Текст книги "Смерть отца"

– Я офицер республиканской полиции, как тебе известно.

– Это не ответ на мой вопрос, – тихо отвечает ему Эдит, и в ее твердом взгляде нет ни тени милосердия.

– Слушай, Эдит, – приближает он к ней лицо, – мы должны поговорить. Ты полагаешь, что я избегаю разговора с тобой? – он повышает голос. Спокойное, непроницаемое лицо Эдит выводит его из себя.

– Наоборот, поговорим.

– Не здесь, Эдит, – Эмиль окидывает взглядом посетителей кафе. Все столики заняты. В проходах между столиками крутятся люди, ища свободное место. – Пошли.

– Минутку, Эмиль.

Оркестр играет мелодии из оперетт Кальмана. Эдит улыбается. Глаза ее блуждают между людьми, словно что-то ищут, и она говорит мягким мечтательным голосом:

– Мой отец очень любит эту музыку. Под эти звуки он танцевал с мамой. Иногда, когда его охватывает тоска по ушедшей жизни, он садится к фортепьяно и наигрывает эти мелодии.

– А-а, – сердито роняет Эмиль, – твой отец и опять твой отец.

– Пошли, – говорит Эдит, словно внезапно очнувшись от сна.

Эмиль набрасывает ей на плечи светлую шубку. Свет хрустальной люстры рождает искры в ее золотых волосах.

«Да, она красива, – размышляет Эмиль, и в душе его щемит, – эта женщина просто невероятно красива». Печаль, смешанная с гневом, атакует его душу: все, что связано с этой женщиной, сложно и тяжело. Он чувствует во многих взглядах, провожающих Эдит, удивление. На миг у него возникает мысль оставить все и сосредоточиться только на этой красивой женщине. «Человек живет только один раз, а жизнь с ней будет сплошным наслаждением».

– В этом столкновении все дело, я тебе говорю, – слышит Эмиль у выхода из кафе разговор двух полицейских. Он останавливается.

– Что за столкновение? – спрашивает он полицейского.

– Недалеко отсюда, господин. На улице Фридриха Великого. Нацисты устроили заваруху. Один убитый и много раненых.

– А-а, – говорит Эмиль равнодушным голосом, – такие столкновения теперь случаются каждый день, – и предлагает Эдит взять его под руку.

Они проходят через Бранденбургские ворота, идут по красивой широкой улице, ведущей к высокой колонне Победы. Идут молча. Эмиль крепко сжимает ее руку. Эдит с испугом ощущает, что снова рушится преграда, которую она с таким трудом создала между собой и Эмилем, и к ней возвращается знакомая ей слабость, когда она сдается страсти, и сама с собой не в ладу. Они входят в большой городской парк. Эдит просит посидеть на скамье между деревьями.

– Тебе не будет холодно? – с беспокойством спрашивает Эмиль.

– Нет, нет, сегодня теплая ночь.

– Пойдем к озеру, – Эмиль кладет руку на ее плечи и притягивает к себе.

Около озера темень. Ветер закручивает волны. Деревья опустили ветви в воду. Когда ветер ударяет по волнам, взбивается белая пена и рассыпается в брызги на водной поверхности и кажется, что неожиданно в темных волнах раскрываются тысячи маленьких глаз. Иногда слышен шорох крыльев ночной птицы.

И, как одинокий птичий крик, звучит вопрос Эдит:

– Эмиль, ты нацист? – она освобождается из его рук и приглаживает свои волосы.

– Да! – говорит Эмиль, злясь, что именно в этот момент она задет ему этот вопрос.

– Как это, Эмиль?

– Что значит, как это? Я верю в Гитлера. И что плохого в вере человека?

– Вера человека – это его честь, – слышен голос Эдит, – но что происходит между нами?

– Большая любовь, Эдит, – смягчает Эмиль голос и пытается притянуть ее к себе. – Поверь мне, – продолжает он в отчаянии, – я люблю тебя настоящей любовью, и нет между моей любовью к тебе и верой в нацистскую идею ничего общего.

– Не может быть такого, Эмиль. Пойми, я еврейка! – последние слова она выкрикивает. Впервые в своей жизни она говорит откровенно: я еврейка.

– Ну и что в этом такого, Эдит? Ты полагаешь, что все глупости в газете Штрайхера – это правда? Это ведь лишь тупая пропаганда, чтобы уловить простонародье. Гитлер придет к власти и отменит эти глупости.

– А ты, Эмиль… Ты не участвуешь в этом разнузданном антисемитизме?

– Как ты можешь, дорогая Эдит, даже подумать об этом? Ты что, считаешь меня ограниченным солдафоном?

– Нет. Но…

– Но твой отец и твой дед, они – да. Видят во мне германского ландскнехта, не так ли, Эдит? Скажи мне правду, Эдит. Я не во вкусе их клуба.

– Эмиль, отстань, успокойся. Ты их ненавидишь. Ты ненавидишь мой дом, потому что это еврейский дом. Ты даже не хотел фотографироваться с евреями. В этом вся правда, и не старайся от этого увернуться.

– Нет! – Ударяет кулаком Эмиль по скамье. – Это неправда! Не приписывай мне то, что вовсе не мое. Я ненавижу ваш дом не потому, что вы евреи, а потому что высокомерие твоего отца унижает меня. Отец твой презирает меня. Почему?

– Как это он презирает тебя, Эмиль. Отец вообще никого не презирает. Но я полагаю, что и он подозревает, что ты нацист. А вот нацистов он действительно презирает.

– Почему? Что он понимает в национал-социалистической партии?

– Я слышала его. Он говорил, что нацистская идея это революционное варварство…

– Чепуха, Эдит, глупости, – Эмиль явно взволнован, и, несмотря на темноту, Эдит чувствует его тяжелый взгляд. Ей кажется, взгляд этот сух и пылает злостью. – Эдит, отец твой не понимает эту идею. Только немец…

– Отец мой такой же хороший немец, как и ты.

– Отец твой – еврей.

– Ты видишь, Эмиль. Каждую минуту ты напоминаешь мне, что мы евреи.

– Эдит, не перебивай меня каждую минуту. Я тебе действительно хочу объяснить. Ничего я не имею против евреев. Поверь мне, что пока я не познакомился с тобой и не побывал у тебя дома, я не ведал о евреях ничего. Не любил их и не испытывал к ним ненависти. Для меня еврей был пустым понятием. Когда я познакомился с твоими, я понял, что есть нечто чуждое, что стоит между мной и твоей семьей. Вы отличаетесь от людей, которых я знал и знаю. Это чуждое иногда встает между мной и тобой. Не всегда я тебя понимаю. Ты отличаешься от всех женщин, которых знал до сих пор. Но я тебя люблю, Эдит, разве это не важнее всего?

– Но как ты представляешь себе нашу совместную жизнь?

– Эдит. В этом все дело. Поэтому должны это обсудить. Эдит, пойми, сейчас я не могу на тебе жениться. Сейчас дни войны. И война эта завершится победой Гитлера. И тогда придут мирные дни, Эдит, когда каждый человек сможет построить свой дом. Никто не спросит, еврейка ли ты. Этот параграф будет вычеркнут из программы. Еще немного, еще немного, Эдит, – Эмиль придвигается к ней и кладет свои тяжелые руки ей на талию. Они выделяются в очертаниях платья, как бы говоря, что он никогда от нее не отстанет. Эдит чувствует холодок от пяток до затылка. В висках стучит кровь.

– Только завершатся дни войны и борьбы.

– Эмиль, о какой борьбе ты говоришь? О какой войне? – выкрикивает Эдит, – ведь ты же офицер полиции Республики, Эмиль, ты предатель! – быстрым движением Эдит освобождается от его рук и вскакивает с места.

Эмиль тоже быстро вскакивает и тут же оказывается рядом с ней. Страх охватывает Эдит. Эмиль хватает ее за руки и заламывает их ей за спину, не хватает лишь наручников. Эдит чувствует острую боль в руках.

– Замолчи! – приказывает он ей. – И в парке этом мы не одни.

Лицо его нависает над ней. Горячее его дыхание обвевает, как порыв жаркого ветра, ее лицо. Глаза его близки к ее глазам, рот ко рту. Он шепчет ей какие-то короткие, оборванные фразы:

– Да, я предатель. Если существует такое понятие. Я действую во имя освобождения Германии. Это святая цель. Святая! Теперь ты знаешь все. Ты имеешь право пойти в первый же полицейский участок и заявить: офицер полиции Эмиль Рифке – подпольный нацист. Моя жизнь в твоих руках.

Эмиль мгновенно отпускает ее. Эдит чуть не падает от этого неожиданного движения. Испуганными глазами она смотрит в отдалившееся от нее лицо Эмиля.

– Иди, – говорит он. – Если пойдешь по этой улице, тотчас же придешь к полицейскому участку. Я буду здесь спокойно ждать. Идешь?

– Нет, – говорит Эдит. – Ты что, полагаешь, я не понимаю, что это всего лишь спектакль?

– Нет, Эдит, это не спектакль, – говорит со всей серьезностью Эмиль. – Я нацист в подполье.

– Почему, Эмиль? Почему ты втянулся в это дело? Хотела бы я услышать хоть какое-то объяснение.

Эдит прижимается спиной к стволу дерева. Она чувствует, что силы оставляют ее. Тонкая ее фигура сливается с темным деревом и темнотой ночи. Эмиль снова около нее. Он гладит нежно ее волосы. Эта мягкость после жесткого заламывания рук лишает ее последних остатков стойкости.

– Разве я тебе не говорил, Эдит? Я верю в Гитлера. Ты понимаешь? Из всех идей, программ и призывов, витающих в воздухе этой страны, я понимаю лишь одно – что я немец. Гитлер дал мне чувство связи между землей, по которой я ступаю, и моей кровью и тем таинством, которое связывает меня с моими предками, с моим прошлым. Гитлер это не партийная программа, он больше этого. Он вождь, в котором нуждается народ во время тяжелого кризиса. Гитлер… я чувствую его слова до мозга костей и не могу объяснить самому себе, почему это происходит. Не знаю, но ощущаю, что не слова, не лозунги, не программа партии, не они являются источником этого глубокого переживания. Эдит, я бы хотел, чтобы ты меня поняла. Когдая вижу и слышу речи Гитлера, встает в душе нечто… элементарное, ощущаемое, как сама суть моей жизни, от которой невозможно сбежать. Пойми меня, Эдит, пойми, – последние слова он выкрикивает в светящееся лицо Эдит, словно крик о помощи. – Гитлер это я, Эдит. Это корни, из которых вырастает моя душа.

Эдит смотрит с изумлением в его взволнованное лицо. Она и представить не могла, что Эмиль способен на пламенные слова, несущие в себе такие эмоции. Именно духовный отклик, которого ей всегда не хватало у Эмиля, в эти мгновения окружил неким аристократическим ореолом его образ. «Жаль, что отец не слышит его такого, стоящего сейчас передо мной. Он не такой, каким отец его себе представляет, не такой!

– Эмиль, – кладет она руку на его плечо, – может, я и не улавливаю смысл твоих слов. Я далека от всего этого. Но понимаю, что это глубоко в твоей душе. Эта вера тебе очень дорога, и это я уважаю… Только прошу тебя, Эмиль, подожди, сделай это для меня, погоди, пока все это свершится… Когда это свершится, будет все так просто и открыто, и ты сможешь, не таясь, осуществить то, к чему стремишься. Не в подполье, Эмиль. Или, если ты хочешь, оставь полицию. Мой отец поможет тебе найти другую должность. Не будет мне ни минуты покоя, если ты будешь продолжать служить и находиться в этом двойственном положении!

Эмиль громко смеется. Потом замолкает и говорит, тяжело глядя на Эдит:

– Ты наивна, дорогая моя, ужасно наивна. Слушай меня. Даже если я захочу исполнить твое желание, я уже не смогу этого сделать, – он вплотную приближается к ней и шепчет ей на ухо: – Тот, кто однажды вошел в круг их организации, не выйдет оттуда без того, чтобы подчинить им навсегда свою душу. Это судьба, я знаю больше, чем надо, Эдит. Я накрепко повязан с полицией Республики. Повязан по рукам и ногам, – и он погружает лицо в ее волосы.

Дрожь проходит по телу Эдит. Нечто необъяснимое в его шепоте рождает страх в ее сердце. Эмиль чувствует эту дрожь, сжимает ее, то ли пытается ее успокоить, то ли ищет в ней собственное успокоение. Он поворачивает к себе ее лицо и целует. Мягко касаются губы ее глаз и губ. Эдит еще такого не ощущала. Словно бы она держит в объятиях другого человека. Впервые она берет его голову в свои ладони и целует в губы. Исчезли все сдерживающие чувства.

– Эдит, – шепчет ей на ухо счастливый Эмиль, – ты пойдешь сейчас со мной туда, не так ли? Сделай это для меня, Эдит.

Скамья опустела. Остался на ней забытый тонкий белый платок Эдит. Ветер затих. Пустой парк погрузился в безмолвие.

В доме Леви звонит телефон. Женский голос просит к трубке Гейнца.

– Гейнц! – кричит Фрида. – Гейнц, телефон.

Никакого ответа.

– Гейнц, – говорит Бумба, – пошел на чердак искать чемодан. Он завтра едет к знакомому «вечного банкрота».

– Госпожа, – говорит Фрида в трубку, – позвоните, пожалуйста, через пятнадцать минут. Мы поищем Гейнца.

– Я пойду за ним, – вызывается Бумба.

– Пойду сама, – говорит Фрида.

Гейнц ищет свой маленький чемодан. Он собирается завтра поехать на латунное предприятие, чтобы встретиться с Габриелем Штерном. Зажигает свет и столбенеет: на комоде сидит Иоанна и мигает глазами.

– Трулия, что ты здесь делаешь?

– Я пишу дневник, Гейнц.

– Пишешь в темноте?

– Нет. В темноте я размышляю.

– О чем ты так много думаешь, Трулия?

– Ах, Гейнц, – вздыхает Иоанна, – о стольких вещах приходится думать, – и взвешивает про себя, стоит ли рассказать любимому брату о графе и о любви к нему. Ей так хочется об этом поговорить с кем-то, и она вспоминает, как насмехался Гейнц над Эмилем, женихом Эдит.

«Гейнц – не за любовь», – решает Иоанна. Весьма этим опечаленная, смотрит она на брата. У Гейнца нет времени удивляться несчастному лицу маленькой сестренки. Он ищет в углу любимый свой чемодан и не находит его.

– Иоанна, ты видела такой маленький коричневый чемодан?

– Видела. Он не здесь. Я дала его моему инструктору Джульетте. Ему надо было ехать в Кельн, создать там ячейку Движения, у него не было чемодана, так я…

– Но, Иоанна, – сердится Гейнц, – без разрешения.

– Гейнц, – Иоанна соскакивает с комода и черные ее глаза сверкают, – почему ты так привязан к частному имуществу. Ты буржуа, для которого вещь дороже всего. Это качество явно в проигрыше.

– Трулия, – громко смеется Гейнц, – отстань от меня, Трулия.

– Телефон! – врывается голос Фриды на чердак. – Гейнц, через несколько минут тебе снова позвонят.

В полном изумлении смотрит Фрида на сидящую на комоде Иоанну. Она обжигает ее холодным взглядом с головы до пят, не произнося ни слова.

Иоанна вся сжимается. Отношения между ней и Фридой ухудшились. Фрида требует у нее извинений за то, что она оскорбила ее в тот день, когда вернулась домой остриженной. Но Иоанна не понимает, чем она ее оскорбила, и готова снова сказать ей, что та не понимает ее, потому что она христианка. Она не попросит за это прощения, даже если ее выгонят из дома. И так она крутится по дому, и Фрида с ней не разговаривает. И Иоанна чувствует себя очень несчастной.

– Телефон, Гейнц, телефон!

В эту минуту слышится назойливый звонок.

– Герда! – говорит Гейнц в трубку. – Ты хочешь со мной поговорить? Сейчас же. Через полчаса я буду на вокзале.

Долгое время Герда ходит по шумным улицам, окружающим вокзал, что находится около зоопарка. Десятки раз она останавливалась у телефонных будок, и все не решалась войти, и снова кружилась по улицам. Долго стояла перед огромным кинотеатром, разглядывая портреты кинозвезд, висящие на стенах. Зашла в скромное кафе. В зеркале смотрело на нее ее изображение: лицо бледное и усталое, сеть мелких морщинок вокруг глаз, кожа посеревшая и постаревшая. Только здесь, среди прилично одетых празднующих людей она увидела, насколько ее одежда небрежна и неряшлива. Стыд охватил ее: Гейнц всегда гордился ее красотой.

«Да не все ли мне равно, какой меня увидит Гейнц, пусть я и разочарую его своим посеревшим лицом? – сердится Герда на себя и на свое отчаяние. – Главное, чтобы помог мне и Эрвину, даже если я уже не так красива».

Герда собралась пойти к телефону, но, не сдвигаясь с места, замерла перед зеркалом. В церкви напротив звонят колокола. Восемь часов.

«Восемь! – вскакивает Герда с места. – Если сейчас не позвоню, он выйдет из дома».

Гейнц приедет. Улыбка облегчения появляется на усталом ее лице. Стоя перед сверкающими стеклами кинотеатра, Герда извлекает из кармана гребень, тщательно расчесывает волосы и прячется в толпе.

«Чтоб не думал, что я его жду, – и снова сердится на себя. – Что это я так суечусь, можно подумать, что готовлюсь к чему-то важному».

Знакомый ей черный автомобиль останавливается на площади перед вокзалом.

– Герда!

Гейнц видит все, и сеть мелких морщинок на ее лице, и потертое ее пальто. Видит и не видит. Это Герда, единственная женщина, которая вызывает в нем тягу, не к ее телу, а к личности. Он с радостью берет ее под руку.

– Куда, Герда? Куда ты желаешь пойти.

– Куда? – Герда смущена.

Его такой ухоженный вид угнетает ее. «Неравная пара», – щемит горечью ее сердце. И чувствуя его изучающий взгляд, она быстро роняет:

– Гейнц, мне надо с тобой поговорить по срочному делу.

– Разреши мне повести тебя, – говорит он мягким голосом, сжимая ее руку.

– В такое место, где немного людей и можно говорить о не очень симпатичных для чужого уха делах.

Он ведет ее к широкому проспекту Принцев, одному самых роскошных в столице.

– Гейнц, я тебя знаю. Обязательно поведешь меня в одно из дорогих мест, но я не хочу этого. Я не встретилась с тобой для приятного вечернего времяпровождения… и вообще, не готова войти в такое место, – глаза ее оглядывают старое свое пальто и стертые плоские туфли.

– Пожалуйста, Герда, – отвечает Гейнц со счастливой улыбкой на лице, – положись на меня.

Она продолжает, молча, идти рядом с ним, ощущая его рыцарство и мужскую галантность.

Входная дверь высится среди блоков мрамора. Черными буквами также на мраморе написано: «К пылающим свечам». Свечи в посеребренных подсвечниках горят вдоль покрытых шпалерами стен и на столах. Вдалеке – огонь в камине. На низких сиденьях расположились пары вокруг открытого огня. Столы и кресла отделены от стоящих рядом столов и кресел ширмами. Пламя свечей придает лицам романтическое выражение. Мягкий ворс ковров поглощает каждый шорох, и глубокая тишина царит в баре. Издалека доносятся приглушенные звуки балетной музыки. Время от времени встает пара и танцует. Отсвет колеблющегося пламени свечей падает на танцоров. Гейнц ведет Герду в самый темный угол. Они закрыты со всех сторон цветными ширмами, и на столе, перед ними – свечи в высоких подсвечниках.

– Красиво здесь, Герда?

– Красиво, – усмехается она, но лицо ее печально.

Свечи посылают полосы света на хрустальные рюмки, которые приносит официант. И темнота углубляет боль и беспокойство на лице Герды.

– Ты больна, Герда? – даже широкая шерстяная кофта не может скрыть худобу ее тела.

– Нет, Гейнц, я абсолютно здорова. Но Эрвин, Эрвин болен.

– Эрвин болен, – повторяет Гейнц как бы между прочим. Не хочет он в эти минуты говорить об Эрвине.

– Да, Гейнц. Именно об этом я пришла с тобой поговорить.

– А-а, из-за Эрвина, – Гейнц откидывается на спинку кресла.

– Гейнц, Эрвин болен. Не настоящей болезнью… Но нервы его совсем распустились.

– Нервы у него распустились? – Гейнц выпрямляется в кресле. Он внимательно слушает Герду.

– Были у него очень сложные проблемы в партии. Сложные и опасные.

– А-а, – прерывает ее Гейнц, – проблемы пройдут и нервозность исчезнет.

– Нет, нет, Гейнц. Ты не понимаешь, это очень серьезные проблемы и, поверь мне, очень опасные для Эрвина и, конечно же, и для меня.

Тяжкое выражение депрессии выступает на ее лице и слышится в голосе.

– Рассказывай, Герда, – Гейнц придвигает к ней кресло. – Рассказывай все, –жалость слышится в его голосе. – Ты ведь знаешь, что нет такой вещи, чтобы я не сделал для вас.

– В последние месяцы, – рассказывает Герда с печалью в голосе, – Эрвин взбунтовался против партии и ее политики. Он считает, что такая политика просто фатальна, что такие лозунги, как «Гитлер придет к власти, а за ним придем мы!», уверенно приведут к катастрофе. Он ведет пропаганду на встречах против партии. Ты понимаешь, Гейнц, именем партии он атакует ее, и…

– Но он ведь свободный человек и имеет право выразить свое мнение, – удивляется Гейнц.

– Нет, – ужесточает Герда свой голос, – это дни предвыборной борьбы, дни войны. Не имеет права человек на частное мнение. Он должен подчиняться, взвесить пользу против ущерба. Я не согласна с Эрвином.

– А если совесть ему не позволяет вести себя в соответствии с линией партии, что он должен сделать?

– Нет у человека двойной совести, Гейнц. Человек, который занимается общественной деятельностью, должен и вести себя соответственно общественной совести, а не согласно совести личной, надуманной.

– Но, Герда!

– Все эти вещи были тебе всегда чужды, Гейнц, я знаю.

– Верно, – с нескрываемым удовольствием смотрит Гейнц ей в лицо. От волнения у нее раскраснелись щеки, и в глаза вернулся решительный огонь, который так воспламенял его сердце. – Но, – добавляет он озабоченно, – я всегда хотел понять, как могут люди жертвовать жизнью во имя политики.

– Это не во имя политики, – прерывает его Герда. – Политика только средство, и если оно порой грязно, цель – это главное, а средства могут быть и нечистоплотными.

– Даже так? Все средства?

– Да, все средства! – решительно отвечает она. – Перед лицом врага, который не чурается никаких средств, и ты должен воспользоваться его же средствами, чтобы провалить его мерзкие замыслы.

Гейнц смотрит на нее долгим взглядом, и она опускает голову.

– Не смотри на меня так, Гейнц. Ты всегда остаешься тем же Гейнцем.

– Нет, нет, Герда. Ты хочешь знать, о чем я сейчас думал? Скажу тебе откровенно, – он снова кладет свою ладонь на ее руку. – Я думал о том, как ты разрушаешь свою жизнь и жизнь Эрвина. Ты с ним не согласна? Я понимаю, не все идет у вас гладко. Но неужели во имя этих дел стоит разрушать жизнь?

– Идея, Гейнц, вещь элементарная в жизни. Без нее я ощущаю жизнь пустой. Я чувствую себя более богатой с моей верой. В наши дни человек должен быть совсем опустошенным и циничным, чтобы относиться с равнодушием к страданиям и нищете и не участвовать в войне против этого. И если самый близкий мне человек не разделяет моей веры, он перестает быть моим сообщником в борьбе. Я хочу спасти то, что нас объединяло.

– Что с Эрвином? – спрашивает Гейнц.

– Эрвин один из руководителей коммунистической партии. Он не может выражать свои мнения публично просто так. Но и покинуть ряды так запросто не может. Он и не хочет, ты ведь его знаешь. Он борется за свои принципы. По-моему, и многие разделяют мое мнение, сейчас не время для этой войны. В любом случае, я пыталась его спасти. Он болен, Гейнц. Он настолько нервозен и в последнее время столько пьет, что не всегда отвечает за свои слова и дела. Все согласны со мной и требуют, чтобы Эрвин покинул немедленно Берлин. Сошел со сцены. Отсиделся тихо в каком-нибудь санатории и подлечился, пока… не пройдут выборы.

– Вам нужны для этого деньги?

– Ах, Гейнц. Ты по-прежнему полагаешь, что все можно уладить с помощью денег? И Эрвин не тот человек, который согласится так просто поехать в какой-то санаторий?

– Но чем я могу тебе помочь, Герда?

– Только ты, Гейнц, можешь прийти к нему и сказать, что ты нервно болен, что нервы твои совсем распустились и ты просишь его, чтобы он с тобой поехал в какой-нибудь далекий санаторий. Он, в общем-то, поймет, в чем дело, но будет молчать и исполнит твое желание. Он хочет сбежать от этих дел, упорядочить в тиши свои мысли, принять решение в спокойной и взвешенной обстановке. Только кто-то должен протянуть ему руку, и он ухватится за нее.

– Значит, я больной, – посмеивается Гейнц.

– Пожалуйста, сделай это, Гейнц. Правда, ты сделаешь это?

– Конечно, – отвечает Гейнц, – несомненно, сделаю это.

– Когда ты придешь? Завтра?

– Нет, дорогая. И у меня есть срочные дела, которые я должен завершить перед тем, как займусь своим выздоровлением.

– Так все же, когда, Гейнц? – светлые ее глаза смотрят на него умоляющим взглядом.

– Послезавтра, Герда. Ты можешь на меня положиться.

Кажется Гейнцу, что он слышит вздох облегчения. Но губы ее сжаты. Она только поудобнее устроилась в кресле, и напряжение спало с ее лица. Руки сложены на груди, глаза смотрят на мигающие свечи. Молодая пара мелькает недалеко от них, голова ее у него на плече, и в ритме танца они никого не видят вокруг себя. Гейнц тоже опускает голову на плечо Герде, и глаза его смотрят ей в лицо. Она не чувствует, что же просит у нее его взгляд.

– Гейнц, я же просила тебя не смотреть на меня так, – говорит она, но голос ее явно противоречит ее словам. Мягкая улыбка освещает ее лицо, но она не ощущает этой непроизвольной улыбки.

– Герда, пожалуйста, потанцуем немного. Один раз, Герда.

– Но, Гейнц, – стыдливо посмеивается Герда, – разве я достойна танцевать здесь?

И она опускает глаза на свою простенькую юбку и туфли.

– А-а, Герда, ты здесь красивей и приятней всех, – Гейнц встает и протягивает ей руку.

Герда кладет свою руку ему на плечо. Она благодарна ему за то, что он не дает ей почувствовать, что она не так красива, как в дни их юности.

– Вальс, – говорит Гейнц.

– Вальс, – говорит Герда, – это всегда был мой любимый танец.

Звуки мягкие, толстый ковер скрадывает шорох ног. Свечи бросают тени на стены, и сильные руки Гейнца уводят ее далеко от превратностей жизни. Она не хочет, чтобы ее оставили эти уверенные руки. Заслоняет ее бурную тяжелую жизнь мягкий сумрак бара, и лицо мужчины рядом с ее лицом, и глаза его, неотрывно глядящие на нее, полны любви. В эти мгновения колеблется Гейнц, может, именно сейчас время – осуществить старую свою мечту. Герда, единственная и неповторимая, в эту ночь пойдет за ним, если он этого захочет. И Гейнц улыбается ей доброй улыбкой. Нет, не тот он мужчина, который использует слабость женщины. Он проводит губами по ее волосам. Она не чувствует этого знака любви. Звуки замолкли, танец кончился.

– Мне надо идти, – говорит Герда, словно очнувшись от сна.

– Тебе надо идти, – соглашается Гейнц, – я подвезу тебя до дома.

Пламя свечей протягивает, подобные продолговатым пальцам, тени.