Текст книги "Смерть отца"

Неожиданно Александр вперяет изучающий взгляд в гостя: «Он удивительно внешне похож на Артура в молодости, и, вероятно, характером абсолютно на него не похож. Если Артур был понятливым собеседником, этот вообще не понимает, о чем речь. Чужд». Гейнц отводит взгляд от пытливых глаз сидящего рядом человека. Лучи солнца освещают последние две строки стишка на стене над большим корытом:

 
И с радостью, и без броду,
Прыгнула в воду.
 

Гейнц смотрит в окно. Железные ограды отделяют дворы от огородов. Краска сошла с оград, и они порылись ржавчиной. На огородах выросли и состарились деревья. В соседском саду под оголенным грушевым деревом стоит забытая беседка. Высокая каменная стена замыкает огороды и протягивается вдоль всех домов.

– В детстве мы были уверены, что эта стена – край мира. Мы ведь росли в закрытом мирке небольшой общины, в которой еврейская вера и правила еврейской жизни определяли повседневность. Вы, господин Леви, знакомы хотя бы частично с нашим образом жизни?

– Нет, – отвечает Гейнц, – религия Моисея мне чужда.

– Чужда вам? – переспрашивает Александр, и кажется ему, что перед ним стоит Артур.

– Когда мы немного повзрослели, извозчик Мадель повез нас на своей карете по ту сторону высокой стены в гимназию в соседнем городке. Карета его представляла большую черную колымагу, трясущуюся на пружинах так, что стекла ее окошек позванивали всю дорогу. Мы действительно были взрослыми подростками, прошедшими церемонию совершеннолетия – бар-мицву – в тринадцать лет, и во время молитв надевали филактерии. Бич Маделя посвистывал в воздухе, кони ржали и мы, сыновья и дочери работников латунной фабрики, сидели вместе в карете. И эта гуманитарная гимназия была первым большим миром, куда мы вырвались из замкнутых стен общины, от религии и строгих заповедей. И, несмотря на все это, – Александр поворачивает голову к Гейнцу, и взгляд его как бы просит гостя пересилить себя и сказать что-то поверх всего им сказанного. – И, несмотря на все это, господин Леви, мы никогда не прерывали пуповины, связывающей нас с нашим еврейством. Все мы, питомцы латунной фабрики, покинувшие эти высокие стены, все мы вернулись к иудаизму, пусть и в измененной форме.

В глазах Александра светится надежда, что Гейнц поймет хотя бы маленькую толику из того, что он пытается объяснить. Он бы очень хотел взять сына Артура Леви в ту самую карету Маделя и вернуть его по долгой дороге к закрытым дворам за высокой стеной. Ему кажется в эту минуту, что весь успех его нынешней поездки к евреям Германии зависит от этого молодого человека, от его, Александра, силы убеждения – вернуть сына Леви к своим истокам. И объяснить ему смысл иудаизма он должен не в широком мировом контексте, а именно здесь. Гейнц же смотрит смущенным взглядом в напряженное лицо собеседника и говорит:

– Эти пустые оставленные дворы наводят тоску.

Беспокойство в душе Гейнца усиливается. Он видит рядом с собой человека, плененного ностальгией к чуждому для него, Гейнца, миру, смысл которого он просто не может уловить, он размышляет, глядя на высокую стену: «Что хорошего было в те дни жить за такой стеной». Но тут же мелькает в его глазах насмешливая искра, и он добавляет про себя: «Глупости. В эти дни пробивается любая стена. Нет убежища человеку, ни в каком месте в мире». Но Гейнц чувствует, что беспокойство, которое вселило в него заброшенное человеческое жилье, теперь останется в его душе, где бы он ни был.

Александр следит за изменяющимся выражением лица собеседника, надеясь найти отзыв, но находит лишь усмешку и недовольство.

– Скоро наступит ночь, – говорит он, пытаясь сменить тему, – и воздух наполнится ароматом.

И после нескольких минут молчания:

– Хватит на сегодня, нас уже, наверно, ищут.

Александр останавливается на улице и окидывает последним взглядом свой отчий дом. Усмиряя боль ушедшей жизни, он достает из кармана чистый платок и тщательно очищает с нового своего костюма темную пыль, осевшую на него в старом доме.

– Что? – удивляется Габриель Штерн, открывая дверь и видя своего друга Александра в обществе Гейнца, – ведь лишь недавно я оставил вас наверху, в вашей комнате, – смеется он и сжимает руку Александра.

– Он прокрался ко мне наружу, к скамье «глаза Божьего», – улыбается Александр, – это же сын Артура.

– Обед вас ждет, – зовет их Моника, – пожалуйста, к столу.

В просторной столовой в стиле всего дома, среди роскошной мебели, Моника Штерн выглядит еще скромней.

Александр, как уважаемый гость, сидит во главе стола. Слуга стоит рядом. Вино в бокалы разливает сам Габриель Штерн.

– Что слышно в еврейской общине? – спрашивает Александр.

На лице Габриеля внезапно возникает усталость, словно не эта тема подходит к бокалу прекрасного вина. И все же он отвечает другу.

– Дела в общине неважны. Ассимилянты решили отменить еврейские школы, и после бурных заседаний и обсуждений община отменила поддержку «Халуца».

– Так? Именно в эти дни?

Гейнц поднимает голову: дело «Халуца» ему не чуждо. Иоанна уже взволнованно рассказывала ему о том, что отменили поддержку. Нельзя сказать, что Гейнц отнесся серьезно к ее рассказу. Теперь он слышит это из уст уважаемого господина Габриеля Штерна. Видно, что маленькая Трулия в курсе серьезных дел. Первый раз за весь день Гейнц улыбается.

– Когда мы с Моникой в ближайшие месяцы, как я надеюсь, уедем, то передадим старое здание и все земли под этими зданиями организации «Халуц», чтобы они организовали здесь ферму и школу для подготовки пионеров по освоению страны Израиля, как и полагается пионерам – халуцам.

Александр поднимает бокал вместе с Габриелем и Моникой:

– Это отличное решение, – говорит он, глядя поверх бокала на Гейнца.

«Вот, сейчас время спросить Габриеля Штерна о причинах продажи акций и намерениях оставить дело», – размышляет Гейнц и присоединяет свой бокал к остальным трем, прокашливается, намереваясь говорить, но Александр его опережает:

– Вчера я был свидетелем уже нашумевшего скандала, который затеяли нацисты против молодого куплетиста-еврея.

– Господин, вы были свидетелем скандала, который поднялся из-за нашего Аполлона? – поворачивает Гейнц к нему голову.

– Нашего? Почему нашего?

– Он друг нашего дома. Семья наша очень огорчена этим случаем. Мы уверены, что он в жизни не держал пистолет в руках. Мы ищем возможность ему помочь.

– Кто этот парень?

– Известный куплетист.

– Но кто он? Откуда? Из какой семьи?

– Не знаю, господин Розенбаум, – сам удивляется Гейнц тому, что ничего не знает о своем друге Аполлоне. – Я не очень-то интересовался его домом и родителями. Он никогда их не упоминал. Единственно, я знаю, что он прибыл в Германию из Польши после войны.

– Как вы зовете вашего друга, господин Леви?

– Аполлон.

– В газете напечатано другое имя.

– Да, конечно. Настоящее его имя Ицхак Меир, – говорит Гейнц.

– Да, – говорит Александр, – положение у него неважное.

– Господин Розенбаум, – взволнованно говорит Гейнц, – почему вы полагаете, что положение его неважное?

– Мой друг Александр опытный адвокат, господин Леви, – вмешивается Габриель в разговор, – и разбирается в судебных вопросах.

– Такие случаи всегда очень запутаны, – объясняет Александр, – все же нашли в его кармане пистолет и на нем отпечатки его пальцев.

– Но ведь Аполлон говорит, что не знает, как попал в его карман пистолет.

– Если будет найден свидетель, который видел того, кто стрелял, господин Леви? Вы полагаете, что такой человек найдется? В эти нервозные дни перед выборами?

– Нет, – говорит Гейнц, – не найдется.

– В этом все дело, – говорит Александр, наливая себе вино в бокал.

Слуга приносит мясное блюдо.

– Господин Розенбаум, извините, если я задам вам вопрос. Могли бы вы взять на себя защиту моего друга Аполлона?

– Г-м-м… – Александр выпрямляется. Пристально всматривается в Гейнца. Снова охватывает Гейнца ощущение, что этот человек касается впрямую его души, как бы намереваясь что-то ему объяснить, чего Гейнц понять не может.

– Если бы вы пришли ко мне в офис, господин Леви, я бы вообще не колебался. Наша профессиональная совесть обязывает защищать любого человека, какое бы мерзкое преступление он не совершил, ибо всегда есть человеческая сторона, которую можно использовать в пользу обвиняемого. Закон это знает, господин Леви. Но… есть формальная и неформальная сторона закона. Вы обращаетесь ко мне с этим вопросом в присутствии принимающих нас чудесных хозяев, – кивает Александр в сторону бледной Моники, которая тут же порозовела. – Тут я могу отнестись к неформальной стороне закона. Господин Леви, без особого желания я бы взял на себя защиту вашего друга. Молодые евреи предают своих родителей и их прошлое. Бегут они в любое место, которое гарантирует им рекламу и богатство. Этих молодых я не защищаю, даже если можно доказать их невиновность.

И, несмотря на то, что трапеза еще не завершилась, Александр складывает белую салфетку, только для того, чтобы отвести взгляд от смущенного молодого человека, затем приветливо спрашивает:

– Почему вы обращаетесь ко мне с этим вопросом, господин Леви?

– Утром мой отец позвонил адвокату-еврею, из самых известнейших в Берлине. Просил его взять на себя защиту нашего друга. Адвокат отказался, объясняя свой отказ тем, что не будет защищать человека из восточной Европы, по имени Ицхак Меир, который еще имеет сегодня наглость выходить на сцены Германии и усиливать антисемитизм в этой стране.

– Ага, – говорит Александр и втыкает ложечку в порцию торта, поставленную перед ним.

– Ага, – говорит Габриель и вытирает салфеткой губы.

Молчание воцаряется за столом. Слышен лишь звук помешиваемого кофе. Солнце ложится косыми полосами на скатерть. Александр отпивает кофе, и обращается к Гейнцу:

– Господин Леви, я еще изучу дело вашего друга-куплетиста.

– Александр, – говорит Габриель другу, – с какой целью ты приехал в Германию?

– Чтобы защищать права еврейства Германии в эти дни.

– Защищать права германского еврейства? – изумляется Гейнц, – Неужели ему грозит опасность?

Александр, Габриель и даже тихая Моника, всегда столь сдержанная, смотрят на Гейнца с нескрываемым изумлением.

– Господин Леви, – спрашивает Габриель Штерн, – вы что, действительно не ощущаете опасности именно еврейству Германии? Настали трудные дни, господин Леви.

Гейнц забыл всю длинную речь, которую приготовил, все хитрости, которыми хотел выпытать у Габриеля причину продажи акций, и спрашивает прямо:

– Господин Штерн, я приехал к вам с намерением спросить, правда ли, по слухам, распространившимся в деловом мире, что вы собираетесь отойти от всех ваших дел и продаете семейные акции? В чем причина такой неожиданной распродажи?

– В этом заключена вся короткая деловая беседа, ради которой вы сюда приехали, господин Леви?

– Да, господин Штерн.

– Господин Леви, причина того, что я оставляю все мои дела, одна-единственная. Но это не деловая беседа. Дела мои в последнее время весьма успешны. Мы выпускаем сейчас патронные гильзы. Да, дела мои расширяются и будут еще более расцветать. Но, господин Леви, у меня вовсе нет желания ждать, пока меня вышвырнут из преуспевающего предприятия моих предков.

Губы Габриеля резко сузились. Глубокие морщины вокруг рта сильнее выделили острый нос и ужесточили лицо.

– До такой степени, вы полагаете, господин Штерн, ужасно положение в Германии?

– Господин Леви, я не полагаю. Я знаю. Намерения ведущих деловых людей Германии я отлично знаю. Быть может, и появится у нас большой государственный муж, докажет свою силу и будет крепко стоять против намерений магнатов. Но так как в данный момент я не вижу такого мужа, которому верю, то я верю намерениям деловых людей, которые, кстати, их и не скрывают.

– Но ведь правительство канцлера стоит крепко, господин Штерн. Или вы полагаете, что у Гитлера есть шанс выиграть на ближайших выборах?

– Выиграет, не выиграет, не столь важно. Более сильные правительства, чем правительство канцлера Брюнинга, потерпели провал из-за всяческих малых интриг.

И снова воцарилось молчание. От толстых сигар Александра и Габриеля поднимается дым. Тонкая сигарета в руках Гейнца не дымит.

– Да, – говорит он, как бы обращаясь к себе, – я это знаю давно. Вот же, позволил другим кормить меня иллюзиями. Если я объясню отцу и деду…

Каждый раз, когда Гейнц упоминает отца, Александр смотрит на него со странным напряжением. Речь Гейнца прерывается. Габриель Штерн продолжает:

– Господин Леви, не теряйте ваше время на долгие объяснения. Вы приехали ко мне как деловой человек. Есть у меня для вас один совет: вывозите ваше имущество из Германии. Всю валюту, все драгоценности, которые можно вывезти, перевезите в Швейцарию. Тотчас же, без задержки.

Наконец-то видит Александр на лице Гейнца понимание, которого все время ждал. Наконец молодой человек уяснил то, чего не мог уяснить его отец. Со щемящим сердцем он смотрит в лицо Гейнца: «Как жаль, юноша, что таким образом пришла к вам весть о вашем долге. Вы шокированы. Вы поняли, что капитал ваш в опасности. Но вас не шокирует душевный капитал, который давно рушится. Много поколений трудилось, чтобы обрести этот капитал. Не так бы я хотел, чтобы вы уяснили себе ваше положение. Дискуссию, которую я начал с вашим отцом, юноша, я хотел продолжить с вами, привести вас через эту дискуссию к самостоятельному национальному сознанию, к тому национальному ядру, которое в вас, юноша».

В Александре пробуждается сильное желание вернуть этого Гейнца, который явно потерял внутреннее равновесие от всего, здесь услышанного, к заброшенным дворам, продолжать разворачивать перед ним полотно той жизни, которая здесь прервалась и исчезла.

Алая полоса в небе расширилась по всему горизонту, появились первые вечерние облака, ветер на грани дня и ночи принес прохладу в комнату. Александр опорожняет бокал и говорит Габриелю, глядя на Гейнца.

– Не хотите пройтись к маленькому шалашу?

– Прошу вашего извинения, я не смогу к вам присоединиться, – Моника касается ладонью лба. Габриель с любовью кивает ей головой.

* * *

Воздух во дворе полон запахов дыма и огня. Усилившийся к вечеру ветер несет с собой запахи с нового предприятия. Шалаш находится в соседнем садике. На входе во двор большая вывеска со стершимися от дождя и ветра буквами: «Осторожно, во дворе злая собака».

– Предостерегающая надпись для всяких посыльных. Сколько же их приходило из-за стены… Несмотря на это, ни один из посыльных не был покусан и не уходил без того, чтобы быть накормленным, и еще с едой на дорогу, – смеется Александр и указывает на подвал. – Здесь была миква для омовения. Живой источник давно высох.

В саду лишь путаница тропинок, ни одной клумбы, ни одного цветка. Одни дико растущие кусты. Около грушевого дерева стоит шалаш. Большой деревянный стол заполняет все его пространство, а вокруг него грубые скамьи.

– Это был шалаш, где справляли праздник Кущей, господин Леви, – объясняет Александр, – красивый еврейский праздник. Все работники собирались за этим столом на общую трапезу. У нас не было никакого разделения общества перед лицом Бога.

Почти мгновенно исчез свет, и сгустилась темнота. Незаметно для них сошла теплая и приятная ночь. Гейнц стоит молчаливо между Александром и Габриелем в тишине мягкой весенней ночи. На вилле зажегся свет в гостевых комнатах. Служанка готовит постели для гостей. Безмолвствуют в темноте пустые дома. Луна еще не взошла, только редкие звезды мерцают в темном небе.

– Здесь, – говорит Александр из-за спины Гейнца, – Переяслав, последний царь язычников-вендов, вел свои войны. Здесь в отчаянии после поражения отдал эти земли христианам, и видел, как разбивали его славянского бога богов Триглава, и здесь в комнатах сидели сыны Израиля и изучали Мишну на языке праотца нашего Авраама, первого в мире разбившего идолов.

Дрожь прошла по телу Гейнца. Этот голос, доходящий до него из-за спины, казалось, шел из безмолвия оставленных домов. Ветер усилился. Глаза его смотрят на освещенные окна, а спина повернута к мгле запустения. Какой-то непонятный страх не позволяет ему обернуться на голос из-за спины. Он должен покинуть это место. Даже один еще час он не сможет выдержать зрелище этих брошенных домов, безмолвие которых усиливает в нем чувство конца, и так давно гнездящееся в его душе. С момента, как этот человек начал с ним говорить, странное беспокойство овладело Гейнцем.

– Думаю, мне сейчас надо уезжать, – делает он какое-то последнее усилие, обращаясь к Габриелю Штерну, – дорога до Берлина далека.

– Господин Леви, – удивлен Габриель, – вы разве не собирались у нас переночевать?

– Да… Но, понимаете. Не могу, господин Штерн. Мне надо ехать. Срочные дела. Благодарю вас от всей души за гостеприимство, – голос его дрожит и прерывается. Александр слышит эту дрожь в голосе Гейнца, и он хочет спросить его о здоровье отца, и передать Артуру через сына привет, но что-то сковывает его язык, и он отделывается лишь словом «до свидания».

Долгий воющий гудок разрывает ночное безмолвие. Идет рабочая смена на комбинате, работающем круглосуточно. Летучая мышь, мелькнувшая черной тенью перед лицами трех мужчин, заставляет их отшатнуться.

Глава восьмая

Привратник Шульце дважды склонился в глубоком поклоне перед гостем, который неожиданно вошел в ворота школы, и тихим, уверенным голосом попросил его провести к директору. Спокойный голос говорит Шульце, что он имеет дело с господином из высших кругов, он изучает роскошные кожаные перчатки на его руках, и на этот раз, нарушая правила, не идет справиться, примет ли директор посетителя, а ведет последнего прямо к директору школы в кабинет. На высокой галерее, идущей по периметру школы, высокий гость громко чихает, и все цари и кайзеры, полководцы и министры, в испуге глядят со стен. И Шульце отстраняется в сторону и опускает взгляд, пока гость не вынимает лицо из аристократического платка, глаза гостя красны и нос пунцового цвета. Шульце продолжает вести его по коридору.

– Войдите! – откликается голос на энергичный стук.

Шульце широко раскрывает двери, и нет предела его изумлению, когда круглый сияющий директор встает из-за стола и почти бежит навстречу гостю.

– Оттокар! Вот, приятная неожиданность.

– Доктор Гейзе, как я рад вас видеть.

Привратник Шульце растеряно закрывает за ними дверь.

– Оттокар, извини меня, что я так запросто называю тебя по имени, как в давние дни!

– Да что вы, доктор. Я был бы оскорблен, если бы вы назвали меня как-то по иному.

– Садись, Оттокар, садись.

Оттокар снимает пальто, кладет на стол шляпу и перчатки, садится.

– Чем ты занимаешься, Оттокар? – доктор дружески ерошит его волосы. – Где ты был все эти годы? Ведь столько времени мы не виделись.

– Долгие годы, доктор. Последний раз я вас видел в военной форме кайзера Вильгельма. Вы пришли попрощаться с нашим классом и произнесли перед нами длинную речь. Доктор, поверите или нет, но каждое слово, которое вы сказали, по сей день в моей памяти. «Парни!.. – пытается Оттокар подражать берлинскому акценту доктора Гейзе. – Молодые господа! Не торопитесь на войну до срока. Война эта будет вестись без вас. Сидите спокойно в классе. Парни, как говорили древние греки: все в меру. Это одна из основ эллинского мира. Все в меру, парни».

– Да, друг мой, – смеется доктор и треплет коричневую бронзовую щеку Жана-Жака Руссо, – и в тот же вечер вы пришли в мой дом на короткую прощальную встречу, ты и…

Доктор замолкает.

– Я и Иоанн Детлев, доктор.

– Да, ты и Иоанн Детлев. Принесли мне подарок. Небольшую лань, высеченную из коричневого мрамора. Передние ее ноги были прикреплены к стенке из грубых больших камней, сковывающей ее порыв к свободе. Детлев начертал ноты на этой стенке. Несколько нежных и тонких звуков. Лань по сей день, стоит у меня дома на письменном столе.

– Это единственная моя скульптура, оставшаяся с дней юности. Остальные работы я оставил в доме моей тетушки. Когда Детлев погиб, она взяла молоток и разбила все мои скульптуры.

– Дело, достойное похвалы, – сухо, без усмешки, говорит доктор.

Приступ кашля снова охватывает Оттокара.

– Оттокар, вижу, что твоя болезнь все еще от тебя не отстает. От весенней аллергии ты та ки не избавился.

– Да, доктор. Каждую весну я уезжал из Берлина на остров Гельголанд.

Его льды и скалы над Северным морем отлично защищают от весенних запахов. Нет там и намека на цветение и рост новой растительности. Но в этом году у меня другие планы. Нет, нет, доктор, – громко смеется Оттокар, видя улыбку понимания на лице доктора. – Вы ошибаетесь, подозревая в этом Эрота. Не он отменил мою поездку на остров моего успокоения.

– Что же?

– Музы. После смерти моей тетушки они пленили меня.

– Приятный плен. Ну а тетушка, вижу, оставила тебе важное наследство.

– Весьма важное, – усмехается граф, – но наследство отписано не мне. Дом, в котором росли мы с Детлевом, передан национал-социалистической партии.

– Красивое деяние, – жалеет доктор графа.

– Деяние, которое вселило в меня определенное вдохновение, заставило вскочить с места и оторваться от работы, которой я занят много лет.

– Какой?

– Это большое скульптурное произведение, трехголовый бог Триглав, который является еще и эмблемой нашей семьи. Теперь, доктор, я решил оставить эту работу на некоторое время.

– И это тоже к добру, – как бы про себя бормочет доктор.

– …И заняться другой работой. Вот, взгляните, доктор. – Оттокар разворачивает перед ним большой чертеж. – Памятник Гете в рабочем районе. Из белого мрамора. Вот тут я написал: «Да будет свет!» Место подходит, доктор. Серые люди, серые дома и обветшавшая скамья среди серых деревьев. Вот, вместо скамьи я и хочу воздвигнуть памятник, и липовые деревья раскинут свои кроны над ним.

– Оттокар, дорогой человек, – доктор расхаживает по кабинету, возвращается и касается руки скульптора, – это великолепно. Я рад, что ты пришел ко мне, рад, что есть еще такие, как ты… Это все же удивительно!

– Но, доктор, это же понятно. Надо что-то сделать. Гете, как союзник по – это вдохновляет. Что в этом удивительного?

– В потребности к действию, в конце концов, – бормочет про себя доктор, кладет опять руку на шевелюру Оттокара и повышает голос, – Оттокар, это невероятно нужное дело. Прекрасный план. Я сам представлю его на комиссию в муниципалитет. Конкурс, правда, завершен, но ничего, друг мой, есть еще время.

Резко звенит звонок.

– Дорогой Оттокар, нам надо расстаться. Я иду учить молодых девушек мудрости наших древних греков, – вздыхает доктор. – Приходи проведать меня дома. Мы ведь члены одной ассоциации – любителей и почитателей Гете.

– Да, да, доктор, с удовольствием приду к вам в ближайшие дни, – Оттокар берет пальто, но тут же кладет его обратно на стул, – минуту, доктор. Совсем забыл. Тут, у вас, в школе учится маленькая девушка по имени – Иоанна Леви. Могу ли я ее увидеть?

– Ты знаком с маленькой Иоанной? – изумляется доктор.

– Да, доктор. Познакомился с ней в день смерти тетушки. Она сделала для меня большое дело. Очень смешная девочка, эта Иоанна.

– Слишком смешная, – бормочет доктор и нажимает на электрический звонок.

В мгновенье ока возникает Шульце и кланяется высокому гостю. Нет предела изумлению Шульце в этот день. Доктор Гейзе приказывает ему сейчас же привести сюда Иоанну Леви, эту маленькую еврейку, с которой у привратника давние серьезные счеты.

* * *

Иоанна сидит в классе. С красным от напряжения и беспокойства лицом она погружена в домашнее задание по латыни, заданное доктором Дотерманом, которое не успела выполнить. Она очень боится его. Он огромен, пузат, с широким лицом, выпяченными глазами, толстыми белыми бровями, которые ощетиниваются у него в момент гнева. Венец длинных седых волос окаймляет его огромную лысину, руки покрыты веснушками, и тяжелые его шаги слышны издалека. Когда он входит в класс, все девушки вскакивают и стоят по стойке смирно. И горе девицам, если они уже передали свои работы в красные большие руки доктора Дотермана! Еще ни одна из учениц не сумела удовлетворить требования строгого учителя. Он швырял тетради на кафедру, сжимал кулаки и орал на перепуганных учениц.

– Это работы, уважаемые дамы?! Просто, дерьмо. Быть может, я слишком строг, но всегда прав. И не дам ни одному человеку заставить меня отказаться от моих слов. Уважаемые дамы, старость пришла ко мне с честью, и я научу вас уму-разуму. – И он скрежетал своими вставными зубами. А если были работы, по его мнению, «ниже всякой критики», прибавлял к своей речи еще одну устрашающую угрозу: «Уважаемые дамы, из-за этих ваших работ я выйду на преждевременную пенсию, и вот тогда увидите, уважаемые дамы, кто будет вас учить, если я покину это место, и появится кто-то другой.

И все ученицы сидели, потупив головы.

Тетрадь Иоанны всегда была красного цвета, как будто на нее пролилась кровь. Это доктор Дотерман всю ее исчеркивал красным карандашом. В общем-то, нельзя сказать, что Иоанна так уже плоха в латыни, но она знает много того, что ей, по мнению доктора, знать не следует. А то, что она обязана знать, она не знает. И все это из-за господина Леви, который упражняется с дочерью по латыни, ибо он большой любитель этого языка. Эти многие, но, по его мнению, ненужные знания Иоанны сердят доктора Дотермана, и он при любой подвернувшейся возможности орет ей в перепуганное лицо.

– Анхен! – к большому стыду Иоанны, он только так ее зовет. – Анхен! Что толку с того, что милосердный Бог одарил тебя определенной мерой разума, если, в противовес ему, дьявол одарил тебя непомерной мерой лени?

Иоанна усиленно пытается перевести сейчас двенадцать предложений доктора Дотермана, которые он вчера начертал на доске, решительно требуя самым точным образом перевести их дома на латынь. Иоанна в то время думала о чем-то постороннем, и теперь торопится выполнить задание. Вокруг нее невероятный шум Толстая Лотхен красит губы пламенным красным цветом, и все девицы окружают ее и громко наперебой дают ей советы, как ей придать губам форму сердечка. И среди всего этого шума внезапно раздается голос Шульце:

– Иоанна Леви, немедленно к директору.

– Иоанна, что ты натворила? Что снова случилось? – окружают ее девочки.

Все полагают, что это связано с тем, что произошло две недели назад у доктора Хох, учительницы алгебры. Вот уже двенадцать лет она ходит в траурных одеждах по жениху, который пал на Мировой войне. Высокая лента связывает ее волосы на затылке по моде, которая была еще тогда, в дни кайзера Вильгельма. Вся она в полосах, как зебра, благодаря черному и белому цвету. Волосы ее черно-белые, лицо белое, одежда черная. Две недели назад доктор Хох забыла учебник по алгебре и попросила его у Иоанны, которая сидит на первой парте. Ничего не подозревая, дала ей Иоанна учебник, но совсем забыла, что днем раньше сидела она в своей комнате за учебником алгебры, и вместо того, чтобы делать уроки, вырезала из коммунистической газеты головы вождей, начиная Лениным и кончая Тельманом, и вложила вырезки в учебник. Можно представить себе выражение лица доктора Хох, когда она увидела коммунистические головы среди алгебраических формул! И так белое ее лицо побелело во много раз сильнее, и, не сказав ни единого слова, взяла она Иоанну за руку, и повела к директору. Только там она тонким требовательным голосом рассказала доктору Гейзе о коммунистических вождях, поселившихся в учебнике алгебры! Нельзя сказать, что директор так же заволновался, как госпожа Хох. Равнодушным движением он извлек эти головы из учебника алгебры, бросил их в ящик своего стола, и, совершив некоторое усилие, строго сказал: «Политика в стенах школы решительно запрещена!» Но тут же перевел разговор на другую тему, и попросил Иоанну завязать шнурки на ботинках. Затем вернул ее на урок алгебры доктора Хох, и на этом для него и инцидент был исчерпан. Для него, но не для несчастной Иоанны. В тот же день она стала известна всей школе, как коммунистка. И учителя и привратник Шульце не раз бросали на нее враждебные взгляды. И, конечно, все они немилосердно критиковали директора школы доктора Гейзе за проявленную к девочке мягкость.

– Пошли уже, тебя там ждут, – говорит привратник Шульце Иоанне.

Как идущая на эшафот, плетется Иоанна за привратником. Ученицы в коридоре смотрят ей вслед. Слышен звонок, перемена закончилась. Она не успела перевести на латынь оставшиеся шесть предложений из двенадцати.

Открывает Шульце двери в кабинет директора, и опять нет конца его изумлению! Высокий гость встает, идет навстречу Иоанне, и кладет руки на е плечи.

– Ты не предполагала встретить меня здесь, Иоанна?

Иоанна стоит, и вся комната кружится вокруг нее и вокруг графа.

– Иоанна, скажи хоть слово, – Оттокар действительно рад видеть эту странную девочку.

– Я… – заикается Иоанна, – я думала, что никогда вас больше не увижу.

– Но почему, Иоанна? Я ведь пригласил тебя в гости.

– Да, пригласили… Но, после того, как она передала свой дом нацистам, я ужасно стыдилась.

– Стыдилась меня? – скульптор убирает руки с ее плеч. – Ты что, подозревала меня?

– Нет, нет, не подозревала. Только стыдилась. Все эти дня у меня не проходит этот стыд.

– У меня тоже, Иоанна. Но прийти и проведать меня ты можешь, ведь мы же оба этого стыдимся. Разве не так, Иоанна? – смотрит граф ей в глаза.

– Но что сейчас будет? – Иоанна краснеет от смущения.

– Что значит, что будет, детка? Кому? Чему?

– Дому. Что сейчас будет? – в голосе Иоанны сердитые нотки.

– Но, Иоанна, опять ты сердишься на меня из-за того, что сделала тетушка?

Теперь Иоанне нечего больше сказать. Сейчас гнев ее ни к чему не приведет. Сейчас она стоит лицом к лицу с графом, который чувствует ее смущение и неловкость. Как бы из дальнего далека слышит Иоанна щелканье кнопок, закрывающих его перчатки.

– Сейчас возвращайся на урок, – говорит он, – а я ухожу.

– Нет, – приходит в себя от шока Иоанна, – ни в коем случае!

– Но, Иоанна, – говорит граф, который уже надел шляпу. – Что случилось?

– Вы не можете сейчас уйти, – с большим волнением говорит Иоанна, – вы должны подождать со мной, пока кончится урок доктора Дотермана.

– Почему, Иоанна?

– Из-за предложений, – шепчет она, – я не успела их перевести.

– Какие предложения?!

– «Не забывай, что ты не более, чем животное среди животных». Это шестое предложение, которое я должна перевести на латынь. И тут меня позвали к вам. А за ним идет предложение, которое никак не могу перевести. «Человек может быть счастлив только после своей смерти». А за ним…

Оттокар смеется до слез, и тут начинает смеяться и она. Приближается к его стулу и весело рассказывает:

– Если я сейчас приду на урок, он будет на меня ужасно орать: «Хотя я и стар, но, как старый боевой конь пробуждается на сигнал трубы, я пробуждаюсь при виде этой преступной неряшливости!» И еще он назовет меня… – Иоанна прикусывает язык.