношении между распределением информации и разнообразием точек зрения см. также: Sunstein. Infotopia. P. 46–55.


[Закрыть]. Избирательное право и выборные процедуры согласуются с принципом наделения граждан властью посредством распределения власти среди них и недопущения перевода социального неравенства в неравенство политическое. Как я буду объяснять в третьей главе, этот принцип лежит в основании антипопулистских доводов, поскольку они отправляются от той мысли, что протагонистом демократии является отдельный гражданин, а не народ в его совокупности. Демократия наделяет граждан властью, распределяя ее среди них.

Это возвращает меня к двум точкам зрения, одна из которых ориентирована на содержание, а другая – на процедуры, поскольку они соотносятся с моим предложением рассматривать мнение как место «негативной» формы политической власти, благодаря которой свобода слова и собраний – это права не только индивида, но и гражданина, что в конечном счете оправдывает правовое вмешательство, а не воздержание от действий. Какую цель мы намереваемся достичь, когда защищаем эту свободу в качестве политической, а не просто гражданской?

Демократические мыслители, следовавшие позиции, при которой наиболее важно содержание, утверждали, что свободный и многообразный форум – это благо, поскольку он допускает достижение лучшего решения посредством изложения мнения и коллективного обсуждения. В 1948 году Александер Мейклджон выдвинул новаторский аргумент, поддерживающий перфекционистский взгляд на демократию. Мейклджон полагал, что защита свободы слова должна проводиться ради создания политической среды, в которой граждане как «политически равные» открыто и публично участвуют в разработке лучших решений для своего сообщества. В блестящем анализе лекции судьи Верховного суда Холмса от 1897 году «Путь закона» он критикует «механистическую» концепцию права, отправляясь от этической концепции. И если Холмс приглашал своих читателей смотреть на закон глазами «плохого человека» или правонарушителя, Мейклджон, прежде всего, предлагал взглянуть на него глазами «хорошего человека», чтобы понять права и законы в качестве средств построения самоуправляющегося сообщества. Выступая против философии федералистов, Мейклджон полагал, что, если мы будем принимать людей за тех, кем они и являются (то есть считать их потенциально плохими людьми, а не добродетельными), это не значит, что мы будем лучше понимать конституцию. Лучший способ – считать «судью или гражданина… хорошим человеком, который в своей политической деятельности не просто борется за то, что может получить, подчиняясь закону, а охотно и с открытым сердцем служит общему благу»[209]209
  Meiklejohn A. Free Speech and Its Relation to Self-Government. Clark, NJ: Lawbook Exchange, 2004. P. 77. Проницательный комментарий относительно позиций Холмса и Мейклджона см. в: Bollinger. The Tolerant Society. P. 145–174.


[Закрыть]. Конституция как средство достижения более совершенной демократии – вот в чем заключался взгляд Мейклджона на форум мнений. Его моделью была демократия городских собраний в Новой Англии, куда люди приходили не для того, чтобы поговорить, а чтобы «сделать дело»[210]210
  Meiklejohn. Free Speech. P. 23.


[Закрыть]. «Теперь же, при этом методе политического самоуправления, наиболее интересны не слова ораторов, а умы слушателей. Конечная цель собрания – голосование за разумные решения. Благосостояние сообщества требует того, чтобы люди, принимающие решения по различным вопросам, понимали их. Они должны знать, что именно они решают своим голосованием. А для этого, соответственно, нужно, чтобы на собрании были в полной мере и, насколько это позволяет время, совершенно открыто представлены все факты и интересы, относящиеся к проблеме»[211]211
  Ibid. P. 24–25.


[Закрыть].

Мейклджон ставил свободу слова в причинно-следственное отношение с достижением определенного блага – разумным и компетентным обсуждением, которое, с его точки зрения, было осуществлением суверенной власти народа и, по сути, обещания демократического правления. Если резюмировать проведенный нами анализ различных аспектов доксы, я бы сказала, что из всех них он подчеркивал лишь объединение и консенсус, считая свободу слова политической лишь в той мере, в какой она служит формированию «публичного разума»[212]212
  Ibid. P. 70.


[Закрыть]. В его взглядах на самоуправление содержалась эпистемически-перфекционистская компонента, поэтому он наделял свободу слова этической ценностью, а не только политическим значением, ведь она должна позволить коллективу, состоящему из разных людей, совместно действовать и принимать решения, которые были бы не просто обоснованы или формально легитимны, но и хороши. Мейклджон предлагал стремиться создать не только демократическое общество, но и рациональное сообщество, которое, как он считал, дало бы лучшие результаты. Чтобы избежать «механицизма», он предложил функциональную трактовку форума идей, ведь цель состояла в достижении более совершенного сообщества[213]213
  Он, таким образом, мог защищать свободу слова в годы «охоты на ведьм», когда преследовали коммунистов. Его аргумент состоял в том, что никаким ложным идеям нельзя преграждать выход на публичный форум. Ibid. 44–46.


[Закрыть].

В рассуждении Мейклджона мы можем распознать отзвуки свойственного XVIII веку идеала власти разума, перенесенного на коллективные собрания (сегодня это называют «мудростью толпы»): если разработаны хорошие процедуры и правила (среди которых свобода слова на публичном собрании) и если они выполняются, коллектив не в меньшей степени способен на хорошие рассуждения или корректные решения, чем эксперт или царь-философ. Как мы выясним в следующей главе, важная часть современной демократической теории следует этому рационалистическому и эпистемическому выбору. Однако является ли эта ориентированная на результат трактовка демократии единственным способом защитить свободу слова как политическое право? Какой можно было бы предложить ответ, который бы не воспроизводил либеральную «частную» парадигму и в то же время не отказывался от политической процедурной концепции демократии, не являющейся перфекционистской?

Давайте сначала заново рассмотрим либеральное возражение на рассуждение, предложенное Мейклджоном. Либерализм постулирует дуализм индивидуальной свободы и политического участия, так что первая выступает локусом основной свободы, а второй – формой или методом принятия решений. По логике либерализма, если индивидуальная свобода является принципиальной и фундаментальной, то политическое участие – прагматическим и инструментальным. Следовательно, хотя право на основную свободу должно гарантироваться всем в равной мере, отправление политической власти, в принципе, не обязано тоже распределяться в равной мере, чтобы эта основная свобода существовала. В рамках либеральной позиции, авторитет которой был подкреплен Исайей Берлиным, эпистемическая угроза демократического просвещения нейтрализована за счет того, что демократия сводится к методу отбора элиты, а билль о правах вместе с системой сдержек и противовесов защищают индивидуальную свободу, ограничивая власть политической свободы.

В историческом плане именно Йозеф А. Шумпетер предложил лучшую иллюстрацию либерального ответа на перфекционистскую интерпретацию (или «классическую доктрину») демократии, а именно интерпретацию демократического метода как «институционального устройства, необходимого для достижения политических решений, реализующих общее благо»[214]214
  Schumpeter. Capitalism, Socialism, and Democracy. P. 250.


[Закрыть]. В его доводах фигурировала концепция свободы мнения, которая опиралась на воздержание государства от вмешательства, поскольку он предполагал, что свободная конкуренция за политическое лидерство сама по себе выступает достаточным ограничением власти, ведь конкуренция «в обычных условиях означает значительную степень свободы прессы»[215]215
  Ibid. P. 272.


[Закрыть]. Развивая ту же самую логику, Сартори писал, что мы должны ссылаться на правление посредством мнения не потому, что благодаря свободному обсуждению на публичной арене мы якобы можем прийти к лучшим решениям. Мы должны ссылаться на него на том основании, что открытая и свободная конкуренция является основой функционирования электорального метода отбора. Инструментальность составляла ядро этой интерпретации демократических процедур, которая основывалась на той посылке, что народ как коллектив не способен принимать решения, не говоря уже о мудрых решениях. Свобода мнения была нужна для того, чтобы компенсировать эту слабость демократии.

Однако можно выдвинуть иной довод против перфекционистской позиции, который, опираясь на процедурную интерпретацию демократии, не рассматривает право на свободу слова исключительно в качестве выражения негативной свободы и не ограничивает роль политического участия только лишь выборами. Именно в такую рамку я помещаю довод о свободе мнения как компоненте политических прав гражданина и, по сути дела, условии, которое оправдывает вмешательство государства, направленное на предотвращение или устранение концентрации власти на публичном форуме. Такая интерпретация поддерживается взглядом на демократию как диархию.

Назад к демократическим процедурам

Благодаря технологическим средствам, которые нужны для осуществления свободы мнения в современном обществе, экономическая власть проникает в политику и оккупирует ее за счет своего могущества. Политические мнения могут стать и в действительности уже стали во многих демократических странах товаром, который можно купить и продать за деньги, так что неравенство в политике все более закрепляется. Неравенство в возможностях пользования своими политическими правами и экономическое неравенство обычно идут рука об руку, подкрепляя друг друга[216]216
  Dawood. The New Inequality. P. 147.


[Закрыть]. Благодаря собственности на средства коммуникации или контроля над ними у тех граждан, которые обладают большей экономической властью, может быть больше шансов выбрать предпочтительных для них представителей и, соответственно, упростить принятие решений, им выгодных. Это нарушение правового и политического равенства, которое способно стать угрозой демократическим процедурам, понизив барьеры, защищающие от произвола. С точки зрения Джеффри Уинтерса, власть медиаресурсов может способствовать стабилизации властной олигархии, и именно по этой причине она столь привлекательна для тех, кто хотят использовать свою «личную харизму, статус, смелость, слова или идеи, чтобы мобилизовать массы людей, которые в противном случае остались бы пассивными, создав из них мощные социальные или политические силы»[217]217
  Winters. Oligarchy. P. 16.


[Закрыть].

Оуэн М. Фисс разработал, пожалуй, наиболее убедительную концепцию, объясняющую, почему рынок ограничивает равенство и почему демократическое государство не должно считаться исключительно врагом, когда рассматриваются вопросы формирования мнения.

Роль государства в защите демократии становится, однако, очевидной, как только мы поймем, что рынок сам по себе является ограничительной структурой. Хотя реприватизированная пресса может называться «свободной», поскольку государство не владеет газетами, теле– и радиостанциями и не контролирует их, медиа не действуют в социальном вакууме. Собственники стремятся максимизировать прибыли, максимизируя доходы и минимизируя расходы… Таковы железные законы капиталистической экономики; для реприватизированной прессы они действуют так же, как и для любой иной фирмы. Поэтому, чтобы противодействовать этим ограничениям, налагаемым на прессу рынком, возможно, потребуется государство[218]218
  Fiss O. M. Building a Free Press (1995) // Liberalism Divided. P. 143–144.


[Закрыть].

Главная цель – это защитить условия, благодаря которым работают демократические процедуры. На последних страницах этой главы я предложу три аргумента, развивая следующую мысль: последовательная процедурная интерпретация демократии лучше отвечает на перфекционистский аргумент о правовом вмешательстве, чем либеральная концепция невмешательства. Кроме того, я буду доказывать, что в области формирования мнения нужно государственное вмешательство, которое бы устраняло барьеры, мешающие равным возможностям политического участия.

Первый аргумент связан с признанием политической свободы как условия индивидуальной свободы. В прошлом, осмысляя феномен деспотических режимов и популистских форм демократии, либеральные теоретики пожелали отделить обладание индивидуальной свободой от демократической формы правления или политического равенства. Например, Берлин утверждал, что свобода от вмешательства [извне] может одинаково и соблюдаться, и нарушаться как в автократии, так и в демократии; в самом деле, индивидуальной свободой можно обладать (а также утратить ее) и в демократии, и в автократии, и в этом смысле «она не связана, по крайней мере логически, с демократией или самоуправлением… нет необходимой связи между индивидуальной свободой и демократическим правлением»[219]219
  Berlin I. Two Concept of Liberty (1958) // Four Essays On Liberty. Oxford: Oxford University Press, 1992. P. 29–30.


[Закрыть]. Однако он не говорил, что эта истина сохраняется и в отправном для нас случае – равной свободы от произвольного вмешательства власти, свободы, которая должна быть у каждого индивида. Для доказательства своего аргумента Берлин должен был ограничить понятие индивидуальной свободы случаем индивида, практическому волеизъявлению которого препятствует внешнее произвольное препятствие. Ссылка на публичное отношение индивида к другим гражданам оставалась внешней для понятия свободы как невмешательства, которое, следовательно, не зависело от какой бы то ни было формы правления[220]220
  О различии между отсутствием господства и невмешательством, а также республиканский довод относительно неслучайного вмешательства см., в особенности, в: Pettit P. A Theory of Freedom: From the Psychology to the Politics of Agency. Oxford: Oxford University Press, 2001. P. 125–151; и в: Скиннер К. Свобода до либерализма. С. 15–56.


[Закрыть].

Однако, если мы следуем принципу равной политической свободы, если, иными словами, полагаем, что политическая свобода опирается на действия, регулируемые законом и на [равное] распределение легальной возможности быть свободным, тогда характер правления становится крайне важным вопросом. Тогда уже невозможно согласиться с выводом, будто политический порядок безразличен для защиты индивидуальной свободы. Политические свободы являются «особыми», поскольку, чтобы их «действительная ценность» была гарантирована, все граждане «должны быть достаточно равны в том смысле, что у всех должна быть реальная возможность» делать то, что им позволяют делать их политические права: голосовать, конкурировать за официальные посты, а также осмысленно участвовать в «публичном форуме»[221]221
  Rawls. Justice as Fairness. P. 149–150.


[Закрыть].

Свобода среди тех, кто в равной мере обладает политической властью, – это довод против деспотизма и олигархии, поскольку это довод против концентрации власти над волей и мнением. Со времен древних Афин именно таково демократическое значение свободы: это добровольные публичные отношения среди равных, которые могут заставить принести в жертву волю одного (например, когда надо повиноваться законам) ради цели, которая считается выгодной всем, поскольку она не приводит к неравному распределению власти, навязывающему повиновение, или к господству некоторых. Следовательно, гражданин демократии готов принять республиканское различие между «нерегулируемым действием и действием, регулируемым законом», но лишь при том условии, что оно проводится с уточнением, согласно которому действие должно «регулироваться автономным законом (который принимается добровольно)»[222]222
  Bobbio N. Della libertà dei moderni comparata a quella dei posteri (1954) // Politica e cultura. Turin: Einaudi, 2005. P. 144 (перевод мой. – Н.У.).


[Закрыть].

Такое понимание свободы, в котором политический порядок считается основным договором, который граждане заключают, чтобы разрешать разногласия относительно того, как регулировать свои взаимодействия, подходит для описания равной политической свободы, поскольку им постулируется, что, если я не хочу подчиняться власти другого, я должен так или иначе участвовать в принятии решений, которым я должен повиноваться. Это представление о свободе отражается во втором условии процедурной демократии и оно позволяет наделить смыслом тот факт, что у демократии нет внешнего, каких-то специфических целей, которые она должна была бы достичь за пределами самого процесса принятия решений, осуществляющегося благодаря политической свободе – по причинам, которые определяются ее природой.

Второй аргумент относится к имманентной природе демократической легитимности. Наиболее влиятельные современные теоретики демократии от Дьюи до Кельзена, Хабермаса и Боббио отмечали это условие имманентности, доказывая, что демократии не нужно домысливать наличие дополитической природы как места неотчуждаемых прав, чтобы оправдать и соблюсти их. Напротив, демократия проявляется (а ее история начинается) тогда, когда сообщество людей начинает заявлять о неотчуждаемых правах; то есть когда оно применяет инструмент прав, чтобы решить свои внутренние проблемы и разногласия, ради регулирования своих общественных отношений[223]223
  Но это также был и взгляд Мэдисона, который четко понимал то, что «в той мере, в какой на правительство влияет мнение, так и должно быть, каково бы ни было влияние. Этим решается вопрос конституционной Декларации прав, которая требует, чтобы на правительство оказывалось влияние, становящееся частью общественного мнения». Madison J. Public Opinion (1791) // Writings. P. 501.


[Закрыть].

«Воля сообщества в демократии всегда создается за счет дискуссии между большинством и меньшинством, через свободное обсуждение аргументов за и против определенного регулирования рассматриваемого вопроса. Это обсуждение осуществляется не только в парламенте, но и, прежде всего, на политических собраниях, в газетах, книгах и других проводниках общественного мнения. Демократия без общественного мнения – это противоречие в определении. Поскольку общественное мнение может развиться только там, где гарантированы интеллектуальная свобода, свобода слова, прессы и религии, демократия совпадает с политическим, хотя и не обязательно экономическим, либерализмом»[224]224
  Kelsen. General Theory of Law and State. P. 287–288.


[Закрыть]. Хабермас парафразировал идеи Кельзена, создав концепцию обсуждения, которая не мешает тому, что «классические свободы рождаются вместе с политическими правами», поскольку без этих прав, которые «гарантируют частную автономию» каждого гражданина, не может быть «среды, легально учреждающей условия», при которых граждане «могут использовать свою публичную автономию»[225]225
  Habermas J. The Inclusion of the Other: Studies in Political Theory/ C. Cronin, P. De Greiff (eds.). Cambridge, MA: MIT Press, 1998. P. 260–261.


[Закрыть].

У нас не может быть демократии, которая бы не зависела от индивидуальной свободы и того, что мы называем основными правами; демократия невозможна без правовой системы, которая задумана для внедрения верховенства закона. Два этих уровня – индивидуальных прав и демократической политики – предполагают друг друга, если верно то, что в демократии политика создается на широком, плюралистическом, публичном форуме мнений, в рамках которого только и может возникнуть или измениться политическое согласие, а несогласие обладает полным правом на существование и публичность; внутри которого к тому же принимается различие между политическим большинством и политическим меньшинством, обусловленное демократической процедурой, благодаря которой мнения должны считаться каждое по отдельности и в соответствии с принципом большинства.

Получается, что демократические решения легитимны (и на деле лучше недемократических), поскольку обычно они создают более совершенное самоуправляющееся сообщество, приближаются к более надежным результатам или же к тем, которые близки к правильным решениям. Эта точка зрения, свойственная перфекционистской концепции демократии, опирается, насколько можно судить, на скрытую апорию, поскольку политическую легитимность она обосновывает «постфактум-логикой», которая должна оправдать повиновение результатом, каковой еще нужно доказать, что абсурдно.

Но демократия как диархия наделяет демократический процесс самостоятельной нормативной ценностью как раз потому, что ни одно мнение не может претендовать на непререкаемый авторитет, даже то, что получило поддержку большинства, поскольку оно открыто для оспаривания и изменения. Я использую термин «имманентизм» для передачи той мысли, что демократия принимает конфликт, задаваемый процедурами и политическими институтами, в качестве нормы политического участия, а не ради результатов, им обещанных, поскольку она дает всем гражданам шанс свободно и открыто высказывать свои мнения и организовываться ради изменения или критики существующих законов и выборных официальных представителей. Демократия – это и есть ее процедуры, с тем лишь уточнением, что у нее нет никакой внешней инстанции, которая могла бы оценить «содержательное качество ее решений». В этом смысле она «не факт и никогда им не будет»[226]226
  Dewey J. The Public and Its Problems. Athens, OH: Swallow Press/Ohio University Press, 1991. P. 148.


[Закрыть]. Ее процедуры обладают нормативной ценностью, поскольку они позволяют заменить насилие политической конкуренцией за управление, причем возможно это за счет защиты и укрепления равной политической свободы. Из этого следует, что неопределенность результата и открытость политической игры – и есть наиболее ценные «результаты» демократии, благодаря которым мы можем свободно и по своей воле участвовать в политике, голосуя и формируя политические мнения[227]227
  Интересную интерпретацию процедурной концепции, которая не является минималистской, поскольку в ней рассматриваются права на участие в политике посредством голосования и формирования мнений, см. в: O’Donnell. Democracy, Agency, and the State. P. 13–29.


[Закрыть]. Клод Лефор весьма убедительно подчеркнул безосновную, имманентную природу современной демократии, тот факт, что она перестает отождествлять власть с конкретными людьми и делает ее вездесущей: «Благодаря дискурсу… [представительная демократия] показывает то, что власть никому не принадлежит; что те, кто отправляют власть, не обладают ею; что они, на самом деле, не воплощают ее; что отправление власти требует периодического, повторяемого оспаривания, а авторитет людей, наделенных властью, создается и пересоздается в результате проявления воли народа»[228]228
  Lefort C. Democracy and Political Theory / D. Macey (trans.). Cambridge: Polity Press, 1988. P. 225.


[Закрыть].