Текст книги "Грушевая поляна"

К Серго никто не подходит, не считая нескольких человек из соседнего дома, которым хорошо знакомы здешние дети. Воспитанники интерната часто заглядывают в соседние дворы – поиграть или выпить воды, а иногда, если им понадобилось позвонить, просят у соседей воспользоваться телефоном. Некоторые крепкие ребята из интерната, включая Серго, за небольшое вознаграждение помогают соседям собирать урожай: тут же, неподалеку, в маленьких садиках поспевают у кого помидоры, у кого зелень, лобио, а у кого и тяжелеют от плодов фруктовые деревья, и хозяева садов сзывают на помощь сборщиков.

Прибывает машина с маленьким деревянным гробом из желтого дерева, и воцарившаяся в интернате тишина словно становится еще глубже. Дети собираются у ворот. Мужчина, который сбил Серго, дает указания водителю.

– Погляди, как они все чувствуют. Вот и называй их после этого дебилами, – Венера берет под локоть своего сына Годердзи, который недавно присоединился к собравшимся.

Годердзи, холостяк лет сорока, в ответ на реплику матери всматривается в интернатских детей слегка одурманенными, скошенными вниз глазами. Потом, опомнившись, высвобождает руку и отходит от матери к группе мужчин.

Наконец Серго кладут в гроб, соседские мужчины выносят его из спортзала на улицу; все воспитанники ждут во дворе. Каждый хочет стоять впереди, вдруг у него получится увидеть Серго хотя бы краем глаза. Сосед Коба быстрым шагом выходит из административного корпуса, приносит два стула, как положено. Маленькие желтоватые школьные стулья, которые до того бывали только в классе на уроках, теперь, подставленные под голову и ноги гроба Серго, даруют ему дополнительные минуты в родном школьном дворе. Все молчат. Только растрепанная Дали тихонько всхлипывает. Серго к похоронам специально сшили пиджак и брюки – совсем как взрослому. Серго лежит в тесном гробу, нарядный, со сложенными на груди маленькими руками, в одну из которых ему всунули платок. Словно чтобы вытереть слезы, если заплачет. Но Серго не плачет. Если бы он был жив, Леван непременно отпустил бы очередную шутку, увидев его таким разодетым, но Леван молчит, тяжело ему смотреть на мертвого товарища. Здесь и районный инспектор Фируз, который заносит в автобус единственный, появившийся словно из ниоткуда венок гвоздик. Дает знак отправляться, и мужчины вновь легко поднимают на плечи гроб. Сосед Коба опрокидывает ногой сначала один, потом другой стул, и они лежат на школьном дворе, точно живые существа, которых прилюдно наказали за смерть Серго. Учителя и соседи поднимаются в автобус.

– Лела, ты едешь? – Цицо указывает на автобус. Рядом Ираклий, не отстающий от Лелы ни на шаг.

– Еду, Цицо-мас[2]2
  Мас – сокращение от «масцавлебели» (учитель). В грузинских школах принято обращаться к педагогу по имени, добавляя к имени слово «масцавлебели».


[Закрыть], – отвечает Лела. – Дети тоже хотят поехать.

Цицо ненадолго задумывается. Потом, не отвечая Леле, подходит к Дали и о чем-то с ней говорит.

Дали смотрит на детишек, отсеивая маленьких и несмышленых. Остальным указывает на автобус:

– Езжайте, только ведите себя тихо и будьте умницами.

Ираклий, Васка, Леван и их ровесники бросаются в автобус с такой радостью, будто собрались не на кладбище, а по какому-то приятному делу.

Лела поднимается в автобус и идет к заднему окну. Оттуда видны стоящие рядом с Дали у ворот детишки – Коля, Стелла, Пако и другие. Кто-то плачет и прижимается к толстым ногам Дали. Автобус потихоньку трогается, выпустив черный дым, и следует за машиной, которая везет тело Серго на кладбище. В интернате не нашлось фотографии, иначе увеличенный снимок Серго установили бы на ветровом стекле, как положено. Машина идет тихим ходом, так, как несли бы гроб мужчины, подхватив с четырех углов, словно спешка в последнем пути оскорбительна для Божьего творения. Автобус плетется, будто еле волочит ноги. Дали, дети, ворота интерната остаются позади.

Автобус останавливается у Авчальского кладбища. Гульнара, учительница труда, неповоротливая, с крючковатым носом, поручает Леле следить за детьми и, сверкнув глазами, велит им ни на шаг не отходить от Лелы. Интернатовцы встают в строй, как некогда советские школьники на «маршировках», распределяются попарно, держась за руки.

На кладбище жарит солнце. Маленькая процессия поднимается по склону. Лела смотрит на могилы и думает: «Так вот где хоронят обычных людей. А иногда и дебилов. Интересно, нет ли отдельного кладбища для дебилов, или кладбище для всех одно? Земля есть земля». Ребятишки рассматривают надгробия. Те, кто знает буквы, читают имена.

Могила выкопана. Гроб ставят рядом с ямой. Священник отпевает Серго. Что-то бормочет. Учителя выглядят немного подавленными и уставшими. Солнце иссушило землю, и с каждым шагом поднимаются клубы пыли.

Неподалеку от ворот кладбища стоит вытянутая в ширину девятиэтажка. Лела приглядывается к зданию. Правая часть дома почти разрушена, из-за пожара или землетрясения, кто знает. Остались только стены с черными провалами, сквозь которые видна улица на той стороне. Словом, не дом, а развалина, хотя если присмотреться к левому краю, догадаешься, что там по-прежнему живут люди. На веревках, натянутых на выцветших балконах, сушится белье, кое-где висят связки лука, чеснока, имеретинского шафрана, а порой и собранные в чулок неколотые орехи. Левый, обитаемый край дома словно перевешивает разрушенный правый – наверное, из-за тяжести жильцов, – и кажется, будто девятиэтажка постепенно уходит под землю.

Отец Иаков читает молитву, могильщик, морщинистый, тощий и сутулый, запыленный с головы до ног, подходит к гробу и отгибает желтоватый саван с лица и плеч покойника. Дети в серых пиджачках смотрят на застывшее лицо Серго с запавшими глазами и ртом, на сложенные на груди руки.

– Эх, бедняга… – говорит Гульнара.

Перед тем как священник прочтет последнюю молитву, Лела вглядывается в словно обиженное личико Серго. Дети рассыпались меж могил, по узким тропкам, и не спускают с Серго глаз. Священник возносит молитву. Запыленный могильщик выжидает, не подойдет ли кто из собравшихся к покойнику попрощаться. Гульнара подает знак могильщику, кивает, всхлипывает, и могильщик закрывает руки, плечи и лицо Серго саваном.

Лела знает, что Серго мертв, но все равно дивится, почему он не скажет ни слова. Не возмутится происходящим. К Серго никто не подошел попрощаться, и он не запротестовал, даже когда гроб закрывали крышкой.

Гроб опускают в землю.

Могилу засыпают, сухие земляные комья стучат о дерево, и у собравшихся сжимается сердце. Учителя и дети поворачиваются и по дорожкам направляются к выходу. А Серго остается на попечении могильщика и двух его помощников, которые – видит бог – добросовестно доводят дело до конца и навеки предают Серго авчальской земле.

Над могилой вихрится пыль. Дети щурят глаза, отмахиваются.

– Не оглядывайтесь, – поучает Гульнара и тут же хватается за ограду чьей-то могилы, чтобы не поскользнуться на узкой тропке.

– Почему, Гульнара-мас? – спрашивает бледный Ираклий.

– Правило такое, – отвечает учительница и, не удержавшись на склоне, семенит вниз, где стоит физрук. Авто подставляет Гульнаре сильную мохнатую руку.

– Не оглядывайтесь, слышали? – выкрикивает Лела бредущим по кладбищу ребятишкам.

– Почему, Лела, почему? – недоумевает Ираклий.

– Не знаю, – отвечает Лела и бегом спускается по небольшому склону.

– Не положено, – подтверждает Леван. – Когда человека похоронишь, нужно дать ему покой. Даже плакать уже нельзя.

Пожилой шофер поставил автобус в тени врастающей в землю девятиэтажки, а сам присел на дворовую скамейку, дымит сигаретой и терпеливо ожидает провожавших.

Глава вторая

Лела не знает, как и почему началась ее жизнь в интернате, кто ее зачал, где она появилась на свет и кто ее бросил, поручив заботам учреждения на Керченской улице. Даже Цицо ничего не знает о Леле. И о ее родителях не может рассказать, чтобы хоть как-то успокоить. Хотя по просьбе Лелы Цицо частенько вынимала ее дело, заглядывала в бумаги. Лела сначала жила в доме ребенка в районе Тбилисского электровозостроительного завода, а уж потом, в школьном возрасте, ее перевели в интернат. Вот и вся ее несложная биография.

Иногда Лела пытается вспомнить свой первый детский дом. Ей вроде бы видится какая-то женщина, играющая на пианино, и новогодний праздник, где она, Лела, в бумажном колпаке, к которому приклеены осколки елочных игрушек и который удерживает на голове жмущая под подбородком резинка. Лела больше ничего не помнит: ни как уехала оттуда, ни тамошних обитателей; порою ей даже кажется, что она вообще ничего не помнит, а попросту все выдумала, в действительности же ни пианистки, ни блестящего колпака не существовало вовсе.

Всякий раз, как Лела после отлучки возвращается в интернат, стоит ей ступить на двор, и в ноздри ударяет знакомый запах. Чем ближе она подходит к основному – спальному – корпусу, тем сильнее становится запах, и смрадные стены интерната смыкаются вокруг нее.

В жилом здании на всех этажах в конце коридора находятся туалеты, из которых сквозь разбитые окна в коридоры сочится запах, неотличимый от вони туалетов на вокзалах и в поездах. В телевизионной, спальной и игровой тоже свои запахи, которые смешиваются в один, причем такой едкий, что его не истребить, сколько ни проветривай. В жилых помещениях пахнет здешними обитателями: немытым телом (этот запах непременно бьет в нос вошедшему) и одежками, выстиранными одним и тем же порошком. К ним добавляется душок лежалых одеял, старых матрасов, подушек и шерстяных покрывал, которые переходят от одного поколения воспитанников к другому. Здесь также пахнет керосинкой, зимой – дровяной печкой, в телевизионной пованивает старыми креслами, клейкой лентой, которой на зиму заклеивают окна; ко всему этому прибавляется нежный, свежий аромат стоящей на подоконниках герани.

Леле хорошо знакомы все углы и закоулки интерната, с притаившимися в них запахами, которые порой перешибает резкая вонь из туалета в конце коридора. Когда Лела заходит в интернат, из-за этой вони на нее вдруг накатывает тоска. Возможно, потому, что этот запах напоминает ей о матери сторожа Тариэла, которая перед смертью бесцельно бродила по улицам, держась за заборы. Ее знали все соседи. От старухи разило мочой. Часто, не дотерпев до дома, она заходила во двор интерната и присаживалась в кустах. Она уже не узнавала ни сына, ни внука. Сноровистой женщиной была в свое время, ловкой, деятельной, прошедшей через тысячу испытаний. Но когда у нее умер муж, оделась во все черное, и в этом трауре растаяла вся ее жизнь и память. При входе в интернат Лела почему-то всегда вспоминает мать Тариэла, а чуть погодя, притерпевшись к здешнему смраду, забывает о старухе.

В интернате есть один закуток, где Лела особенно любит бывать из-за того, как там пахнет. Это узкая, ржавая винтовая пожарная лестница, прикрепленная к стене основного здания со стороны, ближней к бане. Летом железо разогревается на солнце, и от лестницы исходит странный, сладковатый, заманчивый аромат. Леле с детства нравилось подниматься на нее, несмотря на начинавшееся каждый раз головокружение: ведь стоит сделать шаг, как нужно уже поворачиваться для другого, и так до самого верха.

Хотя эта лестница снаружи, на свежем воздухе, запах на ней остается неизменным. Лела хватается за поручень в начале подъема и каждый раз подносит ладошку к носу, убеждаясь, что пахнет здесь все так же, потом поднимается до пятого этажа: тут лестница оканчивается маленькой платформой с поручнями. Отсюда можно увидеть стадион или слегка наклониться и ухватить узкую ветку тянущейся к небу длинной ели. Много дней и часов провела Лела наверху лестницы. Поднималась, потом снова спускалась. Перед каждым подъемом Леле кажется, что по этой лестнице она попадет в иное место, но лестница заканчивается у ровной глухой стены, и Лелино чувство испаряется. Когда идет проливной дождь, омывая не только лестницу, но и все, что вокруг, капли грохочут по ступеням, плющатся о железо, отскакивают, будто лестница хочет забросить их обратно в небо. Лела смотрит в окно на ливень и представляет, что во дворе интерната стоит матушка Тариэла, промокшая, сгорбленная. По ее поникшему носу стекает капля за каплей, а старуха все ждет, когда распогодится, чтобы снова подставить свое ветхое тряпье под лучи солнца.

В бане резко пахнет стиральным порошком, хозяйственным мылом и отсыревшими, изъеденными плесенью стенами. Если кому-то из детей обрабатывали голову средством от педикулеза, к привычной банной вони примешивался запах больницы.

В баню Лела любит ходить одна, чаще в начале недели, поскольку к этому времени все белье уже выстирано и дети выкупаны. Лела одевает чистеньких ребят в прежнюю, ношеную одежду, и ей кажется, будто она сама влезает в старую кожу.

В столовой всегда стоит неистребимая вонь: от громадных, с налетом жира, газовых плит тянет прогорклым маслом. Пахнет и обедом, чаще всего это каша, борщ, жаренная с луком картошка и «ложные» котлеты из картошки и черствого хлеба.

В административном здании не пахнет ничем, если не считать запаха кожи от дверной обивки, кружащего голову и непривычного; возможно, к нему примешивается запах детей, поскольку они ходят сюда из основного корпуса заниматься. Иногда добавляется аромат духов Цицо, который бьет в нос так же резко, как смрад давно не мытых детских тел.

Несколько дверей в коридоре исполосованы ножом, из дыр торчат желтоватые куски поролона – дверные внутренности, которые ребята отщипывают и используют для игр.

В сторожке Тариэла предсказуемо пахнет им самим: в маленькой комнатке ничем не перебить ни нафталиновый душок от одежды, ни папиросную вонь, ни запах еды, если жена принесла сторожу обед.

Возле бани есть местечко, куда не ходит никто – ни большие, ни маленькие. Это поляна, с виду весьма просторная, на которой растут низенькие грушевые деревья. Не было года, чтобы грушевые деревья не приносили плодов, но ни поляной, ни грушами никто не интересуется. Дело в том, что здесь всегда стоит вода: вероятно, где-то под землей давным-давно лопнула труба и затопила поляну. А может, тут бьет целебный ключ, но этого никто не знает. С первого взгляда зеленеющая поляна притягивает, особенно новичков, ведь воды за травой не видно. Порой на поляну забегает кто-то, думая ее пересечь, и ноги его тут же вязнут в земле. И стоят приземистые грушевые деревца, оставленные человеком, с крепкими узловатыми стволами, с длинными переплетенными ветвями, которые почти касаются земли. На этих ветвях каждое лето наливаются большие зеленые, точно полированные груши. К ним никто не прикасается, вероятно потому, что они не успевают созреть до заморозков, а может из-за вечно затопленной поляны, и груши на ней получаются водянистые. Если сорвать и надкусить грушу, почувствуешь, что она твердая, как скала, а те, чьим зубам достанет крепости ее разжевать, обнаружат, что она совершенно не сладкая. Когда Лела с пожарной лестницы смотрит на грушевую поляну, ей кажется, будто это какая-то неведомая земля, но, забежав случайно в этот укромный уголок, каждый раз пугается, что никогда не выберется отсюда. От страха у Лелы колотится сердце: вот-вот грушевые деревья поймают ее, повалят на мягкую землю, та навсегда поглотит ее тело, и сквозь него прорастут корни.

На второй день после похорон Цицо приглашает Лелу в свой кабинет. Цицо необычайно приветлива. Предлагает Леле шоколадку. Лела отказывается. Цицо благодарит Лелу за то, что в тяжелый период она оказала школе поддержку. Хотя Лела знает, что не сделала ничего, что бы требовало особой похвалы. Потом Цицо долго говорит о том, что Леле неинтересно, тем более когда в речи директрисы проскакивают такие слова, как «будущее» и «перспектива».

По закону интернат обязан заботиться о беспризорных детях школьного возраста, а после девятого класса[3]3
  Полное среднее образование в современной Грузии – 12 классов.


[Закрыть] выпускать в самостоятельную жизнь. Для этого во времена строительства коммунизма существовали техникумы, профессиональные училища, фабрики и заводы, которые должны были принять таких детей и, как говорится, наставить на путь истинный. Государство также брало на себя обязательство обеспечить их квартирой. Но это было раньше, а теперь кто же даст квартиру выпускнику интерната, квартиры всем нужны: в первую очередь беженцам, малоимущим, перебравшимся из деревни в город, да и городским многодетным семьям, вынужденным тесниться в однокомнатной квартире. Квартиры нужны и людям среднего достатка, и совсем уж богачам: самому ли себе, для детей ли, для бизнеса, на всякий случай, да хотя бы и для того, чтобы ни в чем себе не отказывать.

Лела окончила школу три года назад, но пока не знает, куда пойти. Интернат, отметим справедливости ради, Лелу никуда и не гонит. Каждый выпускник школы волен жить здесь, сколько ему заблагорассудится, и никто его не попрекнет. У Лелы нет работы, да и что она может, кто ее возьмет? Работу, по словам Цицо, и нормальным-то найти непросто, на что же надеяться здешним детям?

Лела единственная из выпускников осталась в интернате. Остальные ушли, чтобы пробиваться самостоятельно, хотя их никто не вынуждал. Одни даже не окончили школу, другие стали попрошайничать в центре города и на многолюдных окраинах. Редко-редко кто из ребят находил рабочее место, например на рынках Лило или Навтлуги. Часть девушек вышла замуж; другие исчезли без следа.

Цицо предлагает Леле место сторожа – в том самом домике, где провел бо́льшую часть жизни Тариэл. С недавних пор двор перед интернатом используют как стоянку. Некоторые соседи оставляют там машины на ночь и вносят ежемесячную плату. Лучше потратиться, рассуждают они, чем утром найти свой автомобиль без зеркал, шин или магнитолы, а то и не найти вовсе. Цицо собирается поручить дело Леле, говорит, что доверяет ей и что Лела справится лучше Тариэла. У нее появятся свои деньги – плата за стоянку; правда, часть она будет отдавать Цицо на нужды интерната.

Лела не знает, что сказать. Цицо опять говорит, но Лела не может так долго сидеть на одном месте, вдобавок Цицо произносит такие значительные слова, как «стаж», «доверие», «ценить» и «для посторонних глаз».

Лела соглашается. Осунувшийся и хромающий сильнее прежнего Тариэл забирает вещи из крохотной сторожки, освобождая Леле новое жилье. Лела с помощью Ираклия устраивает там постель, приносит из столовой стакан, из спальни – охапку одежды и кое-какие мелочи, за два похода собрав все пожитки с маленького столика. В сторожке висит небольшое зеркало, которое Тариэл то ли забыл, то ли оставил Леле; на угол зеркала Лела вешает подаренный ей крестик.

Тариэл, хромая, выходит за ворота. Не хочет оставлять службу, но не смеет ослушаться приказа Цицо. Много зим он провел в этой сторожке, сюда каждый день приносила еду его жена Наргиза с доброй улыбкой и плоским лицом; бедра у Наргизы такие широкие, что в дверь ей приходилось протискиваться боком. Изредка Тариэла заменял его единственный сын, тридцатилетний холостяк Гнацо, про которого говорили, что он спятил в армии. Родители долгое время держали Гнацо в психиатрической лечебнице. Вроде бы его там даже подлечили. Потом Гнацо выписали; зимой и летом он ходит в черном пальто, с растрепанными волосами и что-то бормочет. Иногда, если прислушаться, можно услышать и что-то умное. Бродит Гнацо, спорит сам с собой и с ветром, а ветер уносит его слова и не отвечает ему. Переживания из-за сына состарили Тариэла и Наргизу. Что им было делать, если их единственный сын, который никогда ничего не крал, с детства отличался порядочностью, по математике был первым учеником и с девочками всегда разговаривал вежливо и спокойно, из армии попал в психушку и с тех пор шатается по городу, задумчивый, беспокойный, взъерошенный, в черном пальто. Говорили, что Гнацо ненавидит зеркала, не выносит вида собственной физиономии в отражении. Оказывается, он даже заставил мать снять зеркало в ванной. Когда Тариэл хочет побриться, достает из-под ванны осколок зеркала и прислоняет к шампуню Наргизы. А иногда приносит в сторожку свою чашку и помазок и бреется перед висящим там зеркалом.

Короче, уходит Тариэл, покидает территорию интерната, как попавший под сокращение пенсионер. Тариэл ничего не говорит, но в душе переживает, прежде всего из-за своего возраста, потому что настоящую причину всех бед и неудач видит именно в нем. Будь Тариэл помоложе, он по-другому разговаривал бы с Цицо, но пожилой человек уже не может себе этого позволить. Скажут еще, что требует того, на что больше не имеет права. Поэтому Тариэл открывает ворота интерната и степенной походкой идет к своему дому, где ждут его круглая Наргиза и сумасшедший Гнацо.

Лела же прощается с пятиэтажным корпусом, где много лет спала в одной комнате с несколькими девочками, и начинает новую жизнь в сторожке. Теперь в главное здание она ходит разве что в туалет. Дети вьются рядом и внимательно наблюдают за этими переменами. Обращаются к Леле с опаской.

Лела входит в сторожку. Садится на кровать. Закуривает сигарету. На столике стоит большая хрустальная пепельница, которую тоже забыл Тариэл. Лела стряхивает пепел, ей все определенно нравится. Заходит Ираклий, садится на кровать. Лела делится с ним сигаретами.

Ираклию девять, в интернате он около года. Отца у него нет, и мальчик его не помнит. В интернат Ираклия привела мама. Поначалу сдала его в Сурамский детский дом, сама она была безмужней и снимала квартиру в Тбилиси. Сперва продолжала общаться с сыном, навещала хоть изредка, часто выезжать за город ей не удавалось. С год тому назад мать перевела Ираклия в тбилисский интернат. Предполагалось, что он будет жить там с понедельника по пятницу, на субботу-воскресенье же возвращаться домой, но прошло множество суббот и воскресений, а выходных дома Ираклий так и не дождался. Изначально Цицо поручила Ираклия Леле, попросила все показать и объяснить. Ираклий послушно следовал за Лелой, задавал какие-то вопросы, говорил и соображал хорошо, по крайней мере так считала Лела и подружилась с новичком. Ей больше нравилось общаться с детьми, казавшимися нормальными, чем с теми, кого даже интернатские называли дебилами. С такими она тоже возилась иногда, если нужно было, но близко не сходилась.

Выйдя из сторожки, Лела с Ираклием видят Васку и Колю, которые сидят на доске, уложенной меж двух елей. Васка безмятежно улыбается, как всегда.

– Я отойду, – говорит Лела Коле, – если кому-то понадобится выехать или заехать, открой, ладно?

Коля кивает, Васка же, кажется, заулыбался еще сильнее, вероятно потому, что знает: открывает и закрывает ворота он лучше Коли, который толком не ходит, однако же Лела поручила это дело именно Коле.

Лела и Ираклий направляются к соседнему дому. Он похож на жилой корпус интерната: такая же белая пятиэтажка, со всех сторон окруженная садами, которые частично заняли под гаражи здешние жители – те самые, что прозвали интернат для умственно отсталых детей «школой для дебилов». Оба здания построены при Хрущеве. Обычный жилой дом, и рядом – пристройка, где разместились хозяйственные службы интерната.

Лела и Ираклий заходят во второй подъезд, поднимаются на пятый этаж. Звонят в звонок у деревянной двери. Раздается приятная, даже приветливая переливчатая мелодия из двух нот. Дверь открывает коротко стриженная, пышная и миловидная Мзия. Она вытирает руки о полотенце. Приход ребят отнюдь не застал ее врасплох.

– Простите, пожалуйста, можно позвонить? – говорит Лела.

– Заходите, заходите! – Мзия распахивает пошире дверь, приглашая ребят в прихожую.

В доме безукоризненная чистота, волшебно пахнет выпечкой. Мзия выносит Ираклию маленький табурет, Лела присаживается там же, на трельяж, где стоит телефон. Чувствуется, что ребятам все это не впервой. Мзия плотно закрывает выходящие в прихожую двери: одну, что ведет на кухню, и вторую – в гостиную, но вовсе не потому, что не доверяет гостям, а просто чтобы ребята могли спокойно поговорить.

Ираклий набирает номер. В прихожей появляется девочка лет семи или восьми, единственная дочка Мзии, и, не поздоровавшись, жадно разглядывает пришедших. У девочки толстый живот, а грудь от избытка веса налита, как у взрослой; на щеке огромная волосатая родинка, которая напоминает Леле мохнатого жука, хотя она таких никогда не видела.

– Куда ты звонишь? – спрашивает девочка Ираклия.

– Маме, – отвечает Ираклий, не глядя на нее, и набирает номер снова.

– Не соединяет? – уточняет Лела.

– Занято.

Ираклий аккуратно вставляет палец в диск циферблата, набирает каждую цифру с одинаковой скоростью. Какое-то время девочка стоит в прихожей, потом ей надоедает, и она уходит на кухню.

– Подождем, – говорит Лела.

Ираклий вешает трубку.

Так и сидят некоторое время. Одурманенные благоуханием выпечки, чуть не засыпают. Ираклий звонит снова, и на этот раз ему отвечают.

– Алло!

Голос женщины в телефонной трубке такой звучный, что его слышит и Лела.

– Мама, это я, – говорит Ираклий.

– А-а, Ираклий… Как ты? – растерянно и чуть удивленно произносит женщина. – Не могла к тебе приехать, столько дел навалилось… Вышла на новую работу, вот надеюсь, повысят. А ты что делаешь?

– У меня все в порядке. Когда ты приедешь? – Ираклий держит трубку одной рукой, другой облокотился о коленку, так и отвечает, и вопрос задает сухо и коротко, будто у него нет времени на долгие разговоры.

– На той неделе. Я же говорила, что заеду на той неделе.

– На которой? На неделе, которая начинается?

– Да, разве ты не помнишь?

– Да, помню, – замявшись, отвечает Ираклий. – Я думал, ты эту неделю имела в виду…

– Откуда ты звонишь?

– От соседей.

– Как ты себя чувствуешь? Ты жаловался, что у тебя иногда голова болит, не болит больше?

– Нет.

Какое-то время они молчат.

– Помнишь Серго?

– Какого Серго?

– Был у нас один. Он умер.

– Что ты говоришь! Что случилось?

– Машина его сбила.

– Вайме, бедный-несчастный. Как это случилось?

– Переходил дорогу.

– Бедняжка.

Молчат. Лела смотрит на подавшегося вперед Ираклия, на его бледное худое лицо. Мальчик хмуро глядит в пол.

– Учителей слушаешься?

– Да.

– Ладно, я пойду, у меня дела.

– Ладно.

– Будь умницей, слушайся учителей. Не выходи на улицу.

– Ладно.

Из трубки раздаются короткие гудки. Ираклий вешает трубку.

– Уходим? – Лела поднимается.

– Уходим, – отвечает Ираклий.

Они направляются к дверям, но тут из кухни появляется Мзия и вручает им по два куска горячего лобиани, завернутых в газету, чтобы ребята не обожглись.

Лела и Ираклий благодарят ее. Дверь закрывается. Они медленно и бесшумно спускаются по лестнице. Аппетит, проснувшийся от головокружительных ароматов выпечки в солнечном доме, куда-то исчез.

– Подержи, – Лела отдает Ираклию лобиани, хотя освобождать руки ей незачем.

Они выходят на улицу. Солнечный жаркий день. Годердзи, сын Венеры, моет перед подъездом машину, и на асфальте стоят лужи.

– Ты что, не помнишь толком, про прошлую неделю она тебе говорила или про следующую? – Лела перепрыгивает через струйку воды, а следом за ней и Ираклий.

– Не помню…

Ираклий и Лела поднимаются по дороге, у Лелы есть мелочь, и она хочет купить несколько сигарет. По дороге им встречается Марика из соседнего корпуса, в детстве они играли с Лелой.

Марика на несколько месяцев старше Лелы. В детстве эта разница ощущалась сильнее. Марика изредка приглашала Лелу домой, когда никого не было, и они играли вместе. Была у них и такая игра: Марика снимала с Лелы трусы, раздевалась сама, и они ложились рядышком. Марика клала Леле руку в промежность и просила Лелу сделать то же самое. Леле нравилось, когда Марика трогала ее между ног. Сама Лела так делать не особенно любила, но ради Марики соглашалась, несмотря на то что потом от ладони неприятно пахло. Так они лежали довольно долго, не шевелясь и не произнося ни слова. Марика говорила Леле, чтобы та закрыла глаза и заснула, но Леле не спалось, да и Марика не засыпала. В конце концов Марика командовала: пора вставать. Отца у нее не было, только мать, которую Марика очень боялась.

Когда они подросли, Марика сменила правила игры. Отвела Лелу в подвал и показала ей свои гениталии. Тогда Лела решила, что существует третий пол. Об этом свидетельствовал выросший между ног у Марики непонятный орган, похожий на петушиный гребешок. Кожу внизу живота Марики, прежде гладкую и упругую, покрывали густые черные волосы. Лела тоже спустила трусы и по просьбе Марики приложила свой половой орган к ее; так они стояли какое-то время. Марика строго-настрого приказала Леле никому ничего не рассказывать, пояснив, что они не сделали ничего плохого и так играют все девочки ее класса. Позже, через несколько месяцев, когда и у Лелы там все поменялось, девочка пришла к мысли, что на свете все-таки два пола, а не три.

Потом игра прекратилась. И вообще все прекратилось. Марика больше не приглашала Лелу домой, да и во двор она теперь выходила нечасто. Из этого Лела заключила, что Марика в конце концов поняла: Лела дебилка, а с дебилками не играют. С тех пор они видятся разве что мельком, столкнувшись на улице, и здороваются при встрече. Когда Лела глядит на Марику, подросшую, красиво причесанную, похожую на других соседских девушек, у которых есть родители и дом, ей в душу закрадывается сомнение, правда ли то, что она помнит, или выдумка и не приснилось ли ей все это.

Поравнявшись с идущей навстречу Марикой, Лела и Ираклий здороваются с ней.

– Куда идешь? – спрашивает Лела.

– На английский, – отвечает Марика и застенчиво улыбается.

У Марики каштановые волосы до плеч и длинный тонкий нос. Они с ребятами расходятся в разные стороны.

– Ешь.

Ираклий протягивает Леле лобиани, и Лела берет кусок. Ираклий, видно, проголодался, набросился на пирог. Они молча шагают по солнечной улице.

Лела вспоминает, как однажды пришла к Марике. Они были одни. Лела втихаря дала Марике покурить, потом они ободрали хлеб и съели только корки. Потом расставили стулья и устроили театр. За этим их застала вернувшаяся с работы мама Марики. Выражение лица у нее было строгое и хмурое. Женщина поздоровалась с Лелой и сделала выговор дочери за то, что она не занимается. Марика извинилась перед Лелой, сказала, что ей нужно заняться английским, и села за письменный стол. Мама Марики вызвалась проводить Лелу, вышла за ней в прихожую и открыла дверь. Лела случайно оперлась о дверной косяк, а мама Марики, не заметив, захлопнула дверь и прищемила ей пальцы. Лела взвыла от боли. Мама Марики тут же распахнула дверь, схватила Лелу за руку и стала дуть ей на пальцы. У Лелы от боли брызнули слезы, мама Марики пошла было за мокрым полотенцем, но Лела отказалась и стала спускаться по лестнице. Мама Марики, явно расстроенная из-за случившегося, вышла в подъезд и провожала Лелу глазами, пока та не скрылась из виду.