Текст книги "В поисках Неба"

Наиль Ишмухаметов
В поисках Неба

© Татарское книжное издательство, 2014

© Ишмухаметов Н. Р., 2014

* * *

Маяк на высохшей реке

1

Маяк одинокий, разбитый,

Беспламенный, старый, усталый.

Забвенья расплавленный битум

Втекает в незрячий хрусталик…

По капле, по капле, по капле

Съедает обзор глаукома…

Не раз чертыхнёшься, пока ты

Сумеешь во тьме незнакомой,

Знобимый безудержной дрожью

На смерть обречённого тела,

Тропинку найти в бездорожье…

По ней увести мне хотелось

Тебя, потерявшего пламя,

Тебя, потерявшего реку,

К обрыву последних желаний,

Где мы, пара лишних молекул,

Две клеточки прошлого века,

В родное столетие канем…

2

Бурьяном заросшие нивы,

И рек пересохшие русла,

И люди, ветрами гонимы

То влево, то вправо… всё мимо,

И мимо, и мимо… И пусть мы

Убоги… и молимся с грустью:

«Всевышний, ужели допустишь?..»

Но с гордостью чахлую пустошь

Зовём с придыханием – Русью!

* * *

Родина – это не там, где уютно,

Где не сквозит из щелей,

Где непонятно, конечно, поют, но

Радостней и веселей,

Чем на рассохшихся хлипких скамейках

Под перешёпот осин

Древние бабки в худых телогрейках

Стонут не в лад о Руси…

Родина здесь – за околицей пыльной,

За близоруким окном,

Да, здесь не пальмы – репей и ковыль, но

Помню всю жизнь об одном,

Как, оказавшись по собственной воле

В лучшей из чуждых сторон,

Видел во сне лишь ковыльное поле

И тучи русских ворон.

* * *

Где-то там, за черешневой радужкой глаз,

Вызревает диктат азиатских кровей,

Из булатных желёз вырывается глас,

Рассекающий надвое колос бровей.

Типографским клише пустоты – темнотой

Проштампованы орды воинственных лиц…

Бредит степью акын, пьёт полынный настой

В пику триумвирату верижных столиц.

За лесистым бугром, за облезлым плетнём,

За кровавой войной созревает страна –

Зуб за зуб,

глаз за глаз,

боль за боль день за днём –

Созревает страна, непонятна, странна.

На ажурных подвязках её фонарей –

Обгорелые коды заоблачных мечт…

Бередят синеву аппликаторы рей…

И над венчиком розог – полуночный меч…

Для неё для одной ловим жемчуг со дна,

Для неё мы сбиваем алмазы с небес…

Созревает страна, ни к чему не годна…

С ней зарёванный бог, с ней хохочущий бес.

* * *

Первый день Помпеи сладок –

Ни богов, ни батогов…

Но растут под гофрой складок

Семь вулканов, семь Голгоф.

Всюду пепел, хавай, people!

Пепел мыслей, пепел слов,

И в гранитном склепе пепел –

Человек-болиголов.

День последний судный горький,

Красно солнышко – с душком…

Руша пепельные горки,

Лишний бог бредёт пешком.

* * *

мы живём, на запястьях не чуя оков,

под собою земли,

над собою небес,

присягаем на верность стране дураков,

целину поднимаем до поля чудес.

мы тетешкаем пешек —

гуль-гули,

торк-торк,

обращаем в ферзи —

голосуй,

выбирай,

всё равно приведут все дороженьки в морг:

здесь и Рим,

здесь и Крым,

здесь и Сочи,

и Рай.

пусть натужно живём,

кто-то должен тужить,

кто-то должен тут жить,

хлеб тяжёлый жевать,

по ночам сотрясать вековую кровать.

. . . . . . . . . . . . . . . .

свет, включённый не нами, не нам и тушить.

* * *

Степь да степь кругом, люди путь торят,

головами над головни горят,

волосатый весь впереди циклоп,

косолапый зверь, толоконный лоб,

а во лбу очес – не звезда, шишак,

мал циклоп да крут, семимилен шаг,

Моисея ген во крови его,

бесноватый глаз, зоркость виева,

белым посохом тычет в путь и нам

брешет: «Цель видна, что на всех одна».

…Одинёшенька, и не жди другой,

знай руби в сердцах воздуся рукой,

твёрдо-каменна вежда у вождя,

что ни шаг вослед, тяжелей нужда,

нам с таким в степи 40 лет блукать,

сбитым несть числа шпилькам-каблукам,

нам с таким блукать 40 зим в степи,

головня гори, голова терпи…

* * *

Сын земной, отец небесный,

где-то между – дух святой,

трёх сердец полёт над бездной,

свинг причудливо витой.

Вран, карающий на троне,

рушит катеты родства,

но вельможий перст не тронет

треугольник божества,

Если души триедины,

если братства береста

крепче водянистой тины

типографского листа.

Ночь. Улица. Фонарь и всё такое…

Опять отпевает кого-то губная гармонь долгостроя

высотки.

В заброшенном остове крана скулит в унисон

полиспаст.

Из колких щетинок циклона осеннего соткан

Перкалевый саван.

Печален циклоп фонаря, оттого что не спас

Бессмысленным тусклым неоном короткое лето.

Расплавы гудрона вчерашних желаний

спекает сквозняк в антрацит.

За пыльной витриной аптеки

смывает уставших купальщиков Лета.

Булыжник вкатив на вершину Парнаса,

Сизиф, спотыкаясь, за новым трусит.

Наутро продрогшая рында Кремля позовёт

к литургии.

Второе столетие искры из рельс высекая,

проскачет в рекламной попоне трамвай.

Листвы обкурившись,

дождливый мандраж октября утечёт в дренажи.

Летаргия —

Уснули до лучших времён и дворы, и дрова, и трава…

* * *

в странной стране под названием родина

серого сумрака липкая грязь,

стаей молчальников рыбьего ордена

щучьим велением правит карась.

в городе с односторонним движением

столпотворение столпотворцов,

вахтовой горсткой отъявленных гениев

рушатся избы во имя дворцов.

чёрное солнце с эклиптики сброшено,

чёрное злато танцует страну.

зависти чёрной припадок непрошеный

певчей души обрывает струну.

в космосе многоязычия русского

новое солнце никак не взойдёт,

в поисках света тоннелями узкими

бродят народы спиною вперёд.

Пустоцвет

Пустоцвет, пустозвон, пустодум, пустодым,

Дважды пустокарман, пустощи…

В затхлом омуте комнаты солнцем седым,

Одуваном диванных морщин

Рассыпаюсь спросонья… по пыльным углам

Известковая перхоть першит.

Где-то чёрное племя по красным углям

В пляске пламенной ищет вершин.

Где-то красной уриной урановых шахт

Наливается важный арбуз —

Над бахчой разорвали, привычно спеша,

Канитель малахитовых бус.

Где-то квасятся мысли усталых солдат

На рассоле спиртовой слезы.

Где-то кто-то кому-то собрался солгать –

На иконе лобзаний следы.

Кем-то точится зуб, кем-то правится нож,

Репетирует жертва оскал.

Инъецирует в душу животную дрожь

Патронажная шлюха – тоска.

А с доски мастеров расчленённой страны

Облетает к зиме позумент.

Обелиски успехов сегодня странны,

И не в моде посмертная медь.

В медный лом волокут колокольный набат,

Без наркоза отрезав язык…

…Там, где горло творца под подмёткой раба…

…Там, где в треморе пьяном мужик…

На остановке…

Ну что ж ты лаешь на меня, душа гаишника,

в погоне стелешься за каждым колесом?

В колоде божьей не бывает, слышишь, лишних карт —

цепным и комнатным на зависть – вольным псом

рождён ты, в сотом поколении бродяга,

негласный символ пустобрешущей Руси,

где бить баклуши, разводить водой бодягу —

традиционный труд. И сколько ни проси,

подставив шапку, шляпу, протянув ладошку,

получишь кукиш трёхлинейный с матюгами,

прогорклым маслом унавоженный немножко…

Такие, пёс, котята с пирогами!

Лизни поэта в руку, Джим дворовый,

нет в жизни счастья – лапы не давай!

Кусочек сахара растопит нрав суровый…

А мне пора, дружок, атаковать трамвай…

* * *

Зачем вы растлили нетленные строки?..

Зачем же вы к стенке поставили буквы?..

Ковчеги зачем превратили в остроги?..

Зачем же я к вам обращаюсь?..

А вдруг вы

ещё сохранили в аппендиксе сердца

презренье к себе, наплевавшему в слово,

к манере без мыла влезать, чтоб рассесться

владыкой на сломленных креслоголовых?..

Диагноз привычен – аппендикс гноится

латентно, не вызвав и толику зуда,

клинками улыбок осклаблены лица,

вгрызаются в воздух белейшие зубы…

…А в небе над Болдино мечет вопросы

осиновой осью пронзённая осень…

* * *

Подполковник Чурбанов преподавал на военной кафедре тактику танкового боя.

Он был дважды контужен в Афгане и частенько разговаривал сам с собою.

Заставлял нас писать «лятучку» на отслуживших своё, простреленных перфокартах,

Наши невольные «смяшочки» пресекал визгливым: «Бабуины, не каркать!»

Приходил на занятия, предварительно накатив боевые двести.

За единственную ошибку в летучке рисовал в журнале могильный крестик.

На наше возмущение, мол, всего же одна, ну поставьте хоть тройку, в натуре!

Неизменно грустнел и словно бы сам себе говорил: «Пуля считать не умеет, она, как известно, дура!»

Мы хотели при случае устроить ему тёмную, надавать по контуженному жбану…

…не знаю, жив ли он или…

но хочу поклониться Вам за науку, подполковник Чурбанов…

В толпе

Обстукивая тростью горизонт,

Бредёт старик, не разбирая луж,

Как будто в поручень вцепился в старый зонт,

Высок, сутул, небрит и неуклюж.

«Прошу прощенья», – пробубнит, задев за урну,

Досадно сморщится, поймав: «Куда ты прёшь!»

В слепой улыбке растворив людскую хмурость,

Держась за зонт, вдыхает дед последний дождь…

* * *

Между Волгой и Уралом,

Между дудкой и кураем,

Меж аулом и селом

Жизнь, что девушка с веслом,

Замерла в немой тоске,

Всё решает, дура, с кем

Ей идти, верней, грести

По стремнине горести.

Русский чёлн, татарский парус –

Что главнее в этой паре?

Дура дурой – что главней,

Ни за что не выбрать ей.

Знай живи себе, не мучась,

Всё равно настигнет участь

Буриданова осла –

Смерть на кончике весла.

На субботнике

Из тюбика свитера выдавив

Набитую рифмами голову,

Спешу за пикантными видами,

Терзаемый творческим голодом.

Дворы с тополиными чипсами,

Огромными, жёлтыми, хрусткими…

И клёны с прищепками-клипсами:

Канадскими – хрупкими, узкими,

Щекастыми, грузными – русскими.

Чернеется плоть абиссинская

В прорехах, кудрявые мумии

Роняют к ногам обессиленно

Листочки, которые умерли.

Сгореть им в субботней кремации

Под спичи начальства речистого,

И дымом тугим подниматься им

Над нашими взмокшими спинами

До неба хрустально-пречистого,

До солнца, осенними сплинами

В разрывы озона грозящего,

Зимою разящего холодом

Безмолвие города голого,

Втянув в горловину сквозящую

Озябшую рыжую голову.

В разгаре субботничек, множатся

Барханы с божественным золотом.

Корёжится жёлтая кожица,

Спекаясь в бесплодные зольники.

* * *

Ты могла бы родиться колонной и жить припеваючи где-нибудь в ханском дворце,

восхищённые возгласы слушать увидевших твой силуэт на парадном крыльце.

Минаретом родиться могла бы, несущим прозревших слепцов за границы всевластного страха,

по утрам возносить муэдзинов, напевным азаном ласкающих ухо Аллаха.

Ты могла бы… но ты уродилась рабыней-прислугой-трудягой – котельной трубой,

замерзающий город всю зиму следил с замиранием – всё ли в порядке с тобой?

Коротка, словно память, июльская ночь – вот и ты позабыта, и каждым кирпичиком чувствуешь – небо коптила зазря,

на притихший проспект из трахеи чахоточной хлынула горлом заря.

* * *

и можно рыдать взахлёб и взывать к богам –

что тяжек насущный хлеб, что не стал богат,

что чаша пустая – дом, холстяной очаг,

что горб ты нажил трудом да тоску в очах,

что кто-то живёт в Сочах, а тебе – Казань,

в которой зазря зачах, не успев сказать

о главном нетленном бронзовом, золотом,

оставив на утро мудрое, на потом…

слезой не излечишь смертельный диагноз – жизнь,

дурашка, слезай-ка с печи, раззудись и держи

свой неба кусочек, татарский ты мой атлант,

да выдержат плечи, да не оскудеет талант…

* * *

Провинциальное кафе «Уют-муют»,

Пяток голодных у раздатки, трое в зале

Шашлык-машлык самоотверженно жуют,

Который, скинувшись по-братски-мратски, взяли.

Скрижаль взывает – «Не сорить и не шуметь!»

И по традиции под нею – сор шумящий…

Какую ж душу-клушу надобно иметь,

Чтоб испарить из сердца-херца лёд щемящий,

Чтоб воспарить, поправ любовью жизнь без прав,

Опровергая притяжения закончик,

На журавля родное небо обокрав,

Пичугу счастья ухватить за кончик-мончик???

* * *

Я люблю возвращаться в Казань на лихом «Метеоре»,

Возвращенье по Волге приятно и сердцу, и глазу.

Но мои возвращенья – в теории, только в теории,

Потому что на трап не ступал я ни разу, ни разу…

Не люблю одиночества необоримую силу,

Не спасут ни семья, ни карманов тугое беремя.

Миллионное стадо – жующих общения силос,

Но на практике – мы одиноки всё время, всё время…

Ни страны, ни Отечества, в метрике – отчества метка,

Ничего своего, лишь удавка сыновнего долга…

И плывут на заклание Молоху люди-креветки,

И несёт корабли суррогатная матушка Волга.

По пути домой…

Дым отечества, где же ты, сладкий кальян?

Замордован наследником – чадом державным,

На гербе вместо колоса – колкий бурьян,

Ятаган перекрещен кувалдою ржавой.

И воинственно вздыблен надгробный гранит,

С каждым годом всё толще чешуйчатый панцирь…

Чёрный след тормозной чью-то тайну хранит,

Серый китель асфальта не любит трепаться…

Вот приеду в Казань, все колёса спущу

И наполню их воздухом Родины!

Я люблю этот хитрый татарский прищур

И «жигуль» неразменный – уродину…

* * *

Загляну в глаза Казани на заре,

в них

и Рим,

и Тадж Махал,

и Назарет,

Междуречье,

стоязыкий Вавилон,

а над ними

Гжели русской небосклон.

Поутру в глаза Казани загляну,

я у этих глаз в пожизненном плену.

Весна в любимом Городе

Утомлённый жгучим снегом

Пёсик нежится на травке,

Оглушён безмолвным небом,

Птичек слушаю на лавке.

Измождён трухой консервной,

Мой желудок жаждет мяса.

Шашлычка куплю, во-первых,

С водкой!.. Нет, нельзя… Ну, с квасом.

От шипов резины зимней

Город мой – в шершавых цыпках,

На витринах магазинов –

Витражи из блёсток зыбких.

Пацаны намыли джипы,

У девчат – гвоздочки шпилек…

Эх, весна… Любовь… Пожить бы…

…Подышать взатяжку пылью…

Дорога на работу

Моя дорога на работу проходила бы вдоль забора

детского садика во времена Союза.

Но в эпоху толерантности и демократии

в здании яслей – филиал Исламского вуза.

Вчера встретил меня родимый дворик давно забытым

визгом бензопилы под названием «Дружба».

А денёк-то – погожий, солнечный и совсем не похоже

на конец октября, душа так и рвётся наружу.

Пила, наверное, трудилась без устали,

аки богатырь былинный.

И к моему возвращению на земле остывало три трупа —

два берёзовых и один тополиный.

Не вынимая чинарика изо рта,

осклабив редкие жёлтые зубы от напряжения,

прокруст продолжал своё поперечное дело, а я

осторожно понёс домой за грудиной внезапное жжение.

Сегодня утром на месте парка – отпиленные руки,

раздавленные пальцы, разбросанные тюбетейки-гнёзда…

Спросил я себя – скажи, неглупый мой, кто, ну кто мы под этим бескорыстным солнцем,

под этими манкими звёздами?

Неужели мы лишь бездушные пожиратели всяческого мяса, бездумные прожигатели жизни да безумные

нефтяные вампиры,

беззастенчиво ставящие на месте укуса вышку-катетер

в любой точке терпеливого мира?..

Воистину велик человек на Земле этой маленькой

и тесной – реки пустить вспять, горы свернуть,

море выпить – пустяк сущий…

Интересно мне, сколько ещё будут терпеть

наше величие Небо и Сын его Всемогущий?

* * *

Родина – это не там,

Где и без нас хорошо,

Где по заморским кустам

Тёпленький дождик прошёл,

Где на роскошных цветах

Жирной пыльцы порошок…

Родина – здесь, за окном —

Кислой смородины куст,

Ветки сиреневой хруст,

Нивы ржаной полотно

И незатейливый сон

Под звёздами тихих ночей,

Где воду на жизни моей колесо

Льёт безымянный ручей…

* * *

Город кутался в дождь,

Проплывали флотилии сумок…

Тело куталось в дрожь,

Мерно капал за шиворот сумрак…

Ты вонзила: «Уйди!» —

Самым острым кинжалом на свете.

Альвеолы в груди,

Словно пену, раздёргивал ветер…

Расставания желчь

Растеклась никотином по лужам…

Нет, не стоило жечь

Эти угли!

…Кому это нужно?!

Это пламя – во льду

Разгоревшись – любовью не стало…

Я же знал… что найду

Только боль… только холодность стали!

…И опять я бреду

Под дождём в миллионной пустыне…

Ты пришла на беду…

Ты уйдёшь… и мне жизнь опостылит…

* * *

непослушные пряди волос

намекали: вот бог – вот порог.

обмануться хотел –

удалось,

обогреться хотелось –

продрог.

паутинкою мятной слюны

затянулись морские узлы,

полнолунием накалены,

прогорали слова до золы.

не взошло из золы ни одно,

да и ты мне не снишься,

и пусть…

впереди беспробудное дно,

где забуду тебя наизусть.

* * *

помнишь,

между «нет» и «да, навеки»

мы лущили грех-орех любовный.

той любови – пятаки на веки,

тем наивным – перескрип зубовный.

знаешь,

между больно и терпимо

вырастает лишь одно желанье —

мимо солнца,

звёзд падучих мимо

поползти с молитвой на закланье.

слышишь,

между выдохом и вдохом

стонет и трещит земная хорда.

видишь,

между выходом и входом

свадебное обернулось вдовьим…

* * *

танец твой не танго, а брейк,

еда твоя не мясо, а стейк,

походка твоя степ – степ бай степ,

стёб да рэп быстрая твоя речь.

ты не хочешь, но я буду тебя беречь,

я буду тебя любить, бить, любить.

я не дам тебе себя без меня убить,

я не дам тебе убить меня – изменять.

я дам тебе огня – попроси прикурить,

я смогу за тебя любого амбала урыть,

да только нет никакого амбала.

тебя нет,

меня нет,

огня нет,

дыма и стейка,

степа и брейка,

и тётя Ева дяде Адаму яблока не давала.

За 20 000 лье от тебя

Початый джин скантую в глотку,

задёрну наглухо гардины.

Я – вертухай подводной лодки,

легла на дно моя тюрьма.

Поглажу сенсорные боки настольной лампы Алладина,

Истрачу тупо все желанья: да будет трижды

мрак и тьма.

Шепча: «Мой страх, чтобтебесдохнуть!» —

порву седую волосинку,

Отнятую у кучерявой стыдносказатьгде бороды.

И в дочкин чёрно-белый Siemens решительно вложу

SIM-SIМку,

Войду в твой голос, заклиная,

чтоб не испортить борозды…

Ночное одиночество

Укрываюсь в ночном одиночестве,

Словно в красном плаще палача.

Одиночество бритвой щекочется,

Липкой змейкой скользит по плечам.

Улетаю бумажным журавликом,

Одноразовой птицей чудной.

Уплываю скорлупкой-корабликом

Сквозь весенний поток ледяной.

Обнимаю звезду безымянную,

Разрывая ночные миры.

Обжигаюсь листвою багряною,

Расстилая лесные ковры.

Трепещу, околдованный пламенем

Раскалённой до боли свечи.

Угасаю, сожжённый желанием,

На костре одинокой ночи.

* * *

Духом не падая…

Надо бы…

Надо бы…

Выйти из рая мне, отроку адову…

Краю безрайному…

Аду громадному…

Надо бы…

Надо бы…

Верным быть…

Верно ведь?

Верными глазками…

Глянуть бы ласково…

Стиснуть в объятьях, как раньше…

…До хруста бы…

Только ведь это же – ложе прокрустово…

Только ведь это же – небо межрамное,

Где паутиною крылья изранены…

Где же вы, ангелы? Где вы, хранители?

Свет зарешечен прозрачными нитями,

Сетью невидимой небо стреножено…

Сердце встревожено,

Ждёт невозможного –

Перенестись в измерение третье…

Там, на балу неприкаянных, встретимся…

Мысли об этом все…

* * *

недоношенные страсти, порционные объятья,

бездыханные хоругви диетической любви.

вызревают волчьи стразы на брильянтовом проклятье,

закипает речка-ругань – пробуй воду и плыви.

уплывай и пропишись на эксгумированный остров

убиенной Атлантиды в Атлантической глуши,

в светлый праздник,

опершись на немоту пасхальных монстров,

в полной мере воплоти ты одиночество души,

вспомни, как читал по Брайлю книгу каменного тела,

как кровавый сгусток слова плавил вечность мерзлоты,

и забудь земную кралю…

здесь – всё, как тебе хотелось –

и несметные уловы и все рыбки золоты.

Любовь & помидоры

Ушла любовь, пустив на кетчуп помидоры.

Под бутафорской кровью гнутся стеллажи…

Ушли, кто дорог был, за теми, кто не дорог,

Забив на что-то, на кого-то положив…

Ушли друзья в обнимку с верными врагами,

Мессия был разок, но больше не пришёл.

Сосед ушёл, гремя ветвистыми рогами,

А я остался, но и мне нехорошо…

Ушли в ощип, отбросив бронзовые тени,

Кумиры, идолы и прочья канитель.

Ушло потерянное время обретений,

Настало время обретения потерь…

* * *

Закончится воздух и вытечет время,

как ртуть на дубовый паркет.

отправится в топку бумажное бремя —

судьбы рукописный макет.

Разверзнутся своды в лепнине точёной

над

холодеющим

лбом,

и смерть-королева заявится в чёрном

и свита её – в голубом.

А ты – бездыханный,

ты – изжелта-синий,

овсяный кисель в голове,

когда-то – желанный,

когда-то – красивый,

когда-то – живой человек,

отныне не нужный смазливым подругам,

не слышишь, как плачет она –

твоя простофиля-дурнушка-супруга,

твоя золотая жена.

* * *

Ну вот и осень, джаным[1]1
  Джаным (тат.) – душа моя.


[Закрыть], вот и наша осень,

И лишь в тетрадках школьных куролесит лето.

Банальна рифма, но точна: в кудряшках – проседь,

Неотвратимо-постоянна рифма – Лета.

В багрец и золото – предсмертные одежды —

Леса оденутся, усталость маскируя…

Лиса судьбы проглотит колобок надежды…

Рождённый осенью, от осени умру я.

Душа от тела отлетит банально в просинь,

Тебе останется любовь, неистребима…

И снова будешь, джаным, в золотую осень

Ты слышать птицы-смерти клёкот ястребиный.

* * *

Под водой,

под водой,

под водой

плавниками сучит козодой,

променяв надоевшее «над»

на подсмотренный в снах променад.

«С кем он там изменяет в воде? –

козодоиха квохчет в гнезде, –

Дуралей, не заменит вода

коммунальные блага гнезда,

и не водятся в толще реки

сухопутные козьи соски,

отощаешь, подохнешь, чудак,

под водой всё не то и не так!..»

Безутешного горя полна

козодоева плачет жена…

А над ней, молчалив, невесом,

Пролетает сияющий сом.

* * *

Вот и вышли плуги ветра на круг,

Вот и конь мой зубы-годы догрыз,

Звон бубенчиков и струны подпруг

Снятся в стойле, полном страха и крыс.

Помнят тапочки копыт о стерне,

Помнит грива, как горела огнём,

Конь игреневый тоскует по мне,

Вот и я нет-нет да вспомню о нём.

Пашет осень поперёк борозды,

Умирания вокруг благодать.

А седины, не найдя бороды,

Убелили… в общем, вам не видать.

Жжётся поздняя любовь кипятком,

Бес форсировал щербатый редут…

Вскипяти-ка мне, жена, молоко,

Буду дуть я на него, буду дуть.

* * *

Морзяночные бланки бересты

Несутся гидропочтою стремнины.

Оставив из одежды лишь кресты,

Вбегут в речушку Веры, Нади, Нины.

Поймают девки божьи письмена,

Наперебой шифровки прочитают —

Возлюбленных простые имена.

Всевышний почтальон, вдохнув, растает

От вида осчастливленных наяд,

Целующих берёзовую кожу —

Тире бугристых, оспин-точек ряд…

Прости нас, неразумных, Postman-Боже,

Взыскующих не града, но любви

И рифм ея – от крови до крови…

* * *

Когда жена обнажена,

Как миллионы Вер и Варь,

Когда любви полна луна,

Отставь Квятковского словарь,

Отложь усталый карандаш,

Погладь жену с любой руки,

Как миллионы Маш и Даш

Утюжат ихни мужики.

Дождись, тестируя кровать,

Когда взорвёт мозги звонок…

И возвращайся воспевать,

Как ты безмерно одинок.

* * *

Лесов таинственная синь…

Небес пронзительная рань…

Кувшинки трепетная инь…

Упругий камышовый янь

В протухшем до зубов болоте

Шуршит кувшинке о полёте,

И всходит солнце на амвон,

Блажат лягушки соловьями —

Венчанью не помеха вонь,

Влюблённый и в помойной яме

Нароет райскую берлогу.

Любви везде у нас дорога,

Везде шалаш и шапито…

И даже конь в своё пальто,

Мне кажется, влюблён немного…

Джаным

не дорога выпала, а межа нам,

только здесь прижилось наше счастье колючее,

я шепчу тебе «джаным син[2]2
  Син (тат.) – ты.


[Закрыть], джаным»,

душа моя, ты самая-самая лучшая.

не нужны нам страстные подбалконные серенады,

пусть их поют идальго своим сеньорам,

и пресных заморских сонетов даром не надо…

шептать бы нам вечность вечную «джаным син,

джаным»

и слышать нежное «син ярым»[3]3
  Ярым (тат.) – любимый мой.


[Закрыть].

Чёрный пруд

Постели для меня чёрный шёлк,

Отомкни кружевные оковы.

Столько дней через белое шёл,

Задыхаясь – за взглядом, за словом.

Превратится постель в чёрный пруд,

Кружева – словно пенные волны…

Темноту сквозь окно лунный круг

Серебристою чернью наполнит.

В серебристых проталинах ночь,

Серебрится атласное ложе.

Лунный омут проглотит нас, но…

Повториться назавтра не сможет.

* * *

А.

Мёрзлой веточкой по насту

Нацарапаю курсивом:

Здравствуй, ангел мой! У нас тут

Дворик в саване красивом.

Дворник в старом малахае

Отскребает плач небесный

От жилетки тротуара…

Впрочем, больше отдыхает,

Чем работает… да бес с ним,

Малахай ведь не тиара…

У меня метаморфоза –

Стали самыми моими

Дни, несущие ненастье…

Одеяла мятый форзац

Часто слышит мантру – имя,

Столь созвучное погоде,

А вернее, непогоде…

Мёрзлой веточкой рябины,

Огибая лапки птичьи,

Напишу на хрустком насте:

Ангел мой далёкий, здравствуй…

Ну а дальше многоточье

Окровавленных дробинок.

* * *

Натужно дышит роженица-ночь,

Не смог наркоз усталости помочь,

Минутный скальпель режет, не спеша,

А маятник частит: «Ды-шать, ды-шать».

Из тёмных вод вспорхнёт эфемерон,

Раздувшись до слона, взорвётся он,

Оставив груды дел и руды фраз,

Которые когда-нибудь и нас…

Ночь…

Слово с губ срывается в пике,

В нём смысл не тот, которого хотел…

Давай поговорим на языке

Нагих, облитых лунным соком тел.

* * *

В слепящем сумраке, в кромешной тишине

По чёрной речке одиночества ко мне

Ты приплывёшь, моя зазноба – темнота,

И красным глазом из прищуренного рта

Мне подмигнёшь на вдохе, а табачный дым

Заставит сладко вздрогнуть внутренний Надым.

Родятся бабочки в низовьях живота

И с шумом выпорхнут из пристального рта,

И полетят на свет вольфрамовой звезды,

Роняя в спешке на осколочные льды

Разбитых айсбергов никчемных ночью фраз

Скупые взгляды надувных фасетных глаз.

Пускай летят, нам не до них, у нас игра

В любовь-молчанку до летального утра.

* * *

В бересклетовой клетке, в тисках раскалённого лета

Зачарованный росчерком крика сорвавшихся звёзд

Саксофон гладиолуса, глядя на лунную ленту,

Сочиняет печальный ноктюрн… и за тысячу вёрст

Тихим голосом сводит с ума одинокую иву,

Чьи подошвы изранены твердью сосновой смолы,

К ней белёсые дюны-шарпеи вальяжно-учтивы,

Ей свинцовое небо и солнце седое – малы,

Безнадёжно малы для глиссандо на клавишах ветра…

И на ртутное море роняет плакучий листок

Безутешные слёзы… свечой истончается вера

Без тебя, одинокий желанный поющий цветок…

Немая пристань

В эфирно-лёгких облаках «Коко Шанели»

На полупальцах ты взлетаешь с хлипких сходней,

Озябшим телом я вжимаюсь безысходно

В стену суконную неласковой шинели.

Ещё вчера неспешно-гордый и чадящий

Из труб прокуренных каракулевым дымом,

Резвее лайнера сегодня от родимых

Берёзок прочь меня уносит утлый ящик.

В тот мир безгрёзно-безберёзно-беспощадный

Зачем несут меня судьба, присяга, прихоть?

Зачем тебя уносит вдаль немая пристань,

Расплывшись лужицей огней в глазах прощальных?

* * *

Мне бы, ослепнув, не видеть, как рушится миф о добре,

мне бы не слышать убогости музык,

мне бы не чувствовать боли фантомной в отнятом ребре,

косточке, ставшей возлюбленной музой.

Сахарным облаком нежности щедро кормила с руки,

млечным туманом иллюзий поила.

Только вот яблочком райским хрустишь почему-то

с другим,

зайкой зовёшь и голубишь зоила.

* * *

Когда в тебе сойдёт на нет прогорклый дым войны,

умрёт воинственная плоть в руинах тишины,

ты величав и кистекрыл пойдёшь по небесам,

а по земле пойдут бродить… ты их узнаешь сам…

хромая жизнь, слепая смерть, любовь – поводырём…

узнав, махнёшь крылом в сердцах —

мы пленных не берём…

Три дня

…Теперь, когда осталось два-три дня,

теперь бы можно и к тебе слетать, взглянуть

на то, как ты живёшь и вся твоя родня,

дырявой лодочкой ладоней черпать ртуть

воды, не знавшей пересохших жадных ртов…

…но я останусь здесь,

прости,

я не готов,

и не смогу легко, как раньше, обмануть

её, чью жизнь на «до» и «после» я рассёк,

она же верит, что я здесь,

готовлюсь в путь…

…три дня… и мне, и ей… на всё про всё…

* * *

Она очень любила солнце.

Она не мыслила себе жизни без этой любви.

Она каждую весну истекала любовным соком.

Она надевала красивое белое платье.

Оно притягивало пугливые солнечные щупальца.

Они предавались любви среди белого дня

на глазах у изумлённых прохожих.

Она в экстазе начинала невероятно благоухать.

На неё слетались амуры

и пропитывали свою единственную стрелу

ароматом любви.

Они возбуждали этой амброзией и прохожих,

и букашек, и бабочек… да-да…

именно бабочек… в первую очередь бабочек…

Бабочки любили друг друга, не особенно заботясь о том,

смотрят ли на них возбуждённые прохожие…

Она устраивала сначала инкубатор, потом детский сад, затем школу для будущих бабочек…

И наконец…

она сама разрождалась множеством солнц…

Она позволяла нам собирать лучистое потомство в два грубых мешка… и изничтожать.

Так было из года в год.

Так было из года в год, несмотря на расхожее мнение, что от любви нужно отдыхать.

Так было из года в год.

А в этом году на ней нет ни одного яблока.

Ни одной бабочки.

Ни одной.

* * *

Любовь – это последовательность химических реакций.

Из газет

Чёрные платьица в белый горошек,

Белые платьица в чёрный горох…

Сколько бы слов ни сказали хороших,

Вам не прожить без не сказанных трёх.

Рыжие белочки, солнышки жёлтые,

Чёрный косичковый ласточкин хвост…

Зря, что ли, сдуру за вами прошёл-то я

Тысячу пыльных кудыкиных вёрст?

Чёрные очи, вглядитесь в зелёные,

Сочные губы, прижмитесь к сухим…

Ах, отчего же сегодня влюблённый я?

Это всё химия, химия, хим…

* * *

Пересидеть февраль, кемаря у бойницы,

Подбрасывая в кровь спасительные сны,

Таращиться в прицел, пока не разболится

Солдатская душа в предчувствии весны.

А первого с утра податься в самоволку

В таёжные леса по девственным снегам,

Дурашливо кричать без умолку, без толку,

А после волю дать скопившимся слезам.

Не страшен трибунал и приговор не страшен,

Когда ты не солдат, а мирный фантазёр.

Ну как не помечтать – весна в немытой Russia,

Всё громче подо льдом стучат сердца озёр…

* * *

Съеденный до корней берег заболоченной старицы,

Наивные мальчик и девочка прячутся в ивняке.

Из миллиона кувшинок одна девчонке подарится –

Белое-белое солнышко на тоненьком поводке.

Мальчик, пропахший тиной, облепленный ряской – рад,

Девочка и кувшинка красотой своей так похожи!

И наплевать пацану, что зияет чёрный квадрат

Там, где сияло солнце, да и кожа отмоется тоже.

И теперь всякий раз, когда я смотрю в ночное окно,

Запахи тухлой воды облепляют одрябшее тело…

Белое солнышко детства… вырвано с корнем оно,

Больно хлестнув по щеке поводком,

к старице прошелестело…

Нейтрино

Отгорел, отстрадал, отлюбил,

Отшептал, откричал по ночам.

Въелась в волосы лунная пыль,

Стала лужицей воска свеча,

Чьим огнём оплавлялись крыла

Хищных ос и беспечных стрекоз…

…Тенью тени скольжу в зеркалах —

Рыцарь страха в дырявом трико.

За меня не зацепится взгляд

В кровотоке толпы городской…

В мой бесплотный нейтральный заряд

Крест прицела не зрит никакой…

Молох времени ворох людской

То голубит, то «брысь» – по углам,

То подтопит весенней рекой,

То втолкнёт поплясать по углям.

Пригласил станцевать и меня,

Застращав секачом палача…

…Мне бы, дерзкому, мир изменять,

Мне бы небо держать на плечах,

Мне бы звёздам давать имена,

Мне бы бешено мчать в стременах…

…Мне бы…

…Мне бы…

С чего же начать?

Имена и времена

Я любил её одними глазами в первом и во втором,

Я вы́резал ножиком имя на парте, чтоб уж ни ластиком,

ни топором.

Откидывал зелёную крышку и склонял с выраженьем

блаженным – Эльмира,

Эльмиру, Эльмире, Эльмирой, об Эльмире,

прекраснейшей в мире.

А по телу бежал холодок непонятный

и под попой ворочался ёж.

В третьем она перешла в спецшколу,

и я выбросил в мусорку нож.

Бесконечно тянулись дни, летели годы, созрело тело.

Телу хотелось любви, тело обнималось и закрывало глаза,

Тело простирало руки туда, куда можно и куда нельзя,

И никаких тебе холодков и ежей – тело работало,