Текст книги "Смерть отца"

Глава седьмая

Просторы Гемании. Песок и леса. Вечные туманы над черными болотами и такой же туманный едва временами видимый горизонт, так что трудно определить, откуда эти туманы приходят. На песчаных равнинах видны отдельные лысые холмы. Как гигантские пресмыкающиеся, оставшиеся здесь со времен сотворения мира, когда отступили воды, спокойно дремлют холмы. Между ними петляет широкая река. Леса обрамляют эту страну с двух сторон горизонта, леса плотные и спокойные, так, что ветра почти не проникают в их чащи. Тропы в них покрыты толстым слоем сосновых и еловых игл, мхами, проглатывающими любой шорох и шелест. Между высокими деревьями лежит небольшое озеро. Деревья растут около его вод.

В шестнадцатом веке в этих лесах обретались плавильщики меди. Руду добывали из медной жилы, находящейся рядом с лесами. Плавили в ямах, этаких примитивных плавильнях, которые выкапывались в земле. Из меди выковывали всякие предметы, – посуду, кастрюли и сковороды для крестьян, живущих в селах вдоль реки. Все дни весны и лета языки пламени примитивных этих плавилен освещали лес, и густой дым поднимался вверх, отпугивая птиц и лесных животных. С приходом осени плавильщики выкладывали все медные изделия по тропам леса, окунали обожженные пальцы в чистые воды озера, отмывали свои обгорелые бороды и задымленные тела, загружали товар на телеги и оставляли тихий лес. Гасли в земле плавильни, и только головешки продолжали тлеть и шипеть, пока не падал снег и погружал лес в полное безмолвие.

Однажды, в начале семнадцатого века, вышел король Пруссии на охоту. Компанию ему составлял министр по делам балета при дворе, автор брызжущих юмором комедий, весельчак и добряк, Лоренс Готлиб. Оказался он однажды в глубинах леса и погрузился в мечты у берега озера. Прилип он чувствительной своей душой к темным людям, плавящим медь в темном лесу. Великанами виделись ему эти черные дикие мужики. Предложил он королю создать здесь предприятие по выплавке меди. Последовал король его совету, и королевская медеплавильня была построена между лесом и рекой. Были возведены первые настоящие печи, а Лоренс Готлиб вернулся в королевский двор, к легким танцам и веселым комедиям.

Предприятие переходило от владельца к владельцу, и каждый добавлял что-то свое, и каждый, становясь несчастным банкротом, бросал все и снова возвращался. Тем временем научились добавлять к мягкой меди мягкое олово, и эта смесь породила латунь, твердую и красивую для выделки всяческих предметов обихода. И маленькое предприятие по производству латуни стало жемчужиной всего края. Благодаря этому предприятию на желтом песке возникли новые села, по реке пошли лодки, через реку был построен мост, и на нем были поставлены стражники. Евреи, желающие перейти мост, должны были платить поголовный налог в королевскую кассу, и потому крестьяне окрестили его «Еврейским мостом».

Много десятилетий прошло, пока мост пересекла карета, в которой восседал в самоуверенно вальяжной позе еврей, с которого не брали поголовный налог. Это был Авраам Штерн, новый владелец предприятия. Надменно сидел он в карете, кони ржали, задрав головы, и по обе стороны моста стояли рабочие и кланялись до земли новому хозяину. Открылись ворота перед каретой, и наступили новые времена на маленьком предприятии по производству латуни. С приходом Авраама Штерна началась история огромного предприятия по производству латуни в центре Пруссии.

Гейнц переезжает на своем автомобиле Еврейский мост. На поручнях моста висят предвыборные плакаты. «Выборы 1932 года решат судьбу ваших детей». Огромная свастика украшает плакат. В пасторальной сельской округе полно таких плакатов. На большой скорости встают перед глазами Гейнца лишь крупные цифры – 1932, как припев, сопровождающий весенний ветер. Кажется Гейнцу, что не было такой чудесной весны, как в этом году и в этом месте. Серебряной полосой сверкает река под утренним солнцем. Желтый песок словно бы накатывает пластами, подобно волнам. Приятно обвевают запахи влажной земли: вот-вот пробьются новые ростки. Безмятежно раскинуты села, и красные крыши домиков сверкают на фоне леса. Птичий концерт сопровождает автомобиль Гейнца. На горизонте солнечные лучи прорвали туманы над болотами, сделав их плоскими и распростертыми, подобно шерстяным шалям. Ощущение мягкости и щемящей тоски охватывает Гейнца. Он посмеивается про себя, то ли в шутку, то ли с печалью.

«Сердце мое голодно, – бормочет он про себя, – вероятно, старею». 1932 – повторяются лозунги поверх сосен, тянущихся вдоль дороги. «Мне тридцать лет. Тридцать!» – продолжает Гейнц бормотать. Автомобиль минует Еврейский мост.

Перед ним огромное промышленное предприятие. Шум разрывает безмолвие в клочья. Со всех сторон несутся звуки. Скрипы с высоты и глухие, как грохот дальнего грома, удары из недр земли. Клубы желтоватого и черного дыма встают столбами в небо. Ворота открыты. Привратник указывает Гейнцу дорогу к конторе, чиновник с уважением встречает гостя.

– Пожалуйста!

Дверь распахивается, и Гейнц стоит перед Габриелем Штерном.

– Гейнц Леви.

– А-а, – Габриель Штерн встает из-за большого письменного стола. – Я рад познакомиться с вами. С отцом вашим я был знаком в дни моей юности, и деда вашего знал с детства. – Глаза Штерна пристально изучают Гейнца, словно говорят: «Ты вовсе не похож на них, ни на твоего отца, ни на деда».

Гейнц явно смущен. Человек, вставший перед ним, высокого роста и выглядит намного моложе своих лет. Габриель Штерн смотрит на Гейнца чуть прикрытыми глазами. На его белых веках выделяются тонкой, словно бы нарисованной паутиной голубоватые жилки. Гейнц стоит, молча, сердясь на себя, не понимая, что привело его в смущение? Может из-за позы человека у стола, позы свободной и даже немного неряшливой. В слабом свете комнаты лицо Габриеля Штерна выглядит почти розовым. Маленькие усики придают его лицу шаловливое выражение, лоб высокий и открытый. Острый нос придает лицу некоторую жесткость. Такой скорее даже суровый профиль явно противоречит мягкому взгляду, голос Габриеля, глубокий и приятный, явно не подходит сухой деловой беседе.

– Господин Леви, я понимаю, вам надо немного отдохнуть после поездки. В нашем доме для вас приготовлена комната. Поедем туда. Моя жена тоже будет рада принять гостя.

– Господин Штерн, я благодарю вас. Я не намереваюсь вас беспокоить. Речь о короткой деловой беседе. Я не займу много вашего времени…

– Помилуйте, – улыбается Габриель Штерн, – вы вовсе не занимаете мое время. Мы рады любому гостю в нашем забытом уголке. Деловая беседа… Г-м-м, отложим ее на несколько часов, – добавляет Габриель. Смущение Гейнца усиливается. Грохот фабрики врывается в эту тихую простую комнату. Через узкую полосу в шторах видна река, забитая лодками и грузовыми суднами. И внезапно ветер приносит странный звук, долгое тоскливое ржание. Гейнц пугается, Габриель Штерн улыбается.

– Это мой конь, – говорит он, – его ведут к реке купаться. Это давняя традиция в нашей семье. С дней основателя этого предприятия. – И он указывает на большой портрет, висящий на стене за письменным столом.

Теперь Гейнц замечает, что этот портрет затемняет всю комнату. Невысокий человек взирает на него с портрета. Лицо обрамлено бородой и взгляд тяжелый. Лоб также высок и открыт, как у Габриеля, но руки, покоящиеся на подлокотниках обтянутого темной кожей стула, с короткими толстыми неухоженными пальцами. Гейнц смотрит на пальцы Габриеля, белые и ухоженные, поигрывающие серебряным карандашом на письменном столе, том самом, изображенном на портрете низкорослого Авраама Штерна подобием поля будущего сражения.

– Коням в нашей семье всегда было отведено почетное место, – посмеивается Габриель и указывает на бородача на портрете, одетого в простой черный костюм, без золотой цепочки на животе и золотого кольца на пальце. Лицо человека педантично и хмуро, словно по сей день он требует, глядя со своего темного портрета, педантичности и правдивости любого разговора, происходящего в этой комнате. Гейнц обводит взглядом всю комнату, и лишь теперь открывается ему ее глубина и простота. Но именно эта бьющая в глаза простота и смущает Гейнца.

– Мой старик-отец, – продолжает свой рассказ Габриель, – каждое утро садился на белого коня, ехал по дремлющей улице фабрики и будил служащих на утреннюю молитву. А у меня…

Тоскливое ностальгическое ржание снова доносится в комнату. Габриель Штерн подходит к окну и отодвигает в стороны шторы. Свет проливается широким потоком на темную мебель и на его лицо, кожа которого становится еще белее и обнаженней. Гейнц тоже подходит к окну. Во дворе стоит белый конь, подрагивая всем своим высоким корпусом и длинной изогнутой, воистину аристократической шеей. Конюх с бичом в руке делает усилие его сдержать.

– Для меня же, – продолжает Габриель, – езда на коне всего лишь увлечение.

Он поворачивает лицо к Гейнцу и смотрит теперь на него во все глаза. Тень проходит по его высокому лбу. Конь во дворе успокаивается. Они следят за тем, как конюх уводит коня к реке. За шумным фабричным двором видны высокие деревья с раскидистыми кронами и небольшие домики среди этих деревьев.

Белый конь красив в сиянии весеннего дня. Он словно марширует по узкой тропе. Темные деревья сливаются с горизонтом. Печаль охватывает Гейнца. Видно, что и в душе Габриеля затронуты грустные струны, и он говорит Гейнцу:

– Там и мой дом. Пожалуйста, господин Леви, пойдемте туда.

На улице к Гейнцу вернулась уверенность. Грохот и суета гигантского комбината, рабочий хаос близки его обычному хорошему настроению, и он обращает свое лицо к пылающему дыханию гигантского латунного предприятия. Высокие терриконы угля. Длинные склады. Огромные плавильные цеха. Жирный желтый дым. Витающие в воздухе краны. Стонущие звуки, скрежет и стук трущихся механизмов, удары, сворачивающие свитки металла, несущиеся поезда, падающие молоты, пылающие печи, жар и сверкание пламени. Мощь и гром со всех сторон. Блок меди попадает на ладонь огромной пращи, проворачивается один раз за другим, меняет форму и обретает форму. Закон и порядок во всем.

Гейнц ощущает ритм этого огромного предприятия. Он выпрямляется во весь рост, глаза сверкают. Габриель шагает среди всего этого с абсолютно равнодушным видом. Рабочие и чиновники приветствуют хозяина с большим уважением, и он отвечает им легким кивком головы. Все его поведение указывает на то, что он торопится покинуть это место. Водитель широко распахивает перед ним дверь автомобиля. Гейнц бросает на двор комбината, охваченный лихорадочным ритмом труда, прощальный печальный взгляд, Габриель улыбается.

– Завтра, – говорит он, как бы из милосердия, – мы сможем погулять, сколько вашей душе угодно.

«Завтра, – думает Гейнц, – почему только завтра? Завтра я должен быть у Герды и Эрвина». Гейнц вспоминает, что приехал ради деловой беседы с Габриелем Штерном, и огорчается, что это вылетело у него из головы.

– Жарко сегодня, – говорит Габриель и откидывается на сиденье автомобиля. – У меня начинают потеть ладони, только чуть теплеет, и они сразу же реагируют на это.

Гейнц смотрит на руки Габриеля, бледные, длинные.

Они едут проселочной дорогой. Вишневые деревья в начале своего цветения встают по обе стороны пути. За ними слабеет шум комбината, все же врывающийся в сельскую тишину. Перед ними серебряная полоса реки в полдневном солнце. Шум отдаляется, и деревья, которые виделись издалека расплывчатыми на горизонте, обретают ясную форму.

– Приехали, – говорит Габриель, и обращается к водителю, – не вези нас до самого дома, мы совершим небольшую пешую прогулку. Не так ли, уважаемый гость?

– Как желаете, господин Штерн, – отвечает Гейнц, – как желаете.

Улица абсолютно пуста, ни живой души ни вблизи, ни вдали. Только чириканье птиц несется из кроны старого, сучковатого, с наростами, орехового дерева. Вокруг его ствола – скамья, но и она пуста. Только дверь лавки около дерева постукивает, распахиваясь и закрываясь. Гейнц испуганно смотрит на дом.

– Никого там нет, – посмеивается Габриель. – Когда-то там был магазин, – добавляет он. – Все дома здесь опустели. Ни одного жильца.

Они медленно идут вдоль улицы. Из щелей грубых камней мостовой растут каштаны и липы, высящиеся над крышами низких домов, построенных в длинный прямой ряд. Все дома – одноэтажные, дом упирается в дом, окна у них высокие и узкие, окно к окну. Над домами чердаки с арочными окнами. Перед домами кусты, огражденные палисадниками и простыми железными воротами. В конце этой шеренги старых серых домов, – новый дом, современной архитектуры. Эта красивая, бросающаяся в глаза вилла, словно бы брезгливо отбрасывает вал старых разрушающихся домов. Габриель и Гейнц останавливаются перед виллой. К ней ведут ажурные железные ворота, закрепленные на двух крепких бетонных столбах.

– Вот мой дом, – представляет Габриель Гейнцу виллу, один я остался на этой улице.

– Очень красивый дом, – говорит Гейнц.

– Да, – с какой-то осторожностью отвечает Габриель, – слишком красивый. Это я построил его. Мой отец еще жил в таком же доме, как и остальные на этой улице. А тут, – он указывает на новый гараж для его автомобиля, – раньше было здание пожарной станции. Я разрушил его.

– Да, – говорит Гейнц и не понимает, почему стоит Габриель Штерн, на этой пустой улице, погруженный в свои рассказы.

– Твоего отца, – продолжает Габриель, – я как-то пригласил на прогулку по этому городу. Здесь когда-то обосновалась моя семья, приехав из города в горах, где производили металл. Когда началась торговля металлами, моя семья обосновалась в этом месте. Отца вашего я встречал библиотеке Берлинского университета, в отделе иудаики. Однажды сказал мне ваш отец, указывая на ряды толстых томов: «все они, по сути, памятники на кладбище». В моей семье всегда любили заниматься этими толстыми томами. От отца своего я научился уважительно к ним относиться. Семья моя из маленькой общины, верной еврейским традициям. И от отца я перенял уважение к этим традициям. Я был уверен, что отец ваш не прав и пригласил его посетить со мной эту верную иудаизму общину, где живут и дышат тем, что написано в этих томах. Но отец ваш никогда сюда не приезжал.

Габриель, в конце концов, открывает дверь дома.

В передней еще ощущается зимняя прохлада и тонкий запах духов, словно только что здесь прошла женщина и оставила шлейф этих запахов за собой. На ковре лежит пес. Он поднимает голову, но не издает ни звука. Все вокруг сияет чистотой. Входит молодая женщина. Передник надет на ней поверх синего простого платья, похожего на школьную форму.

«Дочь привратника», – думает Гейнц.

– Моя жена Моника, – с гордостью представляет ее Габриель, заставляя ее немного покраснеть. У нее тонкая талия, хрупкое тело и продолговатое бледное несколько болезненное лицо. Губы узкие, глаза серые с длинными темными ресницами. Большие и открытые эти глаза, словно бы нитью, вытягивают сияние прелести на все ее лицо. Волосы светлые, почти как у блондинки, завязаны лентой огромным тяжелым узлом на ее затылке. Движения спокойны, как будто ничто не может вызвать у нее раздражение или гнев. В платье с белым воротничком, она выглядит, как девочка, только оставившая школьную скамью.

– Добро пожаловать, уважаемый гость, – говорит Моника Штерн с тихой, тонкой улыбкой, немного склонив голову. – Надеюсь, что вы будете себя хорошо чувствовать в нашем окружении, – и без того, чтобы обратить внимание на поклон Гейнца, благодарящего за сердечный прием, с радостью обращается к мужу, – Габриель, Александр уже приехал.

– Где он, – оглядывают глаза хозяина салон.

– Ты же знаешь Александра, бросил вещи и тут же пошел прогуляться.

– Да, это на него похоже.

Гейнц удивлен. Имя Александр, словно, мгновенно заполнило весь салон.

– Извините нас, – говорит Габриель, увидев удивление Гейнца, – еще один гость приехал к нам из дальней дали. Из Палестины. Он родился здесь, рядом с моим домом, на неделю раньше меня. Мы были товарищами по детским играм и юношеским переживаниям. – Габриель улыбается. – Я мучаю вас моими рассказами, вместо того, чтобы провести в приготовленную для вас комнату. Пойдемте.

На втором этаже дома стиль совершенно иной. Ничего нет от преувеличенного модернизма первого этажа. Мебель явно из давних времен. Габриель указывает на конец длинного коридора.

– Отсюда переход к старым домам. Когда-то в этих комнатах была синагога, комната для мужчин и комната для женщин, еще комната для учеников йешивы, которые приходили сюда заниматься по приглашению отца, деда, прадеда. Сейчас это комнаты для гостей. Александр из Палестины обычно устраивается в старой «синагоге». А здесь, господин Леви, – Габриель открывает двери в противоположном конце коридора, – ваша комната.

Дверь закрылась, и Гейнц, вздыхая с облегчением, закуривает. С момента, приезда он еще не курил. С легким вздохом садится он на диван. Комната вытянута, согласно современному стилю. Гейнц подходит к окну и смотрит на безлюдную улицу. Вдалеке – строения старой фабрики. Задымленные трубы, из которых давно не выходит дым, вздымаются в небо. И река течет и посверкивает рядом с пустой фабрикой, шурша волнами, как брезентовое крыло шатра, раскачиваемое на ветру.

«Не может он выдержать одиночества, и потому решает все это покинуть, – размышляет Гейнц. – Чепуха… Из-за одиночества не продают акции! Что-то неуловимое есть в Габриеле. Только что построил такую роскошную виллу, и уже собирается уехать? Это пустое, покинутое место, и аристократический облик Габриеля кажутся несовместимыми».

Мелкий весенний дождик брызжет на стекла. Воздух снаружи полон пыли. Испуганные воробьи чирикают, и человек неожиданно возникает на улице. Высокий, прямой человек с обнаженной головой медленно идет под дождем. Что-то от военной выправки в его облике и даже в мечтательном сдержанном лице, явно скрывающем чувства. Человек подходит к скамье под сучковатым орехом. Дождь прекратился. Человек остановился. Достает чистый платок из кармана, отирает скамью от влаги и садится. Долго смотрит на череду оставленных домов, и лицо его меняет выражение. Человек нагибается, поднимает с земли, около скамьи, желтый сморщенный древесный лист, приближает к глазам и рассматривает его с печальным лицом, напрягаясь, словно хочет расшифровать какой-то тайный текст на этом увядшем листе. За его спиной дверь покинутой лавки продолжает хлопать на ветру. Крупные капли дождя падают с дерева человеку на лицо, и он, согнувшись, не обращает на это внимания.

На эту опустевшую, покинутую улицу вернулся Александр с озера его юных грез, лежащего между соснами, озера Лоренса Готлиба Шоца, автора веселых комедий, озера поколений работников латунного предприятия, что связывали с его отмелями все юношеские мечты. Александр беззвучно вздыхает, прислушивается к ветру, рвущему разбитые двери лавки, шуршащему между голыми ветвями старого ореха и нашептывающему старые истории.

Эта пустая лавка была центром их жизни. Принадлежала она толстой женщине, здоровой и крепкой жене извозчика дома Штерна по имени Мадель, носящего усы в стиле кайзера Вильгельма. От шнурков для ботинок до таблеток от головной боли можно было достать в ее лавке. А на этой скамье под деревом она сиживала с товарками, такими же толстыми, здоровыми, с румяными щеками, почти весь день занимаясь бесконечной болтовней. Невысокий заборчик напротив обсиживали детм работников фабрики, они шумели и жевали черную клейкую лакрицу, которую покупали у неохватной госпожи Мадель. Ее невероятно боялись. С этой скамьи она зорко замечала все их грешки, чаще всего особенно скрываемые. Потому прозвали ее – «глаз Божий».

В субботы и праздники «глаз Божий» строго следила из-под дерева за тем, чтобы все евреи исполняли предписания религии. И несмотря на то, что была она верующей христианкой, горе было тому еврею, который осмеливался по легкомыслию нарушить хотя бы одну заповедь. Она тут же представала всей своей тушей перед уважаемым хозяином предприятия господином Штерном, властвующим над всем, и требовала строгого суда над преступником, не исполняющим заповеди Израиля. Знала она все эти заповеди и законы точно так же, как мужчины еврейского исповедания.

Александр испуганно поворачивает голову к новому гаражу около виллы Габриеля Штерна. Дождь прекратился. Сильнейший гром катится по небу. Словно слышится мощный голос усатого брандмейстера, отдающего приказы усачам своей команды. Он выстраивал здесь пожарных на утреннюю поверку, командуя грозным голосом. Он не только был брандмайором, но и руководил фабричной конторой и еще был единственным пруссаком среди всех служащих-евреев. Отец Александра работал в конторе этого громогласного начальника. Отец был выходцем из глубоко религиозной семьи венгерских евреев. На латунное предприятие его привезли как выдающегося ученика, преподавать главы Гемары из Талмуда детям Штерна.

Александр смотрит на окна пустых домов, и лоб его морщится. Нет более великой печали, чем печаль возвращения к закрытым окнам твоего опустевшего дома. Александр закрывает глаза ладонями. Когда же он снова открывает глаза, перед ним стоит молодой человек, приветствуя его легким кивком. Он видится Александру как образ, возникший из снов. Черты лица молодого человека разбудили в нем память прошлых дней, черты лица, которые трудно забыть.

– Можно мне вам представиться? – спрашивает Гейнц, как бы оправдываясь. – Меня зовут Гейнц Леви.

– Леви? – Александр с изумлением встает с места.

Удивленные глаза человека пробуждают в Гейнце чувство странной неловкости. Человек представляется, как гость Габриеля, приехавший из Палестины. И вдруг:

– Уважаемый господин, разрешите спросить, кто ваш отец?

– Мой отец Артур Леви.

– Артур Леви, Артур Леви… – Александр погружается в размышления.

…Сын Артура Леви здесь, на пустынной улице, напротив пустующего дома семьи Александра. Это и вправду, скорее, похоже на сон. Артур и он были добрыми друзьями в первые годы их учебы в Берлинском университете. И до того дружны, что даже вместе сняли маленькую комнату в старом квартале города. Там они часто прогуливались перед домом, так, что знали наперечет все плиты тротуара, вбирающие звуки их шагов. Мечты у них были разные. Он уже тогда был пламенным сионистом, Артур – фанатичным немцем, мечтающим о справедливом обществе в великой Германии. Казалось, плиты тротуара под их ногами готовы были воспламениться от их жарких дискуссий. В разгар этих споров повел Александр Артура к выдающемуся профессору-историку Ойгену Тойблеру, который был сионистом и работал над тем, чтобы доказать близость сионистской идеи и германской культуры. Не помогло. Все, связанное с еврейством, было чуждо духу Артура. Спор становился все более острым и привел к тому, что пути их разошлись. Александр остался один в комнате, и долгое время улица казалась ему осиротевшей до того, что и он оставил ее, и перешел жить в маленький университетский городок. Там он встретился с Георгом. Но много лет мучил его разрыв с Артуром Леви. Больше такого друга он не встречал. С момента последнего приезда в Германию его не оставляла мысль об Артуре. Он бы тут же пошел с ним увидеться, если бы между ними не стояла их последняя неудачная встреча. Лицо Александра печалится. Он отбрасывает мысль об этой последней встрече. Сын Артура стоит сейчас перед ним, словно рука судьбы привела его сюда. Александра охватывает сильное желание продолжить тогдашнюю дискуссию с сыном Артура.

– Я отлично знал вашего отца в молодости. Мы были настоящими друзьями. Всегда я хотел привести его сюда, когда еще жизнь здесь била ключом. Но ваш отец так и не откликнулся на мое приглашение. Идемте со мной, уважаемый, я познакомлю вас немного с этим местом.

Узкий и темный коридор. Тяжелый, затхлый запах. Комнаты пусты, стены облуплены. Александр движется по комнатам так, будто они полны мебелью и души жильцов все еще дышат здесь. На кухонной плите груда песка. Кошка лежит около этой груды, и глаза ее светятся в сумраке. Рядом с умывальником медный ковш, позеленевший от времени. Как железный обруч, сжимает сгустившийся воздух виски Гейнца. Александр распахивает окно. Кошка шипит, оскаливая зубки, и убегает. Гейнц подходит к окну – вдохнуть свежий воздух.

– Основателем предприятия, – Александр показывает на пустынную улицу и пустые строения фабрики, – был Авраам Штерн, тот самый, чья карета первой гордо прокатила по «Еврейскому мосту». Много бед свалилось на семью Штерн, заставивших ее покинуть городок, где плавили металл, и приобрести латунную фабрику в песчаной Пруссии. Жена Авраама Штерна, красавица Фейга, умерла при родах первенца. Это был дед Габриеля Штерна, Авраам, он сильно любил Фейгу, не мог найти покоя своей душе после ее смерти до такой степени, что стали опасаться за его здоровье. Для него и купили жалкое латунное предприятие у реки, чтобы отвлечь его от снедающей тоски. И Авраам Штерн подавил в себе тоску и создал из маленькой фабрики огромное предприятие. Но величие Авраама Штерна, – продолжает Александр после паузы, – не в том, что он создал огромное предприятие, и не в успешной торговле, составившей ему состояние. Величие его в том, что он создал здесь, в центре протестантской Пруссии глубоко религиозную еврейскую общину. Господин Леви, здесь, на латунном предприятии около реки Шпрее, жизнь велась по еврейскому календарю еще в дни отца Габриеля.

Александр не спускает изучающего взгляда с Гейнца, так что тому становится неловко.

– Место это странное. Я удивляюсь всему, что здесь вижу и слышу. Эта фабрика совсем прекратила работу? – Указывает Гейнц на здание старой фабрики.

– Да, господин Леви. Старая фабрика была оставлена после Мировой войны. В здании располагалась большая акционерная компания. Это была та цена, которую заплатил отец Габриеля за новые порядки на германском рынке. Война нанесла большой ущерб литейным предприятиям. Источники сырья за пределами страны, принадлежавшие семье Штерн, были потеряны. Победители наложили огромные ограничения именно на металлургическую промышленность. Отец Габриеля, человек умный и расчетливый, обладавший тонким нюхом к изменениям времени, сразу же понял, что среднему предприятию не выжить после войны. Оставил старые традиции, превратил предприятие в акционерное общество и присоединился к большому картелю по производству латуни.

– Мой дед мне много рассказывал об отце Габриеля. Он его хорошо знал. – Говорит Гейнц, и голос его хрипнет.

– Ах, отец Габриеля, – посмеивается Александр, – здесь он каждое утро выезжал на белом коне, человек гордый, строгий и любимый людьми. Педантично исполнял все заповеди. В конторе работали только евреи. В четыре часа дня он вставал со стула и обращался к сотрудникам: «Теперь, господа, прекратите работу, встанем на дневную молитву». Он был гордым евреем, отец Габриеля.

«Быть гордым евреем, – размышляет про себя Гейнц, – что это?»

Спрашивает:

– А Габриель Штерн, каковы его намерения?

Александр словно не услышал вопроса Гейнца. Он сидит на скамье, продолжает говорить и сам смеется над собой.

– Здесь, на скамье, обычно, сидела служанка Густа, дочь «глаза Божьего» и усатого извозчика. Отсюда она давала указания и учила нас танцевать менуэт, которым бредила в те годы вся молодежь. После Густы появился настоящий учитель танцев. Одевался по последней французской моде. В роскошный салон в доме Штерна мы входили, согласно этикету. На обтянутых бархатом креслах салона восседали матери и наблюдали за тем, как танцуют их сыновья. Ну, а у нас настроение несерьезное, насмешливое. Имя учителя в черном фраке было – господин Пинг-Понг, – Александр громко смеется, и Гейнц из уважения поддерживает этот смех.

– Расскажу вам, господин Леви один курьезный случай, характерный для тех лет. Я был еще совсем юным, когда приехала к нам в гости молодая родственница. Она была красива и, естественно, взволновала мое сердце. Сидели мы в беседке, – Александр указывает на опустевший садик, – была ночь, и прошли долгие томительные минуты, пока я осмелился взять ее руку. Именно в этот момент раздался голос по всей улице: «Александр, на вечернюю молитву!» Я взял с нее клятву, что она подождет меня в беседке, и, боясь опоздать, помчался на молитву. Когда она закончилась, поймал меня Эммануил, сын тети Берты, которая жила с нами по соседству. Когда же я от него отвязался и прибежал в беседку, девушки там уже не было. – Александр продолжает смеяться, но говорит всерьез. – Что говорить, господин Леви, юность наша была прекрасной. Большая молодая компания, сыновья работников фабрики. И при всем том, что мы ужасно шалили, были мы большими мечтателями. Строгие заповеди наших отцов дали крепкую основу нашим душам и знание, что в жизни у нас двойная роль. Жить всей юношеской радостью в реальном мире и быть преданным всей душой строгому миру идей, широкому, охватывающему все миры.

«Что от меня хочет этот человек?» – тяжесть окружающего запустения давит на Гейнца. В кухне все покрыто темным слоем пыли. Александр открывает дверь в смежную комнату, и Гейнц следует за ним с неспокойным чувством.

Большое широкое деревянное корыто стоит в абсолютно пустой комнате. Над корытом, на стене, детская рука начертала большими черными буквами:

 
Здесь вы можете видеть,
Как лягушка рискнула жизнью,
И с радостью, и без броду,
Прыгнула в воду.
 

– Это мой почерк! – Александр расстегивает пальто, словно вдруг стало жарко в прохладной комнате. – В детстве я написал эти стишки на стене. Штукатурка отпала, а стих остался. В этом корыте Густа нас мыла и пела нам очень красивые песни, которые матери моей, естественно, не нравились. Мама наша была гордой и статной женщиной. Она исполняла все заповеди и учила нас морали.

И таким одиноким выглядит этот мужчина в пустом доме, что Гейнца невольно волнуют его воспоминания. Он сидит вместе с Александром на подоконнике. Во дворах стоят пустые курятники и загоны для коз. Горки песка на детской площадке, поломанные качели, висящие на обломке дерева. Усилившийся ветер ударяет по жестяным стенкам курятников и по рухляди, раскинутой по дворам. Александр указывает на курятники. Недалеко от них ржавеет старый водяной насос.

– Я в доме отвечал за гусей и кур, – грустно улыбается Александр, – однажды я пришел к выводу, что столь долгое сидение на яйцах не в пользу гусыне, и решил ускорить этот процесс. Я взял яйца и положил под толстую перину, которая валялась на чердаке. Логически я рассуждал, что эти перья согреют яйца, как и перья гусыни. Когда, по моим расчетам, должны были вылупиться птенцы, собрал я всех дружков на чердак и торжественно поднял материнскую перину. Ни писка, ни птенца! Шесть яиц лежали холодными под периной. – Александр смеется и постукивает пальцами по подоконнику. – Господин Леви, я всегда хотел, чтобы жизнь совершалась по разумным правилам, но не знал, что у человека правила не всегда идут в ногу с логическими причинами. Перина это перина, а мать это мать.